Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 198 (всего у книги 231 страниц)

Павелко задвигался на стуле.

– Водолазки – из разной шерсти, – продолжал далее Гафуров, – японской, бразильской, черниговской, кустанайской... Будем думать, как выйти на этого Горлача. Розыск будет протекать по многим каналам, но нам отведена особая роль. И вот почему...

4

Сейчас, поднимаясь по обшарпанным ступенькам на третий этаж к Панину, Гафуров тревожно думал, что за последнее время дело с водолазками не продвинулось ни на шаг. Майор тщательно перечитывал доклады, которые теперь концентрировались в его руках, в поисках хоть намека на таинственного Горлача, но тот словно сквозь землю провалился. В городе проживало почти двести человек с такой фамилией. Несколько сотрудников потратили на их проверку не один день, и напрасно...

На некоторое время сообщения о спекуляции водолазками перестали поступать, и Гафуров обрадовался. Это не давало права прекратить не доведенное до конца дело, однако ему хотелось думать, что водолазки были откуда-то завезены и наконец кончились. Но тут прибыл ответ из Министерства легкой промышленности. В нем перечислялись отечественные фабрики, которые изготовляют женские водолазки из шерсти, а также те, которым в ближайшее время надлежит освоить выпуск новых товаров. Интересней же всего был приложенный к письму вывод техэксперта: «Выяснить, какому предприятию принадлежит присланный вами образец, не удалось».

В тот же день полковник Журавко вызвал начальника ОБХСС и сообщил, что в областное управление МВД звонили из Полтавы: в Решетиловском районе задержана спекулянтка, у которой конфисковано двадцать водолазок.

– Как тебе это нравится?

– Может, концы туда ведут? – высказал надежду Гафуров.

– А ты был бы и рад?

– Не очень опечалился бы, – признался майор. – Тут и без этих водолазок...

В глазах Журавко он увидел нескрываемое удивление и умолк на полуслове.

– Не замечал я за вами такого до сих пор, не замечал, – тихо сказал полковник, но это спокойствие не могло обмануть Гафурова. Если начальник райотдела переходил на «вы», это означало, что он сдерживает себя, чтобы не вспыхнуть. Крика Журавко не любил.

– Пусть соседи ломают голову, – продолжал тем временем полковник так же тихо, почти шепотом, словно соглашаясь. – Удобная позиция. А если концы все-таки у нас, можно сказать, под носом? Кажется, была какая-то версия о трикотажной фабрике?

– Не версия, так... Некоторые предположения, – сказал Гафуров, виновато глядя в глаза разгневанного Журавко. – Только и всего. Наблюдение, которое мы установили, пока ничего не дало.

– Вот-вот, «некоторые», «пока»... Прекрасная терминология для людей нашей с вами профессии. Люди Панина жалуются, что вы мешаете им расследовать обстоятельства смерти Сосновской.

– Я просил их не крутиться на фабрике. Если в моих предположениях есть какой-то смысл, это могло бы помешать.

– Вам. А им?.. Вот что, товарищ майор, вы там поищите общий язык. Это одно. А второе... – Начальник райотдела выпрямился и посмотрел на Гафурова сверху вниз. – Вам поручено заниматься поисками Горлача или как там его. И никто этого приказа не отменял.

– Разрешите идти, товарищ полковник?

Журавко, который, несмотря на духоту, почему-то был в фуражке, наконец снял ее. На лбу, как рубец, розовела полоска.

– Зинаиду забрал? Как она?.. Привет ей от меня.

Прошло два дня. Гафуров с утра до вечера находился на заводе «Стройматериалы» и так и не сумел встретиться с Паниным. Зато на этом предприятии расследование приближалось к концу. Основным расхитителем здесь был начальник отдела сбыта. Майор даже чувствовал некоторое удовольствие, наблюдая, как его лицо, при первом знакомстве высокомерное, пренебрежительное, в ходе следствия постепенно теряло спесь. На смену властному тону пришел льстивый, а в глазах меж тяжелых век нет-нет да и мелькал откровенный страх. Подобных людишек Гафуров ненавидел и называл «пиявками на теле общества».

Когда-то давно, занимаясь своим первым делом, Гафуров дал себе слово: в тот день, когда его сердце не почувствует гнева, ненависти или презрения к расхитителям социалистической собственности, он немедленно подает в отставку. Это, однако, не мешало ему быть объективным, и он настойчиво учил своих подчиненных отличать «большую рыбу от мелкой». «В хищной стае, – говорил Гафуров, – всегда есть вожак. По известным причинам он никогда не афиширует собственной персоны. Наша задача – отыскать его».

