Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 202 (всего у книги 231 страниц)

В глазах Сташевской вспыхнула радость и сразу же угасла. Мальчик все еще теребил ее за юбку, женщина прижала его к себе, тихо заплакала.

– Что я могу?

– Много. Вы имеете на него влияние. Уговорите, чтобы он прислушался к моему совету, не вытворил еще чего-нибудь.

Послышался рокот мотора.

– Он, – сказал Гринько. – Решайтесь, так будет лучше.

Валиев вошел без стука, чуть ли не бегом.

– Салют, Тамарка! – крикнул с порога. – А что это мы плачем? Сынок, это ты обидел маму? А ну, признавайся! – Заметив Гринько, нахмурился. – Что тут происходит? Ты кто такой? Ты что тут делаешь?

Гринько сделал шаг, отрезая Валиеву дорогу к двери.

– Слишком много вопросов, – сказал он. – Но все законные. Потому и отвечаю: моя фамилия Гринько, я из уголовного розыска, жду вас, Тенгиз Валиев. Поговорим?

Продолговатые глаза Валиева спрятались в щелках век. Какое-то мгновение он колебался, не зная, как себя вести, затем полоска черных усиков поползла вверх, что, вероятно, означало усмешку:

– Поговорим.

– С этой минуты, Тенгиз Валиев, вы задержаны, – сказал Гринько. – Вам будет предъявлено обвинение в хищении социалистической собственности, использовании в корыстных целях государственного транспорта, покушении на жизнь гражданки Полищук. Всего не перечислишь, да и не моя это задача. Говорю вам лишь для того, чтобы вы знали: нам известно все, отпираться бессмысленно.

Всего лишь на секунду отвернулся младший лейтенант, чтобы глянуть в окно – показалось, что кто-то направляется к дому, и тут же услышал отчаянный крик Сташевской:

– Тенгиз!

Одним прыжком Гринько оказался около Валиева и вывернул ему руку. Звякнул о пол нож.

– Э, голуба, так не годится. Мы же условились поговорить. Симпатичная финочка. Сам смастерил? Спасибо вам, Тамара, что уберегли его еще от одной глупости. Он и так наделал их больше, чем нужно.

– И ты с ним заодно! – взвизгнул, упираясь, Валиев.

– Тихо! Кому говорю? Горячая кровь... Остынь! Я же могу и рассердиться. – Гринько спрятал финку в карман, а вместо нее вынул сопелку из вербы. – Сына бы постыдился! Не бойся, мальчик, папка пошутил. Бери дудочку, вот так. А ну подуй! Ах, как поет. Ну, убил бы ты меня, Валиев, и была бы тебе высшая мера наказания. Благодари жену, она у тебя умница, да дураку досталась. – Инспектор вздохнул. – А чтоб не было между нами больше недоразумений... – Гринько открыл окно и свистнул. Из-за кустов смородины в палисаде выступили два милиционера. Он махнул им рукой, мол, все в порядке, и повернулся к Валиеву. – Как видишь, я тут не один. Продолжим наш разговор.

– Не о чем нам говорить. Все брехня! Поклеп! И вообще, пусть Тамарка выйдет.

– Да нет, вместе начинали, вместе и закончим. А разговор у нас, Валиев, будет такой. Слушай и мотай на ус...

4

На брошенный хутор Лыськи прибыли в сумерки. Валиев привел к полуразрушенной саманной хате, над которой сохранился кусок почерневшей от дождей камышовой крыши. Под кучей гнилой соломы обнаружилась крышка.

– Тут?

Валиев молча кивнул. Вид у него был жалкий. Кудрявый чуб свисал на лоб грязными клочьями, глаза запали.

Майор Гафуров подозвал понятых и приказал Гринько откинуть крышку. Из погреба пахнуло смрадом и сыростью. Вниз вела деревянная лестница. Выделенные начальником Самарского горотдела милиции оперативники столпились около лаза, тихо переговариваясь.

– Слушайте и смотрите, – сказал Гафуров понятым, молодым супругам, которые чувствовали себя несколько растерянно в необычной для себя роли. – Потом подпишете протокол. Валиев, что в погребе?

– Мешки. Три штуки.

– А в мешках?

