Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 231 страниц)

– Ты зачем ему водки дал?

– А как не дать? Я же с прошлой недели ему пол-литра должен был.

Теперь и все поняли все. К Виктору подошел режиссер и, морщась, как от зубной боли, спросил:

– Зачем же он на съемку поехал? Он ведь не занят в этой сцене.

– В гостинице не хотел оставаться, – пояснил Виктор и сильно ударил себя кулаком по лбу. – Мне бы, дураку, не отпускать его от себя!

Режиссер пальцем поманил к себе заместителя директора, а когда тот приблизился, тем же пальцем указал на лихтвагенщика и сухо распорядился:

– Немедленно отправьте его в Москву.

– За что?! – искренне изумился лихтвагенщик.

Режиссер не ответил: он уже шел к топи. Подошел, посмотрел на почти затянувшееся пятно и стащил с башки пижонскую каскетку.

Днем вместе с водолазами Виктор вернулся к топи. Он сидел на твердой земле, а водолазы по очереди с отвращением кувыркались в густой жиже. Кувыркались до вечера, но тела не нашли. Да и делали они эту работу лишь для порядка: в топи не тонут, топь засасывает в неопределимость без дна. Не вода.

Зашабашили. По просьбе Виктора постановщик на базе соорудил временный памятник – деревянный клин с фанеркой. С помощью водолазов Виктор вбил клин в твердую землю.

"Здесь 19 июля 1990 года погиб артист трюковых съемок Сергей Владимирович Воропаев" – записано было на фанерке.

Тем же вечером Виктор уехал в Москву.

В экспедицию Виктор выбрался для того, чтобы отрубиться от московской суеты, отдохнуть, водочки попить без забот. Потому и не на своем автомобиле в научный городок заявился. Ничего себе отдохнул.

До Серпухова его доставили на режиссерской машине, чтобы в Москву на электричке ехал: дирекция бензин экономила.

Хорошо хоть, что по позднему делу народу мало. Придирчиво выбирал вагон, купе. Устроился у окна. Поезд тронулся. Побежало мимо и назад безобразие обновленного социализма: кривые черномазые домишки, разбросанные шпалы, помойные кучи, обломки железобетона...

Заверещала отодвигаемая дверь, и в вагон вошел лихтвагенщик. Господи, только бы не заметил! Нет, заметил, и без колебаний направился к Виктору. Сел напротив, вздохнул, погоревал вслух, как положено:

– Эх, Серега, Серега...

Деваться некуда, разговаривать надо. Виктор спросил для порядка:

– Вы же с утра в Серпухов уехали. Почему же в Москву так поздно?

– У меня свояк в Серпухове живет, – объяснил лихтвагенщик. Судя по исходившему от него аромату, встреча со свояком прошла на должном уровне. Лихтвагенщик почесал толстым сломанным ногтем щеку и задал вопрос, мучивший его, наверное, еще с утра. – Вот вы, товарищ сценарист, можете мне сказать, за что меня так?

– Наверное, за то, что Сергея водкой угостили.

– Но я-то трезвый был! – азартно возразил лихтвагенщик, но, вспомнив, что надо удручаться в связи со смертью, повторил заклинание: – Эх, Серега, Серега!

– О чем вы с ним, когда на съемку ехали, разговаривали? – неожиданно для себя спросил Виктор.

– Мы-то? Беседы беседовали, – лихтвагенщик покряхтел, вспоминая беседы. Вспомнил. – Он меня все про ту подсечку расспрашивал.

– Что же вы могли ему сказать? Лихтвагена-то на той съемке не было?

– Лихтвагена не было, а я был. Водителя на камервагене подменял.

– Конкретно чем интересовался Сергей?

– Ну, как конкретно? Спрашивал, на каком месте паренек коня валил...

– Где же он, по-вашему, валил коня, паренек этот?

– Так метров двадцать не дошел до вспаханной полосы, когда ему было падать положено. Я и Сереге доложил об этом.

– И что Серега?

– А что Серега, а что Серега? Разволновался сильно, бормотал все: "Кто же его предупредил, кто же его предупредил?"

– Интересное кино, – высказался Виктор. – Интересное кино...

Хоть возвращайся. Ах, как надо потрясти полкаша и мальчишку!

