Текст книги "Замогильные записки Пикквикского клуба"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 66 страниц)

Глава XXXIII. Мистеръ Уэллеръ старшій сообщаетъ критическія замѣчанія объ одномъ литературномъ произведеніи и потомъ, съ помощью своего возлюбленнаго сына, бросаетъ грязь въ лицо извѣстному достопочтенному джентльмену съ краснымъ носомъ

Читатели, можетъ быть, припомнятъ, что утро тринадцатаго февраля должно было предшествовать тому знаменитому дню, когда спеціальный судъ присяжныхъ опредѣлилъ окончательно разсмотрѣть процессъ вдовы Бардль противъ почтеннаго президента Пикквикскаго клуба. Это было самое хлопотливое утро для камердинера ученаго мужа. Съ девяти часовъ пополуночи и до двухъ пополудни м-ръ Самуэль Уэллеръ путешествовалъ изъ гостиницы «Коршуна и Джорджа» въ апартаменты м-ра Перкера и обратно. Никакъ нельзя сказать, чтобы предстояла особенная надобность въ подобной бѣготнѣ – юридическая консультація уже была окончена давнымъ-давно, и вѣроятный способъ дѣйствованія въ судѣ былъ опредѣленъ и взвѣшенъ; но м-ръ Пикквикъ, доведенный до крайней степени тревожной раздражительности, безпрестанно отправлялъ къ своему адвокату маленькія записки слѣдующаго содержанія:

"Любезный Перкеръ, все-ли идетъ хорошо?"

Въ запискахъ самого м-ра Перкера неизмѣнно содержался одинъ и тотъ же отвѣтъ:

"Любезный Пикквикъ, все какъ слѣдуетъ по возможности".

Дѣло въ томъ, что до окончательнаго засѣданія въ судѣ ничего не могло идти ни хорошо, ни дурно, и ученый мужъ тревожился напрасно.

Но кто изъ смертныхъ избѣгалъ когда-либо этого тревожнаго состоянія, какъ скоро нужно было первый разъ въ жизни, волею или неволею, явиться на спеціальный судъ присяжныхъ? – М-ръ Самуэль Уэллеръ, знакомый въ совершенствѣ съ общими слабостями человѣческой природы, исполнялъ всѣ предписанія своего господина съ тѣмъ невозмутимымъ спокойствіемъ, которое составляло самую рѣзкую и прекраснѣйшую черту въ его оригинальной натурѣ.

Самуэль Уэллеръ сидѣлъ за буфетомъ, утѣшая себя прохладительнымъ завтракомъ и обильными возліяніями горячительной микстуры, долженствовавшей успокоить его послѣ продолжительныхъ утреннихъ трудовъ, какъ вдругъ въ комнату вошелъ молодой дѣтина около трехъ футовъ въ вышину, въ волосяной фуражкѣ и бумазейныхъ шальварахъ, обличавшихъ въ немъ похвальное честолюбіе возвыситься со временемъ до степени конюха или дворника въ трактирѣ. Онъ взглянулъ сперва на потолокъ, потомъ на буфетъ, какъ будто отыскивая кого-нибудь для передачи своихъ порученій. Разсчитывая весьма основательно, что порученіе его могло относиться къ чайнымъ или столовымъ ложкамъ заведенія, буфетчица "Коршуна и Джорджа" обратилась къ нему съ вопросомъ:

– Чего вамъ угодно, молодой человѣкъ?

– Нѣтъ-ли здѣсь одного человѣка, по имени Самуэля, – спросилъ юноша громкимъ голосомъ.

– A какъ прозвище этого человѣка? – сказалъ Самуэль Уэллеръ, озираясь кругомъ.

– A мнѣ почему знать? – отвѣчалъ скороговоркой молодой джентльменъ, не снимая своей фуражки.

– Охъ, какой же вы заноза, молодой человѣкъ, – сказалъ Самуэль, – только знаете-ли что?

– A что?

– На вашемъ мѣстѣ я припряталъ бы куда-нибудь подальше этотъ картузъ. Волосы – вещь дорогая, понимаете?

Молодой дѣтина скинулъ фуражку.

– Теперь скажите, любезный другъ, – продолжалъ м-ръ Уэллеръ, – зачѣмъ вамъ понадобился этотъ Самуэль?

– Меня послалъ къ нему старый джентльменъ.

– Какой?

– Тотъ, что ѣздитъ на дилижансахъ въ Ипсвичь и останавливается на нашемъ дворѣ,– отвѣчалъ молодой дѣтина. – Вчера поутру онъ велѣлъ мнѣ забѣжать въ гостиницу "Коршуна и Джорджа", и спросить Самуэля.

– Это мой родитель, сударыня, – сказалъ м-ръ Уэллеръ, обращаясь съ пояснительнымъ видомъ къ молодой леди за буфетомъ. – Ну, еще что, молодой барсукъ?

– A еще нынче въ шесть часовъ пожалуйте въ наше заведеніе, такъ какъ старый джентльменъ желаетъ васъ видѣть, – отвѣчалъ дѣтина.

– Какое же это заведеніе?

– Трактиръ "Голубой дикобразъ" на Леденгольскомъ рынкѣ. Угодно вамъ придти?