– В двух – шерсть в конусах, японского и бразильского производства, в третьем – акрил в бобинах, тоже импортный. Откуда именно, я не помню...

Гринько выскочил из погреба, переводя дух, словно вынырнул из воды. За ним выбрались понятые.

– Ну и тайничок, черт бы его побрал! – воскликнул Гринько. – Очуметь можно. Там три куля, товарищ майор. Завязанные. Еще кадка в углу, на дне остатки гнилой капусты под гнетом. Видно, от бывших хозяев этой халупы осталась. Вот она и смердит.

– Крышку на место. Притрусите. А теперь, товарищи, по местам! Курить запрещаю. Сержант, задержанного отведите к машине. Понятых прошу за мной.

Милицейский «газик» стоял за развалинами с таким расчетом, чтобы его нельзя было заметить с дороги, «Волга» Чижика – за кустами терна.

Час назад, когда стало ясно, что в перспективе вырисовывается бессонная ночь, Гафуров приказал Димке двигать домой, но встретил такой умоляющий взгляд, что в конце концов заколебался.

– Не имею я больше права держать тебя тут, – сказал он. – Мало того, что на работе выругают, так еще родители твои... Они же не знают, куда ты запропастился. Да и знали бы – немного радости.

Димка подумал, что родителям как раз не помешало бы знать, потому что они никак не могут понять, что сын давно вырос. До сих пор обращаются с ним как с ребенком.

– Хорошо, – махнул рукой майор. – Домой поедешь утром. Но имей в виду: язычок на крючок.

Так Чижик оказался в Лыськах.

– Это тот, за кем мы гнались? – шепнул он, показывая на Валиева.

– Тот, Дима, тот. А что?

– Обычный.

– Конечно, – сказал Гафуров. – Обычный. Рога у них не растут. А только этот обычный сегодня пытался пырнуть Гринько финкой.

Чижик невольно оглянулся вслед Валиеву и поискал глазами Гринько. «Ловкий мужик, – с завистью подумал он. – И, наверно, смелый – финки не побоялся. А если бы на меня?»

Понятые разместились на заднем сиденье и сразу же зашептались. Видно, их тоже заинтересовало ночное приключение, и теперь они делились впечатлениями. Чижик, не зная почему, подмигнул им. «А что, если попроситься? – вдруг подумалось ему. – Возьмут или нет? Конечно, в милицейских делах я мало что смыслю, но ведь шоферы и им нужны. Работать в милиции, конечно же, интересней, чем возиться с пассажирами. Особенно когда сядет такой себе франт, что и смотреть противно».

Над степью сгустилась ночь. Ветер шелестел шершавыми кукурузными листьями, раскачивал акации на бывшей хуторской улице. Вдали, над оврагом, висел щербатый месяц. Убаюкивало.

Гафуров тем временем думал о Валиеве. За долгие годы службы в милиции он насмотрелся на преступников самого разного рода. Одни, даже убедившись, что проиграли, все отрицали, вели себя нагло, надеясь таким образом скрыть собственное бессилие; другие пытались выгородить себя за счет соучастников; третьи впадали в транс, добавляя этим немало хлопот следствию. Были и такие, у кого хватало здравого смысла понять, что только искреннее признание может облегчить их участь.

Тенгиз Валиев вызывал у майора острое чувство отвращения. Конечно, не тем, что быстро «сломался» и дал согласие показать тайник на хуторе. Этому можно было только радоваться. Гафурова поразило другое. В горотделе, куда Гринько привез Валиева от Сташевской, между ними состоялся такой разговор:

– Вы уверены, что начальник цеха Горлач сам приедет за грузом?

– До сих пор не боялся.

– Он знает, что сын арестован?

– Олег? – Валиев презрительно фыркнул. – Теперь ясно, почему я не застал его у Валентины. Туда ему и дорога!

– Что ж вы так... о своем приятеле?

– Плевать я хотел на таких приятелей! Очень ему все легко давалось. Деньгам цены не знал, сыпал налево и направо... Где вы видели такого придурковатого? – Валиев хихикнул и вдруг дернулся: – Так это он? Он меня заложил? Ах ты ж...

– Оставьте эмоции, – сказал майор. – Его я еще и в глаза не видел. Легче стало?..