Лихтвагенщик вдруг хихикнул:

– Меня режиссер прогнал, а их, трюкачей этих, полковника и паренька, директор шуранул, – лихтвагенщик неумело изобразил директорский крик: "Чтоб ноги вашей не было! Мне, дураку, наука – не гонись за дешевизной! Лучше бы я Петьку Никифорова позвал, он хоть и дерет безбожно, но дело делает!" – И уже своим голосом: – Загнал их с конями в скотовозку и будьте здоровы, граждане хорошие.

– Интересное кино... – еще раз высказался Виктор. Теперь можно и не возвращаться. Если искать концы, то только в Москве.

– Полтора часа еще ехать, – сказал лихтвагенщик и зевнул во всю пасть, опять сильно ароматизировав атмосферу. Видно, притомился, потому что прикрыл глаза и привалился виском к оконной раме. С залихватским перебором стучали колеса электрички, убаюкивая лихтвагенщика. Он и заснул.

Виктор дождался, когда лихтвагенщиков сон стал необратим, поднялся со скамейки, достал с полки сумку и вышел в тамбур, прокуренный до ядовитости. Постоял, покурил, посмотрел через грязное до невозможности оконце на мелькавшие в сумерках серые березы, а потом направился в другой вагон.

Доехал до Каланчевки, так ему сподручней было.

Виктор как два года, был в разводе. Шикарную кооперативную квартиру в Гагаринском переулке, ныне имени Рылеева улица, мирно разменяли. Ему досталась однокомнатная квартира в облезло-белом двенадцатиэтажном бараке на улице Васнецова.

Вроде рядом, а неудобно. На трамвае доехал до олимпийского комплекса, а от него по Мещанской потопал пешочком.

Не любил он возвращаться в холостяцкий свой дом после долгого отсутствия.

Стул из-за письменного стола выдвинут, на стуле отвратительные домашние портки, шлепанец почему-то посреди комнаты. Быстренько включил нижний свет – настольную лампу, торшер, бра – и выключил верхний. Желтее стало, уютней.

Зато на кухне – шик и блеск – за этим он следил параноически. Самой страшной поговоркой для него была "Где жрут, там и...". Только открыл холодильник, чтобы посмотреть, есть ли чего пожрать, как зазвонил телефон. Звонил худрук студии, где снималась картина, приятель:

– Как это все произошло, Витя?

– Можешь ты понять, что я только вошел в дом? – заорал Виктор.

– Ну ладно, завтра поговорим, – смирился худрук и повесил трубку.

Поев, Виктор разобрал тахту, разделся, лег и стал думать над тем, о чем спросил худрук. Как это все произошло.

Ветер покачивал верхушки столетних деревьев, и от этого солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь двигающуюся листву, падали на землю, как струи дождя, то спокойно, то порывами, аритмично, непредсказуемо, весело.

По ухоженной аллее в обе стороны вышагивали, блестя вычищенными боками, сытые лошадки, неся на себе всадников в цилиндрах, в камзолах, бриджах, в хорошо надраенных сапогах для верховой езды. В основном дамы.

– Булонский лес, мать их за ногу! – негромко, но с чувством выразился Виктор, наблюдая сию картинку.

И правда, будто не в Москве. Щеголеватый павильон для отдыха клиентов, симпатичный домик администрации, не по-русски аккуратно содержащаяся конюшня, огражденная ярким забором площадка для выводки, на автомобильной стоянке – исключительно иномарки.

Вот только дамочки, хотя и старались, но все же подводили: переговаривались плебейски громко, изредка по-рязански повизгивали от страха. Совсем по-парижски у них не получалось.

На стоянку мощно вырулил безукоризненный "Ауди" цвета мокрого асфальта, остановился, и из него выбрался могучий мэн северокавказской наружности. Мэн хлопнул дверцей и, не обращая внимания на окружавший его прекрасный мир, прошел в административный домик.

– Он! – крикнул Виктору убиравший за загородкой конское дерьмо служитель.

– Спасибо. – Виктор поднялся с субтильной, ажурно-белой скамейки и направился вслед за владельцем "Ауди".

Место секретарши у двери с солидной вывеской "Председатель правления", слава богу, пустовало, и Виктор без спроса вошел в кабинет.