– Очень можетъ быть, что и приду, – отвѣчалъ Самуэль.

Молодой дѣтина поклонился, надѣлъ фуражку и ушелъ.

М-ръ Уэллеръ выхлопоталъ безъ труда позволеніе отлучиться, такъ какъ господинъ его, погруженный мыслью въ созерцаніе коловратности человѣческихъ судебъ, желалъ остаться наединѣ весь этотъ вечеръ. Времени оставалось еще вдоволь до назначеннаго срока, и м-ръ Уэллеръ не имѣлъ никакой надобности торопиться на свиданье со своимъ почтеннымъ отцомъ. Онъ шелъ медленно, переваливаясь съ боку на бокъ и оглядываясь во всѣ стороны съ великимъ комфортомъ наблюдателя человѣческой природы, который вездѣ и во всемъ отыскиваетъ предметы, достойные своей просвѣщенной любознательности. Такъ бродилъ онъ около часа, повидимому, безъ всякой опредѣленной цѣли; но, наконецъ, вниманіе его обратилось на картины и эстампы, выставленные въ окнахъ одного магазина. Самуэль ударилъ себя по лбу, и воскликнулъ съ не-обыкновенною живостью:

– Какой же я пентюхъ, чортъ побери! Вѣдь забылъ, такъ-таки рѣшительно забылъ! Хорошо, что еще не поздно!

Въ то время какъ онъ говорилъ такимъ образомъ, глаза его были устремлены на картину, изображавшую два человѣческія сердца, пронзенныя одной стрѣлою. Крылатый купидонъ, пустившій стрѣлу, порхалъ надъ головами юноши и дѣвы, которые, между тѣмъ, грѣлись y печки и готовили роскошный ужинъ. На заднемъ планѣ яркими красками обрисовывалась фигура дряхлой старухи, смѣявшейся изподтишка надъ молодыми людьми. Всѣ эти сюжеты, взятые вмѣстѣ, составляли такъ называемую «Валентину», то-есть подарокъ въ день Валентина, рекомендовавшійся молодымъ людямъ, если кто-нибудь изъ нихъ желалъ запастись такою драгоцѣнностью на четырнадцатое февраля. Объявленіе, прибитое къ окну магазина, извѣщало почтеннѣйшую публику, что такія валентины продаются здѣсь въ безчисленномъ количествѣ по одному шиллингу и шести пенсовъ за штуку.

– Ну, признаюсь, – повторилъ Самуэль, – быть бы мнѣ въ дуракахъ, если бы не эта картина. Забылъ, совсѣмъ забылъ!

Продолжая разсуждать съ самимъ собою, онъ быстро вошелъ въ магазинъ и потребовалъ листъ самой лучшей золотообрѣзной бумаги и стальное остроконечное перо, за которое хозяинъ могъ бы поручиться, что оно не будетъ брызгать. Снабдивъ себя этими принадлежностями, онъ отправился скорымъ шагомъ на Леденгольскій рынокъ, не дѣлая уже въ продолженіе своего пути никакихъ дальнѣйшихъ наблюденій. Чрезъ четверть часа онъ увидѣлъ на воротахъ одного зданія огромную мѣдную бляху, гдѣ рука художника изобразила отдаленное подобіе лазореваго слона, съ орлинымъ носомъ вмѣсто хобота. Разсчитывая не безъ основанія, что это и долженъ быть самъ "Голубой дикобразъ", м-ръ Уэллеръ вошелъ въ трактиръ и спросилъ, здѣсь-ли его почтенный родитель.

– Нѣтъ еще; онъ долженъ быть здѣсь черезъ часъ съ небольшимъ, – сказала молодая женщина, управлявшая хозяйствомъ "Голубого дикобраза".

– Очень хорошо, сударыия, – отвѣчалъ Самуэль. – Прикажите мнѣ дать полбутылки коньяку, тепловатой водицы кружку, да еще чернильницу съ хорошими чернилами. Слышите?

Отдавъ это приказаніе, Самуэль Уэллеръ засѣлъ въ особую каморку, куда немедленно принесли ему и тепловатую водицу, и коньякъ, и оловянную чернильницу съ песочницей изъ такого же металла. Первымъ его дѣломъ было расчистить маленькій столикъ передъ печкой, такъ, чтобы не осталось на немъ ни малѣйшихъ слѣдовъ хлѣба или соли. Потомъ онъ бережно развернулъ золотообрѣзную бумагу, осмотрѣлъ перо, попробовалъ его на своемъ ногтѣ, засучилъ обшлага своихъ рукавовъ, согнулъ локти и приготовился писать.

