Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"
Автор книги: Аркадий Вайнер
Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 89 (всего у книги 231 страниц)
Я все равно не уловил ее мысль, а мне очень хотелось понять, что она имеет в виду. Я сказал как можно мягче:
– Раиса Никоновна, объясните мне, что вы хотели сказать. Почему он выигрывал у гроссмейстера?
Снова выкатилась из-под ресницы слеза, она не спеша вытерла ее платочком.
– Он очень хорошо знал своего друга, и всегда точно угадывал ход его мысли, и гроссмейстер часто не мог перехитрить его. А заурядный игрок, которого Павел Петрович не знал, мог.
– Вы хотите сказать, что Павел Петрович не смог обыграть Белаша?
– Нет. Я это применительно к себе сказала. Я совсем не умею разбираться в людях, а это искусство потруднее шахматного. Но за много лет я так хорошо узнала Белаша, что он – гроссмейстер – не смог меня перехитрить. Хотя меня может обмануть всякий. Вы вот тоже надо мной подшутили…
– Раиса Никоновна, вы же простили меня. Я очень хотел сделать как лучше…
– Бог с вами. Это все пустое. Вообще, какое это все имеет значение? Я ведь и про Гришу просто так сказала, к слову…
– А в чем он хотел вас перехитрить?
– Гриша хотел всем показать, что он добрый и хороший человек. А меня он считал глупой и ничтожной и поэтому не старался создавать у меня хорошее впечатление о себе. И я постепенно поняла, что он зол, очень утомлен и почти всегда напуган.
– А вы говорили об этом с Павлом Петровичем?
– Что вы? Как можно? Павел Петрович его любил, значит это и меня устраивало. Так надеялся Павел Петрович на него! Он мечтал сделать из него великого музыканта. Большего, чем Лев Осипович Поляков.
– Чем Поляков?! – переспросил я.
– Да, – просто и тихо сказала Филонова. – Некоторые думали, что Паша завидует Полякову, А ведь это было совсем не так. Он мечтал воспитать музыканта еще большего масштаба, чем Поляков, потому что рассматривал Льва Осиповича как мерило дарования и трудолюбия. И в этом надеялся найти свое искупление перед искусством. Он ведь умер вовсе не из страха перед скандалом…
– А почему?
– Не знаю, но мне кажется, его убило что-то, зачеркнувшее всю его жизнь. А такое могло исходить только от Белаша: у Павла Петровича не было большей жизненной привязанности… Сколько я его знала, он лишь однажды был в таком же состоянии, как незадолго перед смертью.
– А что вызвало это состояние?
– Вы ведь знаете, наверное, что наши выдающиеся музыканты играют на прекрасных старинных инструментах, которым нет цены. Вручаются они по специальному акту правительства. И вот, когда Павел Петрович твердо решил покончить с музыкой, он пошел и сам, понимаете – сам, ему никто не говорил об этом, пошел и сдал инструмент. У него был изумительного звука «Гварнери». И он сдал его. А для скрипача это, как… ну… нет, я нз могу подобрать примера…
– Н-да, – сказал комиссар. – У каждой загадки на конце разгадка, да только до правды семь верст, и все лесом…
Комиссар покрутил в руках камертон, щелкнул по нему пальцем, прислушался к низкому ровному гудению, поднес его близко к уху, потом резко положил на стол. Камертон слабо звякнул и утих.
– Слушай, а как же он не зазвенел на полу машины?
– А он не на пол упал. Белаш выронил его из кармана на заднее сиденье. Там его и нашел таксист после смены.
– Торопился, видно, сильно Белаш. А как же с поездом обратно в Ленинград?
– С поездом? Очень просто. Ведь в Ленинград ездят с Ленинградского вокзала, так?
– Так.
– Вот то-то и оно. Мы тоже все время думали, что он поедет назад с Ленинградского вокзала – это само собою разумеется. А они решили вопрос остроумнее во всех отношениях…
– Ты так радуешься их остроумию, будто они в КВН выступали, – усмехнулся комиссар.
– Я не их остроумию радуюсь, а своему. Ведь я их шарады все-таки решил?
– Тебе по должности и полагается, – дрогнул бровью комиссар. – Так что они состроумничали?
