Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 231 страниц)

Анатолий Степанов
В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

В последнюю очередь

Тот апрель был чудесен в Москве. Теплый, беспрерывно солнечный, он все свои тридцать дней жил в напряженном предчувствии небывалого майского счастья. Уже дымились набухавшими почками старые деревья вечно молодых московских бульваров для того, чтобы вскоре вместе с победными салютами взорваться ослепительной зеленью листьев.

А теперь быстрей ― через улицу Горького на просторы самого знаменитого российского тракта.

Со второго этажа сине-голубого троллейбуса армейский капитан рассматривал набегавшее на него Ленинградское шоссе весны 1945 года. Рассматривал с отвычки незнакомый и щемяще родной путь своего детства, своей юности и своей мужской решимости, с которой три года тому назад в последний раз совершил этот путь от дома к войне.

У остановки "Протезный завод" две веселые тетки помогли ему сойти: капитан был при чемодане и здоровенном вещмешке, а левая рука действовала плохо.

– Спасибо, сестрички! ― крикнул он в уплывающую и закрывающуюся дверь и озабоченно осмотрел себя.

Он был франт. Хорошего тонкого сукна коротенький китель с выпуклой ватной грудью и прямыми ватными же плечами, той же материи, роскошные бриджи, смятые в гармошку маленькие сапоги дорогого хрома и фуражка, основанием блестящего козырька привычно сидевшая на лихой брови.

Закинув вещмешок за правое плечо и взяв в правую руку чемодан, капитан, скособочась немного, побрел по Шебашевскому переулку. У четырехэтажного красного кирпича здания школы подзадержался.

– Шестьсот сорок вторая, ― произнес он с удовольствием знакомые цифры и удивленно дочитал: ― Женская!

Обидно было: он, Александр Смирнов, учился в этой школе, а сейчас вот, глядите, женская! Но настроение не испортилось: присвистнув, пошел дальше, прищуренными счастливыми глазами рассматривая и узнавая забытое и вдруг знакомое: маленькие дома, большие деревья, волнистую булыжную мостовую.

Справа беспокойно существовал Инвалидный рынок.

Палатки с непонятным товаром, ряды со скудной снедью ― картошка, соленые огурцы, квашеная капуста, семечки ― и люди, торгующие с рук всем, чем можно было торговать обнищавшему за четыре страшных года человеку. Капитан свернул к торгующей толпе. У крайнего ряда заметил мешок с семечками, подошел, спросил:

– Почем?

– Двадцать рублей, ― сурово ответил красномордый спекулянт.

Капитан поставил чемодан, скинул вещмешок, из нагрудного кармана достал толстую пачку денег, вытянул красную тридцатку и сказал строго:

– Стаканчик-то маловат.

– Стандарт.

– Полтора стакана, ― приказал капитан и развернулся к красномордому карманом великолепных своих штанов.

Красномордый посмотрел наконец на покупателя и сразу же разглядел иконостас: два Знамени. Отечественной всех степеней. Звездочка, медаль... И, почтительно ссыпая в оттянутый им же карман семечки, поинтересовался грустно:

– Давно оттуда?

– Оттуда месяц как, а сегодня прямо с поезда.

Красномордый кивнул на левую руку капитана:

– Где лежал?

– В Смоленске, ― капитан до хруста в суставах сладострастно потянулся, спросил: ― Звать тебя как?

– Петро.

– Вот что, Петя. Я прогуляюсь малость, а ты за вещичками присмотри.

– Слушаюсь, ― привычно подчинился Петро, выскочил скрипя протезом из ряда, подхватил чемодан, вещмешок и споро припрятал их под прилавок. Капитан слегка кивнул, командирски благодаря, и, шикарно лузгая семечки, двинул в людское море. Он развлекался: щупал перекинутые через чьи-то плечи брюки, листал диковинные книги, рассматривал металлические финтифлюшки.

То ли мальчик, то ли старичок раскладывал на фанерном обломке три листика. Смятые коробом карты мелькали.

– Отгадай бубновый туз ― унесешь рублей картуз! ― кричал мальчик-старичок и двигал, перебирал, вскидывал три карты.

– Хочу рублей картуз, ― сказал капитан и вытянул из своей пачки радужную сотенную.

Мальчик-старичок мгновенно показал ему карты и снова замелькал. Помелькав, заявил торжественно: ― Не отгадаешь туза ― стольник мой, отгадаешь ― триста твои.