...Много может вспомнить человек за короткое время, пока поднимается по лестнице на третий этаж. Гафуров открыл обитые вытертым дерматином двери панинского кабинета: в кабинете не было никого. Гибкая фигура капитана возникла перед ним неизвестно откуда, может, из дверей напротив по коридору. Гафуров знал эту профессиональную привычку Панина – ходить быстро и бесшумно, но каждый раз ворчал: «Рецидивистов своих пугай!»

Панин приветствовал Гафурова нетерпеливым жестом. Помня разговор с Журавко, майор приготовился выслушать недовольство тем «вето», которое он наложил на трикотажную фабрику, однако Панин был настроен миролюбиво или, может, не располагал временем для спора.

– У Ремеза сидит девушка, которая может тебя заинтересовать, – сказал Панин. Несмотря на заметную возрастную разницу, они давно были на «ты». – Но прежде полистай эти бумаги.

Капитан вынул из ящика папку и положил на стол перед Гафуровым.

– Это материалы о смерти кладовщицы трикотажной фабрики Сосновской, – сказал он. – Ты почитай, а я на несколько минут отлучусь.

5

Яроша было не узнать. Под глазами залегли синие тени, а сами глаза ввалились и горели болезненным блеском. Мать жалобно вздыхала, а отец избегал сына. У него иногда появлялась мысль: нет ли Славкиной вины в самоубийстве Нины? Девичья душа – нежная и уязвимая, а этот болван... Сказать правду, легкомыслия за сыном старший Ярош не замечал. Но не бывает же дыма без огня? Должна быть причина, в результате которой и свет становится немил.

Отец как раз собирался в ночную, когда Ярослав спросил его:

– Неужели ты думаешь, что я виноват в смерти Нины? Если бы так, то милиция...

Исподлобья посмотрел на сына:

– Милиция... А совесть?

Дверь закрылась, было слышно, как затихают на лестнице отцовские шаги. У Ярослава побелели губы:

– Это... жестоко. Почему он мне не верит, мама? Если бы ты знала, как мне сейчас тяжело.

Снова и снова вспоминал последнюю встречу с Ниной, доискивался таинственного смысла чуть ли не в каждом ее слове, проникался тогдашним ее настроением.

– Нельзя было мне ехать в Мисхор, – сказал он Ремезу и молчание следователя воспринял как согласие. – Я не придал значения ее словам, думал... Не знаю, что и думал. Переспросил для порядка и успокоился.

Ремез и на это не отреагировал. Он был весь какой-то непредсказуемый, этот краснощекий старший лейтенант с крутым лбом, на который падали волнистые волосы. Видимо, прокуратура не случайно остановила свой выбор на нем, когда потребовалась помощь угрозыска. Ставил вопросы Ремез, казалось, нескладно, иногда такие, что и не поймешь, какое они имеют отношение к делу. Со всем, что говорил Ярош, соглашался, одобрительно кивал головой, однако позже снова возвращался к прежней теме разговора.

Постепенно Ярослав начал понимать, что следователь не такой простак, как казалось ему на первый взгляд. И, похоже, знает о смерти Нины что-то такое, чего не знает он, Ярош.

Подчеркнутая вежливость следователя стала раздражать Яроша. «Что за нею кроется? Не презрение ли? – думал он. – Может, Ремез считает, что меня волнует не столько смерть Нины, сколько степень моей причастности, и поэтому я выворачиваю перед ним душу?» Ванжа казался ему проще, прозрачней в чувствах и поступках. Только раз, по дороге из Мисхора в Симферополь, мелькнула мысль о возможной предвзятости оперативника к нему, Ярошу, но он сразу отбросил ее. Был уверен, что лейтенант Ванжа не способен на обман, хотя и не мог объяснить, почему воспринимал это как факт, который не требует доказательств.

Следователь Ремез такого доверия у Яроша не вызывал. Слишком придирчиво копался в самых незначительных подробностях. Вдруг пожелал, чтобы Ярош повез его в Дубовую балку. Среди ночи, непременно на «Яве», чтобы все было именно так, как тогда, когда записаны соловьи.

– Я тут как-то крутил вашу пленку, – сказал Ремез. – И знаете, давненько не испытывал такого наслаждения. Захотелось послушать этих чародеев не из железной коробки, а вдохнуть звуки вместе с запахами природы. Кажется, Брамс говорил, что восприятие музыки зависит от трех факторов: мастерства исполнителя, эмоционального уровня слушателя и условий среды. Так как – согласны?