– В 1 час 12 минут на Курском вокзале останавливается скорый поезд Ереван – Мурманск, следующий через Ленинград. Они об этом знали заранее, и билет для Белаша был готов. В час двадцать он уже тронулся на север, в 7.35 прибыл в Ленинград, через пятнадцать минут сидел в номере у телефона и ждал звонка дежурной. Кроме времени и маршрута поезда, в этом был еще один резон – ночной проходной поезд, все спят, темно, никто и в глаза разглядеть Белаша не мог.
– Хорошо они рассчитали, – покачал головой комиссар. – Ловкие, сволочи… Ты за ним сам поедешь?
– Нет. Я его вызвал по телефону.
– По телефону? – удивился комиссар. – А если догадается и сбежит?
– Не сбежит. Куда ему бежать.
– Смотри. Ты же не медведь, должен все предусмотреть.
– А что медведь? – спросил я.
– Да это в тех местах, где я родился, так говорили: медведь дуги гнет – не парит, а сломает – не тужит. Тебе будет о чем тужить.
– Хорошо, – сказал я, взял со стола камертон и пошел к себе. У дверей моего кабинета дожидался Белаш. Мы поздоровались, и по тому, что он не подал руки, я сразу почувствовал, что он догадывается, зачем я его вызвал.
Вошли а кабинет, сели к столу, Белаш достал пачку сигарет, одну закурил, и все время он смотрел мимо меня в окно, и в глазах его не было ни тоски, ни страха, ни злости – ничего не было. Мы долго молчали, и ему было легче, потому что у него было хоть какое-то занятие, он курил. А я просто молчал и смотрел на него, а когда заговорил, голос мой звучал хрипло и неуверенно:
– Григорий Петрович, вы ничего не хотите мне рассказать? Белаш, не поворачиваясь ко мне, все так же неотрывно глядя в окно, сказал:
– Нет. Не хочу. Да и говорить мне нечего.
Я хотел переложить камертон из кармана в ящик стола и нечаянно задел им папку на столе. Камертон низко и длинно загудел. Белаш резко, рывком повернулся на этот звенящий звук и увидел в моих руках камертон.
– Нашелся все-таки, – сказал он так, будто забыл его у меня дома, и целый вечер мы вдвоем безуспешно проискали его, и вот сегодня я нашел и принес ему. И от этого спокойствия я пришел в себя.
– Если вам нечего мне сказать, я предъявляю вам, Григорий Белаш, обвинение в краже скрипки «Страдивари» из квартиры профессора Полякова. Вы согласны с предъявленным обвинением?
Белаш наконец оторвал взгляд от камертона, посмотрел на меня совершенно прозрачными, пустыми глазами и смотрел на меня долго, будто собираясь с мыслями или пытаясь рассмотреть меня на сером фоне стены. Потом устало сказал:
– Да, согласен.
Наступила тишина, томительная, тягучая, пустая. Не было в этой тишине противоборства мыслей, бесшумного скрежета злобы, изнуряющего оцепенения страха. Я был уверен, что Белаш даст мне бой по всем правилам, что он будет биться за каждый вопрос, за каждое слово. А он вдруг коротко ответил – да, согласен…
– Расскажете, как это произошло? – спросил я. Он отрицательно покачал головой:
– Нет, сейчас не могу. Я очень устал. Я нечеловечески устал. Я много месяцев, ночь за ночью, день за днем не сплю. Иногда, если мне случается ненадолго задремать, тогда мне сразу снится ваше лицо. Не Крест, и не Иконников, и не Поляков. Мне снитесь вы, и я вас так ненавижу, что у меня кружится голова…
Долгая пауза плыла по комнате, потом я сказал:
– Значит, вы все-таки так ничего и не поняли во всей этой истории. А тут было над чем подумать…
– Может быть, – сказал Белаш и прикрыл глаза, опустились его припухшие, чуть синеватые веки с длинными ресницами. – С того момента, когда мы впервые встретились, я понял, что вы, серый и злой мужлан, – моя судьба. Куда я ни пытался дернуться, куда ни сунусь – вы уже здесь побывали, поговорили, все выяснили, и каждый день я чувствовал, как вы затягиваете на моей шее удавку. Сегодня вы можете радоваться: я сдался – больше не могу, я устал. Вы загнали меня в западню, как зверя. Радуйтесь! Что же вы сидите с постным лицом?