– Готовь триста. Отгадал, ― лениво сказал капитан и, стремительно вскинув руку, вырвал из рукава старичка спрятанную карту, потом опять, не торопясь, перевернул карты на фанерке. То были шестерка, девятка, валет.

– Гони три сотни, ― капитан показывал, держа двумя пальцами бубнового туза.

– Грабят! ― тонко завопил мальчик-старичок. И за спиной у капитана с угрозой поинтересовались:

– Ты ще бандитствуешь, офицер?

Тельник под грязной белой рубашкой, а поверх ― стеганка, прахаря с обширным напуском, косой чубник под малокозыркой-восьмиклинкой с хвостиком и круглая прыщавая харя с неряшливой молодой щетиной.

– Я тебя не звал, приблатненный, ― холодно сказал капитан.

– Вица, он деньги отнять хочет! ― проплакал мальчик-старичок.

– Убогого обижаешь! ― осудил капитана прыщавый.

– Иди отсюда, пока я из тебя убогого не сделал, ― настойчиво посоветовал ему капитан. И мальчику-старичку:

– Давай проигрыш!

– Вица, убьет!

– Бандюга! ― возликовал прыщавый и слегка толкнул капитана плечом. От неожиданности тот попятился, но тотчас был возвращен на прежнее место: до чрезвычайности похожий на прыщавого, только не прыщавый, был уже за спиной капитана. Тут же их стало четверо. Капитан оглядел их всех и вдруг жестко приказал на отработанном командирском крещендо:

– Солдаты, ко мне!

– Сдрейфил, гад, ― выкрикнул прыщавый и ударил. Капитан нырком ушел от удара, одним шагом сблизился с прыщавым и ребром ладони врезал ему по шее. Прыщавый еще мягко усаживался на землю, а капитан, мигом развернувшись, уже был лицом к оставшейся троице. Но троица растворилась в толпе, потому что из толпы пробивались к капитану солдаты. Один. Второй. Третий. Третий ― высокий, широкоплечий, с полным бантом ордена Славы, спросил строго:

– Что здесь происходит?

– В три листка играем, ― ответил капитан, глядя на то, как мальчик-старичок, склонившись над прыщавым, любопытствовал радостно:

– Больно, Вица, да? Больно?

Прыщавый сидел на земле и ничего не понимал. Подковылял на протезе красномордый Петро ― обеспокоенный:

– Ты что шумел, капитан?

– Вещички мои там не уведут? ― капитан нагнулся, поднял оброненного в заварухе бубнового туза, постучал в спину мальчика-старичка пальцем: Гони проигрыш, убогий.

Мальчик-старичок показал обиженное личико:

– Ты его не угадал, ты его у меня из рукава вырвал!

Солдаты захохотали как по команде. Один из них, хохоча, мотал головой, приговаривая:

– Ну, Семеныч, ну, артист!

А высокий добавил, как само собой разумеющееся:

– Деньги-то отдать придется.

Семеныч заплакал и полез за пазуху.

– Откуда ты такой лихой, капитан? ― осведомился высокий.

– Я-то отсюда. А откуда здесь вся эта шелупонь? ― Капитан принял от Семеныча деньги, пересчитал и бережно приложил к своей объемистой пачке. Ну, братки, давайте знакомиться. Капитан Смирнов. Смирнов. Смирнов.

Он жал руки, а в ответ неслось:

– Сергей, Борис, Миша, Петро.

А бедный Вица все сидел на земле.

Рынок редел, когда паренек лет шестнадцати, интеллигентный такой паренек ― высокий, худенький, складный ― с карточной полбуханкой под мышкой, не глядя по сторонам, решительно пересекал его. В крайнем ряду шумели. Паренек посмотрел туда и увидел серьезно загулявшую компанию капитана Смирнова. Пятеро у прилавка, а меж ними ― бутылка, граненые стаканы, морщинистые соленые огурцы. Мешок с семечками одиноко стоял в стороне. Паренек подошел к нему, застенчиво осведомился:

– Почем семечки?

– Двадцать рублей, ― не оборачиваясь сказал Петро.

– А полстакана можно?

– Клади червонец и сам насыпай.

Паренек точно отмерил полстакана, высыпал семечки в карман и сказал тихо:

– Саша, пойдем домой.

Капитан Саша поднял рассеяные глаза, лицо его дрогнуло, и, звучно втянув в себя воздух, спросил у паренька, уже зная:

– Алик? Алька?