– А вам в самом деле необходимо мое согласие? – спросил Ярош.

Ремез улыбнулся, округлив и без того круглые, по-девичьи румяные щеки:

– Значит, договорились.

Дубовая балка встретила их дремлющей тишиной. Только неутомимые цикады нежно стрекотали в травах, а в овраге квакали лягушки. На какой-то миг Ярошу показалось, что это выдумка: его пребывание в Крыму, путешествие на Ай-Петри, неожиданное появление Ванжи, смерть Нины, этот уж слишком вежливый следователь – все это порождение чьей-то болезненной и жестокой фантазии. Разве не вчера он продирался сквозь эти заросли за соловьиным концертом на радость Савчуку и всем слушателям популярной передачи «Природа и мы»? Завтра впервые в жизни он увидит море и начнет работать над выношенным в мечтах звукофильмом, а еще запишет голоса чаек.

Треснула ветка. Сзади, жадно вдыхая полной грудью ночные запахи, стоял Ремез.

Ярош вздохнул.

– Тут спуск, – сказал он. – Будьте осторожны.

Они сидели под дубом, слушали соловьев, а внизу, почти невидимый за прибрежным кустарником, бесшумно катил воды Днепр.

– Хорошо, ох как хорошо, – тихо говорил Ремез. – Честное слово, хочется забыть о всех хлопотах, раствориться в этой красоте.

– Как в песне: «Ночь стоит лунная, ясная, звездная...» – не удержался Ярослав. – Можно иголки собирать, можно – доказательства. Или вы не для этого сюда приехали?

Ремез бросил на него насмешливый взгляд.

– Разумеется, – сказал он. – Человек создает обстоятельства, но и сам от них зависит.

– Ну и как? Прояснились обстоятельства? Теперь вы уже можете сформулировать обвинение?

– Кому?

– Мне. Кому же еще. А впрочем, извините, я забыл, что на вопросы не имею права.

Ремез поднялся, зябко повел плечами.

– Нарву ромашек, – сказал он. – Моя Лиза пойдет в атаку: где был? А я ей букет ромашек...

Соловьи приумолкли. Ударила крыльями сова. Ярош лежал на увлажненной росой траве, смотрел, как меркнут, растворяются в вышине звезды. Вспомнил, что дома не знают, где он, и, наверное, мать не спит, прислушивается, когда скрипнет дверь. Мог бы и предупредить.

Зашелестели кусты. Из сумрака вынырнул Ремез, на ходу связывая букет ромашек коричневым стеблем дикого клевера.

– Вы тут не заснули?.. А я панских насобирал, душистых...

«Ява» стояла за бугром под шиповником. Ярош вывел ее на дорожку, неизвестно кем, возможно рыболовами, протоптанную от электрички до заросшего камышами берега, протер тряпкой сиденья.

– Я не ответил на ваш вопрос, – сказал Ремез. – Да пока что и рано. Скажу лишь, что у вас слишком туманное представление о работе следственных органов. Вам кажется, что у следователя одна задача: во что бы то ни стало доказать виновность. А невиновность? Кто будет доказывать ее?

Ярош молчал.

– Поехали, – сказал Ремез и улыбнулся: – Попадет мне от жены. Одна надежда на ромашки.

Ремез жил на улице Алхимова, кратчайший путь к ней лежал через Чапаевскую, но Ярош умышленно дал круг и какими-то темными переулками за элеватором выскочил на набережную. Тихая, всегда немного сонная, может, потому что утопала в вишневых садах, Чапаевская отныне пугала его. Он знал ее вдоль и поперек, там на каждом шагу остались ее следы, и осознавать это было страшно.

«Знаешь, – сказал он как-то Нине, – твоя улица заблудилась. Приехала в город из какого-то села и заблудилась».

«А зачем она приехала?» – спросила Нина, принимая новую игру.

«Известно зачем – на базар! Пока вишни продала, ночь наступила. А к утру новые созрели. Так и прижилась...»

«И хорошо сделала, что прижилась, – сказала Нина. – Хорошая улица, уютная. «Хрущи над вишнями гудят...»

«Влюбленные домой спешат», – подхватил он.

Впервые за время их знакомства было произнесено слово, которого до сего времени стыдливо избегали. Нина зарделась.

«Ты все перепутал, – сказала она. – У Шевченко там совсем иначе. Классиков, Яро, надо знать. – И она звонко, явно стараясь скрыть волнение, продекламировала: – «С плугами пахари идут, поют дорогою девчата, а матери вечерять ждут».

