Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 112 (всего у книги 231 страниц)

– Прекратите, пожалуйста, это безобразие. Я хочу поговорить с ней…

Хрулев обрадовался:

– Видишь же, Масенька, я говорил тебе, что он настоящий мужчина. Он просто хочет расставить все точки над «i».

Я побежал вниз по лестнице. Было все еще утро, часов семь, не больше, и таксист, словно чувствуя мое напряжение, гнал изо всех сил к Соколу, будто я опаздывал на тот самолет в «Шереметьеве», что час назад привез меня сюда.

Я вбежал в подъезд, нажал несколько раз кнопку лифта, в зарешеченном колодце неспешно поплыл вверх противовес. Я понял, что кабину ждать долго, и побежал по лестнице вверх, и, пока я бежал, все еще не пришел вопрос: куда, зачем я бегу? Ведь лучше всего, если бы эта лестница шла до самого неба. Но на восьмом этаже была дверь, на ней черная зеркальная табличка «36» и медная дощечка «В. М. Львов». Почему «В. М.»? Его же зовут Марат? Потом сообразил, что он, как все молодые, только начинающие становиться благополучными людьми, живет еще с родителями.

«…Познакомься, папа, это моя жена, ее зовут Лена».

«…Здравствуйте, а меня зовут В.М.».

«Что ж, поздравляю вас, желаю счастья…»

«…Спасибо, мы обязательно будем счастливы».

«…Марик так хорошо говорил про вас…»

«…Да, папа, Лена необыкновенная девушка, мы отправимся с ней в Лондон и будем ездить по Ковент-гарден на «форд-зефире», нажмешь слегка акселератор – и сразу 160, а там мы будем пить мартини и джин-фис с тоником, а после дерби я напишу грандиозный отчет, от которого окочурится лорд Бивербрук и английская королева скажет на приеме: «Какая прелестная жена у этого советского журналиста…»»

«…Ну что ж, будьте счастливы, дети. А как вы познакомились?…»

«…Это, папа, ужасно смешная история. У Лены был друг, к которому однажды прилетела солнечная птица счастья и принесла седьмой, некупленный билет – он встретил Лену. Но он не был готов к встрече со счастьем и все время мотается по командировкам и ловит каких-то дурацких жуликов. И последний раз, собираясь в командировку, он встретил меня и познакомил с Леной. Она мне сразу понравилась, и, ты представляешь себе, ему это было приятно…»

Я стал непрерывно звонить в дверь и колотить в нее кулаками. Там спросил кто-то испуганно:

– Кто?

– Я! Это я пришел! Откройте дверь! Да, да, да! Откройте!

Щелкнул замок, и дверь, притянутая цепочкой, приоткрылась – передо мной стоял Марат.

– В чем дело? – спросил Марат.

– В чем дело? – спросил я, и спазм сдавил горло, я сглотнул и тихо сказал: – Ты меня спрашиваешь, в чем дело? Ты же вор. Вор! Ты понимаешь, что ты сделал?

– Прекрати кричать на лестнице и устраивать сцены! Иначе я захлопну дверь…

– Захлопнешь дверь? – удивился я. И вдруг понял, какое внутреннее спокойствие, несмотря на страх, он испытывает. Ведь я же не имею права рваться в его квартиру, он не преступник какой-нибудь, закон на его стороне.

Сиплым, сдавленным голосом я сказал:

– Мразь ты несчастная, я в двери входил, когда из-за них в меня стреляли, а ты пугаешь тем, что захлопнешь ее. Ну-ка ты, слизняк, открой дверь! Открой, я тебе сказал! Или я сейчас ее вышибу!

Неожиданно высоким, пронзительным голосом, будто переходящим в ультразвук, он закричал:

– Прекрати безобразничать, черт тебя возьми! И уходи, уходи по-хорошему!..

Я ухватился обеими руками за дверь и рванул ее на себя – скрежетнула цепочка, что-то глухо, деревянно затрещало.

– Не смей! – кричал он пронзительно и бил меня изнутри кулаками по пальцам, но я не чувствовал боли, а с нарастающим остервенением продолжал рвать дверь к себе.