«Волчьи законы, – думал сейчас Гафуров. – Деньги, деньги... А еще говорят, будто у преступников существуют свои законы чести. Вот она, эта честь! Нет, нет у этих людей человеческой чести. Затоптана она в грязь, изувечена. Ради наживы готовы один другому в горло вцепиться. Он, видишь, знал цену деньгам. Каким? Своим горбом заработанным или украденным у честных работяг, у государства?»

А Димка Чижик не заметил, как заснул. Дали знать себя дорога, необычные переживания. Но и во сне он был на посту. Будто бы приказали ему залечь на краю дороги: «Охраняй! Твоя задача – подать знак. Ты хоть и чижик, но должен временно обернуться кукушкой. Сумеешь?» Димка заверил, что постарается, и все сделал на совесть, за что получил... тумака под бок.

– Дима, включай фары! Ну, что ж ты...

Чижик захлопал глазами, вглядываясь в напряженное лицо Гафурова, спросонок ничего не понял, однако послушно потянулся рукой к щитку.

Свет ударил между разваленных стен, выхватив черный квадрат открытого лаза, около которого, словно в стоп-кадре на киноэкране, застыли две фигуры. В то же мгновение их окружили оперативники во главе с Гринько. Все совершилось в полной тишине, было даже слышно, как в траве стрекочут цикады.

Димка выскочил из кабины вслед за Гафуровым, сгорая от стыда.

– Товарищ майор, сам не знаю, как сморило. Не думайте, что я слабак, я могу трое суток не спать. Слово чести!

– Верю, Дима. – Гафуров усмехнулся. – Но признаться, впервые слышу, чтобы люди во сне куковали. Зови понятых!

Майор шел к саманке медленно. В конце концов он мог себе это позволить. Позади был и сумасшедший день, и ночь, множество сомнений, напряжение нервов. «Главное сделано, – думал он, – пташки сами прилетели в клетку. Теперь и Полякову не открутиться. Завтра, Григорий Семенович, поговорим вдосталь по душам».

Не знал Гафуров, что в полдень труп Полякова отвезли в морг, не знал и о несчастье с Ванжой. Дело обрастало новыми событиями и ставило перед работниками милиции новые загадки и задачи. Павелко не успел сказать этого Гринько во время недавнего разговора по телефону. Много чего не знал майор Гафуров. Но одно знал наверняка: фирме Горлача пришел конец.

Свет автомобильных фар проложил в темноте дорожку через нетронутые бурьяны, обвитые плющом руины, в лучах кружились насекомые, золотистая пыльца, которую он сбивал ботинками, направляясь к группе людей, столпившихся вокруг откинутой крышки погреба.

– Сам начальник цеха Александр Ефимович Горлач! Будем знакомы – майор Гафуров... А это кто с вами? Экспедитор Лойко? Вдвоем? Я думал, вас будет больше. Мешки вытянули? Ваши водолазки даже снились мне. Ужасно хотелось взглянуть, где вы их изготовляете. Надеюсь, покажете? Вот только выполним некоторые формальности...

СТЕКЛЯННЫЕ ГЛАЗА

1

Привезли из Песчаного отца Ванжи – Василия Михайловича. Панин никогда не видел старика, однако узнал его с первого взгляда. Очень они похожи были с сыном, даже усы одинаковые, рыжие, с острыми кончиками, правда, в плечах Василий Михайлович обошел сына, да и голова была большая, на жилистой обветренной шее.

– Вы Панин?.. Сказывал мне Василь про вас. Говорите правду: живой?

– Живой, Василий Михайлович, живой ваш сын. Хоть и не скажу, что здоровый. В тяжелом состоянии он, иначе мы вас и не тревожили бы. Садитесь, поедем прямо в больницу.

Какое-то время ехали молча. Уже когда повернули на Щорсовскую, Василий Михайлович заговорил глухо, словно через силу выдавливал из себя каждое слово:

– За правду спасибо. Ваш сержант вокруг да около ходил, а мне нужна правда, какая бы она ни была. Несчастный случай?

Панин задержался с ответом.

– В нашей работе всякое бывает, Василий Михайлович. Врачи уверяют, что самое худшее позади. Главное, что ваш сын – хороший парень. И свою службу знает. Год-два – и будет из него классный специалист.