Вот тогда он и осмелел.

«Ничего я не перепутал, – сказал вдруг охрипшим голосом. – Я люблю тебя... Вот».

И поцеловал девушку. Было это прошлой осенью. Давно было. Так давно, будто в какой-то другой жизни...

– Тпру, – сказал за спиной Ремез. – Приехали.

– Тут?

– Да. Вон мое окно... Ну, я пошел.

Ярош кивнул Ремезу и взглядом проводил старшего лейтенанта до ворот. Что-то изменилось в его отношении к следователю после этой ночи; он еще не успел понять, что именно, но смотрел, как тот идет, прижав под мышкой ромашки, с неожиданной для себя теплотой.

Политый ночью асфальт поблескивал лужами и стремительно падал под колеса. Ярош представил хитрые, как у лисы, глаза сторожа и передумал ехать в гараж. Последнее время он начал бояться людских взглядов, чуть ли не в каждом виделся немой вопрос. Но больше всего обидела его Елена Дмитриевна. По приезде из Мисхора Ярослав побежал к Сосновским, готовясь к слезам, к тяжкому разговору. Не было ни слез, ни разговора, ибо Елена Дмитриевна закрыла перед ним дверь. Сначала Ярослав подумал, что виновата старуха Кириллиха, которая как раз вертелась около нее, льстиво заглядывая в глаза, но тут появился из школы Василек.

«Шел бы ты отсюда, – грубо сказал он. – Мама знать тебя не хочет».

Это было так неожиданно и несправедливо, что судорога перехватила горло...

Из ворот хлебозавода выезжали фургоны. Ярош нажал на тормоза, пропуская машины перед собой, и почувствовал, что проголодался.

На кухню он прошмыгнул на цыпочках, надеясь, что его возвращение осталось незамеченным. Потихоньку позавтракал и так же тайком выскользнул из дома. Идти ему, собственно, было некуда, но спать не хотелось, а еще больше не хотелось слушать материнские вздохи, видеть, как отец придумывает себе всякие заботы, лишь бы избежать разговора с сыном.

Ярослав шел по улицам без определенной цели, но ноги как-то сами собой, автоматически привели его к белой колоннаде, за которой шумел городской парк.

Те же самые ивы стояли над водой, касаясь ветвями зеленоватого плеса, а когда налетал ветер, трепетали тихо и печально. Пожалуй, впервые Ярошу пришло на ум, что эти ивы недаром в народе называют плакучими, они и правда напоминают застывших в горе женщин с распущенными косами. И шепот под ветром – то их думы, а может, и стоны.

Человек воспринимает окружающий мир в зависимости от настроения. Еще недавно Ярослав говорил Нине, что эти ивы мучит жажда – со всего парка сбежались к пруду на водопой.

Так же, как и тогда, зеркально чистый плес пересекала золотая дорожка, в глубине плыли белые облака, а дорожка лежала на поверхности, и казалось, что по ней можно добраться к другому берегу. На том берегу высилась деревянная постройка шахматного клуба. По обеим сторонам входа стояли грубо вырезанные из бревна кони, а крышу украшали инкрустированные цветным стеклом зубчатые ладьи. Ярослав не раз ходил туда с Ниной, надеясь пристрастить ее к шахматам, потому как сам любил эту игру до самозабвения и даже создавал этюды...

Под ивами стояла чугунная скамья, такая знакомая, что Ярош мог, закрыв глаза, нарисовать ее до малейшей трещинки. Тут они сидели, словно под шатром, отгороженные от всего мира, бросали в воду крошки хлеба. Нина называла это «кормлением хищников». Карпы никак не напоминали хищников; солнечно поблескивая чешуей, словно позолоченным панцирем, они всплывали на поверхность, ловко всасывали крошки через удлиненные трубочкой бледно-розовые губы и, грациозно взмахнув хвостом, исчезали в глубине. Нина уверяла, что научилась их различать, и наделила именами: «Это Хитрый, тот Осторожный, а вон Нахал – съел три куска и еще канючит». Для Ярослава все карпы были одинаковы, но он делал вид, что верит утверждениям Нины.

Наверное, это были лучшие часы Ярослава Яроша – на этой чугунной скамье около пруда в городском парке. Много было тут сказано и услышано, а каждое слово наполнялось теперь не отмеченным ранее смыслом и казалось неповторимым. Казалось?