Дѣло извѣстное, что начертаніе письма – трудъ весьма не легкій для тѣхъ людей, которые не имѣютъ постоянной привычки обращаться практически съ перьями и бумагой. Теорія калиграфіи, которой они придерживаются, необходимо требуетъ, чтобы писецъ склонилъ свою голову на лѣвую сторону, привелъ свои глаза по возможности въ уровень съ самой бумагой, и складывалъ напередъ своимъ языкомъ буквы каждаго слова, выводимаго перомъ. Всѣ эти способы, безспорно, содѣйствуютъ весьма много къ составленію оригинальныхъ произведеній, но за то, въ нѣкоторой степени, замедляютъ успѣхъ писца, и Самуэль Уэллеръ провелъ болѣе часа надъ своимъ маленькимъ посланіемъ, не смотря на то, что планъ былъ заранѣе составленъ въ его умной головѣ. Онъ вымарывалъ, призадумывался, зачеркивалъ, писалъ снова и ставилъ огромныя точки среди самыхъ словъ, такъ что смыслъ ихъ, нѣкоторымъ образомъ, исчезалъ въ обильномъ количествѣ чернилъ. При всемъ томъ, дѣло уже подвигалось къ концу, когда дверь отворилась и на порогѣ каморки появилась дюжая фигура старика.

– Здравствуй, Самми, – сказалъ старецъ.

– Здравія желаемъ, старичина, – отвѣчалъ Самуэль, укладывая свое перо. – Ну, что, какъ поживаетъ мачиха?

– Такъ же, какъ и прежде. Ночь провела спокойно; – но поутру принялась опять блажить, какъ будто окормили ее дурманомъ, – отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ старшій.

– Стало быть, ей не лучше? – спросилъ Самуэль.

– Хуже, любезный другъ, – отвѣчалъ отецъ, покачивая головой.– A ты что подѣлываешь, Самми?

– Было дѣльцо, да покончилъ, – сказалъ Самуэль, запинаясь немного. – Я писалъ.

– Это я вижу, – возразилъ старикъ. – Къ кому бы это?

– Угадай самъ, почтеннѣйшій.

– Не къ женщинѣ какой-нибудь, я надѣюсь?

– Почему же и не къ женщинѣ? – возразилъ Самуэль. – Завтра Валентиновъ день, и я, съ твоего позволенія, пишу привѣтствіе своей Валентинѣ.

– Что? – воскликнулъ м-ръ Уэллеръ, пораженный очевиднымъ ужасомъ при этомъ словѣ.

– Привѣтствіе къ Валентинѣ,– что ты вытаращилъ глаза, старичина?

– Эхъ, ты, Самми, Самми! – сказалъ м-ръ Уэллеръ тономъ упрека. – Не думалъ я, не ожидалъ и не гадалъ. Сколько разъ отецъ твой толковалъ о порочныхъ наклонностяхъ молодыхъ людей? Сколько разъ я трезвонилъ тебѣ по цѣлымъ часамъ, желая вдолбить въ глупую твою голову, что такое есть женщина на бѣломъ свѣтѣ! Сколько разъ старался запугать тебя примѣромъ твоей безпардонной мачихи! Ничего не пошло въ прокъ, и ты глупишь по-прежнему, какъ безсмысленный младенецъ. Вотъ тутъ и воспитывай своихъ дѣтей! Эхъ, Самми, Самми!

Эти размышленія, очевидно, залегли тяжелымъ бременемъ на чувствительную душу добраго старца. Онъ поднесъ къ губамъ стаканъ своего сына и выпилъ его залпомъ.

– Чего-жъ ты раскудахтался, старикъ? – спросилъ Самуэль.

– Да, любезный, плохо тутъ кудахтать на старости лѣтъ, когда, такъ сказать, единственный сынъ, единственное дѣтище готовится пепломъ убѣлить сѣдую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эхъ, Самми, Самми!

– Ты никакъ съ ума рехнулся, старичина!

– Какъ тутъ не рехнуться, когда тащитъ тебя въ западню какая-нибудь кокетница, a ты себѣ и въ усъ не дуешь! Ужъ если рѣчь пойдетъ о твоей женитьбѣ, я долженъ вырыть себѣ заживо могилу и растянуться во весь ростъ. Пропалъ ты, дурень, охъ, пропалъ ни за грошъ!

– Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особыхъ разрѣшеній. Велика лучше подать себѣ трубку, a я прочитаю тебѣ письмецо. Ты вѣдь дока насчетъ этихъ вещей.

Успокоенный какъ этимъ отвѣтомъ, такъ и перспективой насладиться сосаніемъ трубки, м-ръ Уэллеръ позвонилъ и, въ ожиданіи трубки, скинулъ съ себя верхній сюртукъ, затѣмъ, прислонившись спиною къ камину, выпилъ еще стаканъ пунша и, повторивъ нѣсколько разъ утѣшительныя для родительскаго сердца слова сына, онъ обратилъ на него пристальные взоры и сказалъ громкимъ голосомъ:

– Катай, Самми!

Самуэль обмакнулъ перо въ чернильницу, чтобы дѣлать исправленія по замѣчаніямъ своего отца, и началъ съ театральнымъ эффектомъ:

– "Возлюбленное…"

– Постой! – воскликнулъ м-ръ Уэллеръ старшій, дернувъ за колокольчикъ.

Въ комнату вбѣжала служанка.

– Два стакана и бутылку утѣшительнаго съ перцомъ!

– Очень хорошо, м-ръ Уэллеръ.

И черезъ минуту трактирная дѣвушка воротилась съ утѣшительной влагой.

– Здѣсь, я вижу, знаютъ всѣ твои свычаи и обычаи, – замѣтилъ Самуэль.