Человек выгорел изнутри от страха и непрерывного напряжения, как танк, в которой попал термитный снаряд. Ужасно. И говорить с ним сейчас бесполезно. Белаш открыл глаза, пристально посмотрел на меня и сказал:
– Вы похожи на автобусного контролера. Он стоит вместе со всеми людьми на остановке, мерзнет, мокнет, потом вместе со всеми теснится и рвется на посадке, кого-то отталкивает, потом влезает в автобус, все угомонилось, и вот тут – цап! Вы достаете свой жетон – ваши билеты?
– Так в транспорте билеты надо брать, – поморщился я. – У кого билет есть – ведь ничего страшного?
– А если у человека нет на билет? А ехать хочется? Тогда как? – почти в истерике крикнул Белаш.
– Тогда вы залезаете в карман к стоящему рядом человеку и суете мне его билет, а на него киваете – вон он, заяц, берите его!
– Но я тоже хотел ехать в автобусе! Я тоже имею право на это!
– Нет, вы хотели ехать не в автобусе, а в шикарном лимузине, и если для этого понадобилось бы на ходу выкинуть из него кого-нибудь – вас это не остановило бы.
– Думайте как хотите, – сказал Белаш. – Мне это безразлично. Когда-то в разговоре со мной вы упомянули Минотавра, хотя и не знали, что Минотавр – это я. И тем самым выдали мне оправдание. Минотавр не виноват, что родился чудовищем, и пожирал он других потому, что хотел есть. А сейчас я больше не буду с вами говорить, отправьте меня в камеру. Я очень устал, я очень хочу спать…
– Хорошо. Один вопрос – где скрипка?
Белаш смотрел на меня пустыми прозрачными глазами, смотрел так, будто мы расстаемся на всю жизнь, и он покрепче хочет запомнить меня, потом тихо засмеялся, истерическая улыбка раздирала ему губы, а в глазах прыгали пятна безумия, и он смеялся все громче и надрывнее, и что-то старался сказать сквозь этот ненормальный, сотрясающий его всего, как в ознобе, хохот, но слова не вылетали из сведенного судорогой рта, он захлебывался ими, давился, они раскалывались на отдельные части, вылетая бесформенными, бессмысленными звуками отчаяния и злорадного испуга, и мне кажется, я в жизни не видел более страшного зрелища, чем это припадочное веселье связанного Минотавра. И сквозь эти булькающие, всхлипывающие, подвывающие звуки я наконец разобрал:
– Скрипка?.. Я – же – вам – го-во-рил – «Стра-ди-ва-ри» – воруют – чтоб – не – по-па-даться… Нет!.. У меня нет скрипки!.. И не было…
Шестерка белых лошадей везла катафалк к часовне церкви святого Доминика. Сзади, тяжело печатая шаг, маршировала рота гвардейцев. Усохший, лысый, очень прямой шел за гробом отца монсиньор Джузеппе Страдивари, и сухие синие губы его благочестиво возносили молитву, а пальцы быстро-быстро перебирали четки. И горько, сердито плачущие Франческо и Омобоно: в мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной записочки о его тайных секретах, и последние их надежды разрушила огромная куча бумажного пепла в очаге бурбарта.
И все почетные и почтенные горожане достойного тихого города Кремоны шли в траурной процессии, и вкрадчиво, неназойливо плыли над ними в полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м…
Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства, солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина, горожане настороженно оглядывались – не выглядят ли они хуже других. И только сутулый головастый человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый хвост процессии, плакал искренне, от души о том человеке, которого положат сейчас под мраморную плиту с надписью: «Благородный Антониус Страдивариус, скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни».
Возгласили гремящее «амен», и солнце почернело, метнулось пойманной птицей среди облаков – дайте проститься с гением! Но все отталкивают, пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего, пришедшего на похороны Страдивари со своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и не слабому, хрипло дышащему человеку бороться с ними.
Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести злым хохотом невежд:
– …Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!
– Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.
– Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил Кремону скрипками, сделанными топором…
– Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем бесчестье разбогатеть…
– Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме почетный гость. А если говорят, значит знают…
– За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял…
– Тогда зачем святая церковь всех предостерегает – знакомство или дружбу не водить с тобой?
– Они мне мстят.
– Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и прощен будешь.
– Мне не в чем каяться – я делаю доброе.
– Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя чахотка…
– Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть…
– Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..
Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением – так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она – сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил – и совершилось чудо.
И звук ее необычен – напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук – все притихли.
И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал, и никто не кричал обидных слов.
Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений – это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век…
* * *
Я тебя понимаю, – сказал комиссар. – Но он вор. И, оттого, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал.
– Я знаю.
Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
– Тебе жалко его?
– Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах – могли быть товарищами.
– Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.
– А может, все сложилось бы по-другому? Комиссар покачал головой:
– Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все сильнее, а совесть все тише… и сговорчивее.
Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек, и это ужасно неправильно – не то, что он уходит в тюрьму, и то, что он сделал, и за это многие годы проведет в неволе – с насильниками, грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:
– Арестованный доставлен…
– Давайте, – кивнул комиссар.
Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша.
– Свободны, – сказал комиссар конвою. – А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить…
– Вы в этом уверены? – с вызовом спросил Белаш.
– И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока… И я считаю это правильным, – неожиданно резюмировал комиссар. – Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить…
Белаш опустил голову и сказал:
– В этом есть определенный резон. Что вас интересует?
– Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву.
– Пожалуйста, – Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать:
– Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова…
– Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать?
– Я его никогда до этого не видел.
– И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая?
– Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного негодяя я в жизни не встречал.
– А что?
– Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего не знает. Крест сказал: все организовано так, что попасться мы не можем. Но не ровен час, так тебе лучше и не знать его – человек слаб духом, вдруг захочешь «мусорам» покаяться – да бог тебя побережет: захочешь, да не сможешь, сказать-то нечего… Тебе так лучше будет…
– Понятно, – сказал комиссар. – Значит, встретились вы…
– Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово – в квартире никого нет, человек с ключами ждет нас. Предупредил, чтобы я ни в коем случае не вступал с ним ни в какие разговоры. Я поднял воротник, надвинул поглубже козырек кепки и пошел в подворотню… Ну, этот догнал меня в подъезде.
– Почему вы велели ему подниматься на лифте, а сами пошли пешком? – спросил я.
– В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа – он мог меня рассмотреть, А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь, он уже откроет замок. Так и получилось…
– Вы свет в квартире зажигали? – задал вопрос комиссар.
– Боже упаси! – с каким-то испугом сказал Белаш. – Да мне и не надо было – я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер…
– Как получилось, что вы забыли «фомку»? – спросил я.
– Мне надо было вынуть скрипку из футляра и переложить в заранее приготовленный под пальто мешок. Поэтому я положил ломик на кресло и не заметил в темноте, как он скатился за сиденье. А зажигать свет Крест напрочь запретил. Ну… медлить и искать его я опасался. Я просто притворил дверь шкафа и вышел из квартиры…
– Сколько времени заняла вся эта процедура? – поинтересовался комиссар.
– В квартире я находился две-три минуты, не больше. Вышел на улицу, сел в машину, Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал. До прихода ереванского поезда еще оставалось несколько минут. На площади перед вокзалом я отдал Кресту мешок со скрипкой, и он спросил меня еще – инструмент не перепутал? Я ничего не ответил, вылез из машины, Крест протянул мне билет и пачку завернутых в газету денег. Сказал, что разыщет меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все…
– Вот и все… – повторил комиссар и спросил: – Вам рассказал Крест об участи Хрюни-Лопакова?
– Он сказал, что Хрюня должен скоро выйти, и послал его пока сбить кое-какую копейку для жизни на свободе. Мол, пришла пора расплатиться за старый долг.
– Н-да, – покачал головой комиссар. – Обманул вас компаньон…
– То есть как обманул? – поднял голову Белаш.
– Хрюня умер около четырех лет назад.
