Текст книги "Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Василий Веденеев,Глеб Голубев,Анатолий Степанов,Иван Жагель,Людмила Васильева,Олег Игнатьев,Леонид Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 231 страниц)

– Почему именно вам?

– Да ведь мне теперь помереть придется с элегантной фамилией Кисляев – и не без его участия. Это он меня, дурака, правильно жить научил.

– То есть?

– Несколько лет назад остался я без работы, и у меня, денег, естественно, ни хрена. Пошел я к Сашке перехватить четвертачок. Денег он мне, правда, не дал, но говорит: с твоими-то руками побираться – глупее не придумаешь. А что делать? – спрашиваю. А он отвечает – фокусы. Достал из кармана пятиалтынный, положил на бумагу и обвел карандашом. Потом на полке нашел старый журнал «Нива» и показывает – сможешь в кружок врисовать царя Николу? Ну, я взял и срисовал портрет Николашки. А Сашка смеется – награвируй такую штуку на металле, это будет заработок повернее твоих дурацких шаров-киев. Ну, короче говоря, сделал я пуансон…

Дзасохов замолчал. У него были очень красивые руки – хоть и непропорционально крупные на таком небольшом туловище. Сильные, с крепкими длинными пальцами, четким рисунком мышц и жил. И в руках этих совсем не было суетливости, они спокойно, твердо лежали на столе, и по ним совсем не было заметно, что Дзасохов волнуется. Иногда только он проводил ладонью по своей немыслимой шевелюре, и снова руки спокойно лежали на столе, с гибкими и мощными кистями, которые могли делать королевские партии в биллиард, рисовать курочек со скорбными глазами и фальшивые формовки для «царских золотых» монет.

– Ну и что дальше было? – спросил я, хотя знал почти все, что произошло дальше: утром я успел прочитать справку по делу. Но никаких упоминаний о Содомском там не было.

– Дальше? Дальше Сашка устранился от этого дела – так, во всяком случае, он сказал мне. Однажды пришел ко мне человек, забрал пуансоны, а через некоторое время принес уже готовые фальшивые царские червонцы. Он мне сказал, что я должен прийти по указанному адресу – там, мол, уже все договорено, отдать монеты и получить деньги…

Люди, к которым пришел Дзасохов – спекулянты и жулики, – находились в разработке УБХСС, и надо было всему так совпасть, что, когда к ним пришел с фальшивыми червонцами Дзасохов, в квартире шел обыск. Дзасохова задержали, нашли червонцы. На следствии было установлено, что эти люди и Дзасохов между собой незнакомы, а выдать сообщника он отказался. Три года в колонии общего режима.

– А почему вы на следствии не рассказали о Содомском? – спросил я.

– Зачем? Я ведь не малый ребенок, которого охмурил злой демон Содомский. Когда соглашался, знал, на что шел. А получилось – собрался за шерстью, а вернулся стриженый…

– Но ведь Содомский, как я понимаю, был организатором этого преступления. А отдувались вы один.

– А может, не был – он и за комиссионные мог участвовать. Кроме того, вы, наверное, не поняли меня – я ведь вовсе не слезами восторга и раскаяния принял приговор суда.

– Ну, восторгаться там и нечем было. А раскаяние вам бы не помешало – может быть, наказание меньше назначили.

– Мне и так несправедливо тяжелое наказание дали. От моего так называемого преступления никто не пострадал. Я засмеялся:

– Это просто вам не повезло, что там уже шел обыск. Дзасохов махнул рукой:

– Я не об этом. Честный человек не станет скупать золотые монеты, будь они хоть трижды настоящие, а не фальшивые. Даже если бы мое преступление удалось – тоже ничего страшного: подумаешь, вор у вора дубинку украл. Улыбаясь, я развел руками:

– Мой начальник говорит, что каждый должен заниматься своим делом. Вот наказывать жуликов – это наша задача. Вы тут ни при чем – занимались бы своими делами. Не можем мы допустить, чтобы преступники у нас между собой разбирались по своим понятиям о справедливости.

– А я и не говорю ничего, – пожал плечами Дзасохов.

– Но одной вещи я все-таки не понимаю, – сказал я.

– Какой? – поднял на меня спокойные глаза Дзасохов.