«Что я мелю? – укорял себя капитан, прижимая машину вплотную к ограде больницы. – Это же отец! Ему не такие слова необходимы. А какие? Откуда мне знать. Просто удивительно, какие мы порой бываем беспомощные, не умеем ни утешить, ни посочувствовать горю».

Дежурила Савчук. Пряча глаза за толстыми стеклами очков, она заверила, что не имеет представления о больном по фамилии Ванжа, и высказала предположение, что «товарищ капитан перепутал больницы». Панину очень хотелось сказать Савчук, что актерских данных ей заметно не хватает. «Савчук, Савчук... Ну, конечно, это жена главного редактора радиокомитета. Ярош приезжал к ней за очками. Когда это было? Кажется, в прошлый понедельник. Между прочим, будь звукорежиссер на самом деле причастен к делу «шерстянников», ему ничего не стоило бы узнать о состоянии Ванжи. Как это Очеретный выпустил из рук такой козырь?..»

Панин улыбнулся и позвонил домой Белогусу:

– Игорь Игнатьевич, я тут вроде жертвы собственного распоряжения.

– По вине и наказание, – проскрипел Белогус. – Добрые люди в воскресенье отдыхают.

– Справедливо, Игорь Игнатьевич. Признаться, мечтаю о пляже. Но тут приехал отец лейтенанта Ванжи. Передаю трубку товарищу Савчук...

Ванжа лежал напротив ординаторской в отдельной палате. Савчук приказала подождать и исчезла за дверью. Стекло было зашторено.

– Василий Михайлович, – воспользовался Панин тем, что они остались наедине, – к вам будет просьба. Прислушивайтесь, вдруг сын что-нибудь скажет. Знаете, как это бывает... ненароком, даже в бреду. А для нас сейчас каждое его слово...

Прокуренные усы на почти окаменелом лице старого Ванжи дрогнули, и капитан понял, что за внешним спокойствием Василия Михайловича кроется глубокое волнение, которое он изо всех сил старается скрыть.

Вышла Савчук.

– В палате поставят для вас кровать. Будете все время с сыном. Но никаких эмоций. Спокойствие и тишина. Договорились? Прошу.

Панин хотел тоже хотя бы на минутку протиснуться в дверь, но Савчук бесцеремонно оттеснила его плечом. Он успел увидеть лицо лейтенанта и не сразу понял, что это лицо – такое оно было неестественно белое. Сердце Панина болезненно сжалось.

В больнице было тихо и прохладно, и все же, выйдя на двор в дневную жару, Панин облегченно вздохнул. Солнце стояло в зените, на землю падали короткие тени. Около крыльца опиралась на костыли какая-то девушка. Капитан скользнул по ней взглядом и узнал Юлю Полищук.

– День добрый, Юлия Вацлавовна! – поздоровался Панин. – Вы, я вижу, уже в строю. Пошло дело на поправку?

Юля обернулась. Зеленоватые глаза глянули на капитана с удивлением и, как ему показалось, неприязненно.

– О, сам товарищ Панин! Какая честь! А впрочем, я, наверное, не имею права называть вас товарищем?

– Вам виднее.

– А где же ваш Гринько? До сих пор это было его обязанностью – следить за каждым моим шагом.

Панин почувствовал, как в нем нарастает раздражение.

– Гринько вы должны бы благодарить, – сказал он. – Младший лейтенант не следил за вами, а охранял, и если бы не он...

Юля смутилась.

– Извините. Очень вы неожиданно появились, вот я и подумала... Выписали меня, а такси не пришло.

– Что же за вами никто из родных не приехал?

– А я им не сказала. Не люблю, когда со мною возятся. «Доченька, золотко, крошечка...» Надоело! Они ко мне собираются, а я сама домой. Чем не сюрприз?

«Твоими сюрпризами они уже по горло сыты», – подумал капитан.

– Могу подвезти, – предложил он. – Я тут на машине.

– В милицию?

– Зачем же? К вам домой, на улицу Постышева.

Уже когда сидели в машине, Юля расплакалась:

– Я знаю, виновата, кругом виновата. Судите... Что случилось, того уже не вернешь. Но найдите того, кто погубил Нину! Слышите? Она мне каждую ночь снится. Если бы вы знали, как я ей завидовала! Вы не имеете представления, что такое женская ревность. Я даже Яроша простила ей, другой – никогда бы, а ей простила. Потому что Нина... А может быть, вы уже нашли убийцу? Я б его своими руками...

