Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 231 страниц)

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

– Саша, Саша, ― сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахла она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

– Я счастливая сегодня. А ты?

– А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

– Тимка ― дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

– Глупенькая моя, ― сказал он, потому что это надо было сказать.

– Я хотела этого с тобой, ― призналась она.

– Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, ― предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

– Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что по глупости не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

– Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! ― обрадовался Тимка.

– Много говоришь, Тимофей, ― сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. ― Для тебя прихватил, если грязно будет.

– Много говоришь, Тима, много говоришь! ― Алик ликовал и влезал в галоши. ― Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

– Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. ― Петрович протянул Алику кусок бечевки.

– Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

– С ним разопьешь. ― Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

– Ну, Александр, отмочил ты с банкой! ― Тимка кис со смеху. Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

– Предупредить не мог? ― обиделся Алик.

– Не успел, ― оправдался Тимка. ― Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и ― раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером ― девять кубов.

– Колхозник! ― крикнул Тимка трактористу. ― Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи вскарабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее ― ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

– Совсем одичал, крестьянский сын?! ― злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

– Мужики, сюда! ― вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

– Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу ― окопы сорок первого года.

– Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! ― возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

– Ребята, там ― мертвяк, ― сказал он.

– Шкелет, что ли? ― спросил тракторист.

– Шкелет не воняет, ― ответил Тимка.

– Что ж это такое, что ж это такое?! ― завопил тракторист.

– Сообщить надо, ― решил Петрович.

– А ты не врешь? ― вдруг засомневался тракторист. ― Знаем ваши московские шуточки! ― и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив по новой: ― Что ж это такое, что ж это такое?..

– Мы здесь покараулим, чтоб все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, ― приказал ему Алик.

Первым прибежал высокий, с виду городской парень. Задыхаясь от быстрого долгого бега, он выкрикнул:

– Где?!!

– А ты кто такой? ― строго спросил Тимка.

– Я ― работник МУРа Виктор Гусляев, ― представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: ― Где?

Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:

– Никому к блиндажу не подходить, ― осмотрел шестерых, решил для себя: ― Наш наверняка, не областной.

– Ему, вероятнее всего, без разницы теперь, чей он ― ваш или областной, ― Алик приходил в себя.

Услышав такое, Гусляев обрадовался чрезвычайно, вытащил записную книжку, вырвал листок, нацарапал на нем огрызком карандаша нечто и протянул листок Алику:

– Не в службу, а в дружбу. Я не могу отлучиться отсюда, а вас очень прошу сообщить из конторы по телефону обо всем, что здесь произошло.

– Не в вашу службу, а в нашу дружбу, ― бормотал Алик, изучая листок бумаги, на котором значилось имя, отчество и фамилия Ромки Казаряна и номер телефона. ― А почему Роману Суреновичу? Может, сразу Александру Ивановичу Смирнову?

– Его нет, он в отъезде, ― автоматически ответил Гусляев и только потом удивился: ― А вам откуда известно, что Смирнов ― мой начальник?

– Страна знает своих героев, ― усмехнулся Алик и, сложив листок, сунул его в карман.

Москву давали через Новопетровское, и поэтому слышимость была на редкость паршивая.

– Мне Романа Суреновича Казаряна! ― орал в трубку Алик.

– Ни черта не слышу! ― орал в трубку с другого конца провода Казарян.

– Мне Романа Суреновича Казаряна! ― еще и еще раз повторял криком Алик.

– Ни черта не слышу! ― еще и еще раз оповещал Казарян. Вдруг что-то щелкнуло, и до Алика донеслось, как из соседней комнаты:

– Откуда ты звонишь, Алик? ― Ромка по сыщицкому навыку опознал голос приятеля.

– От верблюда, ― огрызнулся Алик? ― Это не я звоню, это ваш паренек Гусляев звонит.

– То ни черта не слышал, теперь ни черта не понимаю.