– Почему вы мне это сейчас рассказали, умолчав на следствии?

Дзасохов достал пачку «Казбека», вынул папиросу, подул в бумажный мундштук, постучал папиросой о ладонь, двойным прижимом смял мундштук, прикурил, помахал спичкой перед тем, как бросить ее в пепельницу, затянулся и пустил длинную фигуристую струю дыма к потолку. И делал он все это не спеша, внимательно, очень спокойно, и мне почему-то не нравилось это спокойствие – было в нем какое-то упорное внутреннее напряжение, недвижимость характера, немота чувств, неестественный покой клочка воды, залитого маслом, когда вокруг бушуют волны и летят во все стороны брызги. Дзасохов покурил немного, сказал:

– А потому, что вопрос этот давно иссяк. Вы же не побежите сейчас возбуждать дело по вновь открывшимся обстоятельствам. Да и я своих слов подтверждать не стану.

– Почему?

– Потому что я с той жизнью, со всеми людьми из нее, со всем, что там было – хорошим и противным, – со всем покончил навсегда. Из той жизни у меня оставались две привязанности – Иконников и старый смешной чудак Соломон Кац. Вот Иконников умер уже.

– А что в новой жизни?

– Все. Я в сорок шесть лет вдруг узнал, что умею рисовать картиночки, которые почему-то ужасно нравятся детям. И я сейчас очень тороплюсь – мне надо наверстать хотя бы часть из того, что не успел сделать раньше и чем должен был заниматься всю жизнь. Понятно?

– Понятно, – кивнул я и, набравшись наконец храбрости, спросил: – Скажите, пожалуйста, вы вот в течение многих лет не отдавали долг парикмахеру Кацу, а вчера возвратили. С чем это связано?

Он удивленно посмотрел на меня, мгновенье всматривался, потом засмеялся:

– Ах, это вы были в кресле, намыленный? То-то я все старался вспомнить ваши глаза – где я их видел.

– Да, это был я.

– Долг я возвратил из гонорара, который получил за эту книжечку, – он кивнул на раскладушку «Курочка Ряба», лежавшую на углу стола.

– Прекрасно. И последний вопрос: что могло связывать Иконникова с Содомским?

– Так ведь когда-то Сашка Содомский был постоянным концертным администратором Иконникова, – сказал Дзасохов. – В конце концов Иконников его со скандалом прогнал…

– А потом помирились, что ли? – уточнил я.

– Ну да. Другие дела уже были – Иконников Паша не тот стал.

– Из-за чего скандал вышел? – спросил я и подумал, что, когда выйду на пенсию и мои вопросы утратят характер профессиональной заинтересованности, из меня получится образцовая квартирно-коммунальная сплетница: накопится большой опыт узнавания интимных подробностей частной жизни.

– Да я точно не знаю, так, в общих чертах, – неуверенно сказал Дзасохов и зябко потер щетину на лице.

– Можно и не очень точно… Вы хотя бы так, в общих чертах расскажите.

– В общих чертах – Иконников послал Сашку взять в репетиционном фонде скрипку для кого-то из своих учеников…

– Подождите, Дзасохов. Разве у Иконникова были ученики?

– А как же? – удивился Дзасохов. – Конечно!

– Вы не ошибаетесь?

– Да что вы спрашиваете? Я сам знал некоторых…

– Ну, ну, извините. Дальше. Что такое репетиционный фонд?