Мэн, сложив руки на животе и бездумно глядя прямо перед собой, сидел в подвижном кресле за причудливым иностранным столом.

– Здравствуйте, – сказал Виктор и сразу взял быка за рога. – Меня зовут Кузьминский Виктор Ильич. – Я бы хотел поговорить с вами в связи с обстоятельствами гибели Сергея Воропаева, работавшего у вас.

– Здравствуйте, Виктор Ильич! – радостно поздоровался мэн и тоже представился: – А я – Эдвард Гурамович Удоев. – Подумал и добавил: Председатель правления кооператива "Аллюр". А вы кто такой?

– Я же сказал – Кузьминский Виктор Ильич, – раздражаясь, повторил Виктор.

– Дело какое делаете, Виктор Ильич?

– Я – литератор, Эдвард Гурамович. Сценарии для кино пишу, книжки там всякие...

– Хорошее дело, – одобрил Викторовы занятия Эдвард Гурамович. – Но, наверное, обстоятельствами гибели нашего Сергея милиция занимается?

– Милиции уже все ясно – несчастный случай. Но мне бы хотелось разобраться, отчего это все произошло, как это с ним произошло.

– Чтобы в книжку вставить? – догадался Удоев и заулыбался от своей догадки.

– Да нет. Уж больно грустная книжка получится, а я веселые пишу.

– Лихой был джигит, – соответствуя сентенции Виктора, погрустнел Эдвард. – И работал хорошо. Пил, правда, неумеренно.

– И долго он у вас работал? – спросил Виктор. Он по-прежнему стоял перед заграничным столом. Председатель наконец-то соизволил заметить это:

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – понаблюдал, как садится Виктор, и, удовлетворясь наблюдением, сам встал, прошел к солидному шкафу, раскрыл его, недолго поискал на полках, извлек новенькую тонкую папочку, на которой блестящими черными буквами значилось: "Личное дело", вернулся к столу, на ходу полистав папочку, и, сев на свое место, ответил на вопрос: – Почти полгода. Со второго февраля.

Из низкого мягкого кресла, в которое погрузился Виктор, председатель Удоев виделся как бюст Героя на постаменте.

– В папочке не написано, есть ли у него какие-нибудь родственники?

Бюст с готовностью полистал папочку еще раз. На листочке автобиографии задержался.

– Нету у него никого. Сирота. Детдом, спорт, ПТУ. Потом армия, ВДВ, снова спорт, мастер по стрельбе, первый разряд по конному спорту. Да, судьба...

– И горевать некому, – сказал Виктор.

– Мы должны горевать. – Удоев назидательно поднял большущий указательный палец. – Человек погиб, человек!

– А мы ничего не знаем об этом человеке. Ничегошеньки. Скажите, а я могу повидать этого вашего отставного полковника и конюха? Они вроде вчера вернулись?

– Вернулись! Вчера! – радостно подтвердил Удоев. – Только повидать их никак не получится, дорогой!

– Как так? Ведь они у вас работают.

– Не работают! Не работают! – еще радостней объявил председатель.

– Как так? – тупо повторил Виктор.

– Конюх, мальчик этот, – впервые Удоев обнаружил свой акцент – в слове "мальчик" мягкий знак отсутствовал, – вчера прямо и уволился, напугался, значит, сильно. А полковник и не работал у нас никогда.

– Он же в съемочной группе как начальник трюкотряда числился.

– Правильно. Я его начальником послал. За Сережей присмотр обязательно нужен был. Сижу я, думаю – кого послать. И вдруг солидный человек приходит, на работу просится. Я его документы посмотрел, увидел, в каких он органах работал, обрадовался, и без всякого оформления направил на съемки. Как бы испытательный срок ему дал. А вчера он, когда вернулся, говорит: "Такая работа не по мне. Нервная очень". И ушел.

– Совсем?

– Совсем, совсем. Пожал мне руку и ушел.

– Был Серега и нет Сереги. Растворился в воздухе, – сказал Виктор.

– Да, жалко мне спортсменов. Пропадают ребята. – Удоеву понравилось словечко "совсем". Им и завершил сентенцию: – Совсем пропадают.

– Но, судя по вашему виду, вы – тоже спортсмен.

– Спортсмен, – с гордостью подтвердил Удоев. – В свое время союз выигрывал по вольной борьбе.