– Какъ же, любезный, я бывалъ здѣсь на своемъ вѣку, – отвѣчалъ старикъ. – Отваливай, Самми!

– "Возлюбленное созданіе", – повторилъ Самуэль.

– Да это не стихи, я надѣюсь? – спросилъ отецъ.

– Нѣтъ, нѣтъ, – отвѣчалъ Самуэль.

– Очень радъ слышать это, – сказалъ м-ръ Уэллеръ. – Поэзія – вещь неестественная, мой милый. Никто не говоритъ стихами, кромѣ развѣ какихъ-нибудь фигляровъ, передъ тѣмъ, какъ они начинаютъ выдѣлывать разныя штуки передь глупой чернью, да еще развѣ мальчишки кричатъ на стихотворный ладъ, когда продаютъ ваксу или макасарское масло. Порядочный джентльменъ долженъ презирать стихи, любезный другъ. – Ну, отчаливай.

И, высказавъ эту сентенцію, м-ръ Уэллеръ закурилъ трубку съ критической торжественностью. Самуэль продолжалъ:

– "Возлюбленное созданіе, я чувствую себя просверленнымъ…"

– Нехорошо, мой другъ, – сказалъ м-ръ Уэллеръ, выпуская облака. – Какой демонъ просверлилъ тебя?

– Нѣтъ, я ошибся, – замѣтилъ Самуэль, поднося къ свѣту свое письмо. – «Пристыженнымъ» надо читать, да только тутъ заляпано чернилами. – "Я чувствую себя пристыженнымъ".

– Очень хорошо, дружище. Откачивай дальше.

– "Чувствую себя пристыженнымъ и совершенно окон… – Чортъ знаетъ, что тутъ такое вышло, – проговорилъ Самуэль, напрасно стараясь разобрать каракульки на своей бумагѣ.

– Всмотрись хорошенько, мой милый, – сказалъ отецъ.

– Всматриваюсь, да ничего не разберу. Чернила, должно быть, гадкія. Вотъ только и осталось, что «н», да «м», да еще "ъ".

– Должно быть – «оконченнымъ», – " подсказалъ м-ръ Уэллеръ.

– Нѣтъ, не то, – возразилъ Самуэль. – «Оконтуженнымъ». – Вотъ такъ!

– Ну, это не совсѣмъ ловко.

– Ты думаешь?

– Никуда не годится. Стыдъ съ контузіей не склеится, – отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ глубокомысленнымъ тономъ.

– Чѣмъ же мнѣ замѣнить это слово?

– Чѣмъ-нибудь по-нѣжнѣе… Вотъ увидимъ, – сказалъ м-ръ Уэллеръ, послѣ минутнаго молчанія. – Откалывай, Самми!

– "Я чувствую себя пристыженнымъ и совершенно оконтуженнымъ…"

– Постой, постой, дружище! – прервалъ старецъ, бросая свою трубку. – Поправь – "о_к_о_н_ф_у_ж_е_н_н_ы_м_ъ" – это будетъ поделикатнѣй.

– Оно и правда: стыдъ и конфузія всегда сольются, – отвѣчалъ почтительный сынъ, дѣлая поправку.

– Всегда слушайся меня, мой другъ, – отецъ не научитъ дурному свое единственное дѣтище. – Отмахни теперь все сначала.

– "Возлюбленное созданіе, я чувствую себя пристыженнымъ и совершенно оконфуженнымъ, сбитымъ съ панталыка, когда теперь обращаюсь къ вамъ, потому что вы прехорошенькая дѣвчоночка и вотъ все что я скажу".

– Изрядно, мой другъ, то есть, скажу я тебѣ, это просто – деликатесъ, мой другъ, – замѣтилъ м-ръ Уэллеръ старшій, выпуская прегустое облако дыма изъ своего рта.

– Я ужъ и самъ вижу, что это недурно, – сказалъ Самуэль, обрадованный родительскимъ комплиментомъ.

– И что мнѣ особенно нравится, дружище, такъ это колоритъ, складъ, т. е. простая и естественная сбруя всѣхъ этихъ словъ, – сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій. – Иной бы здѣсь наквасилъ какихъ нибудь Венеръ, Юнонъ, или другой какой-нибудь дряни, a ты просто рѣжешь правду – и хорошо, другъ мой, очень хорошо. Къ чему пристало называть Венерами всѣхъ этихъ дѣвчонокъ?

– Я тоже думаю, отче, – отвѣчалъ Самуэль.

– И справедливо думаешь, мой сынъ. Вѣдь послѣ этого, пожалуй, дойдешь до того, что какую-нибудь дѣвчонку станешь называть единорогомъ, львицей, волчицей или какимъ-нибудь изъ этихъ животныхъ, что показываютъ въ звѣринцахъ.

– Правда твоя, отче, правда.

– Ну, теперь наяривай дальше, мой другъ.

Самуэль вооружился опять своимъ листомъ, между тѣмъ, какъ отецъ, отъ полноты сердечнаго восторга, затянулся вдругъ три раза, причемъ лицо его одновременно выражало снисходительность и мудрость. Картина была назидательная.

– "Передъ тѣмъ какъ тебя увидѣть, мнѣ казалось что всѣ женщины равны между собою".