И вдруг я услышал Ленин голос, низкий, мягкий, спокойный:

– Отойди, Марат…

Я выпустил на мгновение дверь из рук, и передо мной появилось ее лицо:

– Стас, не надо. А, Стас? Я сейчас открою.

Она захлопнула дверь, чтобы снять цепочку, и я слышал, как он торопливо говорит:

– Не открывай, Леночка, я тебе говорю, не открывай. Он с ума сошел!..

Я сел на ступеньку лестницы, и меня охватило какое-то отупение, пустота, безразличие. Я вспомнил, как семь недель назад Лена целовала меня своими мягкими добрыми губами на перроне, а теперь она живет за дверью с табличкой «В. М.». Я не разобрал, что Лена ответила ему, но замок щелкнул вновь, и она вышла, захлопнув за собой дверь, и я вспомнил, как совсем недавно, ну почти вчера, я дожидался ее на подоконнике в подъезде, пропахшем пылью и олифой… За что же такое? И я горько, бессильно заплакал…

Я сидел на ступеньках, а Лена стояла рядом и гладила меня по голове, выглядывали из дверей любопытствующие соседи, прошел почтальон, маленький мальчишка, тренькая звонком, прокатил мимо нас велосипед, и шины глухо ударялись по ступеням, гудел вверх и вниз в своем решетчатом колодце лифт, и все это меня не касалось, потому что я знал: жизнь моя сломалась окончательно в бесповоротно.

Лена сказала:

– За предательство нет прощения. Ты и не прощай меня никогда, Стас… – Лицо у нее было странное, какое-то неживое.

Я встал и пошел по лестнице вниз, и дорога была такой долгой, будто эта лестница действительно была с неба…

Я поднялся с дивана, походил по комнате, взял с тумбочки часы – молчащий «ЗИФ». Два часа шестнадцать минут, на будильнике половина третьего. Лена уже, наверное, спит.

После того утра мы увиделись в следующий раз через пять лет. С Маратом она тогда еще рассталась, и замуж она не вышла, а я не женился. Так и живем…

Завтра я улечу в Тбилиси, будет обычная следственная круговерть, и мне вдруг остро захотелось поскорее вернуться в Москву, поймать Батона и на этом поставить точку – покончить со всем, что так властно притягивало меня к прошлому. Но сначала надо было поймать Батона, ибо спор с этим человеком вырастал из прошлого, и сама нерешенность его не давала мне уверенности в правильности прожитых лет, не позволяла решиться на что-либо в настоящем и рождала сомнения в будущем. Смешно, конечно, но мне в для своей личной жизни очень важно было доказать Батону, что воровать НЕЛЬЗЯ.

С рассвета шел мелкий холодный дождь. Стеклянные стены аэропорта густо запотели изнутри – уже сотни людей ждали вылета. А вылетов не давали.

– Сколько это может продолжаться? – спросил я у дежурного. – Может быть, есть смысл вернуться в Москву, а потом снова приехать в аэропорт?

– Не советую. Дело ведь не в нас – это Крым и Кавказ не принимают самолеты. А там горы – в любой момент туман может рассеяться, и сразу дадим вылет. Вы уж лучше подождите…

Текли часы бессмысленного тягучего ожидания. Я сидел в кресле, читал журналы, потом пошел перекусить в буфет, потом разглядывал пассажиров. Трескуче орал над головой динамик, гомонили люди, с надсадным грохотом прогревали моторы самолеты.

В середине дня я позвонил из автомата Шарапову:

– Сидишь все? – сочувственно-весело спросил он.

– Сижу, – уныло ответил я.

– А вот Савельев тут развернулся во всю мощь.

– А что такое?

– Он тут логово Батона разыскал.

– Каким образом? – удивился я.

– Пришел ответ на ваш запрос из колонии. Сообщили координаты дамы, с которой он был в переписке. Ну Савельев туда и помчался сразу…

– И что?

– Ничего. Нет его там пока, хотя дама показала, что он все эти дни у нее жил, засаду оставили…

– Может, мне стоит вернуться?

– А какой в этом смысл? Ты лучше разберись как следует с этим Манагадзе и вещи привези. А коли Батон появится, то мы с ним тут управимся и без тебя.