– А не пропали?

– Потому что я умный, Виктор Ильич, – объяснил свое везенье Удоев. Виктор выкарабкался из кресла, встал. Встал и Эдвард Гурамович.

– Значит, ничем мне помочь не можете...

– Не могу, дорогой, не могу. Пойдемте, я вас провожу.

– На площадке прокатиться не желаете, Виктор Ильич?

– А что? – завелся ни с того, ни с сего Виктор. – Прокачусь, пожалуй!

– Гришка! – крикнул служителю Удоев. – Подай Орлика!

Где вы, те два месяца в Тургайской степи, где ты, школа великого наездника Петьки Трофимова, где свист ветра и ропот конских копыт под тобой?

Виктор, чуть коснувшись холки, взлетел на коня. Нашел стремена, разобрал поводья и вдруг, жестоко вздернув лошадь, залепил классическую свечку.

Развернувшись на двух задних, опустил передние, с места взял укороченным галопом. Мелькали терракотовые стволы сосен, стриженный кустарник, испуганные жирные амазонки. Хорошо. В конце аллеи, разбрасывая землю комьями, развернулся и помчался назад. Лихо осадил, эффектно соскочил, протянул поводья Удоеву и сказал:

– Спасибо. Сколько я должен кооперативу?

– Какой джигит! Какой джигит! – в восхищении мастерством наездника кавказский человек просто не мог услышать о каких-то деньгах. – Виктор Ильич, давайте к нам инструктором! На любых условиях!

– У меня свое занятие, Эдвард Гурамович.

– Какое занятие? Скрючившись за письменным столом в прокуренной комнате? Фу! А у меня свежий воздух, вольные кони, симпатичные дамочки кругом.

– Заманчиво, но... – Виктор развел руками. – Так сколько я должен за прокат коня?

– Обижаете, Виктор Ильич, ох, как обижаете!

Пижон несчастный. Закидываясь в седло, потянул правую ногу. В паху заунывно болело. И ломался-то перед кем? Виктор миновал матово сияющий "Ауди" и влез в свою трухлявую "семерку".

Парижско-кооперативный оазис находился на задворках парка культуры и отдыха. Попетляв по боковым автомобильным дорожкам, Виктор через служебные ворота с недовольным жизнью вахтером выбрался к Ленинскому проспекту и покатил к столбу с растопыренными в растерянности руками – памятнику Гагарину.

Теперь киностудия, там понюхать, что и как. Свернул было на Воробьевское шоссе. И тут же взял налево: под мост, к светофорам по малой дорожке и вновь на Ленинский. В обратном направлении.

А что киностудия, что киностудия? Целовать еще один пробой? Своих дел невпроворот. Про себя составил планчик: издательство, автомобильный мастер, заказ получить – сегодня день писательских пайков, в гильдию заглянуть и сразу после гильдии в ресторан Дома кино – в кои-то веки поужинать по-человечески.

В цветочном магазине у Октябрьской площади: за чудовищную сумму по-европейски упакованную орхидею для редакторши будущей книги, поскромнее и подешевле – разноцветные гвоздики – для деловых дамочек из гильдии. И немедленно приступил к выполнению плана.

Выполнив план, Виктор в семь часов вечера уселся за столик у стены в ресторане Дома кино. Заказал, принесли, приступил было, но уже шел к нему, приветственно помахивая ручкой, известный режиссер, активный общественный деятель, художественный руководитель студии, в которой снимался фильм по сценарию Виктора, и он же приятель с молодых веселых годков.

– Я за рулем, – предупредил подошедшего Виктор. – А тебе заказать?

– Коньячка самую малость, – поморщившись, решил худрук и устало сел в кресло.

Виктор ухватил за передник пробегавшую мимо официантку.

– Леночка, бутылку коньяка, закуску повтори, а о горячем он подумает.

Леночка продолжила свой бег, а худрук вяло запротестовал:

– Ну зачем бутылку-то?

– Выпьешь, – успокоил Виктор, знал его вечернюю норму.

Обслуживание постоянного и руководящего клиента было молниеносным. Леночка водрузила посредине стола бутылку коньяка, открыла "пепси" и нарзан, красиво расставила закуски и сказала:

– Приятного аппетита.