– Да такъ оно и есть: всѣ женщины равны, – замѣтилъ м-ръ Уэллеръ старшій, не придавая, впрочемъ, особенной важности этому замѣчанію.

Самуэль, не отрывая глазъ отъ бумаги продолжалъ:

– "Но теперь я вижу, что я судилъ тогда какъ мокрая курица, потому что вы, мой сладенькій кусочекъ, ни на кого не похожи и я люблю васъ больше всего на свѣтѣ".

– Тутъ я немножко пересолилъ, старичина, – сказалъ Самуэль, – потому что соль, видишь ты, подбавляетъ смака въ этихъ вещахъ.

М-ръ Уэллеръ сдѣлалъ одобрительный кивокъ. Самуэль продолжалъ:

– "Поэтому ужъ я, милая Мери, пользуюсь привилегіей этого дня, – какъ говаривалъ одинъ джентльменъ, возвращаясь въ воскресенье домой изъ долговой тюрьмы, – и скажу вамъ, что, лишь только я увидѣлъ васъ первый и единственный разъ, подобіе ваше запечатлѣлось въ моемъ сердцѣ самыми яркими красками и несравненно скорѣе, нежели рисуются портреты на новоизобрѣтенной машинѣ,– можетъ быть, вы слышали объ этомъ, милая Мери: портретъ и съ рамкой, и стекломъ, и съ гвоздемъ, гдѣ повѣсить рамку, новая машина мастачитъ только въ двѣ минуты съ четвертью, a сердце мое обрисовало вашъ образъ, милая Мери, и того скорѣе".

– Ну, вотъ ужъ это, кажись, смахиваетъ на поэзію, Самми, – сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій сомнительнымъ тономъ.

– Нѣтъ, отче, не смахиваетъ, – отвѣчалъ Самуэль, продолжая читать скорѣе для отклоненія дальнѣйшихъ возраженій.

– "И такъ, милая моя Мери, возьмите меня Валентиномъ на этотъ годъ и подумайте обо всемъ, что я сказалъ вамъ. Милая моя Мери, я кончилъ и больше ничего не знаю".

– Вотъ и все! – сказалъ Самуэль.

– Не слишкомъ-ли круто перегнулъ, мой другъ, – спросилъ м-ръ Уэллеръ старшій.

– Ни, ни, ни на волосъ, – отвѣчалъ Самуэль. – Она пожелаетъ узнать больше, a вотъ тутъ закорючка. Въ этомъ-то и состоитъ, отче, искусство оканчивать письма на приличномъ мѣстѣ.

– Похвальное искусство! Не мѣшало бы твоей мачихѣ поучиться, гдѣ и какъ благоразумная леди должна оканчивать свой разговоръ. Какъ же ты подписался, сынъ мой?

– Это дѣло мудреное, старикъ, – я не знаю какъ подписаться.

– Подмахни – «Уэллеръ», и больше ничего, – отвѣчалъ старшій владѣлецъ фамиліи.

– Не годится, – возразилъ Самуэль. – На валентинахъ никогда не подписываются собственнымъ именемъ.

– Ну, такъ нарисуй: «Пикквикъ». Это хорошее имя.

– Я то же думаю. Да только тутъ надобно отче, оттрезвонить какимъ-нибудь приличнымъ стишкомъ, иначе не соблюдена будетъ форма валентины.

– Не люблю я это, Самми, – возразилъ м-ръ Уэллеръ старшій. – Ни одинъ порядочный ямщикъ, сколько я знаю, не занимался поэзіей, мой другъ, кромѣ развѣ одного, который настрочилъ дюжину стиховъ вечеромъ, наканунѣ того дня, какъ повѣсили его за воровство.

Но Самуэль непремѣнно хотѣлъ поставить на своемъ. Долго онъ грызъ перо, придумывая тему, и, наконецъ, подмахнулъ такимъ образомъ:

"Вашей ножки черевикъ.

Пикквикъ".

Затѣмъ онъ сложилъ письмо какимъ-то особеннымъ, чрезвычайно многосложнымъ манеромъ, запечаталъ и надписалъ слѣдующій адресъ:

"Горничной Мери

въ домѣ мистера Нупкинса, городского мэра

въ городъ Ипсвичъ".

Когда такимъ образомъ кончено было это важное занятіе, м-ръ Уэллеръ старшій приступилъ къ тому дѣлу, за которымъ собственно призвалъ своего сына.

– Поговоримъ прежде всего о твоемъ старшинѣ, Самми, – сказалъ м-ръ Уэллеръ. – Вѣдь завтра поведутъ его на судъ, если не ошибаюсь?

Самуэль отвѣчалъ утвердительно.

– Очень хорошо, – продолжалъ старикъ. – Ему, конечно, понадобятся посторонніе свидѣтели для защиты своего лица и дѣла, или, можетъ быть, онъ станетъ доказывать alibi {Alibi – юридическій терминъ. Когда обвиняютъ кого въ извѣстномъ преступленіи и тотъ, оправдывая себя, утверждаетъ, что онъ во время совершенія преступленія находился совершенно въ другомъ мѣстѣ (alibi), тогда говорятъ, что подсудимый доказываетъ alibi.}. Долго я думалъ обо всѣхъ этихъ вещахъ, и мнѣ сдается, любезный другъ, что старшина твой можетъ отвиляться, если будетъ уменъ. Я подговорилъ здѣсь кой-какихъ пріятелей, которые, пожалуй, полѣзутъ на стѣну, если потребуетъ необходимость; но всего лучше, по моему мнѣнію, опираться на это alibi. Нѣтъ аргументаціи сильнѣе alibi, повѣрь моей продолжительной опытности, Самми.

