Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"
Автор книги: Аркадий Вайнер
Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 117 (всего у книги 231 страниц)
ЛИШЬ БЫ ПЛАТИЛИ
Эньшин по достоинству оценил реставратора Засекина. Работать с ним легко: Евгений был покладист, никогда не интересовался, сколько на самом деле стоит выполненная им работа. Полученные деньги небрежно засовывал в карман, ни разу не удосужился их пересчитать.
Евгения деловые отношения с Эньшиным вполне устраивали – заказы были всегда, самому по организациям и частникам бегать не надо.
Руки у Евгения были поистине золотые, и Эньшин завалил его работой: и починка ювелирных изделий, и склейка фарфора, а главное, конечно, – реставрация икон. Это было любимым делом Засекина.
Да, Засекин не то что Анохин. У того характер весьма желчный. Но и он приносит Эньшину немалые барыши. Время от времени удается «вырвать» у Анохина кое-что из его этюдов. И пейзажи его идут хорошо. Несколько штук удалось через Дутько продать «зарубежным гостям». Так что можно и стерпеть трудный характер Анохина. То ли дело Пожидаев! С этим легко, сам рвется сделать «бизнес». Что ни закажи – исполнит. Одних икон сколько «нашлепал»! Конечно, поторговаться он любит, своего не упустит, но зато прямо в рот своему благодетелю глядит. Боится потерять.
Засекин в любое время мог безотказно получить у Семена аванс, хотя иногда «шеф» слегка журил его – мол, безрассудно проматывать таким трудом заработанные деньги.
В кругу друзей Засекин старался выглядеть представителем искусства, который «умеет жить». К этому в последнее время еще больше побуждало его знакомство с Тонечкой, студенткой ВГИКа. Он познакомился с ней через Семена Михайловича – она выполняла некоторые его поручения. Для Засекина Тоня была особой «высший класс», «леди». Такую не поведешь в захудалое кафе угостить порцией сосисок или кофе с булочкой. После знакомства с ней все прежние поклонницы Засекина потеряли для него интерес. В его манере одеваться тоже стали заметны перемены. После того как он появился в ресторане одетый и постриженный по последней моде, он уверился, что неотразим. В тот вечер на нем была рубашка с пышным жабо и брюки настолько узкие в бедрах, что делать резкие движения в них было опасно.
Евгений пригласил Тоню поужинать. Увидев его, она не сдержала улыбки, но ничего не сказала. И все же он почувствовал смутное беспокойство. И не напрасно – после ужина она призналась:
– Никак не могу привыкнуть к вашей новой прическе, мне больше нравилась прежняя.
– Но я стригся у самого Гоши... Он участник конкурса...
– Это не к вашему лицу, вам эта стрижка не идет. – Тоня рассмеялась. – Ох уж этот Гоша, он, видно, с большим чувством юмора.
Иногда Эньшин доставал заказы на реставрацию или поправку настенной живописи, но к такой работе Засекин серьезно не относился – росписи обычно были неинтересные, небольшой давности.
Один из таких заказов свел Засекина с Анохиным. За несколько дней до начала работы Эньшин сказал Евгению, что в ресторане нужно освежить росписи и что вместе с ним будет работать художник, хороший живописец, но чтобы ни в какие откровенности с ним не пускаться, особенно в отношении оплаты.
В день встречи с напарником Женька пришел принаряженный, побритый, словом, «знай наших».
Ресторан был на ремонте. Высоченные потолки с лепниной побелены, люстры закрыты чехлами, с настенных росписей лишь в одном месте снята клеенка: на открытом куске гирлянды танцовщица в легкой одежде. Женьке она чем-то напомнила Тоню. Он попытался представить ее среди студентов, подумал, что вокруг нее, должно быть, крутятся многие и ей с ними интереснее, чем с ним. Видно, она терпит его только из-за дел, в которых приходится участвовать по поручению Семена.
