Текст книги "Будаг — мой современник"
Автор книги: Али Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 58 страниц)
– Иногда смотри на эту прядь и вспоминай обо мне и о сегодняшнем нашем разговоре.
Я не сдержался и привлек Гюллюгыз к себе. После секундного колебания она выскользнула из моих объятий и, взяв за руку, повлекла за собой. Мы спустились к изгибу ручья, где Гюллюгыз ловко сорвала стебель серебристой осоки. Быстрым движением она рассекла кожу на запястье своей руки, а потом так же стремительно разрезала и мою руку. Свой платочек она смочила моей и своей кровью.
– Сегодня я совершила три греха сразу, да не осудит меня за это аллах всемогущий! – сказала она с грустью, – Чужой мужчина прижимал меня к своей груди. Камнем отрезала волосы и отдала чужому. Свою кровь смешала с кровью чужого… Но я не боюсь ни гнева аллаха, ни мук ада, потому что ты не чужой мне. Теперь каждый раз, когда я приду сюда, я вспомню тебя. А этот платочек, который соединил нашу кровь, пусть станет залогом твоего возвращения.
Гюллюгыз положила платок в расщелину скалы и прикрыла ее камнем. После минутного молчания она прижалась ко мне и замерла, словно прислушиваясь к стуку моего сердца.
ПУТЬ В БАКУ
Мне было шестнадцать, когда я присоединился к односельчанам, которые собрались на заработки в Баку.
Готовясь в путь, я вспомнил то время, когда, пристроившись к каравану, шел за солью в Нахичевань. Обычно караван шел ночью; чтобы не мучиться в дороге под изнуряющим солнцем, мы простаивали днем где-нибудь в холодке, под развесистыми вязами или серебристыми ветлами на берегу реки. Я не отставал в пути от взрослых мужчин, проделывающих пешком этот путь не впервой. На стоянках я, как и они, кормил своих ослов, давал им сено с ячменем, снимал переметные хурджины с их натруженных спин, они были потные, и я протирал их. Каменную соль на ослов грузили мужчины, это была их привилегия, а в остальном я не отставал от взрослых. Все должно быть так же, как и в походе за солью. Разница лишь в том, что в Нахичевань дорога вела через Эрикли, а в Баку – через Уч-тепе, Три холма.
И на этот раз путники вышли из Вюгарлы с вечера, когда в селе еще не ложились спать. Это обстоятельство, да еще и то, что мать собрала для отца небольшую посылочку, помогли мне уйти из дома, не вызвав ничьих подозрений.
Положив в старенький мешочек только что связанные шерстяные носки и еще какие-то мелочи, мать зашила его и протянула мне:
– Сын Ямадж-Сафара, Кадыр, уезжает в Баку. Попроси его захватить посылочку отцу.
– А письмо отцу не напишешь?
Мама упрямо проговорила:
– Напишу, когда от него получу.
Я вышел из дома, но пошел не к Кадыру, а к месту сбора отъезжающих. Здесь уже стояли навьюченные лошади, принадлежавшие проводникам, было много провожающих, слышались напутствия, плач, сетования на жизнь и судьбу, которая разлучает людей. Никто не обращал на меня внимания. Начали прощаться. Один из уезжавших взял у меня мешочек.
– Не волнуйся, в Горисе уложу получше твой подарок отцу.
Я молчал.
И вот тяжело нагруженные лошади, ведомые под уздцы проводниками, тронулись в путь, и за ними потянулись остальные. Провожающие шли до околицы, потом начали отставать. На меня по-прежнему никто не обращал внимания.
Когда наш небольшой караван отдалился от села и присоединился к группе, которая тоже шла в Горис, меня заметили. Односельчане удивились, что я все еще иду с ними, и начали уговаривать вернуться в село, пока еще не поздно. Но я признался, что направляюсь с ними в Баку, хочу повидать отца.
Луна еще не взошла. Было прохладно. На полях сгущалась тьма. Мои спутники вполголоса говорили о чем-то, но я не вникал в суть их тревог. Большая дорога уводила меня от дома. Подковы лошадей позванивали в ночной тишине и изредка высекали искры из камней. Взошла молодая луна и медленно поплыла в сторону Нахичевани. Мелькнуло стеклом озеро. В прошлом году к этому времени оно совсем высохло, а теперь его чаша была до краев полна.