И снова текли минуты, часы, часы. Стемнело. Потом по радио объявили: «Посадка на рейс 505 Москва – Тбилиси начнется через сорок минут…»

Я решил снова сходить в буфет.

Глава 38
Варианты вора Лехи Дедушкина

День без конца. В магазине я купил уродскую серую кепку и ходил, низко надвинув ее на глаза, подняв воротник, и все равно казалось, что все смотрят на меня, пытаясь разглядеть в небритой, опухшей, грязной рясине белокостюмного пижона с веселой нахальной улыбкой.

Я уговаривал все время себя, что это чушь, никто на меня не смотрит, никому нет до меня дела и вообще на меня могут обратить внимание только случайно, но гнилое сосущее болото под сердцем уже затянуло меня по самое горлышко.

Толкучка в аэровокзале. Очередь за билетами. Паспорт Репнина в трясущейся грязной руке. Каменная тяжесть пистолета в кармане.

На такси доехал в Домодедово. Почему-то запомнился по дороге рвущийся на ветру красно-голубой газовый факел над трубой какого-то завода.

Тогда еще подумал, что у меня есть: совсем немного денег, пистолет и… больше ничего. Мне, оказывается, нечего терять. Может быть, угнать самолет? Там ведь до границы доплюнуть можно. Пистолет сунул в зубы – держи курс на юг. Или застрелить одного из пилотов для острастки? Сразу же шмальнуть одного – другой будет веселее пошевеливаться. От Тбилиси до границы – по воздуху-то – километров двести – триста.

Так что – попробовать? Мне терять совсем нечего… И когда таксист затормозил около аэропорта, я все еще не знал: что же делать?

Народу полным-полно. Вылетов не давали. Надо пойти в нижний буфет, там в уголочке притыриться потихоньку. Подсел к двум каким-то крашеным девкам. Пергидрольные дворняжки. Мы их называли «перекисы». С ними сидеть лучше, одинокие больше привлекают внимание.

– Ну, девулюшки, коньячка хорошего попьем? Лететь не скоро…

– Ой, какой вы интересный…

Чего-то они там бормотали без умолку, хихикали, дурищи, и мы незаметно выпили две бутылки коньяка, и совсем хмель меня не брал, а затопляла всего сухая палящая злоба на весь этот проклятущий мир, на этих крашеных сук, на эти толпы дурачья с мешками и чемоданами, на Тихонова. Хорошо было бы бросить на них на всех атомную бомбу – испепелить всех-всех к едрене фене!

И я вдруг почувствовал, что в сердце пришла спокойная и твердая готовность – от всей моей замечательной жизни, от плаката на стене, от выпитого коньяка и щебечущих дешевок – войти в кабину самолета, выстрелить в спину летчику, а второму дать рукояткой по рылу и велеть поворачивать на юг. Что-то неразборчиво проорали по радио, я поднял голову.

И увидел Тихонова.

И еще не понял, мысль опоздала – сердце само мне крикнуло, что проклятый легавый щенок снова стал на моей дороге, загородил спину летчика в кабине самолета.

Глава 39
Обязательства инспектора Станислава Тихонова

Я прихлебывал невкусный кофе и медленно, без аппетита жевал бутерброд, раздумывая не спеша о том, как сильно похож на Батона мужик, сидящий в углу буфета с двумя крашеными девицами, и продолжалось это довольно долго, пока я не понял, что он не похож на Батона, а это и есть Батон. И случилось это в тот миг, когда он поднял голову и встретился со мной глазами. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом Батон встал, похлопал себя по карману, обвел взглядом сидевших вокруг людей и криво, волчьим оскалом усмехнулся.

Я понял, что нахожусь в безвыходном положении: если попытаюсь его задержать, он откроет стрельбу. В помещении, переполненном ничего не подозревающими людьми, Батон пошел к выходу. Я встал и, срезая угол между столиками, двинулся за ним, и он все время оглядывался на меня. Руку он уже держал в кармане. Я никак не мог отпустить его. Я шел вслед за ним, на ходу дожевывая бутерброд, будто сейчас не было у меня важнее дела на свете – успею я съесть свой бутерброд с вареной колбасой или нет.