От этих дум Евгений огорчился и помрачнел. Таким и застал его Анохин. Вместе они обсудили предстоящую работу, пригляделись друг к другу. Анохину Засекин понравился сразу. Вскоре Женька отвлекся от невеселых мыслей и, исполненный обычного доброжелательства, уже подбадривал Анохина, который без всякой охоты взялся за этот заказ.
Работа шла споро. Женька присматривался к живописным приемам Анохина, иногда и сам подправлял росписи – даже заслужил похвалу Павла. В перерыв они вместе пошли обедать в соседнее кафе.
А после работы Женька пригласил порядком уставшего Анохина к себе домой, обещал показать кое-что интересное. Жил он неподалеку, и Анохин согласился. Засекин занимал небольшую комнатенку, метров десяти, в другой комнате жили его мать и сестра-студентка.
Над тахтой, накрытой половиной старого, облезлого ковра, висела гитара. На углу стола, заваленного и заставленного, – три женские фотографии.
– Артистки театра «Ромэн», – пояснил Женька, – это мой друг оставил.
Он сгреб фотографии, бросил на полку. Пошарил за тахтой, вынул сверток, оказавшийся старинным пистолетом с украшениями чеканкой по металлу. Пистолет был без курков, но Женьку это не огорчало: он вскидывал его, прищуривал глаз, отступал назад с вытянутой рукой. Этот бесшабашный малый определенно вызвал симпатию у Анохина.
– Борька добыл наконец. Сколько времени обещал. Теперь мой! Хороша штука? Похоже, времен Пугачева. От сестры хороню. Такая проныра, всюду пролезет. Еще увидит и хай поднимет. Мать у меня мягкая, а Верка прямо черт с рогами. Только и жучит меня: недотепа, неуч, недоросль и всякие другие слова... но девка головастая, повышенную стипендию получает. Мои ребята ее уважают, даже ухаживают. Вот смех! Кому только такая праведница достанется? Уж вышколит, это точно. Я, знаешь, избегаю с ней связываться. У нее язык что жало змеиное... Ну ладно, хватит про нее. Я вот что, Паша, хотел спросить: чего ради такую чепуховину делаешь там, в ресторане? Ты же член МОСХа.
– За кооперативную квартиру никак не рассчитаюсь, вот и взялся.
– Ну и как, с Семеном ладишь?
– А никак. Вот с долгами расплачусь, и катись все это к чертовой матери.
– Не трепыхайся зря. Я с ним нормально уживаюсь, и ты привыкнешь. Он мужик деловой, мастак заказы добывать.
– Ты что же, больше частные заказы выполняешь?
– А мне без разницы, я и знать этого не хочу. Лишь бы деньги платили. Семен не говорит, кто, где... Слушай, да ну их, все эти дела! Я к тебе лучше в мастерскую приду, посмотрю, что настоящие художники делают.
– А себя ты не считаешь настоящим?
– Как тебе сказать... Образования не имею, диплома нет. Без этого в «настоящие» и лезть нечего.
– Ты сколько лет реставрацией занимаешься?
– Считай, если с самого начала, то тринадцать.
– Так ты за это время уже, можно сказать, высшее образование получил.
– Пожалуй, верно, да все равно сейчас везде диплом требуется. У меня есть один знакомый человек, художник, может, ты его знаешь, – Андрей Андреевич Кораблев.
– Знаю. Хороший художник, из старшего поколения.
– И человек отличный. Он мне велит поступать в художественное училище памяти девятьсот пятого года, что на Сретенке. А мне неловко: такой дядя будет с зелеными юнцами за партой сидеть.
– Зря так думаешь. Там не только юнцы. Программа в училище серьезная. Это одно из лучших училищ в стране. Очень советую тебе туда поступить.
– Сестра тоже с этим пристает. Может, и решусь... Но что ж это я, совсем заговорился.
Женька стал показывать Анохину работы, ради которых тот и пришел. Он расставил перед ним несколько копий с икон, написанных самим Засекиным. Копии были выполнены мастерски.
Потом Женька достал маленькую иконку.