– Сейчас поймешь, ― пообещал Алик.

Группа прибыла на место происшествия через час тридцать две минуты. Неслись под непрерывную сирену.

К блиндажу подъехать не было никакой возможности, и от шоссе группа шла пешком, неся на себе все необходимые причиндалы. Ромка важно поздоровался с Аликом за руку и распорядился:

– Собирай своих, Алик, и мотайте отсюда подальше. Нам работать надо...

Чистоплюй Казарян выбрался из блиндажа первым. Следом за ним ― Андрей Дмитриевич, который спросил невинно:

– Запах не нравится, Рома?

– Фотограф отстреляется, и вы его забирайте.

– Кто он, Рома?

– Жорка Столб. Как его, Андрей Дмитриевич?

– Металлическим тяжелым предметом по затылку. Железный прут, свинцовая труба, обух топора ― что-нибудь эдакое. Вскрою дома, скажу точнее.

Выскочил из блиндажа фотограф с перекошенным от отвращения личиком.

– У меня все! ― И, отбежав подальше, уселся на бревно, на котором уже давно пристроились индифферентные санитары. Вышли эксперт Егоров и Витя Гусляев. Все.

– Можно забирать? ― спросил у эксперта Андрей Дмитриевич. Ему Егоров кивнул, а Казаряну сообщил:

– В блиндаж затащили уже труп. А кокнули где-то поблизости.

Санитары со сложенными носилками направились в блиндаж.

– Наш? ― спросил Гусляев. ― Тот, кого я ждал в Дунькове?

– Тот, Витя, тот.

– Я, выходит, ждал, а он уже тут лежал.

– Сколько он тут лежал, Андрей Дмитриевич? ― спросил Казарян.

– От трех до пяти суток. Дома скажу точно.

Санитары с трудом вытащили из блиндажа груженые носилки, накрыли труп простыней и, аккуратно выбирая дорогу, понесли останки Жоры Столба к шоссе. Андрей Дмитриевич махнул оставшимся ручкой и пошел вслед за ними. Они свое дело здесь сделали.

Следующим утром собрались в кабинете Смирнова.

– Где доктор и эксперт? ― осведомился Смирнов.

– Не нужны они, Саня. Все и так ясно, ― ответил Казарян. ― По их бумажкам.

– И что тебе ясно по бумажкам?

– Столба убил Куркуль. Убил, чтобы завладеть отначенным мехом, который хранился в блиндаже, сложенный в четыре тюка. Все это легко определил эксперт Егоров. Твердо убежденный, что блиндаж этот отыскать невозможно, Куркуль шуровал в нем безбоязненно. Пальчиков его там предостаточно, полным-полно ворсинок меховых и масса следов. Убил Куркуль Жору четыре ― точнее, теперь пять дней тому назад свинцовой трубой в десяти метрах от блиндажа. Видимо, подкараулил, зашел со спины и нанес смертельный удар. Потом затащил труп в блиндаж.

Мы с Виктором Гусляевым опоздали на двое суток. Когда мы вышли на любовницу Столба Веронику Борькину из Дунькова, он был уже мертв. Вот такие дела, Саня.

– Мех Куркуль забрал сразу же? ― спросил Смирнов.

– Нет. По расчетам эксперта ― через день.

– Еще что интересного?

Казарян вытащил из кармана пистолет и молча положил его на смирновский стол.

– Нашли в блиндаже. За дощатой обшивкой. "Виблей" Куркуль забрал, а этот не нашел. "Штейер-7,62".

Прикладистая машинка. Смирнов взял пистолет в руки, повертел. Один из шурупов эбонитовой накладки рукоятки пистолета был явно вкручен шкодливой российской рукой ― латунная его головка резко отличалась от черных, в цвет, австрийских своих соседей.

– Где Куркуль, Сережа? ― мягко спросил Смирнов у Ларионова.

– Ищу, ― ответил тот настороженно.

