Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 231 страниц)

Впервые за долгое время вдруг вспомнил дочку Ксюшу. Увидел беззаботную ее улыбку, ощутил под ладонью податливые тонкие ребрышки, почувствовал щекой мокрый нежный поцелуй. Окончательно испортилось настроение, тихонько заныло сердце. Господи, будет ли когда-нибудь хорошо и Ксюшке, и ему?

Лариса азартно смотрела переживательный фильм.

– Зажилась я у тебя. Пора и честь знать, – поздним утром произнесла давно ожидаемые Виктором слова Лариса, одеваясь в свое.

– Когда окажешь мне честь в следующий раз? – учтиво спросил он.

– Ох, Витя, Витя! – про мужиков Лариса знала все. – Соскучишься позвони.

Ушла, слава тебе богу. Виктор тщательно прибрал квартиру так, чтобы не осталось следов пребывания в его доме веселой птички. Прибрав, устроился в кресле и стал обдумывать возможные варианты при полном отсутствии концов. Приятелей Сереги он не знал, баб тоже. Кооператив отпал, там председатель Удоев не пальцем деланный, отставной полковник пока тоже отпал. Беспросветно.

Но, как всегда в безвыходном положении, выход нашелся: Петька Никифоров. Петька, который про людей, как-то связанных с лошадьми, знает все.

Надо искать Петьку. Звонить бесполезно: если он не в экспедиции, то в манеже. Виктор оделся и тронулся в путь.

Он спустился в лифте и вышел на площадку первого этажа. В это позднее-позднее утро тишина стояла в доме, тишина. Папы-мамы на работе, пенсионные дедки-бабки, сделав утренний пробег по пустым магазинам, отдыхали после этих непосильных трудов, а дети были далеко: по летнему делу в пионерских лагерях.

Хлопнули, сходясь, дверцы лифта, и Виктор пошел к выходу. Краем глаза заметил, что пролетом выше у окна кто-то стоит. Уже подходя к первым дверям, услышал, как тот, что у окна, спросил через его голову у вдруг появившихся в междверном пространстве подъезда двух молодых людей:

– Он?

– Он, – подтвердил один из появившихся.

Вспышкой мгновенной слабости под ложечкой возвестил об опасности инстинкт самосохранения. Виктор одним прыжком опять оказался у лифта, прижался к нему спиной. Двое чуть снизу, один сбоку – спустился уже – с улыбками разглядывали его.

– Боишься, козел, – удовлетворенно заметил тот, кто его опознал. Предводитель, видимо. И добавил: – Правильно делаешь.

Спокойно, Витя, спокойно. Только обязательно угадай, кто начнет первым, начнет, а не попугает. Угадал. Почти неуловимый рывок того, от окна, он опередил страшным ударом башмака по уху и челюсти. Паренька откинуло метра на четыре и ударило затылком об отопительную батарею. Не зря сценарист регулярно баловался каратэ. Но и трое визитеров были не подарок – профессионалы. Уловив краткий миг Викторовой открытости, предводитель могучим крюком левой в печень развернул его к себе спиной и тотчас врезал короткой резиновой дубинкой по почкам. Виктор все же успел вернуться в исходную – спиной к лифту. И наглухо закрылся. Кулаками прикрыл лицо, локтями туловище. Надеялся еще силенок подсобрать. Но его надежды разрушили умелые ребята. Двое обрабатывали его, как боксерскую грушу. Поплыл, поплыл Виктор. Руки медленно опускались, мощные удары не вызывали боли, подходило полное равнодушие к тому, что будет.

– Падаль! – очухавшийся от удара третий с этим выкриком присоединился к товарищам и безжалостно врезал Виктору в скулу.

– Сказано же, вывеску не портить! – осудил подобные действия предводитель.

Воспользовавшись этой малой паузой, Виктор из последний сил нанес нарушителю предварительной договоренности удар по яйцам. Опять ногой. Не фартило сегодня этому пареньку. Паренек корчился, сжимаясь в клубок, старался облегчить невыносимую боль, а двое других с удвоенной энергией продолжили обработку. Виктор как сквозь вату услышал, что, поднимаясь, загудел лифт, и стал тихонько уходить в никуда.

Предводитель тоже услышал звук лифта. Он посмотрел, как клиент сползал по скользким дверцам и сказал:

– Пошли, пацаны.

Двое, осторожно ведя под руки третьего, не торопясь удалились.