Паренек всхлипнул и шагнул к Саше. Здоровой правой рукой тот схватил Алькину голову за затылок, с силой прижал к орденоносной груди и затих в ожидании слезы.

– Пусти. Орденами корябаешь. ― Алик вывернулся из-под Сашиной руки и поднял сияющее свое лицо.

– Алик, Алька, ― повторил Саша.

– Брат? ― поинтересовался широкоплечий Сергей.

– Друг. Вместе книжки читали, ― ответил Саша, и, любовно потрогав Алика за щеку, спросил: ― Где покарябал-то?

– Нигде, ― грубо ответил Алик, ощущая всеобщее внимание. Свершилось то, чего уже целый месяц жаждала его неспокойная и виноватая мальчишеская душа: к нему, не воевавшему, вернулся старший друг ― офицер, герой войны. А этот друг спокойно расположился в компании сегодняшних случайных знакомых и вовсе не спешит встретиться с ним. Конечно, все справедливо: они были там, в грохочащем аду, а какое им дело до щенка, просидевшего все эти годы за ученической партой. Хотелось плакать, но Алик не заплакал.

– Ну, бойцы, расползлись? ― понятливо предложил Сергей. Солдаты стали прощаться. Саша, пожимая руки, напомнил:

– Завтра вечером всех жду, братки. Малокоптевский, два "а", квартира десять.

Все время молчаливо сидевший на соседнем прилавке мальчик-старичок подал голос:

– Отдай мои деньги, Сашок.

Саша сморщился, как от зубной боли, заломил бровь, вытащил свою пачку, отмусолил триста.

– И чтобы я три листка на рынке не видел.

– А в петельку можно? ― почтительно осведомился Семеныч, принимая деньги.

Они шли по Шебашевскому, потом свернули на Красноармейскую и вышли к Малокоптевскому. Обиженный Алик с вещмешком ― впереди, Саша с чемоданом сзади.

Глядя в гордую мальчишескую спину, Саша и впрямь чувствовал себя виноватым. До слез жалел и эту гордую спину, и худую, в нестриженных волосах шею, и противоестественную мужскую суровость своего бывшего оруженосца, пацаненка, дружка.

– Его третьи сутки ждут, а он с инвалидами пьет! ― Алик бурчал, не поворачивая головы, но Саша слышал его.

– На полчаса задержался, а крику-то! Матери все равно дома нет.

– А мы? Нас ты за людей не считаешь? Где три дня пропадал?

– Ты почему на меня кричишь? ― Саша обиделся вдруг, поставил чемодан на землю, сел на него. ― Никуда я с тобой не пойду.

Алик обернулся, увидел горестную фигуру героя войны.

– Извини меня, Саша. Я ― дурак.

Помолчали. Один ― стоя, другой ― сидя.

– Мать когда должна быть?

– Знаешь, как теперь поезда ходят. А она сейчас в бригаде Москва-Владивосток.

– А твои где все?

– Мама на работе, Ларка в Мытищах, в госпитале на практике, а отец на своей стройке в Балашихе.

– Дела... ― Саша поднялся с чемодана. ― Пошли, что ли?

Покоем стояли три двухэтажных стандартных дома. Дом два по Малокоптевскому, дом два "а" и два "б". Алик и Саша вошли внутрь покоя. От котельной, в которой была и прачечная, навстречу им шла чистенькая и бодрая старушка с тяжелым тазом в руках.

– Евдокия Дмитриевна, живая! ― удивился Саша.

– Живая, Санек, живая! ― весело подтвердила факт своего существования старушка.

– Ты живая, а какие парни в земле неживые лежат!

– Огорчаешься, значит, что я не померла?

– Что ты, Евдокия Дмитриевна. Парней тех мертвых жалко.

Старушка поджала губы и ушла, недовольная и Сашей, и Аликом, и собой.

Мать честная, ничего не изменилось! И Евдокия Дмитриевна, и дома, и котельная, и кривая старая береза посреди двора ― все как было. Только прутья кустарников под окнами стали длиннее.

– Пошли в дом, ― предложил Алик.

– Обожди, ― оставив чемодан у подъезда, Саша обогнул дом и зашел в свой палисадник. Навечно врытый в землю, стоял на могучем столбе квадратный стол. И широкая, тоже врытая, лавка. Саша сел на нее, поставил локти на стол и взглядом отыскал древний свой автограф, оставленный перочинным ножом. "Саша" ― было вырезано на доске. Он потрогал надпись пальцем и сказал самому себе:

– Я дома.