– Это «Фрол и Лавр». Новгородская. Музей просил продать, но я никак не расстанусь. Сам ее открыл. Стал чистить – вижу: внизу другое, интереснее. Дышать над ней боялся. Неделю из дома не вылезал. Фрола и Лавра впервые в Новгороде покровителями коневодства изображать стали. Почему именно там, так и не выяснено. Я специально в Ярославль ездил, там у них новгородскую икону «Фрол и Лавр» смотрел. Моя интереснее: видно, как детали выписаны. Цвет прямо-таки поет! Смотри, как белое с красным взято!.. Потом отдам икону в музей, а пока пусть здесь будет, может, без меня так бы и пропала... Сколько коньяку перевел, чтобы кое-какие секреты у мастеров выведать. Зато узнал многое. Запросто могу определить, в каком веке икона писана и где. Вот, к примеру, в средней полосе для икон липу брали, а почему? Да потому, что обрабатывать ее легко, сучков мало и меньше, чем другое дерево, коробится. В Пскове сосну употребляли, на Севере ель и лиственницу. И еще примета – в двенадцатом веке на доску клали холст, «паволоку», а сверху грунт. А позже наклеивали только куски и полоски.
Женька говорил увлеченно, рассказывал охотно, зная, что перед ним настоящий художник.
– Да что говорить, раньше-то священнодействовали, оттого древняя живопись хорошо сохраняется. Грунт клали в несколько слоев, потом мокрой пемзой обрабатывали. А уж на сухую лоск хвощом наводили... Да я много еще чего знаю.
Например, возьмем нимб, откуда он появился? Он был еще у древних греков, а в Византии им императоров отмечали. И всех святителей знаю. Если с мечом и храмом в руке – Никола Можайский. Коробочки со снадобьями держат лекари – Козьма и Демьян. С евангелиями в руках всякие святители – епископы и митрополиты. А мученики с крестом изображались. Женька порылся на полке:
– Вот елки-палки, опять кто-то книгу уволок. Старая, про Леонардо да Винчи. Первых листов не хватает. В ней говорится, как раньше доски под живопись готовили. Возьмусь вот, приготовлю по этому способу доску и копию какую-нибудь напишу.
На боковой стене у тахты висела отличная репродукция Мадонны Рафаэля. Заметив, что Анохин не раз поглядывал на нее, Женька пояснил:
– Репродукция стоящая, такую трудно достать.
– Я бы тоже не отказался приобрести.
– Забирай, раз нравится, – Женька снял лист со стены, – а то ребята ко мне пришли, на смех подняли, обозвали богомольцем. А я иной раз посмотрю, даже грустно станет – как раньше писали! Сейчас этого нет, а душа просит...
Анохин задумался: «Все эти вещи могут заинтересовать любого серьезного коллекционера».
Женька словно угадал его мысли:
– Насчет любимых работ я кремень – в плохие руки не отдам. Сам их к жизни возвращаю, про каждую трещинку помню. Страсть у меня к этому делу, интерес, азарт. Не думай, не из-за денег.
– Тебе бы в музее работать. Таких мастеров ищут, ценят. Совершенствоваться можно.
– А-а... – поморщился Женька. – Сидеть на веревочке нужно, будут носом тыкать, дадут дрянь какую-нибудь чистить. Пробовал. Оклад восемьдесят, торчи на месте безвылазно, и еще командовать тобой будет специалист с дипломом. Это не по мне. Было, все было...
Женька оборвал разговор, достал гитару, тронул струны, затянул протяжную, цыганскую. Анохин слушал, смотрел на него, и досада брала, что такой способнейший умелец, мастер, а работает на Эньшина и никто, кроме нескольких людей, не знает, что это талант, которому не хватает специального образования. Сколько бы он сделал полезного!
Когда прощались, Анохин не выдержал:
– Слушай, Женя, ты бы подумал насчет музея. Тогда можно на вечернем факультете учиться. Хватит тебе болтаться, зависеть от «деловых» дядей. С твоими способностями можно по-другому жизнь устроить.
...Полковник Шульгин пригласил к себе Бурмина.