Разошлись дверцы, и прямо у ног старушки с четвертого этажа со стуком рухнула на пол лифта бессознательная голова вместе с верхней частью туловища. Не завизжала от страха старушка, не молодка, чай, повидала всего на своем неукротимом веку, только спросила сама у себя:

– Ой, что же это такое?

Виктор от удара затылком пришел в себя. Увидел склонившееся старушечье лицо наоборот и вялыми губами, шепотом попросил кое-как:

– Помоги, бабуля.

– Писатель, что ль, из тридцать четвертой? – узнала старушка и, придерживая ногой уже сходившиеся дверцы лифта, оттащила Виктора на площадку. Отталкиваясь от пола руками, Виктор, как мог, помогал ей. Лифт захлопнулся. Он опять приспособил голову к гладкой поверхности и поблагодарил:

– Спасибо, мать.

– Пьяный, или с сердцем что? – деловито осведомилась старушка.

– С головой, – ответил он. И тогда она заметила прямо-таки на глазах расцветающий фингал. Присела на корточки, осторожно дотронулась до его скулы, спросила:

– Домой тебя, или скорую вызвать?

– Домой, – попросился он.

– Ну, тогда давай вставать, – сказала она. Виктор для начала решил усесться на полу, как следует, твердо на задницу. С третьей попытки удалось. Ободренный первым успехом, он, хватаясь за стену, стал подниматься. Старушка помогла, подставила плечо.

– Стоишь? – спросила она, пока он, покачиваясь, туго соображал, как и что.

– Стою, – с жалкой радостью вдруг понял он.

– Тогда поехали, – старушка нажала кнопку, дверцы лифта разошлись, они погрузились и поехали. От слабости и умиления самоотверженностью старушки глаза налились слезой, и он, глядя на размытый от этого контур спасительницы, по мере возможности, почтительно осведомился:

– Как мне вас величать?

– Анной Сергеевной, – представилась старушка. – Кто тебя так?

– Не знаю, – честно признался он.

– Дела нынче творятся, – подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.

На его этаже открылись двери, и они, колдыбая, вышли. Виктор, с трудом достав ключ, непослушной рукой тыкал им в поисках замочной скважины.

Анна Сергеевна отобрала ключ, открыла дверь, завела в квартиру.

– Хорошо, – сказал он, осторожно опустившись в кресло и закрыв глаза.

– Уж куда лучше, – подтвердила она. – Где у тебя аптечка?

– В ванной.

Анна Сергеевна обмыла ссадину, смазала ее зеленкой и, приказав прикладывать к ушибам холодное, ушла по своим старушечьим делам, а Виктор остался в кресле. Так и провел три дня. С трудом выбираясь из кресла только для того, чтобы умыться, поесть и сходить в сортир.

Оказалось, что он никому не нужен. Все три дня ни визитов, ни даже телефонных звонков. Виктор лежал в кресле и думал о том, что одинок, что, если умрет в одночасье, никто и не хватится. От этих дум иногда задремывал. Было покойно, жалко себя и грустно.

По утрам Анна Сергеевна, добрая душа, приносила ему свежего хлеба и молока. Все три дня он без особой охоты жевал хлеб с колбасой из писательского заказа и запивал молоком. На четвертый день раздался первый телефонный звонок.

– Ты дома? – почему-то недовольно поинтересовался режиссер. Ни здравствуй, ни прощай.

– Поздороваться бы не мешало, – отметил сей момент Виктор. Здравствуй, Андрюша.

– Все ерничаешь, – еще раз выразил свое неудовольствие режиссер. – У меня дело к тебе срочное. Сейчас заеду.

– Если насчет поправок по сценарию, можешь не приезжать, предупредил его Виктор, и, не ожидая ответа, положил трубку.

– Манеру взял – трубками швыряться! – Режиссер, не глядя на открывшего ему дверь Виктора, прорвался в квартиру, и, окинув взором комнату, с удовольствием продолжил изобличения хозяина. – Ну, и бардак у тебя, Витя!

– Чего надо? – сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел необычайную окраску – всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности и глупо поинтересовался:

– Что это с тобой?

– Болею. Грипп. – Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое дело, ответил Виктор.

– Ну, не хочешь – не говори, – смирился режиссер. – Чаем угостишь?

– Могу и водкой, – ответствовал гостеприимный хозяин.

Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил, подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:

– Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.