– Ты ищешь, а он убивает.

– Что поделаешь! ― нервно огрызнулся Сергей.

– Я не в упрек, Сережа. Просто не хочу, чтобы мы еще один труп нашли. Его живым взять надо. С дамочками кончай, там пусто. Куркуль без денег, это ясно. Пока он не знает, что мы раскопали Столба, он наверняка попытается часть товара сбыть, так как без средств ему никуда не сдвинуться. А ему подальше от Москвы уйти надо, уйти и отлежаться где-нибудь в тихом и уютном местечке. Твоя главная забота сейчас: рынки (хоть и маловероятно, но надо попробовать), скорняки-частники, и главное подпольные скорняки, перешивающие ворованные меха. Так что дел у тебя по горло. Действуй, Рома. Стручок ― твой. Достань из-под земли. Это в первую очередь. Как перспектива ― шофер, вывозящий тюки из Дунькова.

– Я выяснил, кто привез мех в Дуньково, ― сообщил Казарян. ― Пять контейнеров из общего тайника в Лихоборах в Дуньково перевез брат Вероники Борькиной, колхозный шофер. Столб в сарае борькинском эти тюки распотрошил, контейнеры, вернее, а тюки с мехом по ночам куда-то уносил, как призналась Борькина.

– Потом, потом, Рома! Пусть все это следователь разматывает. А нам бегать надо. Задача ясна?

Бегать никуда не пришлось. Не успели Казарян и Ларионов всерьез обсудить план дальнейших мероприятий, как позвонили снизу, из проходной.

– Мне с вами поговорить надо, Роман Суренович, ― раздался в трубке голос Геннадия Иванюка.

– ...Говори, Гена, ― разрешил Казарян, когда Иванюк-младший устроился против него на стуле. Гена, не скрываясь, покосился на Ларионова. Тогда Казарян попросил:

– Сережа, оставь нас вдвоем.

Ларионов тотчас вышел.

– Час тому назад ко мне Виталька приходил, ― признался Иванюк-младший.

– Зачем?

– Просил, чтоб я на станцию Дуньково по Рижской дороге съездил, по пивным походил, разговоры всякие послушал, не произошло ли там чего. Я отказался, Роман Суренович.

– Та-ак, ― протяжно произнес Казарян и встал. Повторил: ― Так. Тихо полежал Куркуль пять дней и решил на всякий случай провериться. ― Казарян выскочил в коридор и закричал: ― Сережа, всех ребят ко мне!!!

Вернулся в кабинет, сел за стол, снова сказал:

– Та-ак...

– Я вам верю, Роман Суренович, ― напомнил о себе Геннадий.

– Не понял? ― поднял брови Казарян.

– Вы Витальке обещали помочь.

– Обещал. Значит, сделаю. Он тебе больше ничего не говорил?

– Нет. Махнул рукой и ушел.

– Рижского вокзала он уже боится, сие из твоего сообщения вытекает. Следовательно, отбыл он из Покровского-Стрешнева. От тебя туда на трамвае минут тридцать пять-сорок. Едет уже, вероятнее всего. ― Не до Иванюка-младшего было теперь Казаряну. Он просчитывал. Схватился за телефон: ― Срочно машину с сиреной к подъезду!

– Я пойду? ― попросился младший Иванюк.

Роман опомнился:

– Спасибо тебе, Гена. Ты нам очень помог.

– А Виталька?

– И ему, наверное, тоже.

Один муровский паренек ждал Стручка на дуньковской платформе, другой прогуливался неподалеку, а третий основательно сидел в чайной, где пьющей общественностью широко обсуждалось происшедшее вчера.

Виктор Гусляев, руководивший операцией обнаружения, тихо сидел в машине: засвеченному здесь, ему лучше было не мозолить глаза сельчан.

