Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 127 (всего у книги 231 страниц)

ОНА УЕХАЛА

Павел никак не мог закончить картину. Ему вдруг начинало казаться, что лицо геолога маловыразительно, хотя еще вчера он был почти удовлетворен им. Он снова расставлял этюды, написанные с натуры, и пересматривал их, затем делал рисунки по памяти. Вновь и вновь он убирал в картине лишние, как ему казалось, детали, которые еще недавно считал просто необходимыми...

Картина живо напомнила ему людей, которых он сделал героями ее сюжета. Вспоминались рассказы Ясина:

«...Вот, Паша, приезжаешь на место зимнего жительства – отдышишься, отпаришься, отдохнешь, и начинает чего-то не хватать, и не хватает все ощутимее. Чего бы, вы думали? Всего того, что проклинал там, в поле, что заставляло тосковать по теплу, по нормальной человеческой жизни – электрическому свету, бане, хотя бы столовской еде и постели – хотя бы на самой узкой, неудобной койке. Там ведь, если погода стоит хорошая, и работа идет нормально, и ты здоров, и не тоскуешь до отчаяния о ком-нибудь, – тогда хорошо, тогда славно в тайге. Да и тундра имеет свою прелесть – она похожа на протяжную задумчивую песню – идешь, думаешь, смотришь, и на белый туман по утрам, и на небольшие болотца... Поднимутся утки с болота, прервется песня, потом снова «зазвучит», и ты снова идешь... Но испортилась погода, не ладится что-нибудь с работой, и начинаешь томиться, и подбирается тоска, думаешь: за какие грехи должен ты мокнуть под бесконечным дождем?.. Знаете, как это тягостно, когда неделями льет холодный дождь? Или когда мерзнешь под мокрым снегом... словом, хочется взвыть от тоски по сухому жилью, по городу, по самым немудреным удовольствиям, мечтаешь об этом как о чуде. И клянешь, клянешь и себя, и небо, которому до тебя нет дела, и отсыревшее курево, и неудачу в охоте...

Там думаешь: вот приеду и уж никуда, пожалуй, больше не двинусь, к чертям эти мучения... А приедешь в город, проходит немного времени, и пожалуйста, лежишь вечером, читаешь что-нибудь, не относящееся к твоему делу, и вдруг всплывает:

 
...бывало, спит у ног собака,
костер занявшийся гудит...
 

И будто дымом от костра потянет, будто деревья зашумят, будто таежный дух в тебя вольется – вдруг запахнет смолой, багульником и хвоей – одним словом, в пору бросить все и бежать. Встанешь, переберешь снаряжение, еще снег за окном, а для тебя вроде уже весной пахнет.

Такова, Паша, бродяжья, нелегкая, но прекрасная жизнь геолога. Хватает в ней всего – неприятностей по службе, разочарований в людях. Даже интриги существуют, много реже, чем в управленческой или министерской среде, но существуют. Но лучше жизни геолога все равно трудно что-нибудь придумать...»

Павел вспоминал не только слова Ясина, но интонации его голоса, выражение лица, позу.

Однажды Нина сказала Павлу:

– Удивительно, но ты с каждым днем становишься все больше похожим на Ясина.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что каждого из нас создают многие люди. Не только в детстве, а всю жизнь. Вот ты, например, участвуешь в создании меня, какой я становлюсь сейчас и какой стану потом. Многие, должно быть, неосознанно стремятся вложить в близкого или любимого человека как можно больше своего, стремятся как бы поселиться в нем, и поселиться прочно, надолго. Некоторым это удается.

– И со мной то же происходит...

– Это совсем не так...

– Знаю, Нина, трудно тебе со мной, мало радости... Подожди совсем немного – вот закончу картину и буду принадлежать тебе, только тебе... долго, целый месяц. Надоем еще...

– Мне нужно пробыть возле тебя подольше, нужно избавиться от мысли, что ты уходишь, а я бегу и бегу за тобой, задыхаюсь от усилий тебя догнать и идти рядом...

– Что ты говоришь? Я всегда возле тебя.

– Глупый разговор я затеяла... Ты не обращай внимания...

Именно этот разговор вспомнился Павлу сейчас и встревожил его.

Чтобы как-нибудь отогнать от себя эти мысли, он вернулся к своей картине и долго, придирчиво вглядывался в нее, припоминая давние свои впечатления от увиденного там, в тайге. И ему показалось, что он знает, чего недостает в картине до полной завершенности. Он схватил кисть и палитру и... забыл обо всем.