– Понять – это переписать павильонные сцены? – перебив, догадался бестактный сценарист.

– Об этом потом! – режиссер ужасно огорчился, что таким грубым образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и продолжил: – Неужели не ясно, что двухсотлетние дворянские традиции были основой, становым хребтом – пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных бурях – но хребтом великой культуры великой страны...

– Я про это читал, Андрюша, – опять перебил Виктор.

– Да погоди ты! – Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью, наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы, Бартеневы...

Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашился в громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые внутренности, и не смеяться невозможно – уж очень смешно.

– Сдурел, что ли? – упавшим голосом спросил режиссер.

– У Алексея Толстого в "Ибикусе", – отсмеявшись, дал разъяснения Виктор, – нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос, питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: "Мы, Невзоровы, ведем свой род от..." Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?

– Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря старался. – Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как дамасская сталь. – Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?

– Куда уж проще. От Кузьмы.

– А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.

– Мезальянс, Андрюша, – зная неуверенные познания режиссера в истории российской словесности, нагло соврал Виктор.

– Ну, да бог с ними, – опасаясь влезать в непознанные им дебри, перевел разговор режиссер. – У меня идейка одна родилась. Тебе только записать осталось.

– Трепать языком – милое дело, – проворчал Виктор. Как всякий профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. Возьми и сам запиши.

– Представляешь, после сцены грязной пьянки, поручик, с отвращением переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне – ничего, темнота. Он трясет головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург, чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку... И все кончается. Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати.

– Господи, какой же ты пошляк, – вполне искренне удивился Виктор и встал из-за стола. – Наелся-напился? Пошли в комнату, я устал за столом сидеть.

– Ну, будешь этот эпизод записывать? – спросил режиссер, когда они устроились в креслах. Виктор окинул голову на спинку кресла, закрыл глаза, как поручик, ответил:

– Не-а.

– Я же все равно это сниму, Витя, а ты, может, какую-нибудь детальку яркую найдешь.

– Расскажи что-нибудь, Андрюша, а то я скучаю здесь один.

– Вот так всегда: все на режиссера. А большие деньги платят вам, излил обычную, но неизбывную боль в связи с непомерными профессиональными нагрузками и малой оплачиваемостью их нечеловеческих усилий. Излив, сообщил: – Я экспедицию ликвидирую.

– Как так?

– Сцену комиссара с Анной и сцену у землянки в павильоне сниму.

– А подсечка? Это же пролог, без нее никак нельзя!

– Не могу я это там снимать, понимаешь, не могу, после того, что произошло. Этот идиот Серега все время перед глазами стоит.

– Уж очень мы впечатлительные.

– Не надо, Виктор. Я не успел тебя тогда спросить: что с ним все-таки происходило? Он же последние часы жизни у тебя в номере провел.

– Я по-настоящему ни черта не понял, Андрей. Ну, взвинчен был, истеричен даже. Особого значения я этому не придавал: мало ли что в запое померещится.

– Но он же что-то говорил тебе!

– Все мерзавцев каких-то поминал. Будто угрожают ему.

– Старые связи по рэкету? Он, как говорят, в свое время в эти игры играл?

– Говорят, – согласился Виктор и повторил: – Только я ни черта не понимаю, Андрей.

– Дела. – Режиссер локтями оперся о колени, ладонями растер лицо. Казалось бы, какое мне дело до этого несчастного Сереги, а вот засел в башке клином и сидит. Даже снится иногда. Я поэтому даже экспедицию ликвидировал, Витя. Может, в московской маете отряхнусь.

– А как же с подсечкой? – напомнил бессердечный сценарист.

– Завтра в Битцевском конно-спортивном комплексе снимем. Договорились уже.

– Так вам и разрешат выездное поле взрывами ковырять! – не поверил Виктор.

– Мы там поблизости подходящую лужайку нашли.

– Кто трюк исполняет? – с надеждой спросил Виктор. И во исполнение надежды:

– Никифоровская группа.

Повезло. Повидаем Петюшу. Виктор, покряхтывая, поднялся с кресла, походил по комнате, проверяя, возможен ли для него завтрашний поход. Ныла поясница, поскрипывали суставы, отдавалось в правом боку. Но терпимо, терпимо.

– Ты завтра за мной машину пришли. Я хочу посмотреть, как снимать будете.

– А грипп? – полюбопытствовал насмешливый режиссер.