Стручок приехал на электричке через полчаса после их прибытия. Он постоял на платформе, не обратив внимания на дремавшего на скамейке поддавшего работягу и, не спеша, направился в село. Поддавший работяга взглядом передал Стручка пареньку, что вертелся неподалеку.

...В чайной Стручок заказал пару пива и устроился за столиком рядом с шумной компанией, которая внимала герою дня ― трактористу, и, надо полагать, скоро был в курсе дела. Но Стручок не торопился уходить: электричка на Москву была только через пятьдесят минут.

Старательно пивший пиво паренек из МУРа допил последнюю кружку и удалился.

– Стручок все узнал, ― доложил он Гусляеву.

– Ведите его, а я поехал, ― решил Гусляев. ― В Покровском-Стрешневе и на Рижском вокзале вас будет ждать подмена.

"Победа" тронулась. Миновав Дуньково, шофер довел скорость до предела и отключил сирену.

Казарян спросил у Смирнова:

– Стручка будем брать сразу или доведем до Куркуля?

– Ты можешь дать гарантию, что Стручок расколется сегодня же? вопросом на вопрос ответил Смирнов.

– Не могу.

– А если у них договоренность на срок? Тогда Куркуль, не дождавшись Стручка в определенное время, уходит с концами. И все надо начинать сначала.

– Может, на подходе возьмем?

– А если Куркуль срисует все со стороны?

– Не хочу я, Саня, пускать Стручка к Куркулю. Мало ли что.

– Выхода нет. Старайтесь только не засветиться. Очень старайтесь, очень!

Стручок на троллейбусе добрался до Белорусского вокзала, по Кольцевому метро доехал до "Киевской", у извозной стены влез опять в троллейбус и вышел у мосфильмовской проходной.

Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников ― к церкви и вниз, к селу Троицкому.

Вести Стручка было непросто: пустынно, открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели вроде бы благополучно, последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни.

Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу. Избушка стояла на отшибе, за огородами, и была когда-то баней у воды, но сейчас имела вид вполне жилой. Стручок вошел в избушку.

– Что будем делать? ― спросил Гусляев у Казаряна. Казарян лежал на травке у загаженной церкви. Он покусал пресный листочек липы и сказал:

– Будем ждать темноты.

В сумерках приехал Смирнов. Увидев Казаряна, подошел, прилег рядом.

– Что будем делать? ― спросил у него Казарян.

– Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?

– Никто.

– Они что там, под себя ходят?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Они вас не просекли?

– Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.

– Могут уйти ночью?

– Больно открыто. Маловероятно.

– Но возможно. Будем брать через полчаса. ― Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хабэ бэу.

Они шли к избушке, не скрываясь.

– Я первым пойду, ― сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:

– Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?

– Не сомневайся.

Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:

– Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!

Избушка молчала. И будто бы не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.

– Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! ― снова выкрикнул Смирнов.

Дверь избушки распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.

– Не стреляйте! Не стреляйте! ― моляще крикнул он. А они и не собирались стрелять.

Выстрелил сзади Куркуль. Он выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал, Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.

В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина, и была тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:

– Саня, ты живой?

Смирновские глаза наконец привыкли к полумраку, и он смутно увидел контур человеческого тела, лежащего на полу.

– Фонарь! ― попросил Смирнов, не опуская парабеллума. Гусляев из-за спины Казаряна посветил сильным электрическим фонарем. В его луч попала распахнутая ладонь с лежащей на ней рукояткой "виблея". Смирнов встал, нашарил у двери выключатель и врубил свет.

Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь из затылка темно-красными пятнами украшала серебристый мех. На полу стояли две бутылки водки ― одна пустая, другая ополовиненная, и стакан.

– Черт-те что, прямо какой-то Сальвадор Дали, ― сказал Казарян и вдруг вспомнил: ― Как там Стручок?

– Наповал. Прямо в сердце, ― тихо сообщил Гусляев.