– Ну, есть в филармонии такая кладовочка, а в ней старичок-пенсионер. Лежат в кладовочке разные инструменты, а старичок выдает их исполнителям, если у кого они сломались или там почему-то еще. Инструменты, конечно, барахло, старый хлам – понятное дело, прокат. Пришел гуда Содомский, поковырялся, а у него глаз – алмаз, нашел какую-то грязную, затерханную скрипочку, без струн, без колков, всю перепачканную белилами. Взял скрипочку – и к скрипичному мастеру Батищеву. Тот прямо затрясся, как увидел: старинная скрипка, предположительный автор – Бергонци, в крайнем случае – Винченцо Па-нормо, начало восемнадцатого века. Короче, больше этой скрипки никто не видел. На другой день пришел Содомский в милицию и говорит, что задремал в троллейбусе, а у него скрипочку украли. Там спрашивают – ценная скрипка? А он говорит – нет, барахло, из репетиционного фонда, но все-таки вы поищите – как-никак государственное имущество. Милиция, конечно, ничего не нашла, потому что там и искать нечего было, а Содомский никому ни гугу – взял из фонда другую скрипку и доставил Иконникову. Через год Содомский пришел в фонд, предъявил справочку из милиции и сокрушенно согласился возместить стоимость похищенной у него скрипки. А ей цена по описи – грош с половиной. Так бы об этом никто не узнал, но мастер Батищев входил в инвентаризационную комиссию и сообразил, что это за штучки. Он и начал кричать, что год назад ему Содомский приносил скрипку, похожую на Бергонци или Винченцо Панормо. Вызвали Содомского, а он сидит и ухмыляется – показалось, моя, все это нашему почтенному мастеру. Ну, выгнали его отовсюду, вот он и стал заниматься распространением билетов…

Я подписал Дзасохову пропуск, в котором было написано – Кисляев, он встал, маленький, сухой, с дикой гривой волос, и я почему-то подумал, что он похож на торчмя поставленный помазок.

– А это, если вам понравилось, возьмите себе, – кивнул он на курицу с библейским глазом, мудрым и скорбным. – У меня еще есть.

– Спасибо, – сказал я.

– Э, ерунда, – махнул Дзасохов рукой. – До свидания.

Глава 3. «…плотью живой он в могилу живую уходит…»

Громче звоните, колокола! Громче! Пусть гром ваш пробудит этот сонный ленивый город! Пусть звон ваш катится по улицам голосом счастья! Горите ярче, смоляные плошки, и пусть ввысь несут огонь петарды!

Трещат дубовых бочек донья, и льется алое джинцано. Или, может, кьянти не хватает? Скажите – сегодня можно все и всем!

Сегодня, в последний день уходящего века, вдовец Антонио Страдивари, пятидесятипятилетний мастер, вводит в дом новую жену – семнадцатилетнюю Марию Замбелли. И пусть смеются дураки и завистники, пусть говорят, что стар он и нашел красавицу другим на радость. Не властно время над великими, ибо живут они в настоящем, как усталый путник в задней комнате траттории, – их главная жизнь 'в будущем. И если к мастеру пришла любовь на склоне лет, значит отсюда начинается его молодость, значит мудрости его, согретой нежностью, суждено дать удивительно пышные плоды. Так думал Антонио Страдивари.

И Андреа Гварнери, бессильный, умирающий в нищей лачуге, сказал своему внуку Джузеппе:

– Страдивари – великий мастер. Но настоящее величие его впереди.

– Почему вы думаете так, синьор? – спросил Джузеппе, маленький даже для своих лет, тщедушный головастый мальчик с впалой грудью.

– Потому что он талант, – сказал дед, тяжело кашляя и сплевывая поминутно мокроту. – Потому что он любит свое дело больше всего на свете. Потому что он мудр и жаден, как сатана. Потому что ему очень везло всегда. Ему и с этой девочкой повезло.

– Я не понимаю вас, – сказал Джузеппе. – Отец говорит, что Страдивари принял у своего учителя Амати дьявольское знание.

Андреа долго надсадно кашлял, потом засмеялся:

– Твой отец приходится мне сыном, и уж кому, как не мне знать, что он трусливый и глупый человек. Не верь ему. Всю жизнь он всего боялся – бога, людей, трудностей, меня, а теперь, когда лупит тебя, начинает помаленьку бояться и сына. Если ты хочешь стать настоящим мастером, тебе надо уйти из дома.

– Как же я буду жить? Мне ведь только двенадцать лет? – спросил Джузеппе, и на глаза его навернулись слезы. – У меня кружится голова и теснит в груди, когда я поднимаюсь бегом по лестнице.

– Мальчик мой, поверь, что нет покоя и счастья в тихом сытом убожестве. Ты можешь преодолеть свою немощь, только став больше самого себя.

– Разве человек может стать больше самого себя? – спросил с испугом Джузеппе.