Худрук налил себе одному первую, смакуя, выпил, пожевал хорошей рыбки, ловко орудуя ножом и вилкой, отведал натуральных огурцов-помидоров, хрупая поджаренной формочкой, сожрал канапе с печеночным паштетом и, налив вторую (и не выпив), требовательно и громко приказал:

– Рассказывай, что там у вас на съемках, в этом вонючем Серпухове произошло.

На рык худрука многие оборачивались.

– Не в Серпухове, – поправил его Виктор.

– Неважно, – перебил худрук. – Рассказывай.

Неизвестно откуда объявились две полузнакомые гражданки, молодые еще и нахальные.

– Ой, как интересно! – сказала одна из них. – Можно и нам послушать?

– Я этого Сергея знала, – сообщила другая. – Можно и нам послушать?

Артистки, что с них взять. Худрук налил и им.

– Ну, Виктор, Виктор же... – страстно требовала рассказа первая.

Слаб человек, нестоек мужчина. Вдохновленный обещающими женскими взглядами Виктор зашелся соловьем. Повышая и понижая в нужных местах голос, описывал пейзажи, резкими штрихами рисовал ситуацию, подробно и в лицах воспроизводил диалоги. И про неудачную подсечку, и про смерть лошади, и про черный запой Сергея, и про выезд на съемку, и про трусливого героя, и про страшный крик, и про желтое пятно на зеленой поверхности болота, и про каскетку режиссера. Только про установку фанерного памятника не рассказал. Не хотел.

Помолчали для приличия. Но худрук терпел недолго: не мог он допустить, что кто-то позволил себе держать площадку столь длительное время.

– А вот у меня на съемках в восемьдесят третьем году... – начал он.

И пошли кинематографические байки, запас которых неиссякаем. Заказали вторую бутылочку. Ля, ля, тополя, – и не заметили, как стало полдвенадцатого. Одну из слушательниц, которая посимпатичнее, Виктор прихватил с собой.

На кухоньке устроили дополнительный ужин, в основном, для того, чтобы изнемогший от алкогольного воздержания Виктор смог приложиться к запотевшей в холодильнике бутылочке. Основательно приложиться.

Потом легли в койку.

Среди ночи он проснулся попить водички. Сел, резко спустил ноги с тахты. Сильно расшатанная эта мебель довольно громко заскрипела. Слушательница зашевелилась под простыней, собралась в клубочек, в полусне закапризничала:

– Замерзла что-то, Витя. Накрой меня.

Вспомнил: Ларисой зовут. В ящике нашел верблюжье одеяло, накрыл им поверх простыни Ларису, вскользь поцеловал в щеку, сказал, стараясь, чтобы ласково:

– Спи, Лара.

Она притихла, а он пошел на кухню. Открыл холодильник, достал бутылку "пепси", долго и трудно пил из горла круто газированное пойло. Напился и глянул в окно. Вниз, на землю. За окном – внизу и вверху – отвратительная тусклая московская ночь. Просматривались в далекой глубине убогая улица и зеленая замысловатая крыша дома-музея Васнецова.

Дрожь пробила Виктора. В ста верстах от дома-музея Васнецова в тухлой жиже на неизведанной глубине лежал Серега.

– Клавочка, лапочка, ну, покажи! – молил Виктор монтажера. Лапочка Клавочка, неотрывно глядя в живое окошко на монтажном столе, отвечала раздраженно:

– Виктор Ильич, мне еще пять коробок разбирать, чтобы отобранные дубли вырезать и подложить, а в четыре электричка. У них там зал на семь заказан.

– Клавочка, я тебя в щечку поцелую.

Прошедшая за многие годы работы на киностудии огонь, воду и университеты фантастических и непредсказуемых киношных приключений, Клавочка вдруг застеснялась и только в последний момент нашлась:

– Вот уж подарок так подарок! – обернулась, улыбнулась, предложила. Если хотите, можете взять эту коробку и сами посмотреть.

– Хочу, хочу, – тотчас же согласился Виктор.

– Тогда пойдемте. Я с девочками договорюсь, и вас в зал на десять минут пустят.

Договорились. Виктор сидел в полутемном прокуренном зале и ждал звонка. Позвонили.

– Начинайте, – сказал он в телефонную трубку.

