Текст книги "Патрик Кензи (ЛП)"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 120 (всего у книги 123 страниц)

– Как ты и говорил.

Я пожал плечами.

– Здорово, должно быть, никогда не ошибаться?

– Значит, я произвожу именно такое впечатление?

Он уставился на меня.

– У таких, как ты, на лице написано, какие вы все из себя…

– Не моя вина, что ты просрал свою жизнь. Я тебя за это не осуждаю.

– А за что тогда ты меня осуждаешь?

– За то, что ты клеишься к шестнадцатилетней девчонке.

– Во многих культурах это считается нормальным.

– Вот и переезжай в страну с такой культурой. А здесь это означает, что ты ведешь себя как подонок. Если ты себе не нравишься, я тут ни при чем. Жизнь твоя тебе не нравится? Ты не один такой.

Он окинул ряды сидений взглядом, в котором сквозила тоска.

– В старших классах я играл на басу в группе. И довольно неплохо.

Усилием воли я заставил себя не закатывать глаза.

– Мы много кем могли бы стать, – сказал Дре. – А потом… Потом тебе приходится выбирать в жизни путь, и ты его выбираешь. И поступаешь на медицинский, понимая, что врач из тебя получится так себе. Как смириться с собственной посредственностью? Как признаться самому себе, что в жизненной гонке ты никогда не вырвешься вперед?

Я прислонился к сцене и промолчал. Вверх убегали бесконечные ряды амфитеатра. За ними на фоне темного неба виднелись кроны деревьев. Июльскими вечерами амфитеатр обычно бывал полон. Двадцать тысяч человек – и все кричат, скандируют и покачиваются в такт музыке. Кто бы отказался стоять в этот миг на сцене?

В какой-то степени я сочувствовал Дре. Кто-то – подозреваю, что его мать, – внушил ему, что он – особенный. Возможно, она повторяла ему это каждый день, несмотря на все более явные доказательства обратного. Это была ложь, но ложь с добрыми намерениями. И теперь – вот он: профессиональная карьера не задалась, сейчас он и вовсе занимается непонятно чем, и недалек тот день, когда ему будет трудно протянуть до вечера без таблеток и алкоголя.

– Знаешь, почему меня никогда не беспокоил тот факт, что я торгую детьми?

– Нет, не знаю.

– Потому что никто ничего не знает. – Он посмотрел на меня. – Думаешь, государство знает, куда пристроить детей, которые не нужны собственным родителям? Думаешь, хоть кто-нибудь это знает? Ни хрена мы не знаем. И под этим «мы» я подразумеваю нас всех. Мы ведем себя так, как будто заявились на прием, принарядившись по случаю, и надеемся, что остальные поверят, что мы и каждый день такие же красивые. Пара десятков лет такой жизни, и что потом? Ничего. Вообще ничего. Мы ничему не научились, ничего не изменили. А уже пора умирать. И наше место занимает следующее поколение таких же притворщиков. Вот и все.

Я похлопал его по спине.

– Дре, я знаю, чем тебе надо заняться. Садись писать книжки из серии «Помоги себе сам». Нам ехать надо.

– Куда?

– На вокзал. В Доджвилл.

Он спрыгнул со сцены и пошел за мной вверх по проходу.

– Патрик, у меня к тебе один вопрос.

– Какой?

– А где хоть этот гребаный Доджвилл?

Глава 22

При ближайшем рассмотрении Доджвилль оказался одним из тех крошечных городков, которые обычно принимаешь за окраинный район другого города, покрупнее, – в данном случае южной части Аттлборо. Насколько я мог судить, в нем даже светофора не было, – только милях в шести от границы Род-Айленда висел одинокий «кирпич». Под ним я остановился и слева увидел указатель на железнодорожную станцию. Я свернул со Сто пятьдесят второго шоссе и через несколько сотен ярдов действительно выехал к ней. Расположенная посреди нетронутой природы, она выглядела так, словно ее взяла и сбросила сюда некая невидимая сила. Рельсы убегали прямо в лес и терялись в зарослях красных кленов. Мы вырулили на парковку. Кроме железнодорожных путей и платформы, смотреть тут было особенно не на что – ни вокзала, чтобы укрыться от декабрьской стужи, ни автоматов с газировкой, ни туалета. Лишь пара автоматов с газетами возле лестницы, ведущей на платформу. А за ней – непроходимая чаща леса. Парковку заливал белесый свет фонарей, вокруг которых стаями мошкары кружились снежинки.