Всплеснула вода. Золотую дорожку пересекала лодка. В лодке было двое. Он сидел на веслах, упруго выгибая плечи, она – на корме, опершись подбородком на ладони. «Наверное, всю ночь просидели под липами, – подумал Ярослав. – Счастливые». Проследив за лодкой, пока она не скрылась за ажурным мостиком, погладил ладонью шершавую спинку скамьи. Металл еще сохранял утреннюю прохладу.

Ярош подошел к телефонному автомату и позвонил в радиокомитет Савчуку.

– Андрей Андреевич, это вы?

– Не знаю. Может, я, а может, тень моя, – сердито задребезжала трубка. – Ярош? Какого дьявола тебе не спится? Ты откуда узнал, что я тут? Домой звонил?

– Никуда я не звонил. А где же вы должны быть?

– У жены под боком! – гаркнул Савчук. – Как и все порядочные мужья в субботу. Ты что – в календарь не заглядываешь? Оно, известно, в отпуске каждый день если не суббота, то воскресенье.

– И правда, – растерялся Ярош. – Извините, я в другой раз.

– Какой там еще другой! Позвонил – так говори. Что стряслось?

– Ничего не стряслось. Просто я больше не могу бить баклуши. На работу хочу выйти, Андрей Андреевич. Вы как на это?

– Вот так всю жизнь. – Было слышно, как главный прикуривает сигарету. – Один без работы мается, другому дыхнуть некогда. Сижу вот, справку строчу. Ныне уж слишком в почете жанр справки. Давай и давай... во все инстанции. Так я в субботу, когда никто не дергает. Моя эскулапиха ворчит, скоро, говорит, ночевать будешь там... – Савчук помолчал. – У тебя сколько еще? Неделя? Даже больше? Понимаешь, я не против, но главбух на дыбы станет.

– Не надо денег. Я – так.

– Тоже мне богач нашелся. Он так... Ну хорошо, выходи в понедельник, что-нибудь придумаем.

Ярош повесил трубку.

Тревожно зашумели липы. Ярош посмотрел на еще недавно чистое небо, в котором теперь собирались грозовые тучи, и пошел домой.

6

– Что скажешь, Рахим?

Гафуров невесело посмотрел на Панина.

– А что тут говорить? Завязался узелок. Если это не глупая шутка...

– С Полищук? Не похоже.

– Фактически она ничего не рассказала такого, что дало бы нам след. Берем первый вариант: Полищук не знает причин смерти Сосновской и вообще ни в какой махинации не замешана. Зачем же тогда подбрасывать письмо? Нелогично. Напрашивается вариант номер два: она что-то знает или сама... ну, словом, рыльце в пушку. Тогда все становится на свои места.

– Хочешь сказать, Полищук что-то скрывает? – переспросил Панин. – А письмо? Думаешь, она не понимает, что это письмо заставит нас заинтересоваться ее личностью?

– Может, и понимает. Наверное, понимает, но страх перед его автором сильнее.

– Существует третий вариант. – Панин пощупал подбородок и, казалось, остался доволен, что он тверд и чисто выбрит. – Юля Полищук ничего не знает, а те, кто подбросил письмо, думают, что знает. Гринько...

– Надо иметь серьезные основания, чтоб решиться на такой рискованный шаг, как письмо с угрозами. Я не собираюсь вмешиваться в дела уголовного розыска, но твой Гринько поступил неосмотрительно. Зачем ему было приводить Полищук в райотдел?

– Ну, знаешь, это ты уже загнул, – улыбнулся Панин, хотя в душе и сам был недоволен неосторожностью молодого оперуполномоченного. – Думаешь, могли проследить?

– Журавко сказал, что твои люди жалуются на меня. По поводу фабрики. Вижу, нам и в самом деле пришло время запрячься в одну упряжку. Признаться, не ждал я такого оборота.

Майор рассказал Панину историю с водолазками, о неудавшихся поисках таинственного Горлача, вспомнил и аварию фургона с пряжей на Самарском шоссе.

– Хотел бы ошибиться, но все говорит за то, что имеем дело не с простой спекуляцией дефицитными товарами. Сбыт водолазок из-под полы – само по себе преступление, но главное – кто и где в частном порядке изготовляет их?

Гафуров задумался, собираясь с мыслями, а капитан воспользовался паузой, чтобы позвонить Ванже:

– Где Гринько?.. Возвратится – пришлите его ко мне.

– Теперь ты понимаешь, – сказал Гафуров, – почему я не хотел, чтобы твои люди бросались в глаза на фабрике. Конечно, окончательные выводы делать рано, но общие контуры вырисовываются.