И дома, в узкой, вытянутой комнате с одним окном ― все было по-старому: зеркальный шкаф, перегораживающий комнату, комод под вязаной крахмальной салфеткой, мамина кровать с горой подушек у окна, и Сашин диван за шкафом.

Вечерело. Саша выпил и устал, и поэтому, не долго думая, разделся, лег на свой диван и тотчас уснул.

Яростно рванул орудийный залп. Саша, еще не просыпаясь, мгновенно сел в кровати. Комната на секунду светилась разноцветьем, и тут же понеслось озорное детское "ура!" И снова залп.

Саша вышел во двор, где угадывалось невидимое многолюдье. Опять залп, и сверкающие букеты поднялись в небо. Рядом оказался мальчонка. Саша спросил у него:

– Это что такое?

– Салют! Наши город взяли!

– Какой город-то?

– Большой! Двадцать залпов! ― объяснил мальчонка и исчез в темноте. Саша стоял неподвижно и слушал мирные залпы.

В восемь утра Алик барабанил в Сашино окно и декламировал:

– Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!

Саша, как был в трусах, подошел к окну, распахнул его и осведомился хрипло:

– Который час?

– Восемь. Господи, перегаром-то несет! Ну, теперь я за тебя возьмусь!

– Что-то ты, пескарь, разговаривать много стал, ― мрачно отметил Саша.

– Разговаривать мне некогда. Вот ключ, пойдешь к нам. Я картошки сварил ― кастрюля у меня под подушкой, чтоб не остыла. Подсолнечное масло и капуста на столе.

– Ваши когда появятся?

– А я знаю? Я ― доктор? Я их неделями не вижу.

– А мне Иван Павлович позарез нужен, посоветоваться!

– Со мной посоветуешься. Будь. В школу опаздываю.

– Бывай, двоечник!

Алик побежал, размахивая портфелем, на ходу обернулся, поинтересовался:

– На свой вечерний прием ты меня приглашаешь?

– Ты же все равно припрешься, ― безнадежно догадался Саша.

– Приглашенье с благодарностью принимаю! И уж будь уверен ― много пить тебе не дам! ― издалека почти пропел Алик и исчез. Саша сморщил нос от счастья и стал одеваться.

То был его второй дом. Сюда он первый раз вошел пятнадцатилетним подростком, влюбленным в старшую сестру Алика Ларису. Потом он полюбил их всех, а Ларка стала просто хорошим дружком. Безотцовщина, шпана, он, таясь и стесняясь, признал для себя в Иване Павловиче тот мужской авторитет, без которого так часто ломается мальчишеская душа.

Саша осмотрел обе комнаты. Чистенько, уютно, бедновато. Книг, правда, много. Он подошел к полкам, ласково погладил ладонью коленкоровые корешки. Что спасло его от уголовщины? Вот этот дом и книги из этого дома.

Под Алькиной подушкой он нашел запеленатую в полотенце и завернутую в газету кастрюлю. Развернул ее и открыл крышку. От картошки пошел легкий пар и дьявольский аромат.

Бритый, умытый, сытый, с оранжевым томиком "Водителей фрегатов" в руке, он не спеша шествовал пустынным Амбулаторным к Тимирязевскому лесу. В коломянковых брюках, в вельветовой довоенной курточке боевой капитан стал юнцом. Студент-первокурсник по виду.

Саша вышел к путям Московско-Рижской железной дороги и только переступил первый рельс, как раздалось:

– Стой! И назад! Прохода нет!

Солдатик с длинной винтовкой наперевес грозно глядел на него.

– А как к лесу пройти? ― недоуменно спросил Саша.

– В обход! ― и все тут. В обход, так в обход. Саша пошел в обход. У платформы "Красный балтиец" тропинка к лесу была просто перекрыта могучей рогаткой из колючей проволоки. Пришлось возвращаться назад.

Лишь через Большой Коптевский проход был открыт. Перейдя пути, Саша поднялся на высокую опушку леса. Опушку грело скромное апрельское солнце, и потому отсюда не хотелось уходить. Саша нашел кучу нешкуренных сосновых бревен, уселся, предварительно рукой проверив чистоту округлой поверхности, на теплый янтарный ствол и оглядел окрестности. Вдали и внизу, забитые десятками вагонов, были разъездные пути, по которым безнадежно и бестолково мыкалась маневровая "овечка".