У меня завибрировал телефон. Эсэмэска.

«Пусть один вынесет крест на платформу. Второй пусть сидит в машине».

Дре вытянул шею, чтобы прочитать сообщение. Прежде чем я успел схватиться за ручку двери, он уже открыл свою и выскочил наружу.

– Я сам, – сказал он. – Я сам.

– Нет, ты…

Но он уже шагал прочь от машины. Поднявшись по невысокой лесенке на платформу, он прошел ее до середины и остановился возле самой ограничительной полосы, намалеванной ярко-желтой краской.

Снег повалил гуще. Дре принялся расхаживать по платформе – два-три шага направо, четыре-пять – налево и снова направо. Свет я заметил первым. Это был желтый кружок, явно отбрасываемый фонариком, и он двигался через лес. Световой круг поднялся, опустился вниз, а затем проплыл слева направо. Через короткое время свет фонаря начертил крест еще раз. Дре наконец-то увидел его, поднял руку и помахал ею. Свет замер, словно в ожидании.

Я опустил боковое стекло.

– Нет проблем, – крикнул мне Дре и через рельсы направился на свет.

Снег повалил еще гуще, теперь похожий на комья ваты.

Дре ступил под сень деревьев. Я потерял его из виду. Луч фонаря погас.

Я потянулся к двери, но в этот миг у меня снова завибрировал мобильник.

«Сиди в машине».

Я стал ждать. Открытый мобильник лежал у меня на коленях. Если я останусь послушно сидеть в машине, думал я, что им помешает двинуть Дре по башке, забрать крест и раствориться в зарослях вместе с Софи? Левой рукой я схватился за ручку двери. Сжал пальцы. Потом расслабил. И через десять секунд обнаружил, что опять крепко сжимаю дверную ручку.

Экран мобильника загорелся.

«Терпение. Терпение».

В лесу снова загорелся свет. Он парил футах в трех над землей.

Мобильник загудел. На этот раз это была не эсэмэска, а звонок с неопределившегося номера.

– Алло.

– Привет, чу… – Голос Ефима прервался. – Ты где?

– Что?

– Говорю, где?..

Звонок прервался.

Я услышал глухой стук, донесшийся от платформы. Через лобовое стекло я не видел, что там происходит, потому что мне мешал капот «сааба». Я продолжал вглядываться в снегопад. А что еще мне оставалось? Я на секунду включил дворники, которые быстро смахнули снег со стекла. Почти тотчас же на опушке леса показался Дре. Он почти бежал. И он был один.

Телефон опять завибрировал. Я услышал гудок. Загорелась надпись «Номер не определен».

– Алло?

– Ты где?

– Ефим?

На лобовое стекло падали снежинки. Мимо платформы загрохотал поезд. В «саабе» задрожала приборная панель. Сиденье подо мной тряслось. Из подставки между сиденьями выскочил пустой стаканчик из-под кофе и упал на пол под пассажирское сиденье.

– Патрик? Иди… Я не жницу.

Я снова включил дворники. Они размазывали по стеклу грязный снег. Грохот стал нестерпимым – мимо платформы на всех парах мчался скоростной состав «Асела».

– Ефим? Ты пропадаешь.

– Ты… слышишь… чувак?

Я вылез из машины, потому что больше не видел Дре. И тут заметил, что весь капот у меня заляпан какой-то жижей. Такая же – а вовсе не снег – залепила мне лобовое стекло.

– Теперь нормально слышу. А ты меня?

Дре на платформе не было.

Его нигде не было.

– Я… черт…

Связь прервалась. Я захлопнул телефон и осмотрелся по сторонам. Никаких признаков Дре.

Я обернулся и оглядел другие машины, стоявшие на парковке. Их было шесть. И у каждой лобовое стекло было испачкано той же жижей, что и мое. «Асела» за скоростью реактивного истребителя скрылась за деревьями. Платформа и машины влажно блестели, и не только от снега.

Я повернул голову, оглядел платформу и снова обвел взглядом машины.

Дре нигде не было.