Бродили по лужайке, которые по неотложным делам, которые от безделья, многочисленные члены съемочного коллектива. Операторская команда под зычный рык шефа катила кран, пиротехники копали ямки, художник с декоратором сооружали как бы сломанное и обгоревшее дерево. Прочие суетились просто так: показывали режиссеру, что тоже трудятся.

В этой мельтешне, что-то измеряя шагами, невозмутимо шествовали два бойца времен Гражданской войны, в высоких несегодняшних сапогах, в гимнастерках с разговорами. Один, правда, в полном параде: при портупее, при шашке и в буденовке, а второй с непокрытой головой и распояской.

– Петро! – заорал Виктор ликующе.

Тот, что с распояской, обернулся на крик и тоже обрадовался:

– Витек! Подожди меня, через полчаса освобожусь и поговорим!

Теперь пристроиться где-нибудь посидеть полчасика. А то и прилечь в укромном местечке на травку. Побаливало еще телосложение, побаливало.

– Виктор Ильич, можно вас на минутку, – позвал женский голос.

Добродушная девица с черным чемоданом-ящиком улыбалась ему. Гримерша Валя.

– Ты-то что здесь делаешь, Валюша? Общий же план!

– Комиссаров паричок привезла. Не дай бог, шлем у трюкача с головы свалится, и он у нас блондином окажется, – объяснила Валя свое присутствие и поманила Виктора пальчиком. – Идите ко мне.

Виктор подошел. Валя профессионально осмотрела фингал, потом нежно ощупала. Открыла свой чемоданчик, поискала в нем что-то, приговаривая:

– С таким лицом людям показываться нельзя, Виктор Ильич. Сейчас мы вас слегка затонируем, и будете вы смуглый красавец без синяков. Только придется дня три, пока синяки не сойдут, немытым походить.

Смуглый красавец лежал на траве и смотрел в небо, когда к нему подошел боец Красной Армии. Подошел, сел рядом, обхватил руками высокие сапоги и спросил:

– Как живешь, Витя?

– Как в раю, – ответил Витя, с трудом перевалился со спины на живот, глянул на Петра и сказал: – У меня к тебе серьезные дела.

– Самое сейчас серьезное дело – подсечку как надо провести.

– Так ведь и я про подсечку. Ты покойного Серегу знал?

– А как же. Он в свое время ко мне в группу просился.

– А ты не взял, – закончил за него фразу Виктор. – Почему?

– Почему, почему? По кочану и капустной кочерыжке. Долгий разговор.

– Ты – коротко, – посоветовал Виктор.

– Он – штымп. Цветной, – коротко ответил Петр.

– С фени на русский переведи, пожалуйста.

– Он в особом отряде КГБ служил. А я, как сынок человека, отгрохавшего срок от года моего рождения до года моего окончания средней школы, особо не обожаю товарищей из этой конторы.

– Мне он говорил, что в ВДВ служил...

– Мало ли что он говорил!

– Ну, а ты откуда узнал про КГБ?

– Один его приятелек по секрету сообщил. Хотел Сереге помочь: вот, мол, из какого заведения!

Не дал договорить второй боец Красной Армии.

– Петр Васильевич, там требуют, чтоб начинали, – подойдя, оповестил он. Петр поднялся с травы, обнял бойца за плечи, сказал весело:

– Все в порядке, Гена. Ты сделаешь, как надо. А если случайность какая, я подстрахую.

– Хочется им всем нос утереть, – признался Гена.

– Утрем, не беспокойся, утрем! – пообещал Петр.

– Ты еще в свои пятьдесят с хвостиком в дублерах ходишь? поинтересовался с травы Виктор.

– И основным, бывает, прохожу, – скромно ответил Петр. – Ну пошли, Гена.

Двое красноармейцев удалялись. Виктор приподнялся на локте, крикнул им в спины:

– Мы с тобой не договорили, Петя!

...Витязь в шишковатом суконном шлеме и в гимнастерке с алыми разговорами на борзом коне мчался сквозь взрывы. Образуя неряшливые фонтаны, комьями взлетала земля, кучился, клубился, стелился серо-желтый дым.

Взрыв рядом, совсем рядом, один, другой... Всадник, казалось, ушел от них, но еще один, последний, рванул под брюхом коня, и конь, взлетев, сделал кувырок через голову. Медленно рассеялись дым и пыль. Конь осторожно вставал на передние ноги, а всадник неподвижно лежал, раскинув руки.