Батон быстрым шагом пересекал вестибюль. До вертушки-двери – двадцать шагов. Я побежал. Батон бросился к двери, и я увидел, что рядом со мной в стеклянной стене зияет проем на улицу – выставлено стекло, я нырнул в проем, в лицо плеснула острая дождевая пыль, ярко полыхнули автомобильные фары у входа, который оказался совсем рядом, затормозил автобус, и из него навстречу выбежавшему Батону посыпались пассажиры. На мгновение он потерял меня из виду, и я выбежал на мостовую, чтобы обогнуть автобус спереди и выйти Батону а спину, но и он соображал довольно быстро и сразу понял, что для него автобус – хорошее прикрытие. И когда он выскочил из-за кабины, то мы столкнулись носом к носу. Пистолет оп вытащить не успел, я перехватил его поперек корпуса, а в голове четко билась мысль: если он вырвет руку из кармана, мне придет конец…

Драчун из меня неважный, и приемы знаю плоховато, но впервые в жизни я ощутил: если не удастся удержать Батона, то через несколько секунд я умру. Батон был тяжелее меня килограммов на двадцать, и рвался он бешено, таская меня по тротуару, как куль. Но вытянуть руку из кармана я ему не давал. Какие-то люди, наверное пассажиры автобуса, что-то кричали, молодой таксист – из лучших, конечно, побуждений – стал оттаскивать мена от Батона, и я закричал: «Отойди, пистолет у него!..», и Батон как бы подтверждая это, хрипел, отплевываясь! «Перестреляю, падлы, паскуды проклятые!..»

Люди не могли взять в толк, что происходит, и в растерянности стояли вокруг, а Батон, извернувшись, ударил меня головой в лицо, и все вокруг загрохотало, будто бухнуло из пушек, заметались, запрыгали по мокрой мостовой фонари, завертелись над головой в бешеном танце голые ветки деревьев, я почувствовал, что по лицу у меня течет кровь, меня тошнило от ее ужасного мясного запаха, вдруг боль во всем лице стихла из-за того, что он вцепился мне зубами в плечо, и я чувствовал, как он вырывает из меня кусок мяса, мне бы, наверное, не выдержать этой муки, но отпустить его я не мог, иначе все они – вчерашние и завтрашние Крот, Лагунов, Прохацук, Белаш, Батон – меня бы убили, они оказались бы сильнее. И я не отпускал его руку. Я держал Батона в захвате поперек корпуса, прижимаясь к его рубахе своим разбитым в кровь лицом, в котором болела каждая клеточка, а он бил меня ногами, левой рукой под ложечку, в печень и не мог добить, заставить разжать руки. Вдруг я почувствовал, что скоро потеряю сознание, и хотя еще держал его руку, а перед глазами уже мелькало безумно-слепое лицо деда Батона, и Лена говорила: «…а какой ценой это достается, тебе безразлично, Стас», и мать, светя глазами, объясняла, что надо устроить свою жизнь вовремя, и Шарапов говорил: «Без нужды не обнажай, без славы не применяй».

Где-то далеко раздался тонкий частый треск, словно строчили из игрушечного пулемета, бешено забился в моем судорожном объятии Батон, и я понял, что это приближается патрульный мотоцикл. Батон рванулся и дико, страшно, как волк, завыл, мы оба упали на мостовую и покатились по лужам, по грязи, но рук я не разжимал. Потом приподнял голову и увидел, что желтый мотоцикл совсем рядом, я видел даже дымки из выхлопных труб и брызги из-под колес и видел, как с коляски спрыгнул а бежит к нам милиционер. Но Батон снова страшно ударил меня головой в лицо, на мгновение я откинулся, и он смог вырвать руку из кармана и выстрелить в меня.

В упор. Выстрела я не услышал, только что-то больно ударило в грудь, небо подпрыгнуло, как резиновое, и последнее, что я видел, – парящий надо мной в этом ненастоящем, резиновом небе милиционер…

Глава 40
Алеха Дедушкин

И сразу он отпустил руки, силы кончились и у меня. Кто-то меня держал, кто-то выворачивал из ладони пистолет, меня связывали, пинали, кто-то все еще кричал пронзительно тонко, замахнулся на меня таксист, его отталкивал милиционер, люди метались, и все шел и шел дождь, и что-то бубнили голоса вокруг:

– Поднимите голову ему…

– Расступитесь, граждане, воздуху дайте…

– «Скорую» вызвали?…

– Какая «скорая» – кончился он уже…

– Господи, молодой какой! Мальчик…

– Бандит проклятый!..