Потому что Дре был повсюду.

В багажнике машины Дре я нашел электрический фонарик и пару пластиковых пакетов из супермаркета. Пакеты я намотал на ботинки, ручками обвязав их вокруг лодыжек. И пошел к железной дороге, ступая по крови. На рельсах валялся его ботинок. В нескольких футах дальше, на платформе, я нашел то, что могло быть его ухом. Или фрагментом его носа. Судя по всему, «Асела», летевшая с космической скоростью, тебя не сбила. Она тебя взорвала.

На обратном пути я заметил между рельсами и лесом часть руки. Больше от Дре ничего не осталось. Во всяком случае, я больше ничего не нашел.

Я пошел к опушке – туда, где сначала исчез и откуда потом появился Дре. Посветил фонариком, но не увидел ничего, кроме деревьев в окружении низкорослых кустарников. Я мог бы углубиться в лес, но, во-первых, я не люблю леса, а во-вторых, времени у меня было в обрез. Через три мили «Асела» должна миновать станцию в Мэнсфилде, и нельзя исключить, что кто-то заметит кровь на светло-сером корпусе поезда.

Ефим, предположил я, давным-давно свалил, забрав с собой Софи и крест.

Я побрел обратно. Когда я его увидел, я даже не сразу понял, что это. Какая-то часть сознания приказала мне осветить его фонарем, что я и сделал, но все равно до меня никак не доходило, что я вижу его.

Я присел на корточки перед насыпью, отделявшей рельсы от парковки. Так вот что за стук я слышал недавно. Значит, кто-то по неведомой мне причине швырнул его через железную дорогу, а Дре рванул за ним и оказался на пути шестисот тонн стали, движущихся со скоростью ста шестидесяти миль в час.

Белорусский крест.

Я схватил его за левый конец и вытащил из кучи гравия. Его слегка запорошило снегом, но под тонким слоем снега было видно, что он залит кровью, – как машины на стоянке, платформа, деревья и лестница, по которой я спустился к автомобилю Дре. Я открыл багажник, присел на краешек, снял с ног пластиковые пакеты и убрал их в другой пакет. Вытер крест тряпкой, кинул ее в тот же пакет и завязал его узлом. Сел за руль, бросил пакет на пассажирское сиденье и убрался к чертовой матери из Доджвилла.

Глава 23

В радиусе пятнадцати миль от Беккета имелся всего один практикующий педиатр – доктор Чимилевски, чей кабинет располагался в Хантигтоне. На следующее утро, когда Аманда подъехала к его кабинету, я остался сидеть в машине Дре и позволил ей зайти в здание. В руках она несла детское автомобильное кресло, в котором лежала Клер. У меня из памяти не шел разговор с Ефимом, который позвонил мне, пока я ехал из Доджвилла. Его звонок раздался буквально через несколько минут после того, как я покинул стоянку перед железнодорожной платформой. Странный это был разговор. Во всяком случае, для меня он ничего не прояснил.

Двадцать минут спустя Аманда вышла. Я ждал ее с картонным стаканчиком кофе, который тут же ей протянул.

– Со сливками и без сахара. Я угадал?

– Мне нельзя кофе, – сказала она. – У меня язва. Но спасибо за заботу.

Она нажала кнопку на брелоке с ключами от машины и обошла меня. Я распахнул перед ней дверцу.

– Откуда у тебя язва? Тебе шестнадцать лет.

Аманда установила кресло на заднее сиденье и щелкнула запорами.

– Ты это моей язве скажи. Она у меня с тринадцати лет.

Она захлопнула дверцу, и я отступил на шаг назад.

– С ней все в порядке?

Аманда посмотрела на Клер.

– Да. Просто щечки обсыпало. Врач сказал, ничего страшного. Само пройдет. Как и предсказывала Энджи. У маленьких это бывает.

– Но все равно тяжело, правда? Никогда не знаешь, серьезно это или нет. Может оказаться ерундой, а может и симптомом какой-нибудь болезни. Всегда лучше посоветоваться с врачом.

Она устало улыбнулась.

– Мне все время кажется, что в следующий раз они меня просто выставят за дверь.

– Никто тебя не выставит за то, что ты заботишься о своем ребенке.