2

После завтрака отец надумал ремонтировать вентилятор. Долго слонялся по хате, пока со зла плюнул.

– Поля, сознайся, ты спрятала отвертку?

– Делать нечего. Вон твоя отвертка, под шкафом. Что затеваешь?

– Вентилятор гремит?

– Ну и пусть гремит! – Мать понизила голос. – В шахматы сыграли бы, что ли! Как-никак воскресенье. И в конце концов, до каких пор ты будешь на него сопеть?

– Ну, ну, не очень. Тоже мне, сестра милосердия... Славка, где ты там?

Дверь была открыта, и Ярослав все слышал. В первое мгновение он не поверил, что отец на самом деле зовет его. В последнее время они разговаривали, словно чужие. Напрасно он доказывал, что невиновен в смерти Нины, отец в ответ только презрительно кривился:

– Конечно, конечно. Иначе бы я сам отвел тебя в милицию. Только известно ведь, что из черной кошки белой не сделаешь. Хоть мой ее, хоть выкручивай.

Ярослав намеренно приходил домой, когда отец спал или был на заводе. В воскресенье же разминуться не удавалось.

Услышал за спиной:

– Мать говорит: шахматная доска пылью покрылась. Может, засядем?

Благодарно, как когда-то в детстве, ткнулся лицом в жесткий подбородок:

– Спасибо, отец. Давай вечером. Ты же сегодня никуда?

Избегая укоризненного взгляда матери, вышел на улицу. Около павильона «Ягодка», как всегда, толпилась очередь. Пахло дынями. На башенном кране грелись ласточки. Из какого-то окна тихо лилась музыка.

Ярослав шел без намеченной цели. Наугад. Точно так же, не задумываясь, протиснулся в автобус. Лишь после того, как за окном промелькнули корпуса станкостроительного завода, понял, что автобус идет в аэропорт. Там Ярошу делать было нечего, но он уже знал, почему сел именно в этот автобус. Давно собирался, да каждый раз не хватало духу.

...Тут стояла тишина. Необычная тишина. Ветер шелестел сухими венками, в отдалении виднелись люди, над головой настырно гудел шмель, но все это существовало словно бы особо, не трогая густой, почти физически ощущаемой тишины. И земля была тут тяжелой, она притягивала к себе взгляд железным кружевом оград, аккуратными улочками и переулками, которым, казалось, не было ни конца, ни краю. Даже время текло здесь незаметно, словно вода сквозь пальцы, и Ярош не мог бы сказать, сколько он просидел на кладбище около зеленого холмика – много или мало.

У Нины была тьма-тьмущая фотокарточек, но не нашлось ни одной, где бы она не улыбалась. Потому-то из керамического овала на камне смотрели на него веселые глаза. Черные, как отполированный до зеркального блеска гранит. Он знал, что это неправда, – глаза у нее были бархатно-синие, цвета степных васильков, только что сорванных в поле. Нина любила именно их, а не розы, которые ей дарил Ванжа. Это была маленькая тайна Ярослава, он берег ее и посмеивался над лейтенантом.

«Увы, какие мы бываем глупые, пока счастливы! – думал сейчас Ярош. – Но почему люди, чтобы научиться отсеивать зерна от плевел, должны пережить горе?»

Было уже далеко за полдень, когда он, вернувшись в город, поспешил на Чапаевскую. После смерти Нины обходил эту улицу, все тут напоминало ему недавнее прошлое, повсюду слышался ее смех. Впрочем, однажды пересилил себя, пришел, не мог не прийти, да Елена Дмитриевна не пустила и на порог. Лучше бы ударила... Теперь, когда он наконец побывал там, около нее, его неудержимо потянуло сюда. Захотелось еще хоть раз посмотреть на дом Сосновских, а хватит смелости, то и наведаться к Елене Дмитриевне. Может, на этот раз не прогонит?

Тут, в городе, небо было низкое, в рыжих клочьях. В вишневых зарослях сводили счеты воробьи. Напротив дома Сосновских стояли расцвеченные свадебными лентами легковые машины. В саду играл аккордеон.