– Что же это делается, люди добрые…

Не доходили до меня никакие слова, потому что я все время смотрел на лежащего в грязи Тихонова. И у мертвого, лицо у него было удивленно-сердитое. Кровь и грязь уже спеклись на щеках. И глаза были открыты. Дождь стекал по его лицу круглыми каплями. И только сейчас я понял, что это я – я, я, я – убил его.

Лицо у него было, как у моего сына, неродившегося сына, в том страшном вещем сне.

Боже мой, что я сделал? Это же ведь не Тихонов вовсе, окровавленный, растерзанный, валяется под дождем на мостовой.

Это я свою собственную жизнь растоптал и растерзал. Вот и открылись передо мной все семь жилищ осужденного судьбой…

Глава 41
Станислав Тихонов

Яркий свет операционной лампы. Боль. Холод. Беспамятство. Все плывет, качается, и времени не существует, я нырнул в него, пробив тонкую пленку сна, как дрессированный тигр рвет в цирке горящее бумажное кольцо. Рядом на стуле – мать. В послеоперационную пускают только к умирающим. Значит, я умираю? Нет сил шевельнуть губами… И чей-то голос – где-то в изголовье, позади меня, – шелестящий, шепчущий: «…Старые часы в нагрудном кармане… Пулю увело… полсантиметра».

И вовсе это не послеоперационная, это гоночная «бочка»; громадная тяжесть прижимает меня к ревущему мотоциклу, и спираль круто, сильно разворачивает меня на грохочущей машине все выше, к белому полыханию юпитеров… Долго-долго, целый год светло. Потом снова темно. И теперь опять яростно вспыхивает свет – я вспоминаю шелестящий голос, спрашиваю:

– Часы?…

Мать протягивает мне на ладони блестящий искореженный квадратик, весь изорванный, размятый, и не разглядеть на нем тусклого циферблата со старыми черными стрелками… Бессильные горячие капли бегут у меня по щекам, и нет сил сказать матери, что она держит на ладони завещанную мне машину времени, которая разлетелась вдребезги, чтобы вновь подарить мне ощущение своего бессмертия – навсегда.

И снова плывут сны, короткие, легкие. Я открываю глаза, в палате полумрак. Девочка-медсестра сидит рядом со мной и читает книжку. Из окна дует слабый ветерок, пахнет листьями и дождем. Девочка перелистывает страницу, устраивает книгу поудобнее, и на обороте я вижу рисунок: монах дошел до края небесного свода и, высунув наружу голову, разглядывает чудесный и неведомый мир…

Васильева Людмила
...И двадцать четыре жемчужины

Повесть о том, как были похищены принадлежащие советскому народу ценности, как грабители решили переправить их за рубеж. Планы преступников срывают работники ОБХСС и советские граждане, помогающие обнаружить и сохранить государственное достояние.

Посвящаю моим друзьям —

Михаилу Корнеевичу Аникееву

и Владимиру Михайловичу Бурыкину

ПРОЛОГ

Владелец поместья Малые Камни – Исидор Львович Муренин в свое время объездил чуть не половину света. Его прошлая жизнь походила на увлекательный спектакль – с карнавалами в Венеции, весельем в Париже, итальянскими ночами, озвученными серенадами...

Старость настигла неожиданно, по-разбойничьи, подкараулила в Испании, там, где он ожидал ярких зрелищ и небывалых приключений. Вместо этого жгучее солнце над родиной тореадоров лишь обострило ностальгию – он вдруг затосковал о прохладе сумеречного леса в родовом своем поместье, о сжатых по осени нивах с тучами грачей над ними, вспоминалась родная Псковщина, где рядом с древним Старицким монастырем находилось поместье Мурениных. Все это было связано с детством и ранней юностью. Вспоминались дни учебы в Академии художеств, приносившие столько радости... Воспоминания манили на родину, вызывали слезу в старческих глазах, и теперь, возвращаясь в родное поместье, Муренин удивлялся, как же мог он многие годы прожить на чужбине.