– Может, и нет. Но я уверена, они у меня за спиной надо мной смеются.

– Пусть смеются.

Она подошла к передней дверце и посмотрела на меня.

– Если хочешь, садись мне на хвост. Или поезжай прямиком к дому. Я никуда убегать не собираюсь.

– Я заметил.

Я развернулся, намереваясь вернуться к «саабу» Дре.

– А где Дре?

Я повернулся к ней и, глядя ей в глаза, сказал:

– Его больше нет.

– Его… – Она чуть склонила голову набок. – Русские?

Я промолчал, по-прежнему не отводя от нее пристального взгляда. Кому из всех вовлеченных в эту историю она дурит голову? Вот что меня сейчас занимало больше всего. Или она дурит голову всем без исключения?

– Патрик?

– Дома поговорим.

На кухне она заварила себе зеленого чаю и вернулась в столовую с чашкой и маленьким чайничком. Клер сидела в автомобильном кресле, водруженном на середину стола. В машине она заснула. Аманда сказала, что успела установить опытным путем: если ребенок засыпает в машине, лучше его из кресла не вынимать. Гораздо проще и безопасней дать ей спать дальше.

– Энджи добралась нормально?

– Ага. Прилетела в Саванну около полуночи. А через полчаса добралась до своих.

– Она не производит впечатления уроженки Юга.

– А она не с Юга. Ее мать второй раз вышла замуж, когда ей было около шестидесяти. Это ее муж жил в Саванне. Он скончался лет десять назад. К тому времени ее мать уже полюбила их дом до самозабвения.

Аманда поставила чайник на подставку и села за стол.

– Так что случилось на станции?

Я сел напротив Аманды.

– Сначала расскажи мне, каким образом мы вообще оказались на этой станции.

– А при чем тут я? Мне позвонили и сказали, что место встречи изменилось.

– Кто тебе позвонил?

– Может быть, Павел. А может, другой из той же компании. Его зовут Спартак. Подозреваю, что это как раз он и был. У него голос чуть выше, чем у остальных. Хотя утверждать не берусь.

Я пожал плечами.

– У них у всех голоса похожи.

– И Спартак – или кто это был – сказал, что…

– Он сказал, что они передумали насчет Комкаст-сентер. И велел вам ехать в Доджвилл, на железнодорожную станцию. Через полчаса.

– А почему они позвонили тебе?

Она отпила чаю.

– Не знаю. Возможно, Ефим потерял твой…

Я покачал головой:

– Ефим тебе не звонил.

– Ну и что? Попросил Спартака позвонить.

– Ничего подобного. Ефим ждал нас в Комкаст-сентер. Это было в тот момент, когда «Асела» сбила Дре.

Чашка застыла на полпути к ее рту.

– Еще раз, и помедленнее.

– Дре попал под поезд, который летел с такой скоростью, что от бедняги ничего не осталось. Наверное, сейчас криминалисты собирают его по частям. И уверяю тебя, части эти очень мелкие.

– С какой стати он бросился под…

– Потому что погнался за этим.

Я положил на стол Белорусский крест.

Секунд двадцать мы молчали, глядя на крест.

– Погнался? – спросила Аманда. – Чушь какая. Когда он уходил из дома, крест был при нем.

– Я предполагаю, что он его кому-то отдал, а потом этот кто-то кинул его через рельсы.

– И ты думаешь, что… – Она зажмурилась и потрясла головой. – Нет, я даже не представляю, что ты думаешь.

– Аналогично. Вот что мне известно. Дре перешел через полотно, направляясь в лес. Затем кто-то кинул крест из леса назад через рельсы. Дре побежал за ним и попал под скоростной поезд. Ефим при этом утверждает, что его там и близко не было и что он не менял место встречи. Врет он или нет, я не знаю. Вероятность пятьдесят на пятьдесят. Но он утверждает, что не врет. У нас нет Софи. У них нет креста. И сегодня канун Рождества. Пятница. Дре был нужен Ефиму. У него нет других возможностей достать младенца для Кирилла и Виолеты. И теперь Ефим хочет вернуться к исходным условиям сделки. Крест. – Я посмотрел на стол. – И ребенок. В обмен на жизнь Софи, мою, жизни моих родных и твою.