– Умер? – повторил побелевшими губами Белаш. – Умер? Значит, меня преследовал призрак?
– Выходит, что так, – сказал я. – Но и здесь ошибка, Григорий Петрович. Не призрак Хрюни – вас преследовал призрак убитой старухи Семыниной.
Белаш посмотрел на меня, перевел снова взгляд на комиссара и растерянно пробормотал:
– И все эти страдания… все это… движение без цели, как… петух с отрубленной головой?
– Да, именно так, – сказал комиссар и почесал в затылке. – Вот и получилось у вас с Иконниковым, как в молитве: изъязвлен он был за грехи ваши и мучим за беззакония ваши.
Белаш еще мгновенье смотрел на нас невидящими белыми глазами, потом сказал медленно, и слова раздельно падали, как камни на пол:
– Будьте вы все прокляты!.. Комиссар криво усмехнулся и сказал:
– Нас-то вы зря проклинаете. Такая уж работа у нас – раздать всем должное: кесарю – кэсарево, слесарю – слесарево. А субъект вы интересный – эгоизм у вас прямо какой-то болезненный. Все у вас виноваты: и Хрюня, и Крест, и Тихонов, и я. А сами-то вы как себя чувствуете? Никак агнцем безвинным? Так это неправильно…
– А что правильно? – с яростью спросил Белаш.
– Человеком надо быть порядочным. Вот это правильно, – тихо сказал комиссар. – И это иногда труднее, чем семнадцать лет от закона прятаться. Кресту идею насчет скрипки вы, наверное, подали? Белаш кивнул.
– Вот Тихонов думает, что он вас насквозь изучил. А я полагаю, что он заблуждается.
Мы с Белашом одновременно подняли взгляд на комиссара. Он усмехнулся:
– Видите, Белаш, он не меньше вашего изумлен. Но у него это оттого, что никак он не может еще перейти через барьер хорошего отношения к вам. А мне вы очень давно не нравитесь, поскольку я понял вашу человеческую сущность…
– Что же вы поняли? – спросил с мучительной гримасой Белаш.
– А то, что вы завистник. Не обычный какой-нибудь ничтожный завида, а завистник-титан, завистник с большой буквы. И правоту мою подтверждает самый характер преступления.
– Сейчас вы вправе говорить что угодно, – пожал плечами Белаш.
– Только не стройте из себя казанскую сироту, это стыдно, – сказал комиссар, закурил сигарету, взмахом руки отогнал от лица дым. – Вы подошли к самому страшному рубежу своей жизни. Так что соберитесь с мужеством и постарайтесь пройти через это как человек, а не как тварь.
– А что ждет меня? – спросил Белаш. Комиссар пожал плечами:
– Я не суд, наказаний не назначаю. Но думаю, что вас ждет много лет тюрьмы или колонии, и от вас зависит, сможете ли вы вернуться еще к нормальной жизни, или ваша жизнь закончилась вчера, во время ареста.
– Но почему вы решили, что я завистник?
– А вы разве этого не знаете? – удивился комиссар. – Кстати говоря. Крест это сразу понял, как только глубже разговорился с вами. Ведь это вы ему рассказали о «Страдивари»?
– Ну, предположим…
– Тут и предполагать нечего. Я уверен, что вы рассказали ему о скрипке, еще и в мыслях не имея украсть ее…
При слово «украсть» Белаша всего передернуло, но комиссар спокойно продолжал:
– Да, да, украсть. Вы ему просто жаловались – живут же люди – талант, удача, а один инструмент чего стоит! А уж потом он взял вас за горло именно со скрипкой. Да и сопротивлялись вы не сильно – грела идея сильно насолить Полякову, который, с вашей точки зрения, был в жизни чересчур удачлив. Вы решили взять на себя роль судьбы и хоть в какой-то мере уравнять шансы Полякова, Иконникова и свои собственные. Правильно я рассуждаю?
– Это неправда! – сказал с придыханием Белаш. – Это людоедство!
– Верно, – согласился комиссар. – Но в игре с Иконниковым вы перешли от людоедства морального к физическому. Кто из вас сообразил играть на Иконникова? А-а?