К реальности его возвращает рассвет, заголубевший в окнах.

Анохин кладет кисть и смотрит на картину. Сложные чувства владеют им. Радости оттого, что она закончена, нет. Наоборот, даже немного грустно. Он вложил в нее все, что его долго волновало. И вот поиски и тревоги завершились. И будто в самом деле провожает он в дальний путь дорогих людей, с которыми так сроднился. От этого тревожно: какова будет их встреча со зрителем?..

Прошло несколько дней.

– Нина, у тебя лицо великомученицы. Это я виноват?

– Просто усталое лицо, и не виноват ты вовсе.

«Беда в том, – думает Нина, – что я предчувствую дальнейшее. Сейчас Павел здесь, со мной, – это счастье. А мне все кажется, что оно ненадолго... Господи, как все зыбко, непрочно, непонятно...»

– Нина, я хочу знать, что мучает тебя, зачем же ты таишься?

– Не могу этого объяснить... Какие-то отрывочные мысли... не получится связного рассказа. Но когда я рядом с тобой, ощущение такое, будто я растворюсь, исчезаю, теряю свое я. Словно от меня почти ничего не остается. Но это, наверное, всегда так было....

– Что за самоедство! Не мучай себя. Ты же знаешь: не можем мы друг без друга – это самое главное, а остальное... Все эти сомнения... У кого их не бывает...

Что может она ответить Павлу? Нельзя же сказать ему, что этими словами он лишь старается успокоить ее и себя... «Да, столько мужчин и женщин расходятся, оставляют семьи, а многие ли из них бывают потом счастливы? Разве их не мучают сомнения, а часто и сожаления?.. Но если человек понял, что ошибся в выборе, разве должен он всю жизнь мучиться?.. А Павел и его жена? Ведь нетерпимых отношений между ними не было. Может быть, не встретив меня, Павел и не помыслил бы уйти от семьи?.. Наверное, не ушел бы. Занимался бы творчеством. И чем дальше, тем работа будет занимать в его жизни все большее место, для всего остального его не будет хватать. Я знаю, как это бывает с художниками, как, вероятно, будет с Павлом. А я? Что будет со мной? Если бы я меньше его любила... Вот до какой глупости додумалась!.. Любовь или есть, или ее нет, а меньше, больше... Господи, как все трудно... Неужели нельзя любить спокойно? Видно, так не бывает! Любовь – это беспокойство и будто тебя из воды в огонь бросают...»

Мучаясь сомнениями, Нина не подозревала, что все окончательно решит непредвиденная встреча.

Однажды, когда Нина шла к Павлу, она увидела его с Андрюшкой у выхода из метро. Мальчик крепко держался за его руку. Он был очень похож на отца и чертами лица, и движениями. Павел слегка нагнулся к нему, что-то говорил.

Нина отошла к книжному киоску. Видела, как Павел с сыном подошли к троллейбусной остановке, где их ждала Сима; как помог им войти в троллейбус, как смотрел потом им вслед, ничего не замечая вокруг.

Нина быстро пошла обратно.

С отрешенным взглядом, не двигаясь, Павел сидел в мастерской. Перед ним лежало прощальное письмо Нины:

«Павел, родной мой!

Я снова пересмотрела все твои холсты и рисунки. Ты хороший художник, ты только теперь вступаешь на путь зрелого творчества. Оно скоро захватит тебя целиком, без остатка. Я все яснее понимаю, что мешала тебе. Знаю, ты возразишь, скажешь, что научила тебя ответственней относиться к своей работе. Но ты пришел бы к этому и без меня, разве только несколько позже.

Дорогой мой! Любовь не уйдет бесследно из нашей жизни – останется навсегда в твоем творчестве, в моей работе.

Сейчас я должна оставить тебя, дать тебе возможность спокойно осмотреться, все продумать и даже снять с тебя дополнительные заботы.

Я уезжаю на два года. Не терзайся, что ты был недостаточно внимателен ко мне. Это не так. Ты отдавал мне все возможное. Я благодарна тебе. И была счастлива... Я пришла к убеждению, что сын должен быть с тобой. Вас нельзя разделять, я это поняла.

Не отчаивайся. Я не ушла совсем. Если за эти два года твое чувство ко мне не изменится, я вернусь. Пиши мне. Но сейчас не зови меня.