– Вот, Владимир Михайлович, тебе еще загадка по делу о коллекции. Познакомься. Нашли в комнате, где жил погибший турист.
Полковник подал Бурмину небольшой кусок цветной фотопленки.
– Возьми линзу, посмотри.
На фото голова мужчины – видно, что сфотографирован живописный портрет, просматриваются мазки краски. В следующих кадрах сидящий на нарах человек в тюремной камере, мужчины возле пивной палатки. Похоже на эскиз. Затем на фоне пейзажа с сопками вереница нагруженных лошадей и фигуры идущих людей.
Бурмин перевел взгляд на полковника.
– И что в этом криминального?
– Пока ничего. Но надо выяснить, где, когда и с чьих картин это сфотографировано. Странно, что эти кадры не на целой пленке, а в отдельном конверте, без какой-либо надписи. Зачем это ему? Судя по пейзажу с лошадьми, это похоже на Камчатку или Колыму.
– Вы думаете, Герман Иванович, он эти кадры здесь приобрел?
– Вероятнее всего. Они вложены в наш обычный почтовый конверт. Он найден в справочнике, принадлежавшем туристу Фогелю. Созвонись-ка с Озерцевой, может быть, ей эти картины знакомы.
Бурмин забрал пленку, прошел в свой кабинет. Набрал номер Озерцевой и договорился, что будет у нее по делу через четверть часа.
Озерцева встретила Бурмина дружески:
– Для меня знакомство с вами – событие. Первый раз в жизни с живым детективом разговариваю...
– Ну и как? Очень ли похож на героев детективного жанра, как теперь это называют?
– По-моему, не очень. И это хорошо. А вы, наверно, любите свою работу?
– Не так просто ответить на ваш вопрос. С одной стороны, интересно – столько узнаёшь нового... Но приходится иметь дело с негативными явлениями нашей жизни. Смотришь на иного субъекта и видишь, что определение «человек – это звучит гордо» к нему никак не подходит. И насчет романтики в детективах часто сильно преувеличено. Очень много будничной, довольно нудной и кропотливой работы... И все-таки не стал бы менять свою профессию ни на какую другую... Так-то!
– Но я вас отвлекла от дела...
Бурмин достал фотопленку и увеличительную линзу.
– Посмотрите-ка, Нина Ивановна, эти снимки. Знакомы ли они вам?
Нина очень уж быстро, как показалось Бурмину, просмотрела пленку. Он заметил, что она несколько смутилась и, чтобы скрыть это, низко склонилась над столом. Протягивая пленку Бурмину, как-то нерешительно сказала:
– Пока не могу определить, чьи картины... по мелким кадрам трудно судить... А что, разве они имеют какое-нибудь отношение к муренинской коллекции?
– Нет, это несколько иное дело, но, если вы узнаете, кто автор этих картин, сообщите, пожалуйста, мне.
– Хорошо.
После ухода Бурмина Нина старалась разгадать, что же произошло? Почему у Бурмина оказались фотографии с картин Анохина? В какую же историю он попал? Ей было совестно, что солгала Бурмину, но старалась оправдать себя – сначала нужно попытаться узнать у Анохина, почему пленка очутилась в милиции. «Скажу Бурмину чуть позже, ничего страшного в этом нет... Надо немедленно повидать Павла». Она несколько раз звонила Анохину, но в мастерской его не было.
ПЛАН «ИОНА»
Будучи однажды в Старицком, Эньшин встретился тайком с работником тамошнего музея Лисовским. Эта встреча была не первой – их связывали «дела» весьма щекотливого свойства, которые они предпочитали держать в тайне.
Усадив Эньшина к столу, Лисовский развернул сверток и положил перед ним две небольшие иконы:
– Вот предлагаю – купите... деньги очень нужны.
– Интересно, когда это они вам были не нужны? – съязвил Эньшин.
– Ну, уж это мое дело. Не хочу чужим продавать.
– Скажите лучше, что опасаетесь.
– Хотя бы и так. Я же прошу немного – за обе всего три десятки...