– Отдыхаем, Сашок? ― задали вопрос за спиной. Саша обернулся.

С ведром в руках стоял мальчик-старичок Семеныч и улыбался.

– А ты все трудишься. Апрель, а ты уже по грибы...

– Мои грибы для согрева костей. ― Семеныч наклонил полузаполненное ведро с угольной крошкой. ― Ты-то при паровом, а мне печь топить надо.

– И пускают к путям?

– Так кто ж к добру пустит? Ох и добра здесь! Туда, ― Семеныч махнул рукой на запад, ― продовольствие и боеприпасы, оттуда ― станки, и мануфактура, и бог знает что! Государственные трофеи. Ты-то трофеев много привез?

– Где уголь берешь? ― про трофеи Саша будто и не слышал.

– На выезде, у бункеров. Паровозам крошка ни к чему, а мне как раз.

– И разрешают?

– Разрешают, Саша, разрешают. Допросил? Тогда я пойду.

Он взглянул на Сашу немигающими осторожными насмешливыми глазами. Старичок, как старичок. В стеганке, в жеванной полосатой рубашке, в штанах из чертовой кожи, заправленных в кирзу. Саша ответил пугающим (он это знал) взглядом не то сквозь, не то мимо ― и апатично зевнул. Но Семеныч не убоялся и, мягко улыбнувшись, еще раз предопределил свой уход вопросительно:

– Так я пошел?

Он ушел. Саша вздохнул жалобно и раскрыл "Водителей фрегатов". С гравюры на него грозно, совсем как тот путейский часовой, смотрел неистовый искатель Джеймс Кук.

– А ты убивал? ― жестоко спросил Сергей.

– Что ты орешь? Приходилось, конечно. На то война. ― Саша потянулся к шикарной пачке "Герцеговины Флор", достал длинную папиросу. За обильным и даже изысканным столом ― ветчина, икра, рыба, колбасы ― сидели Саша, Сергей, Петро, совсем пьяненький Миша и внимательный Алик. Допущенный в мир воинов, он хотел знать все, что было там.

– Три с лишним года ты убивал. И научился это делать. Теперь твоя основная профессия ― убивать. До войны что у тебя было? Семь классов? Ремеслуха?

– Я вечернюю десятилетку закончил, ― обиженно похвалился Саша.

– Все начато, ничего не кончено и уже все забыто, ― настырно вещал Сергей. ― Значит, новую жизнь начинать от печки. А годиков тебе много...

– Ему всего двадцать два года, ― встрянул в разговор Алик.

– Военные один за пять идут, мальчик. И выходит, что ему сильно за тридцать. И запросы офицерские. От пачки, что вчера была, после коммерческого магазина много ли осталось?

– По аттестату выкупить, ― признался Саша.

– Во! А в пачке той ― полугодовое капитанское жалованье, которого скоро у тебя не будет. Ты не кадровый. Долечат руку и быстренько демобилизуют. По-хорошему бы ― пенсию тебе надо, потому что жизнь свою ты прожил и работу до конца исполнил ― на войне.

– Война ― не жизнь, ― горько возразил Саша.

– Это сейчас по горячке тебе так кажется. Пройдет время, будешь ее вспоминать, как единственное, что было.

– Правда твоя, Серега, ― вставил наконец слово Петро. ― Я второй год на гражданке, а так тоскую! Что я без тех своих ребят? Перекупщик, спекулянт!

– Вот твоя судьба, Саша! ― Сергей безжалостно указал на Петра.

Алик вдруг представил Сашу в руках Инвалидного рынка, полупьяного, развязно зазывающего покупателей к мешку гнилых семечек, и, не скрывая гневной ярости, решительно встал.

– А я знаю, что Сашу ждет новая и прекрасная жизнь! Ну а вы... ― Алик ненавистно посмотрел на Сергея. ― Вы, если считаете, что жизнь уже прожили, можете просить пенсию.

– Мне ее не надо просить, паренек... ― начал Сергей, но Алик перебил:

– Меня зовут Александр. Или Алик, если хотите.

– Мне не надо ее просить, Алик. Мне ее уже дали, ― тихо проговорил Сергей и, вытащив из кармана гимнастерки свернутый вчетверо лист плотной официальной бумаги, положил его на стол. Саша развернул бумагу, почитал. Отложил в сторону, спросил тоскливо:

– Как же ты так, Сережа?