Высказавъ это юридическое мнѣніе, старикъ погрузилъ свой носъ въ стаканъ, подмигивая между тѣмъ своему изумленному сыну.

– Вѣдь это дѣло не уголовное, старичина, – возразилъ Самуэль.

– A какая нужда? Alibi пригодится и на спеціальномъ судѣ присяжныхъ, мой милый, – отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ старшій, обнаруживая въ самомъ дѣлѣ значительную опытность въ юридическихъ дѣлахъ. – Слыхалъ ты про Томми Вильдспарка?

– Нѣтъ.

– Ну, такъ я тебѣ скажу по секрету, что его одинъ разъ судили за что-то. Что-жъ ты думаешь? Когда всѣ мы, въ качествѣ постороннихъ свидѣтелей, уперлись на это alibi, такъ всѣ эти парики разинули рты и развѣсили уши. Томми отвертѣлся отъ висѣлицы и былъ оправданъ. Поэтому, я скажу тебѣ, любезный другъ, что если старшина твой не упрется на это alibi, такъ и пиши – все пропало!

– Нѣтъ, отче, старшина мой не таковскій человѣкъ, чтобъ вилять кривыми закоулками въ правомъ дѣлѣ. Къ тому же есть свидѣтели, которые видѣли, какъ онъ обнималъ эту старуху.

– Кто эти свидѣтели?

– Его собственные друзья.

– И прекрасно. Стало быть, имъ ничего не стоитъ отпереться.

– Этого они не сдѣлаютъ.

– Отчего?

– Оттого, что они считаютъ себя честными людьми.

– Всѣ вы дураки, я вижу, – сказалъ м-ръ Уэллеръ энергическимъ тономъ. – Дуракъ на дуракѣ ѣдетъ и дуракомъ погоняетъ.

Вмѣсто всякихъ возраженій, Самуэль предложилъ старику новый стаканъ пунша. Когда они чокнулись и выпили, разговоръ самъ собою склонился на другіе предметы.

– Зачѣмъ же ты еще призвалъ меня, отче? – спросилъ Самуэль.

– По дѣлу домашняго благочинія, Самми, – сказалъ м-ръ Уэллеръ. – Помнишь ты этого Стиджинса?

– Красноносаго толстяка? Очень помню.

– Ну, такъ вотъ видишь ли, – продолжалъ старикъ, – этотъ красноносый толстякъ, Самми, навѣщаетъ твою мачиху съ безпримѣрнымъ постоянствомъ и неслыханною ревностью. Онъ такой закадычный другъ нашего семейства, что и въ разлукѣ съ нами всегда оставляетъ y себя что-нибудь на память о насъ.

– Будь я на твоемъ мѣстѣ, старичина, – прервалъ Самуэль, – я поднесъ бы ему на память такую вещицу, которой онъ не забылъ бы въ десять лѣтъ.

– Погоди, я еще не кончилъ, – сказалъ м-ръ Уэллеръ. – Съ нѣкотораго времени онъ завелъ обычай приносить съ собою плоскую бутылочку въ полдюжины стакановъ, и мачиха твоя каждый разъ передъ его уходомъ наполняетъ ее ананасовымъ ромомъ.

– И онъ вытягиваетъ этотъ пуншикъ до своего возвращенія назадъ?

– Весь дочиста, мой милый, такъ что въ бутылкѣ ничего не остается, кромѣ спиртуознаго запаха и пробки, – на это онъ молодецъ. Но дѣло вотъ въ чемъ, другъ мой Самми, – сегодня вечеромъ всѣ эти теплые ребята собираются на мѣсячную сходку въ Кирпичный переулокъ, гдѣ y нихъ, видишь ты, основано такъ называемое "Общество соединенныхъ друзей воздержанія, трезвости и умѣренности". Мачиха твоя тоже хотѣла было идти; но y ней, къ счастію, сдѣлалась ломота въ спинѣ, и она остается дома. A я, другъ мой Самми, перехватилъ два билетика, которые были отправлены къ ней. Сообщивъ этотъ секретъ, м-ръ Уэллеръ старшій замигалъ и заморгалъ на своего сына съ такимъ неутомимымъ усердіемъ, что Самуэль остолбенѣлъ и ему показалось даже, что съ правымъ глазомъ его родителя сдѣлался извѣстный лошадиный припадокъ, въ родѣ tic douloureux.

– Что дальше? – спросилъ Самуэль.

– А дальше вотъ что, мой милый, – отвѣчалъ почтенный родитель, оглядываясь изъ предосторожности назадъ, – мы отправимся къ нимъ съ тобой вмѣстѣ, въ назначенный часъ, такъ, чтобъ не опоздать ни минутой. A этотъ ихъ набольшій, Самми, жирный толстякъ, то-есть, подоспѣетъ не слишкомъ скоро.