От уха поручика камера глядела на пожилого господина в светлом костюме и сером котелке, стоявшего у дверей дома и слушавшего поручика.

– Простите, – говорил поручик за кадром. – Мне необходимо срочно сшить новую шинель. Порекомендовали обратиться к портному Алексееву. Вероятно, это вы Алексеев?

...Опять ухо поручика и текст: "Простите..." И опять ухо. Всего шесть раз. Отечественную пленку не жалели, паразиты, не кодак, чай.

...Теперь ухо портного Алексеева, а поручик уже лицом к камере говорил: "Простите..." На этот раз обошлись тремя дублями...

...Потом комиссар в полном обмундировании четырежды бухался в реку...

Не повезло: подсечка была в конце ролика. Ну, вот, наконец.

...Точно схваченный рамкой кадра от копыт коня до шишака буденовки, мчался почти былинный витязь...

Виктора всегда восхищало умение настоящего оператора держать кадр. Вот и сейчас: черт-те что, три движения – движение всадника, движение стрелы крана, с которого снимал оператор, вслед за всадником, движение камеры – скоординированы почти компьютерно, потому что на экране была эффектная и совершенная в своей композиционной законченности картинка. И, конечно, дьявольский профессионализм: камера была остановлена в тот момент, когда стало ясно, что лошадь не пошла на кульбит.

Вот и съемка со второй камеры. И сразу ясно, что снимал ассистент: и витязь уже не витязь, а так, понарошечку верхом, и конь не то что борзой, а просто выбракованная лошадь. Естественно, и понял ассистент, что надо выключать камеру только тогда, когда лошадь воткнулась головой в землю и на шатающихся ногах поднялся конюх-витязь.

Ничего интересного не увидел Виктор, отнес в монтажную коробку и сказал:

– Спасибо, Клавочка. – И вдруг вспомнил: – А комбинаторский рапид есть?

– У комбинаторов, где же ему быть. – Не любила Клава комбинаторов, что выразила интонацией.

В цехе комбинированных съемок шло секретное (у этих волшебников экрана все секретно) совещание, о чем предупреждала бумажка, пришпиленная к двери. Зная цену копеечным этим тайнам, Виктор без колебаний открыл дверь. Дамочка, как бы страж, сидевшая у двери, зашипела на него, но он не обратил на нее ни малейшего внимания, вошел в комнату и, сделав губы трубочкой, негромко свистнул. Высокое собрание обернулось на свист, и тогда он пальчиком поманил к себе комбинатора своей картины.

– Что ж вы так? – сделал выговор комбинатор Виктору, после того, как они оказались за дверью.

– Так надо, – успокоил его Виктор. – Материал той съемки лаборатория вам выдала?

– Только что принесли. Я даже его еще не видел.

– Мне он нужен, шеф. На полчаса. Посмотрю и принесу обратно. Слово.

– Не имею права, – зафордыбачил комбинатор.

– С меня пол-литра, – вкрадчиво пообещал Виктор.

– Что с вами поделаешь, – про пол-литра комбинатор вроде бы не услышал, но почему-то вмиг перешел на дружеский тон: – Надо поискать этот ролик.

– Клавочка, еще раз зальчик на десять минут, а? – весело попросил монтажера Виктор.

– О, господи! – только и сказала Клава, выключая стол.

Для пробуждения в ней желания совершить необходимое ему действие, Виктор прихватил Клаву за мягкую талию и слегка приподнял со стула.

– А еще солидный человек, известный сценарист, – укорила она его и рассмеялась.

Будто бы в большой воде скакал маленький всадник. Рапид, съемка на шестьдесят кадриков в секунду вместо стандартной для адекватного воспроизводства движения в проекторе на двадцать четыре.

Снимали с партикабля, находившегося метрах в пятидесяти от основного места действия, и поэтому на экране были и поле, и кустарник опушки. Общий план.

...Лениво, как во сне, поднимались вверх огненные взрывы, парил, как бабочка, конь, в галопе отрывая от земли все четыре копыта...

Вот она, ошибка мальчишечки-витязя: он опоздал, зацепленная шнуром конская нога уже пошла на землю, и только тогда он подсек. Лошадь не кувырнулась, она споткнулась и, ударившись лбом о твердый грунт, сломала шею.