– А так... под Яссами. Мы вперед, а мина сзади... Когда очнулся в медсанбате, врачи очень удивились.

– Можно мне? ― спросил Алик у Сергея. Тот кивнул, и Алик притянул к себе лист. Прочел, поднял голову. ― Сергей, извините, не знаю вашего отчества...

– Бумагу прочитал, а отчества не увидел?

– Я там другое читал.

– Васильевич. Сергей Васильевич Одинцов. Запомнил?

– Сергей Васильевич, и этот осколок может сдвинуться с места?

– В любую минуту. Полсантиметра в сторону ― и привет вам от Одинцова.

Этот человек имел право говорить любые слова. Этот человек не имел будущего и мог плохо думать о будущем других, потому что это смягчало ощущение близкого своего небытия. Этот живой еще человек своей не осуществленной пока смертью подарил ему, сопливому мальчишке, жизнь, которую еще надо осуществить. Алик бережно положил бумагу на стол.

Пьяненький Миша тоже посмотрел на бумагу и протрезвел слегка. Петро встал, разлил всем, поднял рюмку:

– Я эти бумаги читал. Давайте, солдаты, выпьем.

Поднялся Сергей.

– Ну, за то, чтобы я не отдал концы сегодня. Чтобы Сашкин праздник не испортить.

Праздник испортить постарались другие: издалека донесся длинный звук винтовочного выстрела. И ― через паузу ― второй. Все как по команде поставили рюмки на стол. Саша, на ходу сорвав китель со стула, от дверей приказал:

– За мной!

Понимающие в выстрелах, они знали, куда бежать. Бежали впятером. Но Петро на протезе скоро отстал. Бежали вчетвером. Но пьяненький Миша споткнулся и упал. Бежали втроем. И тут Саша вспомнил:

– Серега, не торопись!

– Я сегодня не помру, Сашок, ― пообещал Сергей, не отставая.

Они были у цели: невдалеке моталось во тьме узкое лезвие электрического луча. Кто-то орудовал сильным батарейным фонарем. Саша остановился. Он узнал место. Сегодня утром его здесь окликнул часовой.

– Кто здесь? ― настороженно спросили из темноты, и луч высветил Сашу, Сергея, Алика, поочередно ударяя их по глазам.

– Солдаты, ― ответил Сергей и добавил: ― Помощь не нужна?

К ним подошел немолодой старшина железнодорожной охраны.

– Мне пока не нужно... ― сказал он и перевел луч фонаря вниз вправо. ― А ему... тоже вроде не надо бы.

Перевернутый на спину лежал на черной железнодорожной земле прыщавый Вица с темно-красным бугром вместо левого глаза.

– Четко исполнено, ― задумчиво констатировал Саша.

– Я хотел по ногам и целился по ногам, а вон как вышло... ― из тьмы появился часовой. Не тот, что был утром, но такой же молоденький. Чуть старше Алика. Он всхлипывал.

– Дело твое такое, стражник, стрелять, если непорядок, ― ободряюще заметил Сергей.

– Я три раза крикнул "стой!", а они... их двое было... наоборот, побежали. Я в воздух выстрелил, а потом хотел по ногам, ― захлебываясь, все объяснял, объяснял солдатик.

– Что ты оправдываешься? ― опередил старшина. ― Ты по уставу действовал.

Взревели моторы в Амбулаторном и, светя прорезями затемненных фар, примчались и замерли два "харлея" милицейской раскраски и черная "эмка". Из "эмки" кто-то грузно выпрыгнул, и командирский голос распорядился:

– Докладывайте.

– Товарищ подполковник! ― старшина непонятно как узнавший звание начальника, докладывал громко и без лишних слов: ― Воспользовавшись темнотой, двое неизвестных пытались проникнуть в охраняемый вагон. Часовой Хрисанов заметил их и трижды криком "стой" предложил остановиться. Но эти двое пытались скрыться. Тогда Хрисанов, один раз выстрелив в воздух, вторым ― прицельным ― выстрелом застрелил одного из них.

Старшина вновь осветил Вицу.

– Четко исполнено, ― повторил Сашины слова подполковник, а часовой попытался повторить свое:

– Я хотел по ногам...

– Да помолчи ты! ― перебил его старшина.