Она пару раз ткнула пальцем в крест, отодвинув его на несколько дюймов.

– Ты не знаешь, что здесь написано? Я по-русски не читаю.

– Даже если бы читал. Это латынь.

– А ты латынь знаешь?

– В школе учил четыре года. Кое-какие азы освоил. Но только азы.

– Значит, никаких мыслей?

Я взял крест в руки.

– Попробую расшифровать. Надпись наверху гласит: «Иисус Сын Божий побеждает».

Она скривилась.

Я пожал плечами и напряг извилины.

– Нет, подожди. Не «побеждает». Сокрушает. Нет. Подожди. Завоевывает. Точно. «Иисус Сын Божий завоевывает».

– А внизу?

– Что-то про череп и рай.

– На большее ты не способен?

– Детка, в последний раз на уроке латыни я был за десять лет до твоего рождения. С учетом обстоятельств я не так уж плохо справился.

Она подлила себе чаю. Обеими ладонями обхватила чашку и принялась дуть. Осторожно отпила и поставила чашку обратно на стол. Откинулась на спинку стула и в своей всегдашней манере, демонстрируя чудеса самообладания, спокойно произнесла:

– По нему не скажешь, что он представляет собой нечто особенное.

– Его ценность в его истории. Или в том, что он кому-то очень нужен. Это как с золотом. Просто кто-то однажды решил, что золото – это великая ценность.

– Никогда не понимала этой логики.

– Я тоже.

– Могу тебе одно сказать. Ефим уже так облажался с этим крестом, что нам не жить. Он нас не простит. Меня уж точно.

– Ты в последнее время газеты не читала?

Она посмотрела на меня поверх чашки и покачала головой.

– Кирилл слишком увлекается своим собственным товаром. Или у него просто крышу снесло. Не исключено, что, прежде чем он доберется до тебя, успеет расшибиться в лепешку на одной из своих машин.

– С нетерпением жду этого дня. – Она скривилась. – Но даже если осуществится сказочный план, который тебе предложил Ефим… ты ведь с Ефимом его обсуждал?

– С Ефимом.

– Так вот. Допустим, мы выживем, Софи выживет, твоя семья выживет… А что насчет нее? – Она показала на Клер. Девочка, одетая в розовую кофточку с капюшоном и такие же штанишки, по-прежнему спала в автомобильном кресле. – Кирилл с Виолетой заберут ее себе. И очень быстро убедятся, что идея иметь ребенка не имеет ничего общего с реальным ребенком. Который плачет, не дает спать и пачкает подгузники, а когда ты его переодеваешь, верещит, как баньши на электрическом стуле, потому что ему не нравится просовывать голову в горловину, а другой одежды для грудничков не бывает. Допустим, Кирилл с Виолетой – парочка необузданных придурков с интеллектом недоразвитого школьника – возьмут ее себе. Предположим даже, они справятся со всеми бытовыми неудобствами, неизбежно связанными с появлением в доме грудного ребенка. Воспримут их как должное. Но неужели ты думаешь, что Кирилл, чей авторитет уже пострадал во всей этой истории с украденным у него из-под носа ребенком, будет относиться к Клер по-доброму? Что в душе он не затаит на нее зла? Тем более что в последнее время, как ты сам говоришь, Кирилл окончательно слетел с катушек. Кто поручится, что в один прекрасный день он не заявится домой, под завязку нагруженный польской водкой и мексиканским кокаином, и не пришибет Клер только потому, что той хватит нахальства заплакать от голода? – Аманда одним глотком, как виски, допила чай. – Не думаешь же ты, что я отдам своего ребенка им?

– Это не твой ребенок.

– Ты про карточку соцстрахования, которую видел вчера? Она не моя. Она ее. У меня уже есть собственная с такой же фамилией. Так что это мой ребенок.

– Ты ее похитила.

– А ты похитил меня.

Она ни разу не повысила голос, но у меня складывалось ощущение, что стены вокруг нас ходят ходуном. Губы у нее дрожали. Глаза покраснели. Руки тряслись. Я еще никогда не видел ее в таком состоянии.

Я покачал головой.