Когда мы достигли Гейбулага, родилась Утренняя звезда – звезда чабана, так в наших краях называют Венеру. Мы приближались к Горису. Кадыр сказал мне, что в Горисе остановимся на ночевку в караван-сарае, а утром наймем белую арбу и на ней отправимся на станцию Караоглан. Проводники с нами дальше не пойдут. Я гадал, увижу ли снова Мешади Даргяха – владельца лавки и караван-сарая, который всучил мне мануфактуры на три рубля…
Начало светать. Мы поднялись на перевал и увидели Горис, лежащий меж двух гор, в который я совсем недавно приезжал. А еще через полчаса мы шагали по булыжникам, которыми были вымощены узкие улицы городка. Шаги наши отдавались гулким эхом в тишине наступавшего утра. Ночь сняла свою черную чадру.
Мы остановились в незнакомом мне караван-сарае на окраине Гориса. Проводники сняли со своих лошадей поклажу уезжавших, повесили на шею животным полные торбы сена пополам с ячменем и уселись отдохнуть. Когда лошади насытятся, проводники тронутся в обратную дорогу.
Я подошел к чайханщику и попросил у него листок бумаги. Не скрывая недовольства, он долго копался, но увидев, что я не ухожу, достал из-под прилавка тетрадку, вырвал из нее листок и протянул мне вместе с огрызком карандаша. Я сел за письмо к матери.
«Свет моих очей, мама! Я много огорчал тебя своей ленью и непослушанием. Но и ты, был виновен я или нет, часто ругала меня.
Моя любимая мама! Гостинцы, которые ты отправила отцу, обязательно доставят. Я не вернусь в Вюгарлы. Буду идти, пока видят глаза и ходят ноги. Вначале хотел отправиться к отцу, но, когда пришел в Горис, передумал.
Свет моих очей, мама! Да пойдет мне впрок молоко, которым ты меня вскормила. Прости мне мою вину перед тобой. Стану человеком и вернусь – за добро твое отблагодарю.
Моя ненаглядная мама! Где бы я ни был, куда бы судьба ни бросила меня, где бы ни учился или работал – ввек не забуду Вюгарлы. Сердце мое я оставил там. Прости меня.
Твой сын Будаг».
Я сложил письмо и вручил его одному из проводников.
Мои односельчане занимались своими делами: кто спал, кто перекладывал поклажу, которая раньше была навьючена на лошадях. Кое-кто договаривался с аробщиком: до станции Караоглан на арбе еще трое суток езды.
Кадыр уже не раз бывал в Баку, впервые он отправился туда с моим отцом. Он рассказывал своим спутникам историю, которую я уже не раз слышал:
– На станции Караоглан мы сели в дом на колесах, а к нему прицепили большую черную машину. От черной машины поднимался пар и черный дым, потом раздался оглушительный гром, и дом на колесах дернулся, потом поехал, сначала тихо, а потом все быстрее и наконец понесся с такой быстротой, что у меня в глазах замелькало. Смотрю из окна – наглядеться не могу: горы, ущелья, леса – все мчится куда-то назад. Но вдруг чувствую, что в кармане у меня что-то шевелится. Я хвать за карман, а там чья-то рука. Я вцепился в руку, но меня кто-то по затылку ударил и столкнул с лавки на пол. Двое здоровенных парней начали обшаривать мою одежду, а третий зажал мне рот, чтобы я не кричал. Вытащили они все мое богатство – восемь рублей, которые мать зашила в одежду. В этот момент вернулся Деде – отец Будага. А ведь он из тех, кому аллах дал силы за троих. Он раскидал разбойников во все стороны, ударил одного, пригрозил другому и отобрал у них мои деньги…
Кадыр еще что-то рассказывал, но я уже не слушал его. В караван-сарае людей все прибывало. В Горисе начинался базарный день. Кочевники-скотоводы, жители окрестных сел, коробейники, – все спешили на базар. Продавцов, казалось, было больше, чем покупателей.