– Что в вагоне, который они пытались грабить? ― спросил подполковник.

– Особо важный груз! ― бойко ответил старшина.

– Диспетчер! ― требовательно крикнул подполковник.

– Здесь я, ― отозвался недовольный голос.

– Что в вагоне, диспетчер?

– Ручные гранаты. С утренним составом должны уйти.

Полковник весело присвистнул и потребовал:

– Освети-ка его еще раз, старшина.

Опять был распростертый Вица.

– Кто его знает? ― спросил подполковник.

– На нашем рынке ошивался. Кусочник. Кличка Вица, ― спокойно ответил Сергей. Он уже отдышался и был ровен, невозмутим и полон достоинства.

– Хотел бы я знать, зачем кусочнику гранаты, ― подполковник сел на корточки и стал рассматривать Вицу.

– А может, что им нужно было, вовсе и не в этом вагоне... ― задумчиво произнес Саша.

– Отвлекающий маневр? ― подполковник тут же встал. ― Диспетчер, что может представлять интерес для грабителей?

– На шестом пути десять ящиков со швейцарскими часами.

– Пошли, ― приказал подполковник, и все торопливо зашагали, спотыкаясь о рельсы. Вагон на шестом пути встретил их распахнутыми дверями.

– Ну, Сашок, ты похлестче любого милиционера! ― весело удивился Сергей.

– Я офицер-десантник, Сергей, ― серьезно ответил Саша.

– Позавчера двадцать мешков риса, а сегодня часы... ― рассеянно констатировал старшина.

– Вам было приказано усилить охрану, ― холодно напомнил подполковник. Старшина удрученно развел руками:

– Да усилили, усилили! Два дополнительных поста. А на большее людей нет.

– Может, ты к ним на временную работенку определишься? ― насмешливо предложил Саше Сергей.

– Старшина! ― вдруг взревел подполковник. ― Почему посторонние в запретной зоне? Убрать немедленно!

Взревел и старшина:

– Хрисанов! Проводить посторонних граждан!

Солдатик махнул рукой Сергею, Саше и Алику и пригласил:

– Пошли, что ли?

В Амбулаторном их ждали Петро и Миша.

– Ну, что там? ― поинтересовался Петро.

– Человека убили, ― ответил Алик с горечью и болью.

Все субботнее утро Саша бесцельно бродил по пустырям ― прогуливался. Посматривал, поплевывал, посвистывал до часу дня, а потом неспешно направился к школе, в которой учился Алик.

Он сидел на лавочке в школьном палисаднике и ждал, когда в 145-й школе прозвенит последний звонок. Он зазвенел наконец, и его тут же сопроводил глухой могучий рев сотен здоровых детских и юношеских глоток. Звонок скоро затих, а рев ― нет. Он стал пронзительнее и громче, потому что двери школы распахнулись, и орда пацанов, не прекращающих орать, вырвалась на долгожданную волю. Старшеклассники выходили степенней, беседуя и прощаясь. Вот уже и нет никого. Наконец появился еще один последний, видимо, большой школьный начальник, так как вышел он вместе с учительницей и степенно беседовал с ней на равных.

– Паренек! ― обратился к нему Саша. ― Не скажешь, куда десятый провалился?

– Извините, ― вежливо попросил прощения у учительницы большой начальник и только после этого подробно объяснил Саше:

– У десятиклассников сегодня вместо физкультуры и военного дела футбольный матч с госпиталем на поле МТЭИ. Здесь недалеко, через пустырь и...

– Спасибо, знаю, ― невоспитанно прервал его Саша. И, поднявшись, зашагал к пустырю.

Школьный рев после отвального звонка по сравнению с тем, что он услышал, проходя к футбольному полю, был просто детским писком.

Вот это был футбол! Раненые с мелкими телесными дефектами сражались на поле, как львы. Раненые с существенными телесными дефектами, окружившие футбольное расталище, оглушительно болели. То был несдерживаемый восторг молодости, уверенной теперь в своей нескончаемости.

Раздвигая полосатые пижамные спины, Саша прорвался к кромке поля, уселся у полустертой меловой черты и глянул на футболистов. Нет, и десятиклассники были не подарок в своем стремлении доказать, что они настоящие мужчины. Нашла коса на камень.

Саша отыскал на поле Алика. Сделать это было нетрудно: Алик был лучшим. Легкий, координированный, быстрый, он непринужденно работал с мячом и, прекрасно видя игру, умело и точно распасовывал. От желания играть рядом с ним Саша страстно засопел и спросил у соседа с костылем:

– Какой счет?