– Может, – устало кивнул Андреа. – Я прожил глупую, беспутную жизнь, но сейчас нет смысла жалеть об этом. Одно знаю я наверное – творения рук и сердца делают человека всемогущим, всесильным и бессмертным.

– Руки мои слабы, а сердце немо. Что могу я создать и оставить людям?

– Но слух твой тонок, а ум быстр и пытлив, и душа твоя исполнена добра. И если ты запомнишь, что для учебы нет дня завтрашнего, а есть только сегодня, то через десять лет ты будешь большим мастером и познаешь счастье свершений…

Джузеппе простер к деду тонкие, худые руки:

– Но вы не встаете с постели и глаза ваши незрячи, а отец не хочет учить меня, он хочет отдать меня в монастырскую школу. Как могу я учиться и приблизить час свершений?

Андреа хрипло, с грудным присвистом засмеялся:

– Твой отец тебя ничему научить не может. Он плохой мастер. Попомни слово мое: если ты послушаешься меня, то спустя время твой отец будет подражать тебе и жизнь его догорит под сенью твоей славы.

– Но кто же откроет мне путь истины и свершений? – спросил с горечью Джузеппе. – Ведь не станет же меня учить Страдивари?

– Нет, мой мальчик, не станет тебя учить этот большой мастер. Сейчас он не возьмет тебя потому, что ты мало знаешь и мало можешь…

– А если я подучусь? – с надеждой сказал мальчик.

Андреа покачал маленькой седой головой:

– Тем более. Тебе, Джузеппе, не повезло – у Страдивари выросли бездарные дети…

– Не понимаю, – удивленно раскрыл черные быстрые глаза мальчик.

– У тебя могла быть единственная возможность стать учеником синьора Антонио – если бы хоть один из его сыновей унаследовал талант отца. Тогда бы он не побоялся взять тебя в ученики, и с годами, в соперничестве, вы узнали бы, кто из вас лучший. Но Страдивари уже знает, что он сможет передать детям только свои записи и тайные средства мастерства – сами они ничего открыть не могут. А отдать свое знание молодому Гварнери не позволит ему сердце.

– Разве каждому, кто алчет, дано обрести клад? – с сомнением прищурился Джузеппе.

Андреа прикрыл тяжелые коричневатые веки, на лицо его легла печать томления и горечи, он еле слышно прошептал:

– Знание, мой мальчик, не клад и не дуэльный выигрыш, но обиталище духа твоего, и возвести его надлежит в труде тягостном и страстном…

Старик задремал, но мальчик положил ему на плечо руку и настойчиво спросил:

– Скажите, разве Страдивари – мастер лучше вас?

Андреа Гварнери глаз не открыл, и только легкое дрожание век выдавало, что он не спит. Потом он разлепил бескровные губы:

– Да, Джузеппе, Страдивари мастер лучше меня.

– Но когда вы выпиваете фьяску кьянти, то кричите, что он жулик, а вы мастер от господа бога.

– Это не я кричу, – сказал Андреа, – это вино и глупость из меня кричат. Тебе долго жить надо, мой мальчик, и жизнь предстоит тебе нелегкая. Запомни навсегда – люди, для которых работает талант, не в силах оценить его по тому, что талант мог бы сделать. Они судят всегда по тому, что он уже сделал. А теперь я устал и хочу спать. Оставь меня…

– Но вы не сказали, что мне делать! Как мне жить?

– Этого я не знаю. Хотя советую от души: завтра на рассвете в Мантую уходит мальпост. Уговори кучера или беги пешком, но до Мантуи доберись и разыщи мастера Джизальберти. Передай ему мою предсмертную просьбу – сделать из тебя человека. А лет через пять возвращайся и сходи поклонись Страдивари. Чем черт не шутит – может быть, он возьмет тебя. Никто ведь не знает своего будущего.

* * *

Подробно объяснив ситуацию Лавровой и дав ей установку на допрос Содомского, я решил послушать, посмотреть на его поведение со стороны – при лобовом столкновении неизбежно утрачиваются какие-то нюансы поведения.

Александр Еремеевич Содомский пришел, как его и приглашали, ровно в 15 часов. Ярко-розовые щечки его прямо стоп-сигналами вспыхнули в дверях. Он снял свою нерповую шапку-пирожок, переложил ее на сгиб левой руки – как наполеоновскую треуголку – и чинно сказал:

– Моя фамилия Содомский. Честь имею кланяться. Лаврова засмеялась ехидно и спросила:

– Я не поняла – вы со мной здороваетесь или прощаетесь?