Толпа сгрудилась около городской тюрьмы, оттуда слышались крики и рыдания.
По сравнению с деревней Вюгарлы в Горисе было очень жарко. Для меня, который всю жизнь привык к ветру, прохладе гор и холмов, Горис казался пеклом. Я подумал, что если в Горисе такая духота, то как же трудно, наверно, дышать на нефтепромыслах в Баку!
Куда мне идти? Где искать работу? Жара так напугала меня, что я решил не покидать горный край. А может, мне остаться в Горисе? Пойду на базар, авось встречу знакомого…
СИРОТА ПРИ ЖИВОМ ОТЦЕ
Я направился на базарную площадь к городским весам, на которых взвешивают весь товар, привозимый для продажи (чтобы городские власти могли получить причитающийся с продавца налог). У весов грудились мешки с зерном, с выпирающими крутобокими кругами сыра мотала. И тут у меня свело желудок голодом.
Неожиданно меня окликнул знакомый голос, обернулся – мой ровесник, Машаллах, сын кочевника-скотовода, они не раз гостили в нашем доме. Машаллах держал на поводу лошадь. Мы поздоровались. Он сразу же сообщил, что пригнал с отцом на базар для продажи скот, привез шерсть и еще что-то. Без стеснения я попросил у Машаллаха хлеба. Он тут же достал из хурджина два чурека, большой кусок сыра и протянул мне. Мы отошли в сторонку, чтобы я мог поесть.
Сказать по правде, мы были не так уж и дружны, тем более что моя мать с год назад поссорилась с отцом Машаллаха. В тот раз скотовод приехал один, без сына. Он поздоровался с матерью и спешился. И только собрался отвести коня к коновязи, как мать хмуро глянула на него.
– Как жизнь, сестрица? – стараясь показать, что не заметил ее недовольство, спросил гость. – Что пишет мой брат из Баку?
– Живет припеваючи, как и ты! – резко ответила мама. И добавила: – Разве вы мужчины?!
– Ты хочешь сказать, что Деде-киши стал реже тебе писать? – все еще соблюдая вежливость, продолжал отец Машаллаха.
– Что он, что ты – оба называетесь мужчинами! Деде-киши забыл свой дом, а ты обзавелся второй женой! Ему в Баку, а тебе здесь, обоим привольно живется!
От слов матери кочевник растерялся, не зная, что говорить. Он крутил в руке кнут, потом, прикрыв ладонью глаза, посмотрел на солнце, будто определяя время, и вдруг схватил поводья, легко вспрыгнул в седло, устроился в нем поудобнее и, подъехав, уже к воротам, бросил:
– Да пошлет тебе всевышний счастья, сестрица, нехорошо ты встречаешь гостей! Ведь гость – посланец аллаха.
– Иди, иди, – махнула мать рукой, – все вы как одной бахчи арбузы!
– Грех срывать зло на всех, если кто-то один не угодил тебе! Нехорошо, влезая на дерево, раскачивать ветки соседних деревьев!
– Скатертью дорожка… и запомни: если слово на языке, то не следует его проглатывать, я из таких!
Отец Машаллаха что-то пробормотал, стегнул коня и стремглав вылетел за ворота.
Машаллах молчал, и я не мог понять, знает ли он о ссоре между отцом и моей матерью… Впрочем, Машаллах всегда выглядел угрюмым. Его молчание не помешало мне быстро справиться с чуреком и сыром. А он еще достал из хурджина бутыль с водой, выпил сам и дал напиться мне, потом ополоснул лицо и вытерся архалуком. Рубаха его была грязной и рваной, архалук на локтях протерся до дыр. Когда он наклонился, с его головы упала папаха, и я обратил внимание на то, что голова его напоминала плохо выстриженную овцу.
– Что это с тобой?
Машаллах смущенно натянул папаху и извиняющимся голосом прошептал:
– Старшая мачеха…
– А почему за тебя не вступилась родная мать?