Ярош неожиданно почувствовал необъяснимый гнев на этих людей. Цветные ленты раздражали взор. Ускорил шаги, чтобы ничего не видеть и не слышать, одновременно стыдясь этой поспешности и собственного гнева. И чем ближе была знакомая калитка, тем больше охватывало его сомнение. Не знал, что скажет Елене Дмитриевне и нужно ли вообще что-либо говорить. Может, его слова, само его появление будут как соль на живую рану. Так стоит ли лишний раз терзать материнское сердце?

3

Руководители Самарского горотдела милиции чувствовали себя скверно. Особенно переживал коллега Гафурова начальник ОБХСС майор Максюта. На областных совещаниях его сотрудников до сих пор ставили в пример, самого приглашали поделиться опытом, а тут – на тебе! Почти год, можно сказать, у него под носом, поскольку здание промкомбината было видно из окна кабинета Максюты, в городе действовала частная фирма по производству водолазок. И это на государственном предприятии! За многие годы службы в органах милиции ничего подобного он не помнил. Дело вырисовывалось громкое и лавров Максюте не обещало. Из области понаехало столько начальства, что пришлось забыть о сне и отдыхе. Никто пока еще прямо не укорял Максюту, слишком много было неотложных хлопот, однако по тому, как холодно, словно и не были они прежде на короткую ногу, разговаривал с ним городской прокурор, майор почувствовал, что над ним собираются грозовые тучи.

– Ты только подумай, – жаловался он Гафурову, – проклятыми водолазками в Самарске и не пахло. Спекулянтов, конечно, хватает. Где дефицит, там и они. А о водолазках... ну, хоть бы какой-нибудь паршивенький сигнал!

– Не такие они дураки, чтобы тут же сбывать левую продукцию, – заметил Гафуров. – Лисица и та хвостом след заметает.

Максюта гневно фыркнул.

Гафуров сочувствовал Максюте, хотя, как специалист, не мог до конца и оправдать. Водолазок в Самарске и на самом деле не было, но, как теперь выяснилось, прошлой осенью дежуривший на городском рынке милиционер задержал вязальщицу промкомбината Гаврюшину, которая из-под полы продавала импортную шерсть в фабричных конусах. Сам по себе случай был мелкий, Гаврюшину оштрафовали, даже не поинтересовавшись, откуда у нее товар. А между тем такой шерсти в магазинах не было, Гаврюшина вынесла ее из комбината. Более того, именно она была старшей в так называемой экспериментальной бригаде из пяти работниц, которые заодно изготовляли и водолазки. За каждое изделие, кроме месячной зарплаты, они получали от Горлача по два рубля. Гаврюшиной Горлач сказал: «Красная цена вашей работе – рубль. Второй плачу за молчание. Так и передай своим товаркам».

И они молчали. Теперь плакали, уверяя, что сперва ничего плохого не подозревали. Начальник цеха даже премиальные выплатил за освоение новой продукции. Потом начали догадываться, что дело нечистое. За водолазками при них никто не приходил, но наутро они куда-то исчезали. На производственных собраниях о них никто не вспоминал, на стендах около помещения дирекции, где можно видеть всю продукцию промкомбината, водолазкам не нашлось места.

Однажды Гаврюшина пошла за объяснениями к Горлачу и вернулась ни жива ни мертва: «Беда, девчата! Начальник сказал: прикусите языки. В случае чего я, мол, выкручусь, за меня есть кому словечко замолвить, а вам – хана».

Вот тогда и испугались не на шутку. Но постепенно привыкли, а когда кончалась пряжа и приходилось выполнять обычную плановую работу, даже потихоньку сетовали, подсчитывая «убытки» в бюджете.

Трудно сказать, думал Гафуров, призналась бы Гаврюшина еще тогда, если бы Максюта не ограничился штрафом, а заинтересовался ее особой, заглянул на комбинат. Может, это ничего и не дало бы, да кто знает наверняка. Пока человек окончательно не растопчет в себе достоинство, совесть сильнее страха.

Старший следователь по особо важным делам Марков был известен как человек на редкость энергичный, но и придирчивый. И все же Марков вряд ли придал бы особенное значение случаю с Гаврюшиной, если бы начальник ОБХСС сам сообщил следователю этот факт. К сожалению, Максюта забыл это сделать или, может, побоялся, а Марков, допросив Гаврюшину, вцепился в него теперь мертвой хваткой.