Белаш сглотнул ком в горле, перехватил дыхание, хотел что-то сказать, потом опустил глаза и чуть слышно сказал:
– Крест.
– Значит, Крест был бомбардир, а вы корректировщик огня? Так я понял?
Белаш кивнул – так.
– Красиво, – пробормотал комиссар.
Белаш поднял голову, и в глазах у него стояли слезы.
– Я этого не хотел. Я этого так не хотел! Я не верил, что так страшно может кончиться, – прошептал он.
– Это хорошо, что вы не хотели, – сказал комиссар. – Но все-таки делали?
Белаш помолчал. Потом хрипло сказал:
– То, что вы сейчас со мной делаете… это бесчеловечно. Комиссар надел очки и внимательно посмотрел на него.
– Н-да, вопросы мы задаем вам неприятные, – он задумчиво постучал пальцами по столу. – Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал, предал, опозорил и убил учителя. Труднее, оказывается, чем все это сделать. Ладно, оставим. Скажите-ка, как нам найти Креста?
– Не знаю, – сказал Белаш, и вдруг будто прорвало его, он заговорил быстро, запинаясь, горячо, боясь, что мы не поверим ему: – Я, честное слово, не знаю. Я вообще о нем ничего не знаю. Когда я был ему нужен, он всегда звонил мне по телефону или приходил. А где он живет, я не знаю…
– Что он собирался сделать со скрипкой? Он ничего не говорил на этот счет?
– Нет, но мне кажется… я думаю… он хотел ее сбыть по своим каким-то хитрым каналам…
– А когда вы с ним виделись в последний раз?
– Позавчера.
Комиссар искоса посмотрел на меня и спросил:
– Где?
– У меня дома.
– Железные у вас нервы, – засмеялся комиссар. – Я бы на вашем деле в два счета от страха свихнулся, а вы – ничего… И зачем он приходил?
– Интересовался, о чем Тихонов на допросе расспрашивал.
– Уважает он, значит, Тихонова? – усмехнулся комиссар. – Считается с его интересами?
Белаш промолчал, а мне вдруг в голову пришла мысль, но я не успел спросить, потому что комиссар и на этот раз подумал быстрее. Он наклонился к Велашу через стол и спросил негромко, как-то даже задушевно:
– Ну а что, Григорий Петрович, вы Тихонова Кресту показали?
Белаш испуганно отшатнулся от комиссара, будто тот ударил его в лицо, совсем он стал серого цвета, быстро пробормотал:
– В каком смысле? То есть как?
Комиссар легонько, коротко, зло хлопнул ладонью по столу и так же негромко и от этого особенно страшно сказал:
– Вы мне тут дурочку не валяйте! В прямом смысле! Крест знает Тихонова в лицо?
Белаш, загипнотизированно глядя в лицо комиссару, кивнул:
– Знает.
– Где вы показали Тихонова Кресту?
– В кафе «Арарат». Он сидел за два столика от нас.
– У Креста оружие есть?
– Пистолет у него… Комиссар покачал головой:
– Ох, Белаш, рисковый вы человек. Да только не по зубам вы игру с нами затеяли. Ну хорошо, обыск у вас будем делать…
В однокомнатной квартире Белаша было намусорено, пыльно, на всем лежала печать равнодушия и запустения, и невольно казалось, будто хозяин не ушел отсюда сутки назад, а бросил это жилье давным-давно.
Обыск производила Лаврова, и когда Белаш смотрел на нее, лицо у него было нехорошее, темное. Я сказал ему:
– После обыска вы можете переодеться, взять теплые вещи и курево.
– Спасибо. – И вновь в комнате наступила тишина, нарушаемая только шумом шагов Лавровой и взволнованным сопением понятых. Белаш долго рассматривал грязный паркет под ногами, потом сказал мне: – Моя беда в том, что я вроде тех футболистов, которые если и дают кому пас, то стараются догнать мяч сами и получить свою же передачу…
Я неопределенно пожал плечами, Белаш придвинулся ко мне:
– Вы не верите? Ведь я, честное слово, не мог представить, что все это развернется в такие драматические коллизии. Во всем виноват Крест.