– Два-два! ― ответил тот, не отрывая взгляда от поля.

– Осталось сколько?

– Десять минут! ― злобно проорал сосед, потому что видел, как Алик, набрав скорость, приближался к линии штрафной. ― Да прикройте же его!

Но то был бесполезный крик. Обыграв в штрафной троих, Алик, падая, со штыка пустил мяч мимо выбегавшего вратаря. Тогда, забивая гол, не впадали в замысловато экстатическое ликование. Хмуро глядя в землю, Алик солидной трусцой направился к центру. Но до конца матча еще оставалось время, и легкораненые бойцы ринулись в последний бой. Мяч уже уходил с половины поля десятиклассников. И когда до конца осталась одна минута, свершилось: пас, второй, навес во вратарскую, и громадный мужик с перевязанной рукой послал головой мяч в сетку. Через несколько секунд судья в гипсовом корсете длинным свистком определил конец игры.

Волна пижам захлестнула футбольное поле, подхватила богатыря, спасшего солдатскую честь, и с яростным "ура!" понесла его, как знамя.

Мимо Саши шла понурая цепочка потных и недовольных десятиклассников.

– Алик! ― позвал Саша. Алик обернулся, узнал, заулыбался приветливо:

– Саша, ты меня ждешь?

– Кончилась трудовая неделя? Пошли домой.

Они пошли. Саша грустно сказал:

– Все-таки жалко, что теперь девчонки отдельно учатся.

– А зачем тебе девчонки?

– Влюбиться хочу, Алька!

– В школьницу?

– Почему в школьницу? В кого-нибудь. Чтобы сердце обмирало при ее виде, чтобы я на свидания с букетами ходил! ― И закончил неожиданно: Неспокойно мне, муторно, Алик.

– Это от безделья, ― безоговорочно решил Алик.

– Еще что скажешь? ― поинтересовался Саша.

– А что мне говорить? Тебе Сергей Васильевич все сказал. И если ты немедленно, с завтрашнего дня не займешься каким-нибудь делом, все будет так, как он предсказал.

Саша послушал, подмигнул хитрым левым глазом и снисходительно поведал Алику:

– Мое дело сейчас ― в тихом поле лежать и слушать, как птицы поют.

– Так сделай хоть это!

– Далеко до поля-то! На электричке ехать надо.

– Лень?

– Ага.

– Так нельзя. Саша...

– Алик, все! ― предостерегающе перебил его Саша и направился к школьному двору. Алик шел за ним. Они пересекли пустырь.

– Чей это сарай? ― спросил Саша, кивнув в сторону полуразрушенного каменного строения.

– Ничей. Раньше здесь трансформаторная будка была.

– А что здесь грузовики делают? ― Саша рассматривал отчетливый след автомобильных колес.

– Развернулся какой-нибудь случайный.

– Ну и черт с ним. Что делать будем?

– Саша... ― опять строго начал Алик, но Саша опять перебил его:

– Ничего не говори, ладно? Лучше стихи почитай.

– Хорошо, ― согласился Алик. Подумал немного, и:

Мы разучились нищим подавать.

Дышать над морем высотой соленой,

Встречать весну и в лавках покупать

За медный мусор золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли.

И рельсы груз проносят по привычке.

Пересчитай людей моей земли,

И сколько мертвых станет в перекличке!

Но всем торжественно пренебрежем!

Нож сломанный в работе не годится,

Но этим черным сломанным ножом

Разрезаны бессмертные страницы.

Помолчали. Потом Саша остановился, положил Алику руки на плечи.

– Я не сломан, Алик.

Был мутный рассвет в тихих переулках. Покойно было, безлюдно. Саша гулял в эту пору. Он миновал школьный двор, вышел на пустырь и, фланируя, направился к бывшей трансформаторной будке. У раздрызганного проема, в котором когда-то, видимо, существовала дверь, он остановился, закурил, старательно закрывая спиной спичечный огонек от возможного ветра, и одновременно осмотрелся вокруг. Никого не было. Он проник в будку.

Запустение и грязь. Битый кирпич, битое стекло, ржавая проволока, человеческие испражнения, веревки прошлогодней картофельной ботвы. Но Саша не собирался отсюда уходить: покуривая, он тщательно изучал помещение.