Здѣсь м-ръ Уэллеръ старшій заморгалъ опять и разразился мало-по-малу такимъ отчаяннымъ хохотомъ, который казался едва выносимымъ для старика шестидесяти лѣтъ.

– Ну, исполать тебѣ, старый богатырь! – воскликнулъ Самуэль, растирая спину старика, чтобъ сообщить правильную циркуляцію его крови. – Отчего ты такъ закатился, старина?

– Тсъ! Помалкивай, Самми, – сказалъ м-ръ Уэллеръ, озираясь вокругъ съ видимымъ безпокойствомъ и стараясь говорить потихоньку, почти шопотомъ. – Есть y меня два пріятеля, что работаютъ на оксфордской дорогѣ,– чудовые ребята, способные на всѣ руки. Они пригласили этого толстяка, Самми, къ своей трапезѣ съ тѣмъ, чтобъ угобзить его хлѣбомъ да солью, a пуще всего горячей водицей съ ромомъ, и вотъ, когда онъ пойдетъ въ это общество воздержанія и трезвости, – a пойдетъ онъ непремѣнно, потому что ребята поведутъ его подъ руки и втолкнутъ насильно въ дверь, если будетъ нужно, – такъ выйдетъ такая потѣха, что ты пальчики оближешь себѣ, другъ мой Самми, умная ты головушка!

Съ этими словами м-ръ Уэллеръ старшій разразился опять такимъ неумѣреннымъ хохотомъ, что почтительный сынъ еще разъ долженъ былъ повторить операцію тренія родительской спины.

Нѣтъ надобности говорить, что отцовскій планъ пришелся какъ нельзя больше по мыслямъ и чувствамъ Самуэля и онъ взялся, съ великою охотою, содѣйствовать благому намѣренію сорвать маску съ ханжи и лицемѣра. Такъ какъ было уже довольно поздно и приближался часъ, назначенный для митинга, то отецъ и сынъ поспѣшили отправиться въ Кирпичный переулокъ. По дорогѣ Самуэль забѣжалъ на минуту въ почтовую контору, чтобъ отдать письмо.

Ежемѣсячныя сходки, или митинги, "Кирпичнопереулочнаго общества соединенныхъ друзей воздержанія, трезвости и умѣренности" производились въ большой залѣ, гигіенически расположенной въ третьемъ этажѣ одного комфортабельнаго зданія. Президентомъ общества былъ нѣкто Антонъ Гоммъ, преподаватель ариѳметики и нравственной философіи, въ приходскихъ школахъ; секретаремъ былъ господинъ Іона Моджъ, содержатель мелочной лавки, продававшій чай и сахаръ своимъ почтеннымъ сочленамъ. Передъ началомъ обычныхъ занятій, дамы сидѣли на скамейкахъ и кушали чай со сливками и кренделями. Передъ однимъ изъ оконъ залы стоялъ столикъ, накрытый зеленымъ сукномъ, и на столикѣ стояла запечатанная кружка, куда доброхотные датели сыпали мелкую монету въ пользу бѣднѣйшихъ сочленовъ. Секретарь, сидѣвшій за столикомъ, улыбался и кивалъ головою каждый разъ, когда какая-нибудь леди подходила къ кружкѣ съ приличной благостынею въ рукахъ.

Всѣ женщины на этотъ разъ истребляли чай и крендели безъ всякаго милосердія и пощады, къ великому ужасу старика Уэллера, который, несмотря на толчки и предостерегательные знаки Самуэля, озирался во всѣ стороны съ выраженіемъ очевиднѣйшаго изумленія на своемъ лицѣ.

– Самми, другъ мой, – шепталъ м-ръ Уэліеръ, – если всѣмъ этимъ бабамъ не нужно будетъ завтра вьщѣдить по фунту крови, то не называй меня своимъ отцомъ, – вотъ все, что я скажу. Эта старуха, что сидитъ подлѣ меня, отхватываетъ, кажись, тринадцатую чашку. Лопнетъ, мой другъ, ей Богу лопнетъ.

– Замолчи, пожалуйста, – пробормоталъ Самуэль.

– Самми, – шепнулъ м-ръ Уэллеръ послѣ минутнаго молчанія, – помяни мое слово, мой другъ: если этотъ секретарь сожретъ еще два-три бутерброда, черезъ пять минутъ его хлопнетъ параличъ, или я больше не отецъ твой.

– Молчи, старикъ. Какая тебѣ нужда?

– Послушай, однакожъ, другъ мой Самми, – если они черезъ пять минутъ не прекратятъ этой потѣхи, я принужденъ буду, изъ любви къ человѣчеству, перебить y нихъ всѣ чашки и стаканы. Вотъ эта молодая женщина, что сидитъ на передней скамейкѣ, проглотила полторы дюжины чашекъ. Смотри, смотри, y ней ужъ и глаза закатываются подъ лобъ.