Муренин прежде и подумать не мог, что при виде знакомого раздолья так разволнуется. Кажется, одну придорожную березу не променял бы сейчас ни на какие красоты чужих стран.

Он вышел из пролетки, прислонился к березе и оглядел окрестности. Справа раскинулось село Большие Камни, вокруг поля, хлеба поднялись уже высоко – чуть колыхнет их ветерок, заиграет поле, заволнуется, а поверху будто сединой подернется. Село спускается к речке Нивенке. А неподалеку, в стороне, стоит среди поля церквушка с погостом, словно островок. Дальше, впереди, луг, прорезанный глубоким оврагом, сплошь заросшим кустарником и болотными травами, – летом к нему и не подступишься. Сквозь густой кустарник чуть виднеется на той стороне оврага старинная монастырская часовенка. А выше, на взгорье, белеет Старицкий монастырь, поблескивает золочеными куполами. Почти вплотную к нему подступило село, тоже названное Старицким.

Слева видит Муренин самое что ни на есть близкое: дорогу к его дому, а по пути рощи березовые. Деревья прямые, стройные, одно к одному. До сих пор помнит Муренин, какой там всегда воздух пахучий, теперь уж он им вдосталь надышится.

За рощами, что взбегают на холмы и сходят к ложбинам, видны муренинские поля. К ним притулилась небольшая деревенька Малые Камни, окруженная овражками и разросшимися старыми ветлами...

Нет, не забылось ничего. Все вспомнилось так ясно, словно и не было этих долгих лет, прожитых вдали от родных мест, таких дорогих и милых его сердцу. Да разве есть где-нибудь еще такая скромная приветливая природа. Так и берет за душу...

Теперь уж навсегда возвратился Муренин в Малые Камни. Сначала для того, чтобы занять время, а потом, увлекшись серьезно, стал собирать и изучать старинные предметы русского искусства.

Подолгу всматривался он в потемневшие иконы, в резьбу по дереву, украшавшую два-три столетия назад крестьянские избы. Почерневшие от времени доски не утратили своей заманчивости – стоило солнечному свету заиграть на них, как оживали веселые русалки и нестрашные львы, больше похожие на добродушных псов.

Думалось о мастерах, сотворивших эти вещи. На иконы переносили они свои мечты о сказочных чертогах и садах; рощи и поля походили на земные; апостолы и святые, с лицами суровыми, обожженными солнцем, напоминали простых хлеборобов. Движения небожителей четки, линии певучи – все исполнено тайны, тайны жизни, обитавшей в лесах и озерах, небесном своде и потемневших от времени деревянных жилищах.

Долгие часы проводил Муренин, перебирая искусные вышивки, созданные затворницами под тяжкими сводами монастырей, рукописные книги с тонкой вязью строк. Вглядывался в собранные сокровища, и чародейство, заложенное в них, все сильнее овладевало его душой.

Чудаком прослыл в округе Муренин. Посадил управителем в имении немца Грюбеля, а сам с бывшим дьяконом Кузьмой Бородулиным ездил бог знает в какую глушь собирать иконы у старух. Подавались и к староверам – у них хранились древние рукописи, но заполучить эти редкости удавалось с большим трудом и за немалые деньги.

Все свои силы вложил теперь Исидор Львович в дело собирательства. Мечтал этим оставить добрую память потомкам в надежде, что оценят они все эти чудеса мастерства человеческого. Богат был Исидор Львович, но в погоне за редкостными вещами быстро таяли его капиталы, хозяйство было запущено и прежних доходов уже не приносило. Приходила в ветхость барская усадьба. Управляющий не раз затевал разговоры о надобности ремонта, но Муренин обсуждать эти дела не пожелал, отложил до времени. Про себя же решил все оставить как есть: пусть наследники займутся столь хлопотливым делом – их воля.

Гостей Муренин перестал принимать, жалел время на пустые разговоры. Больше все занимался делами с Кузьмой, который во всем понимал барина и был истинно ему предан.