Вот и все. Главное – работай! Верю в тебя, дорогой.

Твоя Нина».

Ясин давно сидел в кресле в мастерской Павла. Павел рассказал ему все.

– Так могла поступить только умная женщина, Паша. Ей-богу, она вызывает уважение.

Павел молчал, опустив голову. Лицо его осунулось, он будто постарел.

Ясину хотелось отвлечь Павла от грустных мыслей, и он спросил:

– Паша, а что с вашей картиной?

– Договор подписали, кажется, пойдет на выставку.

– Это важно. Когда же будет известно точно?

– Дней через десять.

– Отлично. Значит, вы не против нашей совместной поездки? Опять увидите знакомые колымские места...

– Да. Мне сейчас просто нужно уехать... А на Колыму меня тянет... – Где-то сквозь его душевную боль пробивалась отдаленная, едва мерцающая мысль: «Может, Нина права, что дает мне время прийти в себя... наверное, лучше понимает меня, чем я сам...»

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

Перед тем как отправиться к Шульгину, Анохин рано утром заехал к Ясину и сказал о предстоящей встрече.

Волнуясь, Анохин закурил сигарету.

– Значит, вы считаете, что идти необходимо?

– Ну нет же другого выхода. Тем более что я условился с этим товарищем.

– До чего же неприятно...

– Нужно все распутать. Иначе не жди спокойной жизни. И в комбинате, и в Союзе художников эта история может вызвать нежелательную реакцию. Не вижу, Паша, иного выхода.

– Стыдно мне. Разозлился и вот... такое наговорил... Теперь оправдываться трудно... И еще эта работа в бригаде Эньшина... Такой урок!.. Каков мерзавец Семен? Мало ему, что обирает нас, еще и продать, судя по тому письму, задумал. Ведь он может посговорчивее типов находить.

– Если бы находил, вряд ли бы связался с тобой, зная твой характер. Он рассчитывал на твою зависимость от него, на твои финансовые затруднения.

– Просто не знаю, как мне держаться с представителем милиции.

– Надо рассказать все, как есть.

– Эх, не побрит я и одет не так. А домой долго ехать...

– Не беда. Побрейся у меня, надень мою рубашку и галстук. И брюки погладим.

Ясин принес утюг, достал рубашку и несколько галстуков – на выбор. Пока Анохин приводил себя в порядок, Ясин приготовил завтрак. Анохин повеселел:

– Ей-богу, Дмитрий Васильевич, вы как отец родной обо мне печетесь. Скажите, вам одному не скучно жить?

– Мне это состояние неизвестно. Всегда времени не хватает. Бывает, иной раз и захочется, чтобы кто-то был рядом, но только очень близкий, понимающий человек... Должно быть, я привык к одиночеству. Но с возрастом появилось желание опекать кого-то, заботиться...

Анохин приехал на встречу с Шульгиным.

Полковник протянул Анохину руку, представился и указал на стул:

– Присаживайтесь, Павел Корнеевич.

«Да, серьезный товарищ, – подумал Анохин. – Взгляд уж очень строгий...»

За столом сидел подтянутый, сухощавый мужчина. Волосы без признаков седины, хотя он уже далеко немолод.

Шульгин всегда отличался щеголеватостью, китель на нем был подогнан безукоризненно. И были случаи, когда кто-нибудь из новых сотрудников приходил в управление в мешковатом костюме, в несвежей сорочке и старомодных ботинках, а вскоре его уже нельзя было узнать – так он подтягивался. И все знали – это влияние Шульгина.

Шульгин неизменно придерживался такого взгляда: если человек внешне неприбран и неряшлив, то это зачастую сказывается и на делах, на работе.

Заметив аккуратность и даже некоторую элегантность Шульгина, Анохин подумал: хорошо, что послушался Ясина и переоделся.

– Так вот, Павел Корнеевич, – обратился к Анохину полковник, – я хоть и не видел ваши картины, но слышал, что художник вы своеобразный.

– Какое там... Иногда что-то вроде получится, а больше все кажется, что еще из ученичества не вышел...

– Наверное, это естественно. Особенно в таких профессиях, как ваша. Вы что больше пишете, портреты или пейзажи?

– И то и другое.

– А сейчас над чем работаете?

– Писал картину о геологах. Был на Севере, в полевой партии.

– В каких же местах?