– Да вы что, за дурака меня считаете? Красная цена этой «доски» – пятерка.
Эньшин знал, что Лисовский хорошо разбирается в древней живописи и не отдаст задешево иконы, если они действительно ценные. Эти же иконы были изготовлены для продажи малоимущей части населения в первом десятилетии нашего века. К доске прикреплены штампованные на жести изображения: на одной богоматерь с младенцем, на другой Николай-чудотворец.
– Пятерка... – презрительно процедил Лисовский. – Да я их просто не хочу у себя оставлять... Иконки неплохие... Мне их старуха одна принесла, рассказала, что мужик ее покойный находился при Муренине до самой его смерти. А вот эта, – Лисовский ткнул пальцем в иконку с изображением богоматери, – в изголовье у Муренина висела. Муж старухи себе забрал, она у них и была до сих пор.
Эньшин уже прикинул, что хоть перепродажа этих «досок» денежного дохода и не сулит, но необязательно их продавать. Они годятся в качестве подарка. Ведь для несведущего поклонника моды не имеет значения истинная ценность иконы. Нужно лишь придумать для нее легенду, и тогда даритель будет вознагражден какой-нибудь нужной ему услугой. Можно к тому же сослаться на давний обычай, что иконы дарили в знак особого уважения и почитания.
Эньшин решил взять иконы:
– Ну вот, Лисовский, нечего мне сказки рассказывать. «У Муренина в изголовье»... ерунда, но так и быть, дам за них по шесть рублей за штуку, цена хорошая.
– Нет уж, я их лучше Засекину под доски для письма уступлю.
– Нужны они ему... Ну, черт с вами, давайте обе за пятнадцать.
Сторговались за двадцать, и Эньшин, положив покупку в багажник машины, уехал.
В залах музея Лисовский появлялся редко, большую часть времени проводил в запасниках и в бывшей часовне. К ней была сделана пристройка – там он и жил бобылем. Местные жители звали его «музейщиком» или «стариком». Последняя кличка вполне подходила ему. Все в нем было какое-то тусклое и серое: и лицо, и сивая борода, и седые космы, и неряшливая, утратившая первоначальный цвет одежда. И хотя ему не было еще шестидесяти, он выглядел глубоким стариком. Жил замкнуто, словно отшельник.
Через некоторое время после поездки в Старицкое Эньшин вспомнил про иконы, купленные у Лисовского. «Отдам доски Пожидаеву, пусть мне копии с хороших иконок сделает. Дерево сухое, выдержанное. «Железки» можно на новые доски набить, это он сумеет».
Эньшин достал иконы, смахнул пыль, раздумывая, кому выгоднее сбыть их в качестве подарка. Икона с богоматерью была обита с обратной стороны выцветшей фланелью. Эньшин сорвал ее, взял клещи, сапожный нож и принялся отделять от доски изображение на жести. Между доской и жестью оказалась прокладка из холста. А в ней кусок пергамента, сложенный вчетверо. Развернув его, Эньшин увидел какой-то план. Еще не разглядев его, не поняв толком, он был уже во власти одной мысли: клад, клад!.. Схватил очки, достал лупу, побежал к входной двери, запер ее еще на один замок и склонился над пергаментом. Как указывали надписи, на нем были изображены извилистые ходы пещер Старицкого монастыря. Сбоку на плане пометка: «Взять у Ионы».
Эньшин внимательно изучал план. «Боже мой, ясно, что это клад... «Взять у Ионы». Чего же еще? Судя по пергаменту и надписям, старинный документ. Значит, этот идиот Лисовский не врал, иконка-то в самом деле, похоже, была при самом Муренине. Хранил он ее... А может, и взял тогда клад у Ионы?.. Хотя нет, наверно, не взял. Небось все там и хранится. Как бы это поскорее узнать?»
Зазвонил телефон. Эньшин взял трубку и услышал голос жены:
– Сема, я уже иду, ты очень голодный?
– Ничего я не голоден, можешь не спешить... – раздраженно ответил Эньшин и положил трубку.