– А что такое? – быстро осведомился Содомский.

– Ничего, – невозмутимо ответила Лаврова. – Просто последние несколько лет этот оборот был принят как формула прощания.

– Да? – удивился Содомский. – Кто бы мог подумать! У меня получилось с вами, как у одного моего знакомого, который по утрам говорил своему соседу-участковому «Добрый вечер!», пока тот не спросил его, в чем дело. И тот искренне объяснил ему, что, когда видит милиционера, у него темнеет в глазах.

– А у вас от нашего вида тоже темнеет в глазах? – поинтересовалась Лаврова.

– Боже упаси! – с яростной экспрессией воскликнул Содомский. – Тот, у кого чиста совесть, может быть в этих славных стенах совершенно спокоен.

– Иногда спокойствие прямо связано с тем, что человек плохо помнит свое прошлое, – невозмутимо сказала Лаврова.

– Истинная правда! – твердо заверил Содомский. – Сколько мне таких людей встречать приходилось!

Этот ласковый въедливый нахал мне сразу не понравился. Есть такой генотип – полногрудые, белотелые оранжево-рыжие нахалы с вечно розовыми щеками и сладким вкрадчивым голосом. Их природа как будто специально создала для ролей негодяев в провинциальных театрах. Но ничего, в жизни они тоже поспевают.

Содомский между тем снял пальто, неодобрительно покосился на вешалку – вбитый в стену гвоздь, и спросил вежливо:

– Простите, а у вас плечиков не найдется?

– Не найдется, – отрезала Лаврова. – Когда приходите в общественное место, надо снимать пальто в гардеробе.

– Истинная правда, – согласился Содомский. – Но когда приходишь в такое общественное место, из которого неизвестно куда пойдешь дальше, лучше, чтобы пальто было под рукой. Ха-ха, это я так шучу.

– Прекрасные у вас шутки, – покачала головой Лаврова. – Правда, в тех неизвестных местах, куда наши посетители иногда отправляются, плечиков для пальто тоже не дают. Ха-ха, это я не шучу.

– Там это уже не страшно. Как говорится, бытие определяет сознание, – сказал Содомский и сбил щелчком какую-то несуществующую пылинку с лацкана хорошо отутюженного пиджака. – Кстати, я вас хотел спросить, если можно…

– Можно, – сухо ответила Лаврова.

– Вы не знаете случайно, в Нью-Йорке есть женщины – офицеры полиции?

– Есть. А что?

– А, жаль! Я-то думал, что это только наше социальное завоевание. Это же ведь подумать только – женщина, возвышенно-утонченное создание, ловит жуликов!

– Ну, вот подумали только, и хватит. Назовите свое имя, отчество, фамилию, время и место рождения, род занятий…

– Ай-я-яй, какая у вас плохая память при вашей очевидной молодости! – засмеялся Содомский. – Я же пять минут назад представился…

Смеялся он тоненько, с радостным подвизгиванием, чуть захлебываясь от удовольствия и веселья. Я понял, что он решил любой ценой вывести Лаврову из себя – умному жулику с нервным следователем всегда проще орудовать. И вмешиваться пока мне было рано, важно, чтобы Лаврова сейчас сама внесла перелом в разговор. А она улыбнулась светло, безмятежно и добро сказала:

– Слушайте, уважаемый, на мой взгляд вы уже лет восемь лишнего на свободе ходите. Вы себя тише ведите! И на вопросы мне отвечайте…

– А что такое? Я же пошутил! – сразу отступил к своим траншеям Содомский.

Я тихо сидел за своим столом, не поднимая глаз, смотрел в газету.

– Вы со своими девицами шутите! – резанула Лаврова. – А мне будьте любезны подробно отвечать на вопросы. Итак…

Содомский прижал к полной груди короткопалые пухлые ладошки:

– Так разве я не хочу? Пожалуйста! Меня зовут Александр Еремеевич Содомский, 1926 года рождения, образование – незаконченное высшее, место работы – Министерство культуры…

Лаврова оторвалась от анкетной части протокола, внимательно стала вглядываться в Содомского, и длилось это, наверное, не меньше минуты, пока тот не начал ерзать на стуле.