– Скот! Скот! ― завопил Казарян и ударил труп ногой. Труп безжизненно содрогнулся.

Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.

– Что же не весел?

– А собственно, чему радоваться?

– Но и горевать нет причины.

– Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.

– Так то уголовники, Саша.

– А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.

– Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.

– Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?

– Иди.

Смирнов встал и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:

– Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?

Смирнов сделал поворот кругом и, глядя в глаза начальству, спросил:

– А вы хотите, чтобы я узнал?

– Нет, ― сказал Сам. ― Нет.

Смирнов вернулся в свой кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:

– Вот и все.

Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:

– А ты знаешь, что мне Гена Иванюк звонил?

– Зачем? ― удивился Смирнов.

– Сказать, что он на меня надеялся.

Нежданно-негаданно их "Спартак" второй год подряд выходил в чемпионы. Сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно "раздевали" ленинградцев. От этого было хорошо: беспричинно радостно и до освобождающей пустоты бездумно.

...Мимо фигурных, с башенками, разными верандами с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.

– Проводишь? ― спросил Смирнов.

– Ага, ― согласился Алик.

В этом районе в основном болели за "Динамо". Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской было почти безлюдно.

– Ты у матери был? ― спросил Смирнов.

– Вчера весь вечер.

– Как там она?

– Знаешь, почти нормально. Она, видимо, равно приучила себя к мысли, что отец умрет скоро, и поэтому сейчас спокойна, разумна, даже шутит иногда.

– Ну а ты?

– А что я? Вчера весь вечер старые отцовские фотографии разбирал. Занятная вещь: во время гражданской войны они все веселые беззаботные, франты ужасные ― победители. И вдруг мир, и, вдруг, как ты говоришь, каждодневная маята. Меня один снимок поразил: сидят хозяева огромной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые, несчастные. Ответственность нечеловеческая за разоренную страну. Такой вот и ты сейчас.

– Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.

– А пора бы.

– Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху ― исполнил. И сам приказал. Тем, что внизу.

Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:

– Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?

– Как где? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.

– Куда ты его выбросил?

– В сортир, как ты и приказал.

– Не ври мне, Алик. Я нашел твой "штейер" и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.

– Я очень боялся, что это так, и очень наделся, что это не так, Саня.

– Давно догадался?

– В день отцовских похорон. Не догадался ― почувствовал. Но не верил. Не верил!

– Не хотел верить. Ты пойдешь со мной?

– Да.

В натуре хорошенькая девица не морщила нос, не сбрасывала казакин. Она открыла им дверь и затравленно смотрела на Смирнова.

– Давно приехала? ― не здороваясь, спросил он.

– Позавчера, ― хрипло ответила та.

– Я же тебя просил, Валя.

– Я не смогла, Александр Иванович.

– Здравствуй, ― укоризненно поздоровался Алик.

– Здравствуй, ― мрачно ответила она.

В прихожей появился Виллен. Стоял, упершись правой рукой в дверной косяк, и непонятно улыбался. Поулыбался и известил Смирнова:

– А я тебя второй день жду, Саня. Только вот на кой ляд ты Альку приволок?

Не отвечая на вопрос, Смирнов предложил:

– Давай, Виллен, отпустим Валю погулять, а?

– Давай отпустим, ― охотно согласился Виллен. ― Гуляй, Лера.

Сестра выскочила из дома, на прощанье яростно хлопнув дверью. Избушка слегка сотряслась. Виллен широким гостеприимным взмахом руки пригласил визитеров в комнату, которая на этот раз была сравнительно прибрана какой-никакой, но женской рукой. Уселись.

– Как ты ей в глаза смотришь? ― поинтересовался Смирнов.

– Прямо, ― отрубил Виллен.

Помолчали. Алик встал из-за стола, походил по комнате, остановился у портрета с траурной лентой, не выдержал, спросил:

– Зачем ты все это сделал, Виля?

– Что именно?