Он вложил план под жестянку, наложил на доску, но гвозди забивать не стал, завернул иконы и сунул их за шкаф.
Ах, как досадовал он, что жена должна была вот-вот прийти. Ну ничего, завтра же он снимет копию с плана. И тогда...
В волнении Эньшин не мог сосредоточиться: то он представлял возможное содержимое клада, то соображал, какое снаряжение надо подготовить, чтобы удобнее было орудовать в пещерах. И даже стал подумывать, как реализовать клад: перебрал в уме кандидатуры подходящих дельцов и остановился на одном: «Дутько! Он подойдет для этого...»
Дутько приходилось сотрудничать с Эньшиным. Он заведовал художественным магазином и, как было известно Эньшину, «подрабатывал» на спекуляции, не брезгуя ничем, – сбывал имитированные под старину картины, перепродавал ювелирные изделия, иконы, спекулировал через «подручных» и книгами. Связи у него обширные, недаром же он друг-приятель Дальнева. А уж Дальнев, заметный деятель Худфонда, просто так дружить не будет. У Эньшина с Дальневым есть общие дела, и он его достаточно-таки изучил. «Так, значит, Дутько! Ну, что ж, с его помощью распродам что подешевле, а самое лучшее оставлю. Дальнев поможет устроить нам с женой туристическую путевку в какую-нибудь из капстран. За границей я кое-кому смогу быть полезным...
Буду состоятельным человеком, ибо умом не обделен... При таких данных там можно делать деньги. Если уж я это умею даже здесь... Вот только одна закавыка – как провезти через границу то, что здесь нет смысла продавать? Это надо обдумать и посоветоваться с теми, кто собирается ехать за рубеж, есть доки в таких делах...»
Но тут Эньшин мысленно осадил себя: «Не рано ли ты, голубчик, размечтался?! Еще столько препятствий... Нужно сначала поехать в Старицкое на разведку, во что бы то ни стало пересмотреть все планы пещер в их музее... Как же, так они их и покажут! А Лисовский? О нет, он слишком хитер, будет следить, нельзя ему показываться... Надо съездить по-тихому... А что, если взять с собой Кораблева? Вот это дело! Уж он-то мне пригодится...»
После встречи на Валдае у Эньшина с Кораблевым установились приятельские отношения. Правда, они больше поддерживались Эньшиным, а Кораблев по своему мягкосердечию не отвергал их. Эньшин узнавал от Кораблева о выставках, об интересных художниках, о коллекционерах. Кораблев был активным членом Общества по охране памятников старины. От него можно было узнать многое, что интересовало Эньшина. Вот почему он часто приглашал Кораблева в поездки по заповедным местам. И теперь, когда ему не терпелось скорее попасть в старицкие пещеры, он избрал в спутники Кораблева, надеясь от него и при его посредничестве собрать сведения о старицких пещерах и монастыре.
Кораблев приглашение принял охотно. В поездку отправились на машине Эньшина. По пути Семен Михайлович расспрашивал об истории Старицкого монастыря, о создании музея. Разумеется, не был в рассказе обойден и помещик Муренин, о котором Кораблев знал. Можно было позавидовать умению Эньшина вытрясти из собеседника нужные ему сведения.
– Великолепный вы рассказчик, Андрей Андреевич, какие истории хранит ваша память! Теперь я не смогу уехать из монастыря, пока все подробно не осмотрю. Стоит представить всю эту историю: старый барин, собиратель сокровищ, трагическая смерть его преданного слуги – великолепный сюжет, материал для такого писателя, как Алексей Толстой. Так вы говорите, что история с поиском его сокровищ оборвалась в войну? И дальше не возобновлялась?
– Как же, искали и после войны. Подробнее мы можем узнать в музее.
– Ну а немцы, они ведь там были? В каком состоянии монастырь оставили?