Легко могло статься, что м-ръ Уэллеръ старшій привелъ бы въ исполненіе свой филантропическій планъ, еслибъ черезъ минуту большой шумъ, произведенный отбираніемъ чашекъ и стакановъ, не возвѣстилъ о благополучномъ окончаніи чайной церемоніи. Когда вслѣдъ затѣмъ зеленый столикъ выдвинули на средину залы, – передъ публикой, задыхаясь и откашливаясь, выступилъ небольшой человѣчекъ въ сѣрыхъ панталонахъ и съ плѣшивой головой. Онъ учтиво раскланялся на всѣ стороны и, приложивъ руку къ сердцу, произнесъ пискливымъ дискантомъ слѣдующее воззваніе:

– Милостивыя государыни и государи, я долженъ, съ вашего позволенія, выдвинуть изъ вашей среды достопочтеннаго Антона Гомма на президентское кресло.

Это послужило знакомъ, что вечернее засѣданіе открылось. Дамы дружно замахали батистовыми платочками, и небольшой плѣшивый человѣкъ буквально выдвинулъ м-ра Гомма на президентское кресло, вытащивъ его за плеча и посадивъ передъ зеленымъ столикомъ на табуретку изъ краснаго дерева. Дамы снова замахали батистовыми платочками и нѣкоторыя даже взвизгнули отъ полноты душевнаго восторга, когда увидѣли на своемъ обычномъ мѣстѣ достопочтеннаго президента. М-ръ Гоммъ, толстенькій, круглолицый мужчина въ длиннополомъ сюртукѣ, поклонился и сказалъ.

– Привѣтствую васъ, братья мои и сестры, отъ всего моего сердца и отъ всей души (громкія рукоплесканія)! Считая для себя лестной честью довѣріе, которымъ вы удостоивали меня до сихъ поръ, я долженъ вамъ объявить, что секретарь нашъ будетъ имѣть удовольствіе прочитать передъ вами донесеніе о текущихъ дѣлахъ нашего общества за прошлый мѣсяцъ.

При этомъ объявленіи, батистовые платочки послужили опять выраженіемъ единодушнаго восторга. Секретарь чихнулъ, откашлянулся приличнымъ образомъ, посмотрѣлъ на дамъ умильными глазами и началъ читать слѣдующій документъ:

"Отчетъ комитета кирпичнопереулочнaго общества соединенныхъ друзей умѣренности, трезвости и воздержанія, за истекшій мѣсяцъ.

"Комитетъ нашъ въ прошедшемъ мѣсяцѣ продолжалъ съ неослабною дѣятельностью заниматься своими благонамѣренными трудами на пользу человѣчества, и въ настоящемъ случаѣ имѣетъ честь съ неизрѣченнымъ удовольствіемъ включить въ свой ежемѣсячный рапортъ слѣдующія добавочныя статьи:

"1. Гильдебрантъ Уокеръ, портной, женатый человѣкъ съ двумя дѣтьми. Когда дѣла его процвѣтали, онъ имѣлъ, по своему собственному признанію, постоянную привычку пить портеръ и крѣпкое пиво, да сверхъ того, въ продолженіе двадцати лѣтъ, онъ раза по два въ недѣлю употреблялъ особый напитокъ, извѣстный y пьяницъ подъ гнуснымъ названіемъ "песьяго носа" и который, какъ оказалось по разысканіямъ комитета, состоитъ изъ горячаго портера, свекловичнаго сахара, джина и мускатнаго орѣха (Стоны и всхлипыванія на дамской половинѣ. Нѣкоторыя прерываютъ чтеца восклицаніями, – такъ точно, такъ точно!). Теперь нѣтъ y него ни работы, ни денегъ, и это, какъ онъ думаетъ, произошло отъ излишняго употребленія портера или отъ потери правой руки. Достовѣрно во всякомъ случаѣ, что еслибъ онъ всю свою жизнь не употреблялъ ничего, кромѣ свѣжей воды, товарищъ его по ремеслу не пронзилъ бы его заржавленной иголкой и, такимъ образомъ, при воздержномъ поведеніи онъ сохранилъ бы въ цѣлости свою правую руку (громогласныя рукоплесканія). Гильдебрантъ Уокеръ не пьетъ теперь ничего, кромѣ воды, и, по собственному своему признанію, никогда не чувствуетъ жажды (единодушный восторгъ).

"2. Бетси Мартинъ, вдова, имѣетъ одинъ только глазъ и одного ребенка. Ходитъ стирать поденно бѣлье и мыть на кухняхъ столовую посуду. Никогда не помнитъ себя съ обоими глазами, но утверждаетъ, что мать ея употребляла въ чрезмѣрномъ излишествѣ пагубный напитокъ, извѣстный подъ именемъ "утѣшеніе въ нищетѣ" и который y безсовѣстныхъ погребщиковъ продается по пяти шиллинговъ за бутылку; посему весьма не мудрено, заключаетъ Бетси, что она окривѣла еще въ младенческихъ лѣтахъ, чего бы, безъ сомнѣнія, не случилось, еслибъ мать ея воздерживалась отъ спиртуозныхъ веществъ. Прежде она зарабатывала въ день восемнадцать пенсовъ, пинту портера и рюмку джина; но съ той поры, какъ Бетси Мартинъ присоединилась къ нашему обществу, къ дневному ея заработку присоединяется шесть пенсовъ и три фартинга, которые охотно выдаются ей вмѣсто джина и пива".