...Дважды в предсмертной агонии нелепо сводила все четыре своих ноги лошадь, вставал, как бы не торопясь вырастая, мальчишечка...

И тут камера сбилась. Видимо, комбинатор, отрываясь от окулярной дырки, сдвинул ее, и она ушла от мертвого коня и растерянно-испуганного мальчишечки. В кадре оказались край поля и жидкий подлесок, сквозь который довольно явственно просматривалось темно-серое тело легкового автомобиля.

А к автомобилю, спинами к нему, зрителю, плыли сквозь кусты двое: богатырь в кожаной черной свободной, какая положена процветающему деляге, куртке и лох-интеллигент в светлом, тоже недешевом костюмчике тропикал. Лох рукой погладил себя по голове, женственно поправляя прическу, и что-то знакомое Виктору было в этом движении. Двое не дошли до автомобиля: съемка прекратилась.

Серый автомобиль – "Ауди" цвета мокрого асфальта? Нет, этот автомобиль – светлее. Богатырь в кожанке – председатель Удоев? Нет, председатель повыше. Лох, лох! Где он видел этого лоха?

В монтажной, сев за второй стол со старомодным ручным прокручиванием, догнал пленку до кадра, где двое были видны наиболее ярко. Остановил кадр и долго изучал картинку через лупу. Ни черта. В статике даже лох перестал казаться знакомым.

Благодарно поцеловав Клавочку в затылок, Виктор направился в группу, где заместитель директора по документации в одиночестве копалась в бумажках.

– Танечка, разрешишь договор с трюкачами посмотреть? – спросил Виктор.

– Трудовое соглашение, – поправила Танечка. – Да бога ради!

Договор был один на всех, и подписывал его только руководитель. Занимательно все получалось: представлял конную контору гражданин, который в ней не работал. Видимо, был с липовой бумажонкой Семен Афанасьевич под соответствующей органам, в которых он трудился много лет, фамилией Голубев. А где же домашний адресок? Туточки, туточки... Несвижский переулок... Ага, это от сада Мандельштама к улице Толстого. Башенки такие милые для начальства. В порядке был полковник Голубев, раз такую квартиру получил. Квартиру номер двадцать семь. Виктор переписал адресок на бумажку, закрыл папку и поблагодарил Танечку:

– По гроб жизни обязан, золотце мое!

Ехать было недалеко: по Бережковской набережной через Бородинский мост на Садовое, с Садового на Комсомольский, у Николы в Хамовниках направо и сразу налево. Вуаля, Несвижский.

Ухоженные липы росли у милой башенки. И обработанные клумбы цвели и пахли. Добросовестно здесь трудились дворники. В вестибюле, заросшем буйным, почти тропическим вьюнком, он строго сказал привратнице:

– К Голубевым.

В лифте, чистом и без неприличных надписей на стенках, поднялся на шестой этаж. Спокойное освещение площадки, непотревоженная ничем и никем теплая окраска стен, элегантно обитые двери с опрятным ковриком перед каждой. Комфортно, комфортно жить в таком доме. Хоть полковником госбезопасности становись. Виктор ткнул палец в пупку звонка.

Дверь открыла моложавая дама.

– Здравствуйте, – сказал Виктор. – Я бы хотел повидать Семена Афанасьевича.

Дама ненавязчиво осмотрела его, удовлетворилась, видимо, осмотром, раз пригласила:

– Проходите, прошу вас.

В этом доме не боялись, что нежданно-негаданно могут явиться квартирные воры. Виктор с дамой миновали прихожую и оказались в уютном холле. Дама плавным движением руки указала на кресло и опять попросила:

– Прошу вас, садитесь.

Большую аристократку изображала из себя офицерша. Виктор тяжело плюхнулся в кресло, потер ладонями портки на коленях и сяво заканючил:

– Мне бы Семена Афанасьевича...

Аристократки во все века снисходительно относились к маленьким бестактностям непосвященных. Дама тихо улыбнулась, уселась в кресло напротив и поведала:

– А Семен Афанасьевич в командировке.

– Как в командировке? – шибко удивился Виктор. – Он только на днях из нее вернулся.

– И уже в другой, – мягко посочувствовала ему дама.

– И где? – Виктор сказал это так, чтобы нельзя было понять, союз "и" он произнес или плебейское "игде".