– Она умерла шесть лет назад… – Голос Машаллаха дрожал, он готов был заплакать. Парнишка все время озирался, словно боясь, что кто-то подслушает наш разговор. Я вспомнил, как мама часто говорила, что я сирота при живом отце. Теперь я понимал, что это были только слова: мама заботилась обо мне, отец слал из города деньги, я всегда был обут, одет и сыт. А вот Машаллах действительно сирота при живом отце. Мне стало жаль его.
Черные слепни роились вокруг головы лошади. Машаллах завел ее в тень огромной чинары, и тут я увидел рыжего жеребенка: уткнувшись головой под самое брюхо кобылицы и прикрыв глаза, он сосал. Хвост его, коротко подстриженный, медленно раскачивался. Как это я раньше его не заметил?..
Мы оба молчали. Вдруг мне пришло в голову, что если я немедленно выйду из Гориса, то к закату доберусь до дому. «Ну вот, не успел уйти, как уже спешу домой! Конечно, Машаллаху хуже, чем мне, но, окажись я и в более тяжелых условиях, с полдороги не вернусь ни за что, не к лицу мужчине быть размазней!»
Жеребенок продолжал сосать, кобылица спокойно пощипывала чахлую травку под деревом. В тени было прохладно. Машаллах молчал; по всему видно, что ему не сладко живется: кожа на руках потрескалась и шелушилась, давно не стрижены ногти, а под ними грязь. Рваными чарыхами он почесывал ноги – то одну, то другую, лез рукой за спину, чесал и чесал, на шее виднелось пятно лишая. Я подумал, что зря теряю время в ожидании отца Машаллаха: если у него нет времени для родного сына, станет ли заниматься мной, чтоб помочь устроиться на работу? Уж лучше самому наняться к кому-нибудь здесь, в Горисе.
Солнце стояло в зените, и если бы не тень чинары, оба сгорели б.
– Послушай, Машаллах, а что, если нам пойти в лес? И лошадь будет сыта, и мы наберем алычи.
Машаллах потуже затянул ремень – это была неровно отрезанная полоса сыромятной кожи с наспех продырявленными отверстиями для язычка ржавой пряжки.
– Нет, – покачал он головой, – если отец не застанет меня здесь, рассердится!
– И часто тебя ругает отец? – спросил я.
– Проще сосчитать, когда не ругает!
– И бьет?
– Еще как!.. Такую жизнь, как моя, не каждая собака выдержит! – вздохнул он.
Мама меня ругала, но чтоб поднять на меня руку – этого никогда не было. Слушая Машаллаха, я забыл и про побои Абдула, да и когда это было!..
– И ты терпишь?
– А что мне остается делать? Была бы жива мать!..
– Я бы не стерпел, сбежал бы из дому!
– А куда?
– А куда глаза глядят! Но сначала надо найти хорошего спутника, вместе искать дорогу легче.
Он ничего не успел ответить. На дороге показалась белая арба, за ней шли мои односельчане: видно, уже договорились. Я вспомнил, как Кадыр говорил, что трястись в этой арбе – сущая погибель, все бока отобьешь за три дня. Чуть поодаль за арбой быстрыми шагами шел отец Машаллаха.
– Поедем с нами, у нас поговорим, – быстро прошептал Металлах.
Я подумал, что если отец Машаллаха встретит меня так же, как встретила его моя мама, то мне придется проститься с ними.
– Почему тебя нет на том месте, где я оставил тебя? – с ходу закричал он на сына. – Ты же не масло, что боишься растаять! Выросла дубина на мою голову!
Машаллах испуганно втянул голову в плечи, боясь удара. И тут я подал голос, поздоровался. Кочевник мельком взглянул на меня; видно было, что он не сразу сообразил, кто перед ним.
– А, это ты! Что ты здесь делаешь? Бьешь баклуши, как и мой оболтус, глаза бы мои его не видели! Хоть мать у тебя вздорная и злая женщина, зато отец – уважаемый мной человек. Только из-за него я приглашаю тебя к нам, поживешь гостем до следующего базара. – Он вырвал поводья из рук Машаллаха, легко вскочил в седло и уже через плечо бросил сыну: – Я тут задержусь, а вы с Будагом пешком идите к кочевью, скажешь, что вернусь до захода солнца. И пошевеливайся, не заставляй меня желать, чтоб я похоронил тебя!