– В Магадане, Ямске, на полуострове Кони и в тайге.

– Я бывал и на Чукотке, и в Магадане... А как у вас сейчас с заказами на работу?

– Есть заказ на небольшую картину, рублей на четыреста.

– Негусто. Из-за этого вы и прирабатываете на стороне?

– Приходится... Но теперь этот источник для меня закрыт.

– Вы имеете в виду бригаду? Вот я как раз и собираюсь попросить вас рассказать всю историю знакомства с вашим бригадиром и с теми, кто пытался вас шантажировать. Охарактеризуйте их всех так, как вы их видите, ничего не смягчая.

– Но я, кроме Эньшина и трех человек из бригады, больше никого не знаю.

Сначала Анохин говорил спокойно, обдумывая каждую фразу, но потом разгорячился, особенно когда пришлось припомнить разговор с Эньшиным на даче. Рассказал все подробно.

Когда закончил, Шульгин заметил:

– Работали они неквалифицированно. Какая-то жалкая самодеятельность. Магнитофонная запись, письмо. И жертву, я имею в виду вас, выбрали неподходящую. Или их обстоятельства вынудили, или алчность заставила таким совместительством заняться. Вовремя вы обратились к нам... Скажите, Павел Корнеевич, вы считаете, что положение с художниками неблагополучно обстоит? Я имею в виду заказы, зарплату, квартирный вопрос и многое другое.

– Если уж говорить начистоту, то недостатков хватает. Начиная с учебы в художественных институтах и училищах. Слишком мала там стипендия. А ведь некоторым не только на стипендию жить надо, но и материалы покупать – краски, холст, кисти, бумагу. А материалы дорогие. Когда институт окончен, мечтаешь о подлинно творческой работе, а попадаешь в комбинат. Там иногда такие заказы дают, что года через три можешь в халтурщика превратиться. Ведь в комбинате стараются угодить заказчику, а заказчики в большинстве случаев бывают несведущими в живописи.

А тем художникам, кто не хочет идти на поводу у заказчика и пишет по-своему, порой тяжело приходится. Влезают в долги, а потом ищут халтуру – расплачиваться-то надо. Некоторые пытаются открытки делать для издательства «Искусство» к Новому году, к Восьмому марта... Работать там трудно, нужна особая подготовка. И потом эти странствования по издательствам... Да что там, немало у художников в жизни подобных сложностей. И несмотря на то что наше государство так много для них делает. Что греха таить, судьба художника нередко зависит от знакомств, от протекции... Потому и случается, что становятся популярными художники небольшого таланта, а о тех, кто талантливее, но скромнее, зачастую знают немногие. Все это обидно и, конечно, очень отражается на творчестве...

Анохин спохватился:

– Может, я зря все это говорю, но вы поймите меня...

– Говорите, Павел Корнеевич, все это очень важно – ведь ни в одной стране не расходуется столько средств на развитие искусства, сколько у нас. И надо добиваться, чтобы эти средства шли по назначению. И наша с вами задача – бороться со злоупотреблениями. Поэтому необходимо о них знать. Но, пожалуй, художники сами во многом виноваты – не ведут борьбу с непорядками в ваших организациях, устраняются от этого.

– Многие не решаются на это, некоторые слишком сосредоточены на своем творчестве...

– Неужели художники такой безгласный, беспринципный и беспомощный народ, что защитить себя и своих товарищей не могут? Как хотите, Павел Корнеевич, но я в это как-то не могу поверить. И в райкомах партии есть работники, которые специально занимаются этими вопросами.

– Да, все непросто. Как правило, именно слабые художники стараются быть активнее, берутся за любое поручение – все для того, чтоб их с заказами не обошли. И надо сказать, к ним художественный Совет порой относится снисходительнее: принимает у них произведения слабые.

– Вот видите, они активные. А вы, зная о непорядках, почему же нигде с этим не выступите?

– Я же вам рассказал насчет своих дел. Это раз. Работал в бригаде халтурщиков – два. Характер неуживчивый, резкий, подлаживаться не умею. У меня тотчас же уйма противников наберется, а те, кто согласен со мной, будут сочувствовать, но вряд ли поддержат. Были уже тому примеры.

– Отдельные примеры еще не основание для категорического вывода. А вы бы попробовали, может, вас и поддержали бы. Не все же художники такие, как те, о ком вы рассказали.