– Да, Патрик. Ты меня похитил. – Она сделала глубокий вдох носом и на секунду уставилась в потолок. – Кто ты такой, чтобы решать, где был мой дом? В Дорчестере я просто родилась. Меня произвела на свет Хелен, но моими настоящими родителями были Джек и Триша Дойл. Знаешь, что я помню из того времени, когда меня, как ты выражаешься, похитили? Семь месяцев счастья. Семь месяцев жизни без страха. Мне перестали сниться кошмары. Я не болела. Потому что, видишь ли, стоит тебе покинуть дом, в котором тараканы пешком гуляют по полу, а в раковине неделями гниют объедки, твое здоровье, как правило, значительно улучшается. Я ела три раза в день. Играла с Тришей и с нашей собакой. Каждый вечер после ужина, ровно в семь, меня переодевали в пижаму, сажали в кресло возле камина и читали мне книжки. – Она смотрела в стол и в такт своим словам кивала головой, похоже сама того не сознавая. – Аманда подняла на меня глаза. – А потом являешься ты. Знаешь, что произошло в семь часов вечера через две недели после того, как ты вернул меня в Дорчестер, а сотрудник службы социального обеспечения подтвердил, что Хелен в состоянии меня воспитывать?

Я промолчал.

– Хелен весь день пила, потому что накануне у нее сорвалось свидание. Она уложила меня спать в пять. Ей неохота было со мной возиться. А ровно в семь зашла ко мне в спальню и стала просить прощения за то, что она такая плохая мать. Ей было жалко себя, но она путала это чувство с жалостью ко мне. Пока она рассыпалась в извинениях, успела всю меня заблевать.

Аманда протянула руку за чайником. Вылила в чашку остатки чая. На сей раз дуть ей не пришлось.

– Мне…

– Не вздумай говорить: «Мне очень жаль», Патрик. Хоть от этого избавь меня.

Бесконечно долгую минуту мы сидели в молчании.

– Ты с ними еще видишься? – через какое-то время спросил я. – С Дойлами?

– Им запрещено вступать со мной в контакт. Это условие досрочного освобождения.

– Но ты знаешь, где они сейчас.

Она секунду смотрела на меня, а затем кивнула.

– Триша отсидела год в тюрьме. А следующие пятнадцать лет она находится под надзором полиции. Джек освободился два года назад. Просидел десять лет за то, что читал мне сказки и нормально кормил. Они до сих пор вместе. Представляешь? Она его ждала. – Аманда посмотрела на меня с вызовом. – Сейчас они живут в Северной Каролине, неподалеку от Чапел-Хилл. – Она распустила завязанные в хвост волосы и потрясла головой, давая им свободно упасть ей на плечи. И уставилась на меня: – Зачем ты это сделал?

– Вернул тебя домой?

– Вернул меня назад.

– Это был сложный случай. Интересы отдельных людей против общественной этики. Я встал на сторону общества.

– Повезло мне, блин.

– Не уверен, что сегодня я поступил бы иначе. Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым. Я действительно чувствую себя виноватым. Но это не значит, что я был неправ. Если ты оставишь Клер у себя, то в будущем совершишь поступки, за которые она будет тебя ненавидеть. Но ты все равно их совершишь, потому что будешь верить, что это для ее же блага. Например, каждый раз, когда будешь что-то ей запрещать. Иногда у тебя будут из-за этого кошки на душе скрести. Но это эмоциональная реакция, а не рациональное поведение. С точки зрения разума я четко знаю, что не хочу жить в мире, где люди могут забрать ребенка из семьи, которая кажется им плохой, и воспитывать этого краденого ребенка по своему усмотрению.

– Почему бы и нет? Служба социальной защиты только этим и занимается. Государство постоянно забирает детей у плохих родителей.

– Да, но после специального расследования. После тщательной проверки всех фактов. С тобой ситуация была совершенно другая. В один прекрасный день твой дядя Лайонел понял, что его чаша терпения переполнилась. Твоя мать напилась и на целый день оставила тебя на солнце. А когда это выяснилось, повезла тебя не в больницу, а домой. Лайонел заехал к ней и обнаружил, что ты заходишься плачем. Он позвонил копу, про которого знал, что тот помогает похищать детей из неблагополучных семей. И они тебя похитили. Не обращаясь к законной процедуре, что поставило бы твою мать в невыгодное положение.

– Не называй ее моей матерью, будь любезен.