Мне казалось, что к кочевью мы и за два дня не доберемся пешим ходом. Но Машаллах меня успокоил:
– Не бойся, это недалеко. Третья моя мачеха из близкого кочевья, мы сейчас там живем.
– У тебя что же, три мачехи? – удивился я.
Машаллах горестно кивнул:
– На днях будет и четвертая. У хозяина караван-сарая, что при въезде в город, есть молодая, рано овдовевшая сестра, и отец сватается к ней. Мачехи ропщут, что вырученные от продажи скота деньги отец тратит на нее. Я слышал, он договорился в следующий базарный день заключить у кази брачный договор, и тогда четвертая жена поедет с отцом в кочевье. А пока он все время проводит здесь, в Горисе. Мачехи убеждены, что в горы он ее не возьмет, а оставит здесь. Три жены на эйлаге, а одна в городе…
– И как твоя мать могла на такое согласиться?
– То есть как это – согласиться? – Мой вопрос показался Машаллаху странным. – Когда я был маленьким, у отца была только одна жена, моя мать, и отец не спускал меня с рук, очень баловал, но однажды он привез в дом вторую жену, и мама не перечила ему, так ведь у нас заведено, к тому же отец успокоил маму, я слышал, как он говорил ей: «Гюльбала будет для тебя служанкой, с утра и до вечера послушно исполнять твои приказания». В первые годы младшая жена была настоящим ангелом, а как умерла мать, из ангела превратилась в гадюку! Избивала меня, возводила напраслину, наговаривала, будто я украл три золотых горошины из ее ожерелья. Я клялся отцу, что ничего не брал. Не поверил он мне. С тех пор и начались мои беды. Хорошо еще, что отец вскоре привел в дом новую жену. Теперь Гюльбала старшая в семье жена, обе жены вцепились друг в друга, как собаки, и обо мне позабыли. Но стоит им помириться, как тут же принимаются за меня. А третья мачеха появилась у нас всего шесть месяцев назад. Ее отец сельский староста в Сарыятаге. Моему отцу она годится в дочери, до сих пор играет в куклы и меня называет братом. Мачехи мои страшно разозлились на отца, они бы сжили со свету маленькую Гамзу, если бы не ее мать! Она стоит десятерых таких, как мои мачехи. Отец как женился на Гамзе, ее мать вместе с чадами и домочадцами перебралась к нам и кочует с нашим кочевьем. Наргиз не даст в обиду свою дочь, а до меня ей дела мало.
Мы поднимались все выше по склону горы. Густой туман обволакивал склон и стекал в низину. Машаллах горбился и замедлял шаг, словно стараясь отсрочить встречу с мачехами.
– А что, если ты потребуешь отделиться? Или пусть тебе платят за твою работу!
Машаллах испуганно посмотрел на меня:
– О чем ты говоришь?
– А что?
– Как же я посмею? Отец убьет меня!
– Выход только один, – как можно спокойнее сказал я. – Посмотри на меня: мать не пускала меня в школу, и я порвал с нею, ушел из дому, а сегодня послал ей письмо, так, мол, и так, лето как-нибудь перебьюсь, устроюсь к кому-нибудь в работники, а зимой уеду к отцу в Баку.
Машаллах остановился, и надежда засветилась в его глазах:
– Будаг! А может, и мне вместе с тобой, а? – Он словно нашел ответ на давно мучивший его вопрос.
– А не побоишься? Ведь трудно придется, дома худо-бедно, а всегда найдется кусок хлеба, а что будет со мной, я еще не знаю.
Машаллах сразу сник. Радости как не бывало.
Как часто случается в горах, откуда ни возьмись – спустился туман, и сразу стало темно. Промозглая сырость заползла под рубашку. Было тихо, ясно, и вдруг природа заволновалась. В такую погоду даже знающие эти места не решаются продолжить путь, а мы все шли. Машаллах часто останавливался, прислушивался. А туман становился гуще, в двух шагах ничего не было видно. Хоть бы какие звуки, указывающие на близкое жилье. Ни дыма очага, ни собачьего лая, ни блеяния овец. Сырость проникала всюду, одежда, обувь, даже шерстяные носки были насквозь мокрые.