– Вы правы, многие недостатки удается изжить. Есть среди нас настоящие борцы за справедливость и порядок. Но я сейчас говорю в основном лишь о том, что нам мешает нормально работать и жить. Взять хотя бы дела с мастерскими: их приходится подолгу ждать. А до тех пор мыкаются – в школах, в ЖЭКах пристраиваются, в подвалах. А «выстрадают» мастерскую – глядишь, и силы уже ушли, и здоровье.

Ну и «наплакался» я вам, Герман Иванович. Но не потому, что нытик. Иногда внутри все так и кипит... Эх! Невыдержанный я человек, а вот не жалею, что все высказал. Я ведь только недавно получил свою мастерскую. До этого работал у Пожидаева. Он мне, как говорится, угол сдавал. И этому я был тогда рад. Вот и свела меня судьба с этим Пожидаевым, да и с Эньшиным тоже. Потом они-то и стали меня упрекать в неблагодарности, считая себя благодетелями. А дальше работал в бригаде...

– Ну что ж, я благодарен вам за откровенный, смелый разговор. И с вашего согласия доведу его до людей компетентных и ответственных. Надеюсь, что это не последняя наша встреча. Возможно, еще придется к вам обратиться. Вы не против?

– Пожалуйста. Но учтите, что я самый рядовой и, сами видите, весьма нескладный человек.

– Ну, зачем же так умалять себя? Скажите, из тех деятелей Художественного фонда, которых я вам назову, кого вы знаете, с кем приходится общаться?

Шульгин назвал несколько фамилий.

О многих Анохин слышал. Вот и Дальнев...

– Этого знаю. Тихий, вежливый, но жестокий и пройдоха. Да что говорить – он приятель Эньшина, у них общие дела.

Шульгин понимал, что Анохин высказал ему все, «до дна». Своей искренностью Анохин вызвал в нем сочувствие и симпатию.

– Что же, Павел Корнеевич, подведем итоги. С Эньшиным вы порвали. Выводы из всего сделаете сами. Попытаюсь вам помочь. Насчет опубликования ваших высказываний, записанных Эньшиным, не тревожьтесь. Никакой гласности не будет... А у меня личная просьба. Хочу напроситься к вам, работы посмотреть.

– Буду рад. Только ведь особенно нечем похвалиться. Обыкновенные этюды. Как соберетесь, позвоните мне. Я ведь и живу в мастерской.

– Значит, договорились.

Выйдя от Шульгина, Павел перебрал в памяти весь разговор. Он нисколько не сожалел, что рассказал обо всем, что наболело на душе, и не только у него. Появилась надежда, что беседа, возможно, принесет пользу. А главное – конец связи с Эньшиным и Пожидаевым. Ничего, он найдет выход, обойдется без них, и жизнь его станет чище...

КТО ЖЕ ОН, ЗАСЕКИН?

Засекин исчез, как в воду канул. Когда прошла неделя, а затем и вторая, Тоня решила, что Женя уехал «на заработки». Она не хотела спрашивать об этом у Эньшина, но потом забеспокоилась всерьез. «Почему он не сказал ей об отъезде? Ведь и телефон и адрес у него есть – мог бы сообщить. Послал бы открытку». Первые дни она ждала его звонка или письма. Ни того, ни другого не было. Наконец пришла к горькому предположению, что Евгений перестал ею интересоваться, может, и увлекся другой. «Ну конечно, что же еще? А иначе он не стал бы скрываться и позвонил бы».

А ведь так недавно все было по-другому: он исполнял любое ее желание. Она видела, как сильно он влюблен в нее, как стремился увидеть ее, гордился ею... И сам изменился к лучшему. Даже говорить старался иначе – отвыкал от вульгарных словечек, которыми раньше так и сыпал. Они часто говорили и о его предстоящей учебе.