Они засиделись до фиолетовых сумерек, разрабатывая план совместных действий, и чуть не поссорились. Панин доказывал, что чрезмерная осторожность начальника отделения БХСС лишь поможет преступникам замести следы; Гафуров возражал против поспешности:

– Они должны поверить, что мы не сомневаемся в самоубийстве Сосновской, это раз. Мы должны также убедить их, что водолазки интересуют нас не больше, чем любая рядовая спекуляция, это два. Никакой фабрики, никакой пряжи!.. Ты боишься, что преступники заметут следы. Мелкие спекулянты так и сделали бы. Но если наша версия не мыльный пузырь, мы столкнулись с серьезным противником.

Майор несколькими размашистыми движениями нарисовал на бумаге чертика, полюбовался им и продолжил:

– Поверь моему опыту – обычный спекулянт на убийство не пойдет. Потому-то, если мы только не вяжем вместе разные дела... Словом, убийство – не лучший способ замести следы, нужны веские причины. Ты хотел бы форсировать расследование, а чем, собственно, мы на сегодня располагаем? С одной стороны, звонок Хриплого Сосновской и анонимка...

– Я отдал ее на экспертизу, – сказал Панин.

– И хорошо сделал, – кивнул Гафуров. – Возможно, эксперты и найдут отпечатки, но с чем ты их сверишь? С картотекой? Разве что для очистки совести. Уверен: автора анонимки там нет.

Майор вынул из кармана крохотный блокнот, что-то черкнул в нем и улыбнулся:

– Этой Юлей займется мой Павелко. Он у нас знаток женской психологии. Со следственным отделом прокуратуры я договорюсь. Так вот, звонок и анонимка – с одной стороны. С другой – история с фургоном, водолазки, Горлач. Вроде бы и много, а зацепиться не за что. Давай, Олекса, в две головы еще подумаем...

В дверь протиснулась широкоплечая фигура Гринько.

– Вызывали, товарищ капитан?

– Вызывал. Вот что. Понаблюдайте за Полищук, но так, чтобы она не заметила. Да и не только она. Не думаю, чтобы ей угрожала опасность, а все же... Не мешало бы нам также знать круг ее знакомств.

Когда Гринько вышел, Гафуров поднялся, мягко положил руку на плечо капитана.

– Мы с тобой обо всем, собственно, уже договорились. Детали завтра. Складывай бумаги и пошагаем к моим «амазонкам».

Как ни упирался Панин, а не мог отвертеться. И просидел у Гафуровых допоздна, очарованный гостеприимством Зинаиды и удивительным уютом, слишком неожиданным в такой большой семье. Не было тут ни шума, ни беспорядка, все лежало на своем месте и каждый занимался своими делами, в зависимости от возраста и, как видно, раз и навсегда определенных обязанностей. Цвет глаз «амазонки» унаследовали от отца, и поскольку было их все-таки многовато и все они проявляли хоть и сдержанный, но нескрываемый интерес к гостю, то Панин не мог избавиться от впечатления, что отовсюду, из всех углов, со стульев и стульчиков на него смотрит сам Гафуров. «Амазонок» по очереди подводили к капитану с церемониями светского этикета; их имена звучали необычно, от них веяло вычитанной из книг восточной экзотикой. Однако Панин понимал, что это не дань последней моде и не прихоть, а глубоко спрятанная тоска человека по родному краю. Судьба привела Рахима на Украину, он воспринял это как положено и полюбил город на берегах Днепра. И все же в памяти осталось щемящее воспоминание о горах, где он вырос, об орлином клекоте на отвесных скалах и нежном журчании ручьев в заросших кустарником ущельях. «Имена «амазонок» – эхо далеких гор», – подумал Панин.

– Давно был в родном краю?

– Давно, – вздохнул Гафуров. – Ты скажи мне, Олекса, почему человека как магнитом тянет в детство? Ничего, кажется, хорошего и не было в том детстве, по крайней мере у меня. А вишь! Не признак ли это старости?

– Ну, тебе, Рахим, еще до старости...

– Не говори. Галия вон уже на парней заглядывается. Не заметишь, как дедом станешь. Пролетели года. Вода течет себе, исходит паром, снова на землю выпадает, чтоб во второй раз, в третий, и бесчисленное количество раз бежать к морю. Человеку этого не дано...

Они еще долго сидели втроем: Панин, Гафуров и Зинаида. «Амазонки» смотрели первые сны, а за столом продолжалась беседа.