– Хорошо. Своими действиями они вывели Хелен из-под удара.

– Мой дядя Лайонел четыре года наблюдал, как Хелен меня воспитывала, если это можно так назвать. На мой взгляд, этих четырех лет было вполне достаточно для любой проверки.

– Он должен был подать заявление в службу социальной защиты и через суд добиться передачи ему родительских прав. Именно таким путем действовала сестра Курта Кобейна. А она, между прочим, выступила против знаменитостей, набитых деньгами.

Она кивнула:

– Здорово. Когда речь заходит о… как ты сказал? общественной этике против интересов отдельных людей? – Патрик Кензи взывает к памяти Курта Кобейна, одновременно защищая интересы государства.

– В точку. Прямое попадание.

Аманда наклонилась вперед:

– Вот что я слышала о тебе много лет назад. Педофил, которого ты убил, пока искал меня… Как его звали?

– Корвин Эрл.

– Да. Я слышала из источников, которым могу безоговорочно доверять, что, когда ты его застрелил, он был безоружен. Что он не представлял для тебя никакой прямой угрозы. – Она отпила чаю. – А ты его застрелил. В спину. Так ведь?

– Ну, вообще-то в шею. Но сзади. В тот момент, когда он тянулся за оружием. Строго говоря, его рука успела коснуться оружия.

– Строго говоря. Ага. То есть ты натыкаешься на педофила, который лично тебе ничем не угрожает, во всяком случае с законной точки зрения, сам выносишь ему приговор и сам приводишь его в исполнение. Судишь его с позиции «интересов отдельного человека» и стреляешь ему в затылок. – Она отсалютовала мне чашкой. – Молодец. Я бы наградила тебя аплодисментами, но не хочу ребенка будить.

Какое-то время мы оба молчали. Она не сводила с меня взгляда. По совести говоря, ее самообладание меня слегка пугало. И уж точно не внушало мне чувства теплоты. Тем не менее она мне нравилась. Мне нравилось, что, притом что мир сдал ей паршивые карты, она, попробовав поиграть в его игру, в конце концов просто показала ему средний палец и ушла, послав все это надувалово куда подальше. Мне нравилось, что она отказывалась упиваться жалостью к себе. Мне нравилось, что она производила впечатление человека, который не нуждается в чьем-либо одобрении.

– Ты ведь уже решила, что ни за что не отдашь этого ребенка, да?

– Они могут переломать мне все кости, но я все равно буду бороться с ними, сколько хватит сил. Единственный способ заставить меня умолкнуть – это отрезать мне язык. А если они хоть на секунду отвернутся, я тут же вгрызусь им в глотку.

– Вот и я про то же. Ты не отдашь им этого ребенка, да, Аманда?

– А ты? – Она улыбнулась. – Ты же никогда не позволишь мне вести этот бой в одиночку, правда, Патрик?

– Возможно, – сказал я. – Я не брошу Софи умирать. И не позволю, чтобы ее отправили в гарем к какому-нибудь эмиру в Дубай.

– О’кей.

– Но Ефим требует ребенка.

– Может, нам удастся выиграть немного времени, если мы отдадим ему крест.

– Да, но Софи он нам не отдаст. Просто даст нам пожить еще один день.

– Идиотка.

– Кто?

– Софи. Ты не знаешь, но я послала ее в Ванкувер сразу после… после…

– Дре мне все рассказал. Про бойню в родильной палате. Про Тимура.

– А. В общем, сразу после этого я велела Софи ехать в Ванкувер. И снабдила ее безупречными документами. Действительно безупречными. За такие люди платят шестизначные суммы. Я родила ее заново.

– А она опять попала в лапы русской мафии.

– Ага.

Я наблюдал за Амандой, пытаясь уловить в ее спокойном взгляде хотя бы намек на неуверенность. Безуспешно.

– Ты готова? В самом деле готова бросить все?

– А что я, собственно, бросаю? Гарвард и прочее?

– Для начала.

Она широко распахнула глаза.