– Зачем ты навел их на меховой склад? ― начал задавать вопросы Смирнов. ― Зачем ты их посадил?

– Навел, чтобы посадить, ― спокойно пояснил Виллен.

– А лбами зачем их сталкивал, зачем стрелять друг друга заставил?

– Потому что их через восемь месяцев выпустили. А они не должны жить на свободе.

– За что ты их так ненавидишь? ― Алик, сочувствуя, смотрел на Виллена.

– Я их ненавижу? ― удивился тот. ― Можно ли ненавидеть блевотину, дерьмо, помойку? Я просто хочу, чтобы их не было.

– Как красиво-то, Виля! ― восхитился Смирнов. ― А главное ― вранье. Все это из-за Валерии, Алик. Аристократу Приорову сильно не нравилось, что сестра с приблатненными компанию водит. Сначала с Ленькой Жбаном дружила, а потом в Цыгана влюбилась по-настоящему. Так, Виллен?

– Не влюбилась, а путалась.

– Это ты о сестре? ― спросил Алик.

– О сестре, о сестре, ― подтвердил Виллен. ― Глупенькую соплячку эту подонки разок-другой в кабак сводили, она про роскошную жизнь сразу все и поняла.

– Она Цыгана любила, ― напомнил Смирнов.

– Да брось ты! Любила! Кого? Падаль эту?! Тварь эту, которая мне, понимаешь ― мне! ― рассказывала, как они в лагерях политических давили! Пятьдесят восьмая ― значит, фашисты! Давили их! А охрана на это с удовольствием закрывала глаза!

– Я тебя посажу, Виля, к этим самым блатарям посажу, ― пообещал Смирнов.

Виллен успокоился, посмотрел на него, презрительно фыркнул:

– Не посадишь. Руки коротки. Да и за что, собственно, ты можешь меня посадить?

– За многое. И на порядочный срок.

– Излагай, что имеешь, ― предложил Виллен и откинулся на стуле: слушать приготовился.

– Твоя любовница, Елена Петровна Муранова, работает на той самой меховой фабрике. Сечешь?

– Ну, и что это доказывает?

– Пока ничего. Но я Елену Петровну потрясу, как умею, и кое-что докажу. Зрячую наводку докажу.

– Не докажешь. Дальше.

– А дальше ― твоя доля в меховом деле.

– Нет моей доли, все Колхознику отдано было.

– Чтобы тот как можно быстрее засветился. Пили, что ли, вместе и ты его на опохмелку денег добывать отправил на рынок?

– Не докажешь, ― повторил свое Виллен.

– Жбана под пулю подставил. Мне Валерия призналась. Ты ей говорил, будто от меня слышал, что Жбан всех на следствии заложил, и поэтому, мол, самый малый срок ему в суде отмотали. Девчонка тут же, естественно, все Цыгану доложила. Как ты посмел сестру свою в это кровавое болото затянуть?

– Я не собираюсь слушать твои нравоучения.

– Как ты устроил, чтобы Жбан пошел через Тимирязевский лес?

– Догадайся.

– Догадаюсь. И докажу подстрекательство к убийству.

– Не докажешь.

Смирнов вдруг успокоился, расслабился и, уподобясь Виллену, откинулся на стуле.

– Ты хуже их, Виллен. Они хоть по своему кодексу чести действовали. А ты с ними в дружбу играл, в наперсниках и мудрых советчиках у них ходил. И потом ― нож в спину. Ты хуже их всех.

– Ты, Саня, судя по всему, когда клопов моришь, руководствуешься какими-то этическими нормами? Я ими не руководствуюсь.

– А чем ты руководствуешься? ― устало поинтересовался Алик и сел на диван. Виллен вместе со стулом развернулся к нему и объяснил:

– Руководствуюсь я, Алик, одним. Всякое зло должно быть наказано. И по возможности уничтожено.

– Зло, а не люди, ― возразил Алик.