– Они взорвали бывшие конюшни и коровник, и трапезная была сильно повреждена, остальные строения не успели уничтожить – наши наступали стремительно. Немцы перед уходом все заминировали, но взорвать не успели: партизаны помешали. В музее эта история в документах отображена. Да, чуть не забыл – недавно отыскали во Пскове портрет самого Муренина, теперь он в экспозиции музея.
– Очень любопытно, очень, – поощрял Кораблева Семен Михайлович и продолжал его расспрашивать.
При подъезде к монастырю стояли в цвету чудом уцелевшие в войну старые липы, а дальше – молодые, посаженные уже после войны. Аллея из них вела к главному въезду в монастырь. У высохшего рва, окружавшего некогда монастырь, буйно разрослось многотравье.
Кораблев с Эньшиным остановились в небольшой гостинице для туристов. Построенное с претензией на современный стиль, здание выглядело нелепо среди старых построек, напоминая духовку со стенками из прозрачного огнеупорного стекла.
Несмотря на огромные окна, в номере было душно. Бросив чемоданы, Кораблев и Эньшин поспешили выйти на улицу и направились к монастырю. У входа в музей толпились туристы. Некоторые отдыхали неподалеку, прямо на траве, разложив на газете прихваченную из дому снедь. А группа подростков устроилась под большим деревом с неизменным транзистором.
Эньшин с Кораблевым зашли в музей. Внутри было прохладно и мрачновато. Кораблев сразу же остановился возле экспоната восемнадцатого века – «Крестьянская резьба». Его внимание привлекло изображение водяного, очень нетрадиционное: вполне реальный развеселый мужик под хмельком, с большой рыбиной в руке. «Нужно набросок сделать, – решил Кораблев, – до чего хорош!»
И хотя Эньшину восемнадцатый век сейчас был ни к чему, он похвалил резьбу и потащил Андрея Андреевича к девятнадцатому веку, к коему, как он полагал, и относился найденный им план. Присоединившись к экскурсии, Кораблев и Эньшин спустились в пещеры: посетителей-одиночек без музейного работника туда не пускали.
У чугунных плит, вделанных в стены пещеры, экскурсовод заученно быстро объяснял:
– В этих захоронениях место для покойника стоило больших денег. Вначале хоронили только монахов. Но, узнав, что в сухих, с постоянной температурой, пещерах тело не истлевает, а высыхает, превращаясь в подобие мумии, духовенство стало приписывать это особой святости этого места. Монастырь богател на этом, расширялись его угодья...
Обойдя с экскурсией лишь небольшой участок пещер, Эньшин понял, как трудно туда проникнуть и как невероятно сложно отыскать там место «Иона». Без проводника это, пожалуй, невозможно. Ходов-то в этих пещерах множество, чего доброго, запутаешься там и останешься. Ясно, что нужна основательная подготовка.
Эньшин отправился в гостиницу, а Кораблев остался возле монастыря – просто хотелось побыть одному, посидеть возле башни.
Закатное солнце щедро дарило земле свои прощальные краски, стволы деревьев оранжево пламенели, по траве будто пробегали отсветы угасающего пламени. Приближались тихие, прохладные сумерки.
Кораблев оглядывал окрестности. Для него эти места были не чужие. Поблизости пришлось ему воевать в Великую Отечественную. Всеми силами старался его батальон уберечь от вражеского разбоя и эти земли, и такие исторические ценности, как этот монастырь. Вспомнилось, как между боями удавалось ему иногда рассказывать солдатам об истории псковско-новгородского края. Он видел, что рассказы находили отзвук в сердцах однополчан, напоминали каждому о его родном крае – он надеялся, что его беседы нужны и, может быть, укрепляют в бойцах веру в победу.
Кораблев оглядывал по-вечернему засиневшие дали и похожие на древние крепости холмы, поросшие вековыми деревьями. Под древними холмами немало схоронено свидетелей давних сражений – шеломов, пик да мечей... Многие иноземцы издавна зарились на эти земли, но либо полегли на ратных полях, либо погибли в болотах и глубоких речных омутах.
Кораблев посмотрел на щербатую монастырскую стену: «Все же выстояла!» – и улыбнулся каким-то своим мыслям.