– Стоп! – восторженно закричал режиссер.

Оператор с крана показывал большой палец.

Американизированный комбинатор на партикабле сотворил из большого и указательного пальцев букву "О". О'кей, значит.

Витязь уже поднимался на ноги, и к нему, беспечно помахивая нагайкой, шел непревзойденный маэстро трюка Петр Никифоров.

– Снято! – еще раз закричал режиссер. И тотчас в съемочной группе, как в колбе после подогрева, началось броуново движение. Нет ничего в кинопроизводстве более деловитого, более организованного, более стремительного, чем сборы к отъезду домой.

– Поздравляю, – сказал Виктор, подойдя к режиссеру.

– Господи, снято! Господи, пронесло! – глядя на Виктора счастливыми глазами, возблагодарил бога Андрей. – Ты знаешь, ощущение такое было: нет, добром это не кончится, нет, что-нибудь страшное случится! Господи, снято!

Подошедший к ним вместе с Геннадием маэстро трюка услышал последние слова:

– У нас никогда ничего не случается. Фирма веников не вяжет, она покупными парится. Витя, я в миг переоденусь, и вместе в город поедем. Я тебя довезу.

– Тогда я машину забираю, – радостно решил режиссер, глядя вслед идущим к автобусу трюкачам. Хлопнул Виктора по плечу, сказал, как о давно решенном: – Значит, через два часа опять встретимся.

И побежал к черной "Волге", которую ценил как атрибут избранности.

Виктор ни черта не понял про встречу через два часа, но задумываться об этом не стал. А через десять минут, выводя свой потрепанный "фольксваген" на Севастопольский проспект, Петя все объяснил:

– Я столик в ресторане Дома кино заказал. Приглашаю.

– Директор, режиссер, оператор, я и вы с Геной, – подсчитал догадливый сценарист. – Значит, столик на шестерых. Правильно, Петя?

– Писатель. Психолог, – с насмешливым уважением отметил Петр. Угадал.

– Форма скрытой взятки, – констатировал Виктор. – Сколько ты теперь за подсечку берешь?

– Три тысячи. Тысячу на конюшню, и нам с Геной по тысяче. – Не оборачиваясь, Петр спросил у сидевшего на заднем сиденьи Геннадия: Справедливо, Гена?

– Справедливо, Петр Васильевич, – серьезно подтвердил тот.

– Совсем еще недавно по тысяче брал, – укорил Петра за корыстолюбие Виктор.

– А овес-то нынче не укупишь!

Так, перебрехиваясь, катили по Москве. Виктор не хотел вести серьезный разговор при Геннадии. Когда остановились на Васильевской, он сказал:

– Петя, я в ресторан не пойду. Что-то погано себя чувствую.

– Без балды? – строго спросил Петр.

– Век свободы не видать, – в тон ему подтвердил Виктор.

– Тогда вот что, – Петр уже к Геннадию обращался. – Ты, Гена, пока я Виктора домой отвозить буду, проверь, чтобы здесь по хай-классу проходило все. Сможешь?

– Смогу, Петр Васильевич, – облеченный доверием, Геннадий вылез из "фольксвагена".

Поехали. Виктор, глядя через ветровое стекло на постылую Москву, напомнил:

– Мы не договорили, Петя.

– Я понял. Спрашивай.

– Кто этот Серегин приятелек, который про КГБ рассказал?

– Да ты его должен знать. Помнишь, когда татаро-монгольское нашествие снимали, тебя еще на диалоги вызвали, мы вместе с соболевской группой работали? Так у Коли такой паренек был интеллигентный. Да помнишь ты его, он ведь все время к тебе приставал, интересовался, как писателем стать!

– Помню, – задумчиво сказал Виктор. – По-моему, его Олегом звать.

– Точно. Олег Кандауров. Они вместе с Серегой в этой особиловке срочную служили. Сейчас он каскадерство бросил, в газете какой-то новоявленной работает.

– Мои уроки впрок пошли, – Виктор посмотрел на крутой профиль друга Пети. – А его ты в свою группу взял бы?

– Взял бы. Обязательно.

– Он же, как Серега, в нелюбимой тобой конторе служил.

– Он отслужил, и все. Каким пришел, таким ушел. А Серега до конца жизни особистом остался.

– До конца жизни, – согласился Виктор.

Петр знал куда и как. "Фольксваген" остановился у Викторова подъезда.