В гостиной, лучшей комнате в доме, был великолепный киот. В праздники возле икон зажигали свечи, тени колебались, и будто оживали святые, будто не спеша сходили с гор, торжественно шли навстречу старому Муренину и Кузьме. Кузьма, маленький, словно лесной старичок с белой бородой, казалось, и сам на недолгое время сошел с древней иконы. Барин в такие вечера в раздумье, медленно прохаживался по гостиной, подходил к образам, вглядывался в них, особенно любуясь тонко выписанными миниатюрами на клеймах икон.

Украшали гостиную не только иконы древнего письма с образами. В дивные ризы, сплошь украшенные дорогими каменьями, жемчугом и сканью, были убраны несколько икон: «Казанская божья матерь», «Воскресение Христа», «Успение Богородицы» и «Введение во храм Богородицы». На иконах этих из-под риз виднелись лишь тонко выписанные лики да руки святых. Но более этих богато изукрашенных икон ценил Исидор Львович иконы древнего письма, потемневшие, безо всяких риз, – «Спаса Нерукотворного» да «Николая-чудотворца». Словно бы вопрошающий взгляд их западал в душу и вызывал раздумья.

Для охраны гостиной с ценным киотом Муренин взял двух мужиков с ружьями, платил им исправно. Но они после первого же налета на Старицкий монастырь банды Полищука сбежали, и теперь оставалось уповать лишь на милость божию.

Исидор Львович сам помог Кузьме убрать из гостиной иконы в драгоценных ризах, а что попроще, оставил.

Время шло, старость делала свое дело. Муренин перестал спать ночами, едва слышный шорох пугал его – представлялось, что крадутся воры, охотятся за его сокровищами. Будил Кузьму. Тот вскакивал, вслед за барином обходил дом, заглядывал во все закоулки, проверял запоры.

Муренина беспокоила судьба собранных им сокровищ. Он стал прятать их в разных тайниках. Иной раз забывал в каких и тогда звал Кузьму помогать отыскивать захоронки.

Смутное подошло время. По уезду горели помещичьи усадьбы. Захожие странники теперь походили на разбойников – требовали подаяние, грозили скорой небесной карой.

Муренин с Кузьмой вовсе отгородились от мира. Они давно примирились с тем, что бывшая прислуга понемногу растаскивала имущество. Все их помыслы были сосредоточены на одном – сберечь заветные сокровища. По ночам обсуждали, куда понадежнее их упрятать.

Тревожная эта жизнь отнимала последние силы, Муренин слабел с каждым днем. Кузьма ухаживал за ним, готовил снадобья из трав, укутывал грудь шерстяным платком, на поясницу привязывал для облегчения боли заячью шкурку. Чтобы успокоить барина, ставил ночью у его постели старинное штучное ружье с единственным оставшимся патроном.

Еще до этого смутного времени, когда в округе было спокойно, Исидор Львович любил коротать вечера в обществе Кузьмы и молодого управляющего Густава Грюбеля. Муренин только им и доверял все свои тайны. Грюбель, несмотря на свои двадцать два года, был человеком образованным и неглупым. Его отец долгое время управлял имением Муренина и уже в преклонных годах уехал на родину, в Германию, оставив за себя сына. Исидор Львович охотно беседовал с Густавом, вспоминал свои молодые годы.

Иногда Муренин приказывал Кузьме достать кое-что из вновь приобретенных ценностей и обстоятельно объяснял, кем и когда они изготовлены.

В один из таких вечеров, после поездки в Новгород, положив перед собой нагрудную иконку с камеей, Муренин пояснил Густаву:

– Редкостная вещь, большой ценности. Ведь камея византийская, сделана в одиннадцатом веке. А вот кем завезена, неизвестно. Может, кто из придворных Софьи Палеолог, племянницы императора византийского, завез ее сюда, а может, купцы иноземные. А уж оправа сделана нашим русским мастером в конце пятнадцатого столетия или в начале шестнадцатого. А особо ценна эта иконка тем, что позже, когда была ограблена сокровищница московского государя и все богатства известных русских монастырей похищены, мало что от тех сокровищ на Руси сохранилось. Это весьма прискорбно, ведь все лучшие подобные вещи делались на Руси до середины семнадцатого века, в них виден истинно благородный вкус мастеров, а позднее мода изменилась, стала помпезной... Драгоценные изделия и иконы уже не те...