Кого было по-человечески жаль Гафурову, так это директора промкомбината Гаркавого. Вызванный средь ночи из дома, он ходил по трикотажному цеху словно во сне. Когда Горлач показал плоскофанговые машины ПФ-10, на которых изготовлялись водолазки, Дмитрий Егорович долго не мог вымолвить ни слова.

«К-какие водолазки? – наконец выдавил он из себя, заикаясь. – Что за глупые шутки, Александр Ефимович? Не далее как позавчера вы уверяли меня, что только начинаете осваивать новое изделие... Вы еще обиделись, когда я заметил, что слишком медленно разворачиваетесь. Как же это?..»

Казалось, он все еще не понял, для чего нужна эта ночная экскурсия по комбинату и что делает тут милиция во главе с чернявым майором, который еще недавно вежливо сидел у него в директорском кабинете и интересовался каким-то шофером. Когда же экспедитор Лойко, избегая глаз Горлача, буркнул: «Вы как знаете, а я скрывать не собираюсь, теперь это уже ни к чему», – и повел «экскурсию» на склад, где на чердаке в отгороженном фанерой тайнике оказался еще один «склад» – краденой пряжи и готовых водолазок, у Дмитрия Егоровича подкосились ноги.

Врач «Скорой помощи» констатировал инфаркт. Сердце фронтовика не выдержало потрясения. Утром Гафуров поинтересовался состоянием Гаркавого. Ему ответили: «В старину в таких случаях говорили: на все воля божья». Майор подумал о Гальченко. Наверное, Николая Артемьевича и таким ударом не свалишь с ног, но все же горек директорский хлеб, когда за спиной действуют Горлачи и Поляковы. Не знал? Недоглядел? Это можно сказать следователю. А себе? Собственной совести?

4

Лейтенант Ванжа шел берегом Самары. Кусты верболаза подступали вплотную к воде, змеиными извивами свисали подмытые корни, коричневато-черные в сумраке, опускающемся на речку с померкшего неба. Таинственно лепетали камыши, уже невидимая на темно-оловянном плесе плескалась рыба.

Еще минуту назад на Ванже был мундир с погонами, фуражка и сапоги, но вдруг он понял, что ступает по воде босиком. Вода теплая, как парное молоко, а песок щекочет пальцы. И вообще никакой он не лейтенант, а длинноногий мальчишка с хутора. Это потом, в будущем, он станет лейтенантом и заведет себе усы, точно такие же, как у отца или деда, которого Василь почти не помнил, разве что его усы. Все мужчины у них в роду были русыми, и все носили пшеничные усы. Было удивительно видеть свою жизнь сразу в оба конца, словно оказался он сейчас где-то посредине между тем, что было, и тем, что будет, но и то, что будет, уже было, и это он воспринимал как должное.

Тем временем темнота сгущалась, а Ванжа шел, раздвигая ее грудью, все дальше и дальше. Он не знал, куда и для чего, однако осознавал, что так нужно. Внезапно открылось болото. Заквакали лягушки. Какой-то голос шепнул ему, что это и есть его цель. На западе еще рдела полоска неба, но вот и она погасла, зато над лесом, прямо из его чащи стал всплывать месяц. Верхушки сосен цеплялись за месяц, закрывая свет, и все же он пробился сквозь завесу и упал на болото. «Будь внимателен, – шепнул Ванже тот же голос. – Настал твой миг».

И он увидел, как среди болота мягко, с легким всплеском из воды вытянулась черная почка. Почка лопнула, словно ее располосовал невидимый нож, из нее вырвался слепящий факел огня, затрепетал, распался на лепестки, и на воде закачалась громадная, невиданной красоты лилия. «Чего же ты стоишь?» – услыхал Ванжа и стремглав бросился в болото. В сумасшедшем ритме колотилось сердце, ноги увязали в мягком иле, но он знал, что не должен бояться, потому что его оберегает какая-то сила, которая привела его сюда. Стебель был плотный и ломкий, а хруст показался стоном. «Зачем я это сделал?» – билась болезненная мысль, а ноги уже несли к берегу, а руки крепко держали, словно зонтик, над головой лилию, которая колыхалась и дышала на него пьянящим воздухом.