– Уже много-много лет Сергей Афанасьевич не докладывает мне о целях и пунктах назначения своих поездок, – намекая на важность и сугубую секретность этих поездок, печально и с тайной гордостью сообщила она.

– Как же так? Жена вы ему или не жена?

– Жена, жена, молодой человек. Простите, а не могу ли я узнать, кто вы такой?

– Ассистент режиссера по реквизиту, – неожиданно для самого себя соврал Виктор.

– О, как интересно! Кинематографист! И чем вы занимаетесь?

– Реквизитом, – коротко объяснил он. Дама поняла, что надо переходить к делу:

– Сожалею, что так получилось. А я ничем не могу вам помочь?

– Разве только подпись вашего мужа подделаете. Он должен тут одну бумажку подписать. По прошедшей командировке.

– А что за бумажка, если не секрет?

– Седла, пришедшие в негодность, списываем, – заврался, совсем заврался сценарист.

– Нет, не подпишу! – засмеялась дама. – Тюрьмы боюсь.

– Простите за беспокойство. – Виктор нарочито неловко вылез из кресла.

– Дело есть дело. И не стоит извиняться.

Дама проводила его до лифта и не ушла, пока не захлопнулись дверцы.

Усаживаясь в "семерку", Виктор случайно поднял глаза. Из лоджии на шестом этаже дама наблюдала за тем, как занюханный ассистент влез в собственный автомобиль.

Непростой и предусмотрительно обученной оказалась дамочка. Теребила, как на допросе. И врал – теперь ясно – зря. Обо всем этом подумать следовало, на тахте валяясь. Через улицу Толстого на Зубовскую, по Кропоткинской к бульварам (Садовое среди дня Виктор не любил) и по Цветному, по Самотечному к себе домой.

Вот-те на. Шалунья Лариса и не думала уходить. Валялась там, где он мечтал поваляться – на тахте, и, рубая бутерброд с сыром, читала книжку.

– Могу ли я знать, надолго ли вы, мадемуазель, обосновались здесь? без энтузиазма спросил он.

– Я к вам пришла навеки поселиться. И книгу спасла любимую притом, голосом изображая Васисуалия Лоханкина, актриса Лариса показала ему книжку, которую читала, хорошо знакомую книжку в пестрой обложке. – Ты замечательно пишешь, Витя, с утра читаю – оторваться не могу.

При повальной интеллектуальной недоразвитости актерское племя собачьим нюхом чуяло чужую слабинку. Виктор подобрел, для приличия ласково отверг комплимент:

– Будя трепаться-то!

– Нет, правда, правда, Витя. Знаешь что, ты сценарий напиши, чтобы я в главной боли была. И режиссерам скажи, что никому его не отдашь, если меня не утвердят.

– Напишу, напишу, – уверил он и присел на край тахты. – А ты обед приготовь, потому что кушать очень хочется.

– А из чего? – поинтересовалась Лариса, не думая вставать.

– Курица в холодильнике из вчерашнего заказа, – уже слегка раздраженно сказал Виктор. – Вымой, выпотроши, посоли, и в духовку. Сможешь?

– Ты совсем за безрукую меня держишь. – Лариса вздохнула, сползла с тахты, запахнула Викторов махровый халат, в котором была, и отправилась на кухню.

Лариса шуровала на кухне, а Виктор воплотил свою мечту в реальность: валялся на тахте. Правда, не думалось ни хрена. Просто лежал, рассматривал обои, привычно находя в линиях их рисунка человечьи лица, звериные морды, тропические леса...

Разбудила его Лариса криком:

– Кушать подано!

Зря он на нее окрысился: и стол сервирован как надо, и курица вполне получилась. Выпили слегка, поели, позанимались любовью.

Наступил вечер, и они уселись смотреть телевизор. Сначала показывали про перестройку, потом стали крутить фильм. Игрового кино Виктор выдержать не мог.

Он присел к письменному столу, разобрал раскиданные бумажки. С тоской прочитал в договоре с казахами про срок сдачи сценария к двадцатому числу августа. А еще и конь не валялся. Проверил в себе желание работать. Не было такого желания, не возникало. Сморщился, как от изжоги, и нарисовал на клочке бумаги множество отвратительных рож.