– Ты мне телефончик Олега дай. У тебя он есть?

– Есть. Он мне на днях звонил, подробностями Серегиной гибели интересовался. И оставил телефон, чтобы я позвонил, если что новенькое про это узнаю.

– Диктуй. Я запишу, – сказал Виктор и вынул из кармана записную книжку.

– Кто тебя так всерьез отметелил, Витя? – вдруг спросил Петр.

– К делу не относится, – прекратил разговор на эту тему Виктор. Телефон давай.

Петр продиктовал. Виктор записал и с трудом выбрался из машины.

– Ты особо не высовывайся, – на прощанье посоветовал Петр. Головку вмиг могут отвинтить.

– Кто? – Виктор наклонился, чтобы увидеть Петины глаза. Но Петя на него не смотрел. Он, глядя перед собой, потянулся через сиденье, захлопнул дверцу с Викторовой стороны, включил мотор и уехал.

Чайку попить или позвонить? Вряд ли газетный человек в половине седьмого дома сидит. Но позвонил наудачу и попал:

– Здравствуйте, Олег. Вас некто Кузьминский беспокоит.

– Виктор Ильич, вот как бывает! – ужасно обрадовался где-то вдалеке хороший чистый баритон. – А я вам хотел звонить. У меня к вам серьезный разговор.

– У меня, Олег, тоже.

– Серега, да? – догадался Олег.

– Да.

– Надо встретиться, обязательно надо встретиться! Я кое-какие концы обнаружил.

– И у меня кое-что имеется. Давай ко мне прямо сейчас, а?

– Не могу. У меня сегодня серьезное интервью до упора. А что, если завтра с утра в Сокольниках? Погуляем, свежим воздухом подышим и без помех поговорим.

– С утра – это как? – настороженно поинтересовался Виктор.

– Ну, часиков в одиннадцать, – назвал время Олег и рассмеялся. Знал, что известный сценарист рано вставать не любит. – Рановато, конечно, но...

– Договорились, Олег. В одиннадцать прямо у входа в парк...

Только приспособился попить чайку с привычными бутербродами, как звонок в дверь. Увидел через охранную дырку Анну Сергеевну и открыл.

– Тебе лежать надо, а ты шляешься, – осудила его Анна Сергеевна. – У меня, Витя, телевизор испортился, мастер только завтра будет, можно, я у тебя посмотрю?

Анна Сергеевна устроилась у телевизора, а Виктор, попив чайку и поев бутербродов, на тахте. Ишь ты, походил сегодня, и не только в кресле сидеть – лежать уже можно. Виктор, осторожно ворочаясь с боку на бок и со спины на живот, долго искал позу, чтобы меньше болело внутри. Приспособился, наконец, и, притомясь, блаженно, не по-ночному заснул.

Разбудила его Анна Сергеевна, которая собиралась уходить.

– Который час? – сипя со сна, спросил он.

– Полпервого. Во что ты ночь теперь спать будешь, – сказала Анна Сергеевна и ушла. Тело от неподвижного лежанья затекло, он с трудом поднялся. Во что теперь ночь спать? Отвратительная тишина с непонятными тихими звуками поселилась в его доме. Заныло сердце. Он покрутил башкой, энергично растер левую половину груди. Все равно, тревожно и тошнотно, как с похмелья.

Нашел выход. Отыскал на полке пластинку, включил сто лет невключаемый проигрыватель, и Армстронг с надсадным восторгом запел про то, какой замечательный парень Мекки-нож. Отпускало. Мекки-нож, Луи Армстронг, музыка, дыханье зрительного зала – все было из другой великолепной жизни, в которую очень хотелось попасть. Он закрыл глаза и стал фальшиво подпевать.

Обвально грянул входной звонок. Обвально что-то рухнуло от верха до низа живота. Виктор остановил проигрыватель, прислушался, ничего не услышал и, стараясь быть бесшумным, пошел к двери. Глянул в глазок. На площадке никого не было. Тогда он не выдержал, спросил скверным голосом:

– Кто там?

– Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! – возвестило веселое сопрано, и в дырке обнаружилось смеющееся лицо Ларисы.

Он открыл. Она впорхнула, не останавливаясь, влетела в комнату, раскрутилась на одной ноге, и, увидев вошедшего следом Виктора, удивилась чрезвычайно:

– Где это ты так загорел?

– На Пицунде, – мрачно ответил он.