Берег был уже близко, когда там, широко раскинув руки, будто собрался с кем-то поиграть, из темноты выступил черный человек со стеклянными глазами, и от его хохота содрогнулись окружающие камыши. «Глупый мальчишка! Лилии захотелось? Я знал, ты прибежишь за ней! Ты не мог не прибежать!»

Черный человек был знаком Ванже, где-то они уже встречались, наверное, в той, будущей жизни, когда он вырастет и станет лейтенантом. Стеклянные глаза пылали зловещим огнем, лицо расплывалось, как маска, на которой невозможно что-нибудь разглядеть.

«Я не выпущу тебя из болота! Несчастный мальчишка, ты погибнешь вместе со своей лилией, а я буду жить, буду жить, буду жить! Ха-ха-ха!»

И тогда Ванжа вдруг вспомнил, что умеет летать. По правде, это снилось ему в детских снах. Но ведь можно попробовать! Он подпрыгнул над водой, взмахнул руками и... полетел. Далеко внизу осталось болото, месяц плыл на одной с ним высоте, совсем рядом, его можно было положить на ладонь; тело было пружинистым и легким, словно перышко. Но вдруг он увидел, что у лилии осыпаются лепестки, один за другим они летели вниз, как белые птицы; тело отяжелело, руки перестали слушаться. Ванжа больно ударился о землю и увидел два зловещих огонька.

«Стеклянные глаза...» – обессиленно прошептал он.

Через несколько минут сотрудник милиции дозвонился до Панина.

– Товарищ капитан, он заговорил!

– Ну-ну, чего тянешь! – Панину изменила выдержка. – Что он сказал?

– Он сказал: «Стеклянные глаза».

– И это все?

– Все, товарищ капитан. Василий Михайлович уверяет, что очень четко сказал: «Стеклянные глаза...»

– Немного. Сам-то он как?

– Без изменений, товарищ капитан. Но я так думаю, раз заговорил...

– Ты как думаешь, – перебил Панин. – А врачи?

– Врачи ругают.

– Кого?

– Меня ругают. Чтоб не приставал с расспросами. Особенно этот, главный. Зверь! Только у очкастой и можно что-нибудь узнать, у Савчук. Очень вы ей понравились, такой, говорит, интеллигентный капитан.

– Благодарю за комплимент. Как ты сказал? Очкастой? Интересно. Может, стеклянные глаза – это очки? Как ты думаешь?

– Не знаю, товарищ капитан. Допустить можно. Но ведь сказано было в бреду.

– Я вижу, твое любимое словечко – «но». Скептический склад ума – это уже кое-что.

Панин повесил трубку и пошел к Журавко. Полковник стоял у окна и слушал майора Сироконя. Тот докладывал о завершении строительства нового здания райотдела милиции на Щорсовской. Докладывал без особого энтузиазма, было видно, что это строительство уже сидит у него в печенках.

– Ты скажи прямо, – требовал Журавко, – когда сможем переехать?

– Гаражи не готовы.

– Черт с ними, с гаражами. Транспорт пока что тут будем держать. Ты связь обеспечь, это главное. Мебель всю завезли? Завтра сам проверю. Переселяться придется в воскресенье.

– За день не успеем.

– Нужно. Ночь не поспим. Все. – Журавко говорил прерывисто, не скрывая утомления. Под глазами набухли синие мешки. – К слову, и партсобрание проведем в новом зале. Осточертело тесниться, да еще в жару.

– Только и радости, что скоро конец моим мукам, – вздохнул Сироконь. – Так я пошел?

Панин рассказал о звонке из больницы.

– Может, в этом и есть какой-нибудь смысл, только что он нам дает? Людей в очках в городе десятки тысяч. – Полковник задумался, потушил недокуренную папиросу и швырнул ее в урну. – Некому ремнем отстегать: самому гадко, а вот никак не брошу... Ты, Олекса, все же распорядись, чтобы поискали таких, кто носит очки в окружении Полякова. Мало ли что!.. Как там в Тимирязевском?

– Нуль, Сергей Антонович. Осмотрели, кажется, каждую щелочку. Дом, гараж... Больше негде. Неужели убийца успел? Не верю.