– Люди, творящие зло, ― не люди.

– Тогда и ты не человек, ― решил Смирнов. ― И я должен тебя уничтожить.

– Не сможешь, Саня. ― Виллен был спокоен, рассудителен, несуетлив. Хорошо подготовился к разговору. ― Не дам я тебе такой возможности.

– Ты их навел на Столба, ты им разъяснил, что он сделал отначку. Ты, вручив Цыгану пистолет, спровоцировал перестрелку, в которой Цыган был убит.

– Тебе ли, профессионалу, не знать, что все это недоказуемо! Украл у меня пистолет Цыган, украл, и все дела. Единственное, что ты можешь мне пришить, ― незаконное хранение огнестрельного оружия. Да и то не мне одному. Пистолет-то наш общий с Алькой был.

– Угрожаешь, Робин Гуд вонючий?! ― опасно полюбопытствовал Смирнов.

– Не угрожаю, нет. ― Виллен же был доброжелателен. ― Знакомлю вас с истинным положением дел. Да, кстати, Куркуля вы уже взяли?

– Он застрелился, ― сказал Смирнов. ― И пацана хорошего, Стручка, застрелил.

– Очень мило, ― резюмировал Виллен.

Алик поднялся с дивана и попросил его:

– Встань.

– Пожалуйста, ― весело согласился Виллен. Он знал, что сейчас Алик ударит, но не боялся этого.

Алик ударил его в челюсть. Виллен осел на пол. Прилег.

– Зря руки мараешь, ― огорчился за Алика Смирнов и стал глядеть, как будет очухиваться Виллен.

Виллен открыл глаза, перевернулся на живот, встал на четвереньки. Цепляясь за столешницу, поднялся. Поморгал глазами, подвигал челюстью, проверяя сохранность. Как ни в чем не бывало спросил у Смирнова:

– Ты-то что ж хорошего пацана не выручил?

– Не сумел, ― признался Смирнов и, хлопнув ладонью о стол, добавил: По недомыслию.

– Не огорчайся, ― утешил его Виллен. ― Не было хорошего пацана. Был маленький подлый вор.

– Тебе все люди отвратительны, да? ― вдруг понял Алик.

– Не все. Но большинство, ― подтвердил Виллен.

– И мы ― в большинстве? ― Алик хотел знать все до конца.

– Пока что в меньшинстве, ― ответил Виллен, хихикнул и скривился: мелкое трясение челюсти, необходимое для смеха, вызывало острую боль. Подождал, пока боль уймется, и продолжил: ― Поэтому и не хотел, чтобы вы докопались до всего до этого. Знал бы, что ты, Саня, Леркино письмо у Цыгана найдешь, хрена с два бы я вам фотографию с ее надписью показал...

– Знал бы, что я в старое дело нос суну, ты бы Елену с меховой фабрики уволил, ― продолжил за него Смирнов. ― Знал бы, что мы пистолет найдем, шурупчик бы заменил. Знал бы, что эксперты все до точности определят, труп ногой не переворачивал бы... Ты что, садист, Виллен?

– Нет. Просто проверить себя хотел ― ужаснусь ли.

– И не ужаснулся, ― докончил за него Алик.

– И не ужаснулся, ― согласился Виллен.

– Пошли, Алик. ― Смирнов поднялся. ― Существуй, Виллен.

Совсем стемнело. Они вышли из калитки и увидели Валерию. Ее белое платье светилось в ночи. Она сидела на лавке у штакетника.

– До свидания, Валя, ― попрощался Алик. Смирнов промолчал.

...Вышли на Красноармейскую и свернули на Малокоптевский. У дворовых ворот остановились, а во дворе опять танцы. Они стояли, смотрели, слушали.

– Как она теперь жить будет? ― спросил Алик.

– Кто? ― не понял Смирнов.

– Валерия, ― пояснил Алик.

– Ри, ― вспомнил Смирнов.