– Что? – спросил он на всякий случай.

– Скажите, это не вы главный специалист по охране памятников культуры? – серьезно спросила Лаврова.

– Нет, у меня работа организационного типа.

– А точнее? – настырно интересовалась Лаврова. Содомский помялся, потом невыразительно забормотал:

– Я старший распространитель Центральной театрально-концертной кассы. Кстати, вы не хотите завтра сходить в театр на Таганке? Идет пьеса Дина Рида, желающие записываются за месяц вперед. Очень способный автор – раньше он был лабух, пел песни, а теперь вдруг написал пьесу и – представьте себе – бешеный успех…

Я быстро загородился газетой, а Лаврова не выдержала и в голос захохотала. Содомский на всякий случай тоже захихикал, настороженно спросил:

– А что такое?

– Слушайте, Содомский, у вас же все-таки незаконченное высшее – нельзя быть таким невеждой. Джон Рид – слышите, не Дин Рид, а Джон Рид – написал повесть пятьдесят лет назад и вскоре умер. А уж потом по повести сделали инсценировку. Так что гастролировать у нас с песнями он не мог.

Содомский облегченно вздохнул:

– Умер? А я-то подумал, что вы на меня снова обиделись.

– Так, скажите мне, давно ли вы работаете распространителем. И при каких обстоятельствах вы попали на это место?

– Ой, я работаю так много лет, что точную дату вспомнить трудно. А попал обычно – пришел в отдел кадров, и меня приняли.

– Кем вы работали до этого?

– Я был концертным администратором в филармонии.

– Почему вы сменили работу?

– Здоровье, плохое здоровье – вот единственная причина. Меня в молодости не взяли в армию из-за того, что у меня килевая грудь, – и, видимо, для пущей убедительности Содомский ткнул себя в пухлую грудь ладошкой. – У меня конституция интеллигентная.

– Интеллигента в первом поколении, – сказала Лаврова. – Скажите, с кем из исполнителей-солистов вы работали?

– Со мной работали многие. Можно так и записать – ряд видных советских музыкантов.

Лаврова усмехнулась и спросила:

– А Иконников с вами работал?

– Конечно. Он тоже в свое время был неплохим скрипачом, но что-то ему не повезло. У него был очень плохой характер.

– Почему вы расстались с Иконниковым?

– Мы не могли сработаться. Я же вам говорю – у него был склочный характер, и как все недотянувшие вожди и гении он страдал манией подозрительности.

– Поясните следствию эпизод с пропажей скрипки из репетиционного фонда.

Содомский закатил вверх свои бледно-голубые, почти белые глаза, потер рукой лоб, старательно изображая мучительное воспоминание.

– С какой скрипкой? – он явно тянул время, обдумывая позицию.

– Первой трети восемнадцатого века, предположительный автор – Бергонци или Винченцо Панормо. Взята вами на имя Иконникова. И якобы утеряна в троллейбусе.

– А-а! Вот вы о чем! Значит, вы тоже слышали об этой чепухе? Это был такой же Бергонци, как я Джон Рид.

– Следствие располагает заявлением скрипичного мастера Батищева.

– Давайте, я вам напишу заявление, что позавчера видел на жене Батищева алмаз «Орлов». Тогда следствие будет располагать и такими сведениями.

– Это называется ложный донос, – сказала Лаврова. – И к следственным сведениям не имеет отношения.

Ах, досадно! Здесь Лаврова допустила явную промашку, и сейчас Содомский ее за это накажет. Он тихо засмеялся и сказал почтительно:

– Если мне будет позволено, замечу, что вы сильно увлеклись. Пока что скрипичный мастер Батищев и распространитель билетов Содомский, сидя на этом стульчике, юридически совершенно равноправны: оба они достойные, ничем не скомпрометированные граждане. И не простые, а советские, то есть обладающие всеми гарантиями их безопасности, чести и достоинства. Пока вы не докажете, что я, наоборот, плохой гражданин. А это вам может удаться, когда рак на горе свистнет.