– У меня пять идеальных комплектов документов. Для пяти разных личностей. И одна из них, кстати сказать, уже поступила в Гарвард. А вторая – в Браун. Я еще не решила, что выбрать. Настоящий диплом того или иного университета ничем не лучше, чем фальшивый. А в некоторых случаях даже хуже. С ним труднее химичить. Патрик, в мире появился седьмой континент. И доступ к нему лежит через клавиатуру. Ты можешь раскрасить небо, переписать правила путешествия, можешь делать все, что заблагорассудится. Никаких границ. Никаких пограничных конфликтов. Просто потому, что слишком немногие знают, где искать этот континент. Я знаю. Некоторые из моих знакомых знают. А вы, то есть все остальные, останетесь здесь. – Она наклонилась ко мне. – Так что да. Если играть по твоим правилам, то я – Аманда Маккриди, мне почти семнадцать лет, и я бросила школу. Но по моим правилам Аманда Маккриди – это всего лишь одна карта в очень толстой колоде. Ну, вообрази себе…

Она оттолкнула стул и встала, глядя в выходившее на улицу окно. Схватила с пола сумку и кинула ее на стол. Я проследил за ее взглядом и увидел припаркованную возле дома машину, которой еще минуту назад там не было.

– Кто это?

Она не ответила. Вытряхнула содержимое сумки на стол и достала из груды барахла пару наручников – самых странных из всех, что мне когда-либо приходилось видеть. Цепи между браслетами не было. Они были скреплены намертво. Один браслет был нормального размера, а второй – совсем маленький. Просто крошечный. Предназначенный для того, чтобы приковать птицу.

Или младенца.

– Это еще что за срань? – Я пересек столовую и запер входную дверь на засов.

– Не выражайся при ребенке.

Под окном столовой мелькнула чья-то макушка.

– Ладно. Что это за штуковина?

– Жесткие наручники повышенной надежности. – Аманда натягивала на себя «кенгуру». – Их используют для транспортировки террористов по воздуху. Мои сделаны по специальному заказу. Круто, да?

– Клево, – сказал я. – Сколько входов в доме?

– Три, считая подвал. – Она вытащила Клер из автомобильного кресла. Ребенок закряхтел и издал несколько недовольных звуков. Аманда просунула ноги Клер в отверстия «кенгуру», поправила на плече ремень и застегнула его в тот самый момент, когда кто-то вышиб заднюю дверь.

Аманда застегнула один браслет у себя на левом запястье, а второй – на правом.

Я достал пистолет и направил его на арку столовой.

Аманда пристегнула маленький браслет к левому запястью Клер.

Из гостиной донесся звон бьющегося стекла, а через секунду послышался шум. Кто-то лез в окно. Я не сводил глаз с арки, но теперь понимал, что они могут зайти ко мне с тыла.

– Может, поможешь? – сказала Аманда.

Я подошел к ней. Она подняла правую руку так, что браслет наручников оказался рядом с левым запястьем Клер.

– Ну ты даешь. – Я защелкнул наручник на запястье Клер.

– Красть, так миллион.

В арку в конце комнаты вошел Кенни с направленным на нас дробовиком.

Я прицелился ему в голову, понимая всю бессмысленность своего жеста. Выстрели он первым, на таком расстоянии уложил бы сразу нас троих.

Слева я уловил еще один звук. Кто-то передергивал затвор еще одного дробовика. Я повернул голову. У подножия лестницы между гостиной и столовой стоял Тадео.

– Ты только что впустую потратил патрон, – сказал я. – Хотя звук получился устрашающий, не спорю.

Он чуть покраснел.

– Не боись, не последний. На тебя хватит.

– Блин, – сказал я. – Эта пушка почти с тебя размером.

– Ага. Такого, как ты, напополам перережет.

– А твою задницу отдачей во двор выкинет.

Кенни сказал:

– Положи пистолет, Патрик.

Я не шелохнулся.

– Тадео, ты мексиканец?

Он взял меня на мушку.

– А то.

– Никогда не участвовал в мексиканской дуэли с настоящим мексиканцем. В этом что-то есть. Тебе так не кажется?

– Что-то тут расизмом запахло.

– А что тут расистского? Ты – мексиканец, у нас – мексиканская дуэль. Будь ты евреем, я бы сказал, что такое твое еврейское счастье. А вот если бы ты назвал меня алкашом только потому, что я ирландец, – вот это был бы уже чистый расизм. Так что не надо на меня вешать лишнего. Я не расист и никогда им не был.