Но хваткий актерский глаз уже определил грим. Она провела пальцем по его щеке.

– А ничего синячок замазан, – отметила она. – Встречай гостью, Виктор.

– Не до любви мне сегодня, Лариса, – предупредил он.

– Да шут с ней, любовью. Чаем напоишь?

Попили чаю, Лариса постелила, улеглись. Но и любовью все-таки пришлось заняться. Сначала, правда, сильно болела поясница, но потом ничего, втянулся.

На асфальтовой поляне у входа в "Сокольники" сильно припекало: денек выдался жестоко солнечный – на небе ни облачка, ни дыма, только голубое пространство и дьявольские лучи от ослепляющего светила. Виктор, малость потоптавшись на солнцепеке, не выдержал, передвинулся поближе к кассам, под сетчатую тень мелколистных деревьев.

Выйдя из дома пораньше – за руль садиться пока не решался, он удачно словил левака, и поэтому оказался у "Сокольников" до срока. Часы на столбе показывали без десяти одиннадцать.

Делать было нечего, пришлось разглядывать уважаемую публику. Неспешные молоденькие парочки из учащихся – ну, это понятно, у них каникулы, одиночки из мужского пола, небритые, мрачные – знакомый контингент, похмельные, вон и карманы оттопыриваются, домохозяйки с тяжелыми сумками – этим-то что в парке делать? – редкие мамаши с колясками, в которых дети – поздновато, поздновато, сонные коровы, детям свежий утренний воздух нужен. И, в принципе, все. Дальше повторения с модификациями. Скучно.

Олег появился без двух минут одиннадцать. Он, видимо шел от трамвайной остановки, потому что оказался на том берегу проезжей части заливчика, который образовала поворачивающая здесь дорога, идущая вдоль сокольнической ограды. Он посмотрел направо, посмотрел налево и двинулся через заливчик ко входу в "Сокольники". Он не видел Виктора, он торопился, он хотел поспеть на свидание тютелька в тютельку.

Желтая "Нива" возникла в заливчике, как снаряд, который в полете невидим. На немыслимой скорости "Нива" встретилась с Олегом посреди заливчика. Растопыренный Олег взлетел над радиатором, упал на него и, соскользнув, оказался под передними колесами резко тормознувшей "Нивы". Но мотор вновь взревел, и "Нива", торопливо переваливаясь, как на колдобинах, проехала по нему, распростертому на асфальте.

Виктор не услышал – почувствовал хруст костей, на мгновение прикрыл глаза и тотчас открыл их от безумного женского крика. "Нива" уносилась вдоль ограды, а на асфальте осталась лежать бесформенная куча тряпья. Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались на порожке тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.

Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял глаза. Белый "рафик" с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла быть столь скоро "Скорая", не могла быть, но была: видимо, кто-то перехватил ее где-нибудь здесь поблизости. Выскочили двое в белых халатах, вытянули через задние дверцы носилки и, на несколько минут склонясь над кучей, задвинули груженные носилки внутрь своей коробочки, прикрыли воротца, быстро расселись по местам, и "Скорая", продолжая тревожно сигналить, тронулась в путь.

Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная машина. Она медленно приближалась, выбрасывая из себя сверкающий полукруг. Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели на тротуар), промыла место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув, развернулась и поехала восвояси.

Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Виктор посмотрел на часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул на то место. Ничего не было. Все, как было: ходили туда-сюда люди, катили туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.

Его долго рвало чаем и бутербродами.

– Нажрутся с утра, как свиньи, и безобразничают, – отметила домохозяйка с сумкой.

– Раз, два, три, четыре, пять.

Вышел зайчик погулять.

Вдруг охотник выбегает

Прямо в зайчика стреляет,

– вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с бессмысленным интересом наблюдал за подвижным маринованным грибом, который он вилкой гонял по тарелке.

– Пиф-паф, ой, ой, ой!

Умирает зайчик мой.

– закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу. – Ну, ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только понять, что со временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.

Несмотря на синюшнюю красномордость, Мише до черного гудежа было еще далеко: естественно оживлен, неистерично жизнерадостен. По стадии середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.

– У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль мою? начал он сурово. – Кому повем печаль мою, Миша?

– Мне, – решительно предложил Миша, и добавил для убедительности. Поветь.

– Э-э-э! – махнул вилкой Виктор. – Давай лучше выпьем.