– Ну, а фальшивые золотые монетки вас не скомпрометируют? – спросила Лаврова, и это было тактическое отступление, перегруппировка сил на ходу.

– Нет, – уверенно сказал Содомский. – Я уже слышал, что этот дурак Дзасохов распространяет про меня порочащие слухи. Но на чужой роток не накинешь платок. Дурак, он и есть дурак. К тому же типичный образец жулика-неудачника. Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что это он украл у Полякова скрипку.

– Почему?

– Потому что умный жулик отличается от глупого тем, что берет не то, что плохо лежит, а то, что можно украсть без всякого риска. А скрипка эта будет в розыске хоть сто лет – до тех пор, пока кто-то с ней не попадется.

– Конечно, она ведь не лежала грязная, безымянная, всеми забытая в кладовке репетиционного фонда, – ухмыльнулась зло Лаврова.

– Ну, если вам удобнее думать так, то можно и такой пример привести, – откровенно нагло сказал Содомский.

– А что вы делали в ночь, когда произошла кража скрипки?

– Позвольте узнать, когда произошла кража.

– В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября.

– Я в эту ночь спал у себя дома.

– Кто-нибудь может это подтвердить? Содомский засмеялся:

– А это и не надо подтверждать. Если я вам говорю, что спал у себя дома, – значит это так. А если у вас есть сомнения в этом – то вы докажите, что я, наоборот, дома не спал и занимался чем-то другим.

– Совершенно резонно, – согласилась Лаврова.

– Кроме того, вам только показалось, что я такой плохой человек. Конечно, я не ангел, но вы мне попробуйте показать ангела. У всех есть какие-то грешки, у всех есть заклеенные странички в биографии. Вот у вас, например, что-нибудь тоже было в жизни, о чем вы не станете кричать на перекрестках.

– Кричать на перекрестках ни о чем не стоит. Это с точки зрения общественного порядка было бы неправильно, – заметила Лаврова.

– Если бы люди кричали на перекрестках о своих грехах, общественный порядок в конце концов от этого только бы выиграл, – весело сказал Содомский. – Но люди охотнее говорят о чужих грехах, Кстати, вы обратили внимание на мою фамилию?

– А что?

– Нет, ничего, просто я хотел вам напомнить, что господь бог обрушил огонь и серу на Содом и Гоморру потому, что там не нашлось десяти праведных людей. Я не поручусь за судьбу никакого города, если бог вдруг надумает повторить эту дурацкую проверку.

Лаврова покачала головой:

– Мне кажется, что ваш пессимизм – в чистом виде продукт вашего отношения к людям.

– Что делать? Не я ведь их создал такими. И вообще, будь я следователем, я бы в первую очередь тряс самых безгрешных на вид людей, потому что безгрешных людей не бывает, и чем человек больше похож на ангела, тем кошмарнее ложь он скрывает.

– Да-а, поганенький взгляд у вас на людей… – сказала немного растерянно Лаврова. – К счастью, бодливой корове бог рогов не дает.

– Может быть, – спокойно согласился Содомский. – Вот вы мне скажите – за время расследования хотя бы этого дела, кого вы больше встретили – хороших людей или плохих?

– Плохих, – ответила Лаврова.

– Ну! А я что говорю? – обрадовался Содомский.

– Ерунду! – отрезала Лаврова. – Если бы я искала не скрипку «Страдивари», а утраченный манускрипт, и при этом не была инспектором уголовного розыска Лавровой, а называлась профессором филологии Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, то я бы встретила наверняка множество прекрасных, добрых, умных и честных людей. Но я ищу украденную, слышите – украденную вещь, и из-за этого должна слушать ваши сомнительные откровения вместо того, чтобы в это время поговорить с каким-нибудь приятным и умным человеком.

– Значит, я человек неприятный? – спросил Содомский.

– Вы уж простите меня за откровенность, но вспоминать о вас с особым удовольствием я не стану. Содомский довольно засмеялся:

– Как говорится, насильно мил не будешь. Но что толку в приятности? Самый приятный человек, которого я знаю, – это Гришка Белаш. Он действительно хороший парень. Но я уверен, что и у него какая-то гадость в биографии имеется.

– Почему вы так думаете? – сердито спросила Лаврова.