Придя в гостиницу, Кораблев застал Эньшина в постели. Он тихо разделся и лег.
Эньшину было не до сна. Он лихорадочно соображал, каким образом скорее проникнуть в пещеры к пункту «Иона». Кораблев уже похрапывал, а Эньшин беспокойно ворочался в постели, продумывая, как поумнее провести эту рискованную операцию.
Утром следующего дня Кораблев отправился к башне рисовать, а Эньшин пошел в музей, решив во что бы то ни стало познакомиться с директором. По дороге Эньшин встретил Лисовского с мешком за спиной. Тот подошел к нему, но Эньшин зашипел:
– Да вы что?.. Мы с вами незнакомы... Идите, идите. Никаких свиданий, я здесь по другим делам и не один.
Лисовский пошевелил губами, но, ничего не сказав, ушел. А Эньшин направился к директорскому дому. Он поздоровался с директором, оказавшимся симпатичным молодым человеком, и отрекомендовался:
– Эньшин, художник, специально приехал к вам из Москвы.
Директор принял Эньшина за человека весьма значительного – уж очень он импозантно выглядел.
– Прошу вас, присаживайтесь.
Эньшин знал, что директор назначен сюда недавно, ему говорил об этом Лисовский в предыдущий приезд, поэтому решил действовать смело:
– Вот, привез вам одну вещицу. – Он развернул перед директором оттиск старинной гравюры с изображением Пскова конца восемнадцатого века.
Директор с большим интересом разглядывал гравюру:
– Да, такого изображения я не встречал. И в наших запасниках нет.
Эньшин заулыбался.
– Вот и чудесно! Я так и думал, что у вас нет подобного экземпляра.
– А вы не можете нам это продать?
– Нет, уважаемый, не про-да-ю... Я дарю ее вам.
– Но это довольно дорогая вещь.
– Какие пустяки, мне за нее сто рублей давали, но не в этом суть. Пусть это будет мой вклад. Я ценю ваш музей, и если еще могу чем помочь, то готов...
Завязалась дружеская беседа. Потом Эньшин в сопровождении директора обошел залы музея, побывал в запаснике. Затем завел разговор о пещерах, даже намекнул, что не прочь с ними получше ознакомиться, но директор охладил его исследовательский пыл:
– Вы же бывали в них, а больше там ничего интересного нет.
Но Эньшин не отставал:
– Невозможно представить, какую же площадь занимают пещеры. Наверно, все ходы перепутаны, как в лабиринте, вот ведь что природа устроила. Интересно, а куда все-таки выходят самые дальние пещеры? Хоть кто-нибудь обследовал их?
– Как будто такого планомерного и точного обследования пещер в последние годы не велось, но планы основных ходов у нас есть. Если интересуетесь, можно посмотреть.
– Это любопытно.
Какой же волнующей была для Эньшина минута, когда директор разворачивал перед ним планы пещер! Эньшин всматривался в них, запоминал. Дубликата того чертежа, которым владел Эньшин, в музее не было. Ни на одном плане не были нанесены и ходы от монастыря к часовне.
Эньшин ликовал. И, когда директор пригласил его к себе поужинать, охотно согласился.
Ужин был бы много скромнее, если бы не щедрость Эньшина: из багажника своей машины он извлек дорогой коньяк, баночку икры и коробку импортных шоколадных конфет для супруги директора.
Директор оказался человеком открытым, общительным, он охотно рассказывал обо всем, что интересовало его гостя. Уже за полночь Эньшин возвращался в гостиницу в сопровождении директора и его супруги. Из чего дежурные сделали вывод, что этот высокий седовласый мужчина не иначе как важная персона.
На другой день Эньшин с Кораблевым возвратились в Москву. Кораблев успел сделать нужные ему рисунки и посмотреть в музее кое-какие новинки, в том числе несколько икон, недавно вернувшихся в музей из реставрации. А Эньшин был рад, что разузнал все о пещерах, даже не прибегнув к помощи Кораблева.