Муренин раскрыл старую рукописную книгу и прочитал вслух:

«...И сокровища царская, многими леты собранная, расхитиша...» «...И тако разрушена бысть превеликая Москва и пограблена всему сокровища и седома Поляци внутреннем граде превысоком Кремле и тут разделиша грабление по всему войску...»

Густав осторожно положил на ладонь иконку. В голубовато-сиреневом камне выступала фигура Христа в оправе, украшенной ажуром скани, мерцали драгоценные камни, светились молочным сиянием двадцать четыре крупные жемчужины.

Показал Муренин и редкостную резную из кипарисового дерева иконку с образом богоматери. На обороте золотой оправы было выпуклое изображение распятого Христа.

– Это тоже вещь бесценная, – объяснил Муренин. – И не суть золотом, а тем, что чудом сохранилась. Сделана в одна тысяча пятьсот... каком-то году, тоже была украдена из России. Эту иконку один польский пан обменял у помещика Абросимова на крепостную девку, раскрасавицу и умелицу.

Немало было таких бесед, и всякий раз молодой немец дивился очередному изделию безвестных мастеров.

В описи новых приобретений, которую исправно вел сам Исидор Львович, появлялись новые записи. В одной из них значилось:

«Панагия. На внутренней створке справа находится изображение богоматери с младенцем, выгравированное по серебру, на левой створке – Святая Троица, тоже гравировка искусная, тонкая. Верхние стороны створок резным узором из цветов и трав украшены. Изделие старинное, изготовлено в 1520-х годах неизвестным мастером, русским, что по работе видно. Куплена сия панагия у вдовы помещика Копытина в 1913 году, месяца декабря, дня двадцать первого».

Все приобретения Муренин обозначил своим личным знаком – трилистником, который Кузьма гравировал с большим тщанием и умением.

Непостижимым и непонятным поначалу было для Муренина и Кузьмы неожиданное исчезновение Густава Грюбеля. Управляющий не оставил записки и письма не прислал: в его комнате были не тронуты почти все вещи, а исчезло лишь самое необходимое и наиболее ценное. И когда несколько дней спустя началась первая мировая война, Муренин и Кузьма поняли, что сбежал он неспроста.

Мужиков в деревнях оставалось совсем мало, и только иногда дезертиры хоронились в домах, а так разве что калеку или старика увидишь.

Смутное время в усадьбе шума не добавило. Про Муренина и Кузьму будто забыли. Поживиться больше нечем – все, что могли, растащили.

В округе стало тихо, но не мирной тишиной, а неспокойной, настороженной, которая вот-вот прорвется...

В одну из ночей, когда в обветшалом доме во все щели задувал ветер и наводил такую тоску, что казалось, кроме этих угрожающих завываний и непроглядной темноты с голыми деревьями, в мире нет ничего, Муренин пытался воспоминаниями отогнать печальные мысли. Но прошлая жизнь теперь казалась вымыслом, впереди же мрак и ожидание смерти...

Заснуть Муренин не мог, тело ныло, тоска овладевала им все сильнее. Вспоминались умершие близкие. А дед его, Петр Демидович Муренин, видно, вспомнился не случайно: сегодня днем, роясь среди старого хлама, Кузьма нашел принадлежавшие ему вещи.

Муренин долго ворочался на постели, вздыхал, потом позвал Кузьму.

Старики разложили на постели найденные предметы: маленькую шкатулку с письмами от друзей юности, серебряную шпору, кожаный пояс, кубок из толстого стекла и небольшую французскую книжку с объеденным мышами переплетом, без начальных листов. Пытаясь узнать название, Муренин повертел ее в руках, потрогал торчавшие из переплета картонки – из них выпал обрывок бумаги с едва различимыми словами:

«...под часовнею... ход... хранится... надобно сжечь оттуда все и все иные ценности... камень четвертый снизу...»

Это привело Муренина в сильное волнение. Он ослабевшей памятью старался связать эти слова со всем, что было известно ему о жизни и смерти деда.