– Не знаю, так мне кажется. Кроме того, не стал бы он запросто так с Иконниковым нянькаться. Я думаю, у них какие-то делишки были…

Нет, это было не случайное сравнение, это был не просто подвернувшийся аргумент в споре. Такая фраза – это заявление. Пора было вмешаться мне. Но Содомский сам неожиданно повернулся на стуле в мою сторону и сказал:

– Если я не ошибаюсь, вы инспектор Тихонов?

– Вы не ошибаетесь, Содомский. Я инспектор Тихонов, – кивнул я и учтиво добавил: – Столь широкая популярность среди распространителей театральных билетов мне льстит. Но, помнится, нас никто не представлял.

Содомский хищно блеснул золотой коронкой:

– Как вы понимаете, в одном замкнутом круге не может не быть разговоров о человеке, который трясет по очереди всю музыкальную общественность в связи с кражей «Страдивари». И даже если бы я был более приятным и менее умным, то мог бы сообразить, что мужчина, который во время допроса сидит в кабинете, смотрит в газету и слушает каждое мое слово, должен быть Тихонов. Так как я вам понравился?

– Вы мне понравились, – заверил я. – А то, что вы не понравились инспектору Лавровой, пусть вас не огорчает – это ведь дело вкуса. Что касается газеты – вам показалось: я ее действительно внимательно читал.

– Да? – усмехнулся Содомский.

– Да, – подтвердил я. – И даже вычитал заметку, иллюстрирующую ваши воззрения. Которые, не скрою, я тоже внимательно слушал. Вот посмотрите сами, – и протянул ему «Вечерку».

– Что-нибудь «Из зала суда»? – сказал, очевидно, довольный своей проницательностью Содомский.

– Нет, – разочаровал его я. – Наоборот, «В мире интересного». Оказывается, ученые установили, что все хищные животные видят цветовой спектр только в черно-серых тонах. Ваши голубые глаза, розовые щеки и золотые локоны, вся щедрая палитра вашей широкой души показались бы им тоже черной и серой. Вот как вам, например, видятся все окружающие вас люди.

Содомский взял газету и быстро пробежал заметку глазами, при этом он поглаживал в задумчивости короткопалой ручкой рыжие кудри, и среди них неожиданно обнажилась ранее аккуратно замаскированная розовая лысина. Потом он бросил газету на стол и сказал:

– Но вы не всю заметку прочитали. Там дальше написано, что птицы воспринимают еще более радужную цветовую гамму, чем люди. Очень серьезная, умная птица, например, петух?

И я сразу вспомнил Курочку Рябу с грустным человеческим глазом. Да, видимо, все зависит от точки зрения. Поэтому я перешел к следующему вопросу:

– Вы твердо уверены, что похищенная у вас в троллейбусе скрипка не имеет исторической ценности?

– Абсолютно.

– И по-прежнему утверждаете, что мастеру Батищеву ее не показывали?

– Утверждаю. Он меня с кем-то перепутал.

– Давайте с вами рассмотрим два варианта: первый – все обстоит так, как рассказываете вы. И второй – что это была скрипка Бергонци. Или Винченцо Панормо.

– Давайте, – пожал плечами Содомский.

– Ну, первый вариант не нуждается в рассмотрении – он вами уже был успешно апробирован. Второй – узнав от Батищева, что это скрипка Бергонци, вы заявляете в милицию о пропаже у вас старой барахловой скрипки. А сами между тем неофициально реставрируете ее и через подставное лицо продаете. Бьюсь об заклад, что покупатель не знал, что это Бергонци – иначе не стал бы связываться. А покупает он просто очень хорошую старинную скрипку за большие деньги.

– Позволю заметить, что имя мастера – половина цены скрипки, – сказал Содомский. – Если это Бергонци – сто процентов, если Панормо – только пятьдесят. А если без имени, то совсем мало.

– Да, но если эта скрипка ваша, а не ворованная. Хоть Винченцо Панормо – это не Страдивари и даже не Бергонци, но такие инструменты тоже в подворотнях не валяются. А вы недавно продекларировали, что надо брать не то, что плохо лежит, а то, на чем не попадешься. Поэтому все подходы к себе вы обрубили…