В начале знакомства ей понравились его внешность и жизнерадостность. Он почти всегда был в хорошем настроении. Привлекали его добродушие и какая-то детская непосредственность. Она видела, что он робеет перед ней. Сначала к его ухаживанию она относилась не особенно серьезно. Поклонников у нее было немало. Евгений ее «развлекал», как она вначале думала. Правда, и тогда, когда ее сильнее потянуло к нему, она держалась с ним так, будто не принимает его ухаживания всерьез. Но прошло какое-то время, и она заметила, что, не видя его два-три дня, начинала скучать. Но ему этого старалась не показывать и держала «на расстоянии». Теперь, решив, что потеряла Евгения, Тоня мучилась сомнениями – может, это она сама виновата? Нечего было дипломатничать, скрывать свои чувства... А временами она пыталась возненавидеть его, забыть, но ни то, ни другое ей не удавалось. Наконец, решив поступиться самолюбием, спросила о нем Эньшина. На ее вопрос он ответил довольно странно:

– Я вас, Тонечка, сам хотел спросить о том же. Он куда-то запропастился. Но ведь надо знать его непутевый характер. Это в его духе – бросить все и укатить куда-нибудь. Церковь расписывать или еще по каким делам. Натура неустойчивая, любит чувствовать себя вольно. Он, видите, и холост до сих пор по причине своей взбалмошности. Мотылек эдакий! А вам-то он зачем понадобился?

– Да просто его что-то давно не видно.

– Куда он денется? Как поиздержится – заявится. Мне он тоже нужен.

После этого разговора Тоня уверилась в худших своих предположениях и старалась не думать о Евгении. Она даже решила встретиться с одним из своих прежних «обожателей». Но ей с ним было скучно, неинтересно.

Наконец после безуспешных звонков Евгению поехала к нему домой. На звонок и на стук никто не отзывался. Тоня позвонила в соседнюю дверь. Вышла молодая женщина и на вопрос Тони ответила:

– Они куда-то далеко уехали, кажется, на целый год. Вера, сестра Женина, институт закончила, назначение получила.

– Они что, все уехали? И Евгений?

– Этого я не знаю. Может, и Женя с ними.

– Он, кажется, женился? – Тоня спросила об этом со страхом и отчаянием в душе.

– Вот уж этого я не знаю. Может, и женился. Пора ему. – Женщина улыбнулась, поняв, что вопрос задан неспроста.

Тоня поблагодарила соседку и вышла во двор. Присела на скамейку и заплакала от обиды, от предательства Евгения. «Конечно, он повеса, любит выпить, повеселиться с компанией. Ему просто надоело со мной. Привык быть «душой общества», петь, бренчать на гитаре. Все-таки пустой он человек, легкомысленный. Такого не перевоспитаешь. Может, и женился на такой же, как сам... А я еще переживаю, думаю о нем. Ясно, не нуждается во мне...» Тоня чувствовала себя униженной и одинокой. Она вспоминала, как познакомилась с Евгением. Тонина подруга работала в оформительском комбинате и помогала ей найти подработку. Она познакомила Тоню с Эньшиным. Он был очень любезен и поручил ей делать обложки к выкройкам для Дома моделей. Работа несложная, а оплачивалась неплохо. С тех пор она стала участвовать в делах бригады. Тогда же и с Евгением встретилась.

Однажды, когда в институте у них проходила защита дипломов выпускников, ее разыскал незнакомый человек. Он назвался Бурминым Владимиром Михайловичем, показал удостоверение и попросил пройти с ним в соседний сквер, немного побеседовать.

– Я знаю, что вы активная комсомолка, способная студентка. Отзывы о вас в институте хорошие. Нам нужна ваша помощь. И если вы согласны, то, разумеется, об этом ни с кем делиться нельзя. Ни с одним человеком, даже с самым близким. Скажите, пожалуйста, вы ведь работаете в бригаде Эньшина?

– Да, немного прирабатываю. А что, это плохо?

– Почему же? Раз это не вредит учебе... Вы, кажется, исполняете кое-какие его поручения?

– Приходится иногда. Ничего особенно серьезного он мне не поручает. Так, всякие пустяки.

– Возможно. Нам необходимо проконтролировать деятельность подобных бригад. И вы, я надеюсь, в этом поможете.

– Я же мало что знаю. А разве в деятельности бригады есть что-нибудь незаконное?

– Я этого не говорю. Но проанализировать работу нужно.

– Ну, если я действительно могу принести пользу... А все-таки странно, что вы выбрали меня...

– Ничего странного, Антонина Юрьевна, в этом нет. Вся наша работа ничего бы не стоила, если бы не помощь честных людей. Вот я и надеюсь на вас...

Эти воспоминания отвлекли Тоню от печальных мыслей. «А что, если спросить у Владимира Михайловича, нельзя ли узнать, куда выехали Засекины? Хотя это и ничего не изменит, но надо же знать правду. Попрошу все-таки...»

Она вытерла глаза, посмотрелась в зеркальце и припудрила покрасневший нос.