Я посмотрел на него в упор, подумав с тоской, что страх убивает человека хуже пули. Белаш искренне, горячо объяснял:
– Вы никогда не видели «ведьмино кольцо»? Это такая лысая круглая поляна, вокруг которой растут целые заросли грибов. Своими корнями они душат, убивают все кругом…
Он уговаривал сам себя, и смотреть на него мне было невыносимо.
– Это вы с кем здесь пировали? – спросила Лаврова, показывая на грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол.
– С Крестом, – сказал Белаш. Я спросил:
– Значит, у вас канала связи с Крестом нет?
– Нет. Он всегда появлялся неожиданно.
– Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз?
– Он этого никогда не говорил.
– Вы можете установить какую-то периодичность его визитов?
Белзш покачал головой.
– Как вы думаете, Крест живет в Москве?
– Скорее всего нет. Вообще разговора об этом не было, но однажды он сказал: «Ты через полчаса в постели, а мне еще пять часов до дома топать».
– Номер его машины вы не рассмотрели?
– Нет. Но если бы я даже знал его назубок, вам бы это все равно не принесло пользы.
– Почему?
– Вы еще плохо знаете Креста. Он продумывает все – до мельчайших деталей. И скорее всего на его машине стоит чужой номер. Во всяком случае, когда он приезжает в Москву.
– Каких-нибудь особенностей, необычных вещей на его машине вы не заметили?
Белаш подумал, развел руками:
– Обыкновенный «газик». Разве что никелированные колпаки на колесах – обычно ведь на таких машинах нет колпаков…
– Внешняя манера поведения Креста?
– Сволочь, – сказал Белаш. – Этакий развеселый дядя, бабник типа «скот в сапогах»…
– Это что-то новое, – отозвался я. Сообщение меня заинтересовало, потому что на таких субчиков иной раз можно выйти через шлейф покинутых и потом долго неутешных дам.
– Ничего нового, – презрительно сказал Белаш. – Бабник-мародер, что ли. Он мне как-то сказал, что ездит отдыхать в Анапу: «Там мамочки с больными детьми, расстроенные они, обиженные судьбой, очень нуждаются в сочувствии».
– Н-да, хорошего компаньона вы себе подобрали.
– Я его не выбирал. Как и вас…
– Что правда, то правда. Мы вас действительно сами нашли. Только с разных сторон. Одно жаль, что Кресту вы оказали гораздо меньшее сопротивление, чем мне…
Белаш пожал плечами и засмеялся, зло, с повизгиванием:
– А что в этом удивительного? Крест отнял у меня только совесть, вы хотели забрать все. Да и забрали…
– Да, – сказал я устало. – Но вы забыли, что я пришел, когда совести уже не было.
Пропало у меня почему-то сочувствие к нему – и в последнем, самом тяжелом испытании Белаш оказался совсем дрянным человеком. И то, что мне удалось остановить поток его жизни и как киноленту пустить его вспять, тоже не радовало, это принесло мне только человеческое разочарование, да и профессионального удовлетворения не было – скрипки, из-за которой мне пришлось предпринять поход в чужие судьбы, ъ события, отзвучавшие семнадцать лет назад, пройти сквозь вероломство, подлость, обман, – скрипки не было. Она по-прежнему находилась в цепких жилистых руках человека, который продумывал свои негодяйские дела до мельчайших деталей и твердо гарантировал своим сообщникам, что они никогда не попадутся.
Я даже приблизительно не представлял себе, где и как мы можем искать Никодимова. Устроить засаду в квартире у Белаша? Но когда снова явится Никодимов, неясно, а Белаша все время придется держать дома, чтобы он ответил на предварительный звонок Креста. Это очень сложно – может, и месяц пройти, пока он явится вновь. Попробовать съездить в Анапу, навести там справки? Дело громоздкое и неверное. Что же делать? И сколько времени он намерен держать у себя скрипку? А вдруг он ее уже сплавил? От этой мысли меня даже замутило – неужели все, что произошло за эти два месяца, все это зря? Ведь если я даже поймаю Никодимова – сейчас, когда у меня лежала его фотография, это было вполне реально, – а скрипки уже не будет, то наступит только возмездие, а мне нужна скрипка…
Лаврова спросила у Белаша:
