Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 58 страниц)

НА КАРАБАХСКИХ НИЗИНАХ

Отец был непреклонен, даже не прислушался к словам матери. Мы расстались с сестрами: они с мужьями в одну сторону, а мы втроем – в другую. Из двух ослов одного отдали сестрам, а на другого нагрузили всю поклажу; корову оставили в Алхаслы.

Мы старались идти вечерами и ночью, потому что дороги пролегали в опасной близости от Шуши. Горные дороги ночью плохи. В темноте пахнет нагревшейся за день хвоей, листвой, напитавшейся сыростью. Кричали ночные птицы, мы слышали пугавшие нас голоса каких-то зверей. Иногда с шумом падали со скал камни. Грубые шкурки чарыхов натерли ноги до крови. Только после трехсуточных мытарств мы добрались до пыльного и грязного Агдама, изнывающего под раскаленным солнцем.

Не найдя нигде пристанища, мы остановились возле мельниц, принадлежавших Кара-беку. Не было больше сил двигаться. Будто меня крепко избили: ломило в пояснице, дрожали колени, болели глаза. Отец был задумчив, а мать не скрывала слез. Мы развьючили осла, пустили его пастись, а сами прилегли на сложенные вещи.

Наш растерзанный вид и отцовское ружье вызывали у всех, кто шел мимо или проходил на мельницу, подозрительность и недоумение. Нас придирчиво расспрашивали, кто мы, откуда, зачем у отца ружье. Особенно всех волновало, не курды ли мы.

С тех пор как мы покинули родные края и отправились в неизвестность, люди, к которым мы приходили, называли нас по-разному. Для курдов из Магавыза мы были беженцами. Для горожан – кочевниками или мужичьем. А карабахцы, живущие в низинном Карабахе, называли нас не иначе как курды. К тому же – ружье!

– Да смилостивится над нами аллах всемогущий! – запричитала, не выдержав, мать. – Упрямец! Пригнал нас в эти жаркие, пыльные степи, где нет ни одного близкого нам человека, который бы поручился за нас, сказал, что мы не разбойники. Не упрямься, освободись ты наконец от своего ружья! Из-за него все смотрят на нас исподлобья!

Это был один из тех редких случаев, когда отец сразу послушался, завернул ружье в тряпку и пошел в город, чтобы найти покупателя. А мать с чувством удовлетворения замолкла, вытерла ладонью слезы и, твердо ступая, пошла к реке умыться. Краем платка она вытерла лицо и, вернувшись, села, привалившись к сложенной кучей постели. Мне казалось, что она еле сдерживается, чтобы снова не заплакать. Очень изменилась моя мама за эти дни. Обычная суровость сменилась мягкостью, сердечностью.

– Надо найти хоть какую-нибудь крышу над головой, – заговорила она. – Может быть, дети тогда придут к нам. Пожили бы все вместе. Клянусь жизнью, все время у меня перед глазами стоят девочки мои и внуки. Все бы отдала, лишь бы быть вместе… Пусть аллах наполнит жалостью душу твоего отца! Лишь бы он отказался от своей затеи. Ну что за упрямец!

Вернулся отец, недовольный и расстроенный; ружье было при нем. Он присел рядом с матерью, и я сказал ему, что надо искать жилье.

Не глядя на нас, он проворчал:

– В Баку все равно мы уйти не можем. Все дороги перекрыты. Сплошной стеной стоят войска османцев и англичан, мимо них даже собака не пробежит. Называют это свободой!.. – Он помолчал. – С продажей ружья тоже ничего не вышло. Да и боязно в такое время оставаться без него.

– Из-за твоего ружья мы все погибнем, Деде.

– Ладно, ружье я продам, пусть даже за бесценок. И осла тоже надо продать…

– Вот-вот! Потеряв осла, мы станем и впрямь, беженцами: взвалим вещи себе на плечи и пустимся в путь, так, что ли?!

– Пройдусь еще по базару, может, удастся найти пристанище.

Съев кусок чурека, отец ушел. Мать проводила его невеселым взглядом.

Нам повезло: отец нашел покупателей и на винтовку, и на осла. За пятизарядку с патронами и осла он получил меньше денег, чем когда-то заплатил за одну винтовку. Прибыль съела, как говорится, весь капитал. Ему вручили одну большую николаевскую сотню и сказали, что он должен быть еще доволен, что так удачно все продал: здесь в обращении все еще ходили царские деньги.

Мы и впрямь стали бедняками, но нам казалось, что с наших плеч сняли тяжелый груз. Теперь у нас не оставалось ничего, что можно было бы продать. Не было и денег: эту большую сотенную бумажку, которую получил отец, мать зашила в свою одежду.

– Пусть хоть что-нибудь останется на черный день! – вздохнула она. – Если бы аллах создал тебя не таким упрямым, Деде-киши, если бы еще в Вюгарлы ты следовал моим советам, а потом в Алхаслы прислушался ко мне, кто знает, может, мы не оказались бы в бедственном положении!

* * *

Погода стояла жаркая. Днем пылало солнце, в воздухе стоял непрерывный стрекот цикад. Все окрестности покрывала мельчайшая пыль, которая забивалась внос и рот. Вскоре обмелела и река от засухи, и мельница остановилась.

И наши дела не двигались, никак отцу не удавалось где-нибудь прижиться. Мать постоянно заводила разговоры о сестрах, о внуках. Отец тут же менял тему.

– Эти края я не знаю, Нэнэгыз. Ты о многом не догадываешься. При чем тут мое упрямство? Когда я настаивал на поездке в Баку, я знал, что там у меня много друзей, на которых можно положиться. И эти люди полагались на меня. Я хотел быть мужчиной и выполнить их поручение. Какое – как-нибудь скажу! И я должен был добраться до Баку, чтобы отчитаться, что мною сделано. Но и в этом, как видишь, мне не повезло. К тому же в городе Будаг мог учиться.

Мать промолчала. Отец снова отправился на базар. А к нам подошел один из людей Кара-бека и позвал мать к хозяину. Я остался один.

Я думал об отцовских словах. От напоминания о моей учебе в груди разливался жар. И хоть думы о бедной Гюллюгыз не оставляли меня ни на минуту, я готов был лететь от радости в город, чтобы снова пойти учиться. Но где? В Баку? В Горисе? Где?..

Стояла невыносимая жара. Мутная желтая вода в арыке почти не двигалась. Как только люди пьют такую воду?

Наши горные реки только весной мутные, а в остальное время прозрачны как стекло. Летом родниковая вода такая холодная, что ломит зубы. И в арыках вода чистая, и в озерах. Даже летом в Вюгарлы легко дышится, а поля и леса вокруг напоены ароматом трав и цветов. Здесь, внизу, уже колосятся хлеба, а у нас они еще зеленые.

Что за проклятые места! Что за несносная жара! Сколько мы с матерью ни искали родник, чтоб набрать воды и напиться, – никак найти не могли. А здешний парень объяснил, что воду здесь берут из колодцев. Роют яму до тех нор, пока до воды не доберутся. Вот это и есть колодец.

Вернулась мать.

– Кара-бек дает нам жилье и работу. Собирай вещи, как только вернется отец – переселимся. Место неплохое, близко к базару.

– Неплохое! Хуже не бывает! Дышать нечем!..

– Ниже по реке еще хуже. Чем ниже, тем жарче. – Мать вытерла концом платка лицо, шею. Ей было тоже жарко. – Своими ногами пришли в это проклятое место. В этой жаре мы все растаем как свечи.

Эти слова были сказаны с такой горечью и безысходностью, что я не стерпел и прижал ее худенькое тело к своей груди.

– Не всегда же будет так! Наступят и лучшие дни, а весной мы вернемся к себе в Вюгарлы!

Подошел отец; мы его не заметили, а только услышали, как он хвалит меня:

– Молодец, сынок, правильно рассуждаешь! И к нам он придет, светлый день. А откуда вы узнали, что нужно укладывать вещи?

– Как откуда узнали? Сама ханум мне об этом сказала.

– Какая ханум?

– Жена Кара-бека.

– При чем тут Кара-бек? Я договорился с Алимардан-беком из Эйвазханбейли. Мы едем к ним. Вон арба уже ждет нас на дороге.

– Слушай, Деде-киши! Дом Кара-бека здесь, рядом. Будем жить близко от базара, ханум уже мне показала комнатку, где мы будем спать. Всех троих берут на работу, будут кормить и еще приплачивать. Что тебе еще надо?!

– Я мужское слово дал беку! – снова заупрямился отец.

– Да откуда он тебя знает, этот бек?!

– Знает – не знает, а я дал мужское слово. Вот и арба ждет нас…

– Ждет!.. Знай же, если что случится, на твоей совести будет этот грех! Уступлю тебе и на сей раз!

ПРИСТАНИЩЕ

Наш нехитрый скарб погружен на арбу поверх каких-то мешков. Мы забрались наверх и устроились на тюках с постелью. Два буйвола, впряженные в арбу, медленно отмеривают дорогу. С высоты хорошо видна раскинувшаяся по обе стороны дороги и выжженная солнцем, выгоревшая степь. Мимо нас проплывают деревни в садах и разделанные арыками поля. Скрипят большие колеса, щелкает бич возницы, арба часто кренится набок – колеса попадают в выбоины и засохшую колею. Нас трясет от неровностей плохой дороги.

Аробщик размахивает бичом над нашими головами и ловко щелкает им, не касаясь даже рогов буйволов. Но те все-таки на некоторое время ускоряют ход, роняя слюну и мерно покачивая головами.

Я перебираюсь через нашу поклажу и сажусь рядом с тощим аробщиком, который время от времени кричит буйволам: «Хо! Хо! Хо!»

Для меня все необычно кругом. На мои расспросы аробщик отвечает с охотой, подробно объясняя мне, где бахча с арбузами, а где с дынями. Он удивлен, что я не знаю многих вещей, знакомых ему с рождения.

– Какие же вы курды, если ни разу не были в Карабахе?

Я объяснил ему, что мы не курды, но он мне не верит.

– Все, что за Шушой, курды. Зачем скрываешь? Курд – он ведь тоже человек. – Он соскакивает с арбы, спешит к бахче и возвращается с большой желтой дыней. Ловко садится рядом со мной и протягивает дыню мне. – Карабахские арбузы и дыни славятся. Дай тебе аллах здоровья, а уж этого добра ты поешь здесь вволю.

Арба сворачивает с большой дороги и карабкается в гору по выложенному камнем подъему. Еще немного, и мы въезжаем на просторный двор, со всех сторон огороженный густо посаженными кустами колючего терновника. В центре двора – большой двухэтажный дом, второй этаж опоясан сплошным балконом. На заднем дворе тесно, один к другому стоят маленькие глинобитные домики в одну комнатенку. Один из этих домиков – наше пристанище. В нем нет двери, а в стенах дыры, на полу кучи мусора. И хоть ветер гуляет по домику, воздух в нем затхлый и сырой.

Мы с матерью тут же начинаем выносить мусор, заделывать дыры и щели в стенах. Вещи наши сложены у входа, а отец разговаривает с аробщиком, расспрашивает о хозяевах.

Тут пришли от бека и позвали отца.

– Откуда родом? – спросил отца бек.

– Зангезурцы мы.

– Чистые курды, значит.

– Что вы этим хотите сказать, бек? – недовольно спросил отец.

Тон отца не понравился беку, но он только сказал:

– Тебе дадут секач, отправляйся с ним в лес и наруби прутьев. Из них сделаете дверь для себя. Заготовь для топки дрова. Сын твой сегодня пусть займется самоваром, а завтра пойдет пасти скот. Жена пусть вымоет руки и поднимется наверх, будет печь чуреки и лаваш.

Для всех нас бек, словно нарочно, выбрал самую трудную работу. Во-первых, отец долго работал на промыслах, но и у нас в Вюгарлы люди редко держали секач в руках – у нас топили не дровами, а кизяком. А хлеб обычно пекли в тендыре – в земляной конусообразной яме, обмазанной глиной. Мать волновалась, сможет ли испечь что-нибудь на садже – чугунном листе, под которым разводят огонь. Ей прежде не приходилось иметь дело с саджем. Отец успокаивал ее, мол, на садже печь хлеб даже легче. Что касается меня, то мне давно уже надоели ослы и корова, хотя теперь о них я вспоминал с грустью. Но самое трудное выпало на долю отца: как же у него получится с секачом?

Отец обратился за помощью к аробщику, который нас привез.

– Послушай, брат, честно тебе признаюсь, не приходилось мне прежде обращаться с секачом. Может, покажешь, что и как, на первый случай… Новый человек как слепой.

В ответ аробщик широко улыбнулся и принес секач.

– Пойдем, племянник, поможешь мне. – Он похлопал меня по плечу.

Аробщика звали Гедек. Я не знал, как к нему обращаться: «дядя Гедек», «братец Гедек»?

Гедек – «короткий, низкорослый, коротыш», а на самом деле это был долговязый человек с каким-то несуразным лицом: плоскогубый, с утиным носом, одно ухо большое и широкое, а второе маленькое, словно когда-то его укоротили, отрезав. Но доброта, которую излучали его маленькие глаза, приветливость и чистосердечие уже через минуту делали свое: собеседник забывал о его внешних изъянах. А стоило ему заговорить, как хотелось его слушать: в его речи было так много народных словечек и прибауток!

Огромный сад по другую сторону стены терновника зарос и одичал. Многие деревья высохли. Гедек рубил секачом сухие ветки, стволы высохших деревьев. Я относил ветки и сучья в сторону и складывал в кучу. Потом Гедек нарезал и очистил ворох сравнительно ровных и толстых прутьев, переплел их между собой продольными и поперечными линиями – под его руками рождался прямоугольный щит. Потом с ловкостью закруглил края. Мы нагрузили на щит заготовленные сучья и понесли к домику. С удивительной быстротой Гедек приспособил к щиту крючки и навесил на дверной проем. Дверь была готова, и наше пристанище приобрело жилой вид. Гедек открыл ее, потом закрыл, снова открыл и, улыбаясь, посмотрел на меня: мол, ну как, доволен?..

Теперь мне предстояло заняться самоваром. Сначала я разжег угли в камине; пока они разгорались, наполнил самовар водой, насыпал горящие угли в трубу и вынес самовар на балкон. Довольно скоро самовар запыхтел, засвистел. И тут внизу под балконом я увидел Гедека, он делал мне какие-то знаки. Я пригляделся. Он приложил палец к губам, чтобы я молчал, а сам жестами показал, что мне дальше делать: с невидимой полки снять поднос, уставить его стаканами и блюдцами, взять сахарницу и сахар из банки – сахар нужно наколоть, а стаканы ополоснуть. Взмахом руки дал понять, что поднос надо накрыть полотенцем и уж только тогда аккуратно отнести в комнаты.

В большом двухэтажном доме жили три брата: на первом этаже – Гусейн-бек с женой и тремя детьми, на втором – сам Алимардан-бек, который нанял нас на работу, с женой Сурейей-ханум и двумя сыновьями, и младший брат – холостяк Гасан-бек. Все они сидели за скатертью, когда я внес поднос с посудой, а потом и самовар. По лицу жены Алимардан-бека – Сурейи-ханум я понял, что ей пришлись по душе моя сноровка и чистоплотность.

– Вот что, сын курда, – сказала мне после ужина Сурейя-ханум, – ты будешь пасти скот, принадлежащий трем семьям, поэтому и есть ты будешь по очереди в каждой из этих семей. Сегодня у нас, а завтра очередь Бике-ханум. Сходи к ней и получи еду на утро.

Я в недоумении смотрел на госпожу.

– Что ты смотришь, иди!

– Я не знаю, кто такая Бике-ханум.

– Да вот же, напротив, дом покойного Саттар-бека. Бике-ханум его вдова.

Через дорогу стоял двухэтажный дом под железной крышей. Позже Гедек мне рассказал, что Саттар-бек, умерший два года назад, был самым старшим в семье, за ним шел Гусейн-бек, потом Алимардан-бек, а уж самый младший – Гасан-бек. У покойного Саттар-бека осталось трое детей.

Когда я вошел в дом, Бике-ханум мыла голову своему старшему сыну. Не обратив на меня никакого внимания, она с раздражением говорила служанке, помогавшей ей:

– Подними руку, Мехри, лей немного выше! Видишь, замочила мальчику рубаху… Еще выше!..

И только закончив купать третьего ребенка, она спросила:

– Ты наш новый пастух?

Я кивнул.

– Это в твоем Курдистане вместо ответа мотают головой, а здесь изволь отвечать языком.

От смущения я покраснел. А Бике-ханум уже распорядилась:

– Мехри, дай мальчику еду, и пусть он идет.

Мехри дала мне два чурека, два яйца, головку лука и два больших желтых огурца.

Я вернулся в наш домик. Отец и мать сидели в темноте и молчали. Настроение у них было грустное. Все потеряно, нет своего очага, и жизнь зависит от хотения чужих людей. Во всех окнах теплились огоньки, а у нас не было лампы.

Я сложил все, что принес, в угол, а сам тихонько выскользнул за дверь.

Бике-ханум удивилась, увидев меня, но я набрался смелости и сказал, что у нас в доме темно. Не знаю почему, я проникся к ней доверием, хотя она и резко со мной разговаривала.

– Мехри, дай ему какую-нибудь лампу.

Мехри принесла семилинейную лампу, у которой стекло было с отломанным верхом.

– Только вчера налили керосин, хорошо горит, – сказала Мехри.

Когда я принес лампу и мы зажгли ее, отец и мать молча взглянули друг на друга. Однако вскоре свет стал меркнуть, гаснуть, – оказывается, и керосина в лампе было чуть-чуть, и фитиль был короткий. Спать мы легли огорченные и усталые. Мне долго не удавалось уснуть, я не мог понять, отчего люди оскорбительно называют нас курдами и мужичьем, деревенщиной, А сами где они живут? Наступит ли такое время, когда у нас снова будет свой дом? Увижу ли я когда-нибудь сестер? Заслужит ли снова мой отец уважение людей?

Громкий голос Алимардан-бека разбудил меня:

– Сын курда! В горах, может быть, и полезно спать долго, но на низменности это вредно для здоровья!

Я вскочил и бросился вон из домика.

Солнце стояло высоко. Я взял длинный прут – из тех, что остались от двери, – и выгнал скот из загона. Никто не говорил мне, где находятся местные пастбища, да и спрашивать некогда и не у кого. Я решил, что коровы сами выведут меня куда надо. Я смело шел за коровами и буйволицами, бычками и телочками, которые, как я понял, хорошо знали дорогу к пастбищу. Они продирались сквозь кусты терновника, перешли через дорогу и оказались на огромном лугу, поросшем высокой и густой травой. Тут же послышался хруст; причмокивая и роняя слюну, животные принялись за сочную траву. Я уселся под развесистым вязом и скоро потерял из виду подопечных – такой высокой была трава. Только сопение животных и шуршание травы указывали, что они недалеко.

Тревожные мысли не оставляли меня. Я так и не узнал, удалось ли матери испечь хлеб на садже. Сможет ли мой отец орудовать секачом? Я даже не знал, на чей луг привел стадо. Ко всему прочему, солнце стало жарить, я с трудом дышал, раскаленный воздух жег все внутри. Голова гудела.

Я поднялся и пошел вверх по склону холма, огибая край луга. Коровы и буйволицы насытились, улеглись, и теперь, лежа, пережевывали жвачку.

Я огляделся. Огромное поле никогда не знало сохи, и это – рядом с деревней, с полями беков. Если бы в наших краях было столько свободной, ровной и плодородной земли, мы бы горя и голода не знали, не поднимались высоко в горы за кормом для скота. У нас каждый клочок распахан, а у них вон сколько пустующей земли.

Солнце палило все жарче. Одна за одной коровы и буйволицы поднялись; продираясь сквозь кусты, добрались до протекавшего за ними арыка и забрались в него. Я тоже подошел, зачерпнул рукой воду, но пить не смог: очень уж неприятный был вкус у воды.

Когда солнце перевалило за полдень, стало чуть легче. А немного погодя повеяло прохладой. Стадо выбралось из арыка и, ломая кусты, двинулось в обратный путь. По дороге снова щипали траву, я не погонял их. Однако мне не терпелось поскорее вернуться, чтобы узнать, как там отец и мать. Мне казалось, что мы переменились за это время, и каждый из нас не мог дождаться вечера, чтобы снова собраться всем вместе.

Я пригнал скот к хлеву, когда солнце уже село.

У Бике-ханум меня ждала еда. Мехри налила мне стакан чаю. Я залпом осушил его, но жажды не утолил. Просить еще я постеснялся. Но Бике-ханум словно угадала мои мысли, сама налила второй стакан.

– Стеснительность – хорошая вещь, – сказала она, – но желудок не в ладу с ней. Когда ты не наелся или не напился, не бойся, спрашивай еще.

Бике-ханум и раньше мне нравилась, а тут я готов был служить ей от всего сердца. Она была очень красивая, красивее всех, кто встретился мне в доме беков. Гедек сказал, что она будто только что сошла со свадебного фаэтона. И действительно: черноволосая, сероглазая, стройная, хоть у нее уже было трое детей, с нежными щеками. От нее трудно было отвести взгляд.

Стемнело, когда я открыл дверь нашего домика. Горела лампа, но было сумрачно. Поломанное стекло не держалось, и его сняли. Фитиль чадил, воздух пропах гарью и керосином. Отец и мать сидели на коврике, с нетерпением ожидая моего возвращения.

– Ну как, сынок, тебе хватает еды? – Мать еще не успела опустить засученные рукава.

Я молча положил перед ней все, что она утром сунула мне в мой мешок.

– Днем я даже не вспомнил о еде, такая стояла жара, а вечером хорошо поел у Бике-ханум и чаю попил. А как вы? Как у вас прошел день?

Мать ничего не сказала, а отец махнул рукой:

– Будь проклят и бек, и его хлеб!

– Ты всегда советуешь нам быть терпеливыми, а сам не мог удержаться два дня, чтобы не поспорить с беком!

Оказывается, утром Алимардан-бек велел отцу запрячь быков и поехать на берег Куры за тонкими ветвями ивы – нужно подремонтировать хлев к зиме: перегородки кое-где повалились, в наружной стене пробоина, быки однажды выломились из хлева.

Конечно, за один день отец не мог научиться обращаться с секачом, а запрягать арбу тем более. У нас грузы навьючивают на лошадей и ослов. Он все это и выложил беку. А бек сказал, что нанимал батрака на работу, а не учить! Они поспорили? Дело завершилось миром (но сколько времени он протянется?): отца послали на другую работу, а за ивняком поехал Гедек.

– Знаешь, отец, раз уж мы пришли сюда, надо работать. Наверно, нам обоим следует поучиться рубить ветки секачом, а запрягать арбу совсем несложно, тебя ведь кони слушаются!

Я тут же пожалел, что начал поучать отца, – попробовал бы я это сделать в Вюгарлы! Но отец, ничуть не обидевшись, что ему советует молокосос, просто сказал:

– Запрягать надо было не лошадей, а быков.

– Деде-киши, – взмолилась мать, – когда говоришь с беком, начинай с доброго слова! Не превращай наше теплое место в ад, иначе нам не прижиться.

И я тоже, в поддержку матери:

– Знаешь, отец, а они вовсе не плохие люди. Клянусь аллахом, Бике-ханум собственноручно налила мне стакан такого душистого чая, что вкус до сих пор держится у меня во рту!..

Не дослушав меня, отец возразил:

– Среди беков не бывает и не может быть хороших людей. Все они заставляют работать на себя батраков.

– Так уж устроен мир, Деде…

Отец посмотрел на мать и тут же отвел глаза…

– Вот вам мое слово: как только по весне откроются дороги, мы отправимся в Баку. Нам нечего делать в этих краях, где я никого не знаю! – Отец помолчал и продолжил: – В Баку я много слышал о самоуправстве карабахских беков. Побои и ругань – на это они не скупятся…

– Не надоело тебе бродить по дорогам с поклажей на плечах, Деде? – возразила мать. – Давай не трогаться с места. И не думай, что в другом месте нам будет легче… Лучше, чем дома, нигде не будет. Давай поднакопим денег на обратный путь, Деде-киши.

Отец молчал, всем своим видом показывая, что от своего решения не отступится. Но что вести пустые разговоры, ведь до Баку сейчас не добраться: все дороги заполонили солдаты. Откуда они идут, куда направляются, у кого под началом, с кем воюют – никто не знал. Здесь, в Эйвазханбейли, было спокойно, село находилось в стороне от больших дорог, не часто ездили в город на базар, и из города редко кто приезжал. Как только наступал вечер, ворота во дворах запирались на засов, и собак спускали с цепи, двое слуг с ружьями всю ночь ходили вокруг дома.

Было жаль отца, душа его тосковала. Наступило долгое молчание. Я глядел через щели плетеной двери и видел, что творится на дворе. Куры, взгромоздившись на деревья, нахохлились и спали. Из хлева доносились какие-то звуки, за терновником в арыке тихо журчала вода. Усталость постепенно покидала тело.

По утрам вода в арыке прозрачная, а днем грязная и мутная. Все брали воду из этого арыка, и мы тоже наполнили наш глиняный кувшин – память о Вюгарлы. Отец медной пиалой зачерпнул воды и напился. Интересно, где берет свое начало этот арык?

* * *

С некоторых пор я почувствовал, что стесняюсь матери. Старался при ней не раздеваться, а когда от усталости сваливался в постель, не снимая одежды, всю ночь ворочался, никак не мог заснуть. Мне было неловко видеть лежащим рядом отца и мать. Как-то ненароком я проговорился об этом Гедеку. Его плоские губы растянулись в улыбке:

– Послушай, племянник, а почему бы тебе не перебраться ко мне? Я живу один, мешать ты мне не будешь, надеюсь, что и я тебе не помешаю.

В тот же вечер я перенес свою постель к Гедеку и впервые за все время выспался. Утром на пастбище я отправился с удовольствием.