Я почему-то был убежден, что мы заблудились, и посоветовал вернуться обратно, но Машаллах упрямо качал головой, продолжая идти вперед. И вот перед нами пересеклись несколько троп.
– Какая тропа наша? – спросил я. И в который раз предложил: – Может быть, все-таки вернемся назад?
Нерешительно, как я понял, наугад Машаллах пошел по одной из тропинок. Вдруг мы услышали голоса, немного погодя залаяли собаки. Казалось, говорят совсем рядом. Машаллах закричал, но голос будто поглотила вата, никто не откликнулся. Мы прошли еще, но теперь не было слышно ни голосов, ни лая. В растерянности мы остановились, и тут явственно раздался чей-то смех, а следом ржание коня. Машаллах снова закричал, но и на сей раз нам никто не ответил, будто голоса померещились нам. Дул холодный ветер, пронизывал насквозь промокшую одежду.
До нашего слуха донеслось близкое чавканье размокшей глины. Мы в страхе остановились и замерли, вглядываясь в размытые туманом очертания больших движущихся кустов. И тут же на тропу выехали два всадника. Увидев нас, они остановились:
– Куда путь держите?
Машаллах объяснил, кто мы и куда идем.
– Э, сынок, да вы давно перевалили через вершину и взяли очень вправо. Вам надо повернуть назад, верст через пять увидите большой камень, возле него начинается нужная вам тропа. По этой тропе дойдете до Голубиного ущелья, а от него рукой подать до вашего кочевья.
У меня голова пошла кругом от этого объяснения. Как же в густом тумане мы найдем «большой камень», и какой камень для них «большой»? С голову буйвола? Величиной с дом?
Наверно, на моем лице отразился испуг. Второй всадник рассмеялся и сказал, обращаясь ко мне:
– Садись сзади меня, парнишка, а товарищ твой пусть сядет к моему брату, так уж и быть – подвезем вас к вашему кочевью, а то ненароком угодите в гости к шакалам.
Всадник подвел коня к камню и помог мне взобраться. Я обхватил его сзади, что было мочи; онемевшие пальцы плохо слушались. И Машаллах не заставил дважды повторять приглашение.
Лошади шли шагом; в тумане не было видно, куда ступала нога коня; было ощущение, что мы парим в воздухе. В плечо больно упирался приклад ружья. «Уж не разбойники ли везут нас?» – подумалось мне.
Мы ехали уже около часу, все ниже и ниже спускаясь с перевала, как вдруг туман растаял, показалось солнце. Кругом – на траве, листьях деревьев, на цветках – сверкали крупные капли росы. Лишь в складках Голубиного ущелья еще клубился туман. Всадники ссадили нас и, не слушая слов благодарности, умчались прочь.
С холма мы увидели три кибитки и отдельно большие загоны для скота.
– Вот мы и дома, – сказал Машаллах, виновато улыбаясь, и уставился на меня просящими глазами. – Будаг, ты возьмешь меня с собой? Конечно, я понимаю, как можно положиться на человека, который не смог быть проводником в знакомых местах, но ведь туман, а?
– Ничего, пойдем вместе, куда я – туда и ты!
– Не обманешь?
– Ну вот, еще чего!..
Мы дошли до первой кибитки. Два больших черномордых пса подняли головы и, узнав Машаллаха, лениво завиляли хвостами.
Все четыре женщины – три мачехи и мать младшей – были в кибитке. Я сразу же узнал их по описанию Машаллаха. Женщины занимались по хозяйству: старшая жена готовила закваску для сыра, средняя разводила хну, собиралась красить волосы; Гамза о чем-то шепталась с матерью. На наше появление никто не обратил внимания. Мы вышли из кибитки и уселись на большие камни сушиться на солнце.
Усталость навалилась на меня, но сильнее мучил голод. Я понимал, что и Машаллаху не лучше. Но что делать, в доме отца он не осмеливался взять без спросу хлеба, а просить боялся. Наконец он не выдержал и юркнул в кибитку. Немного погодя из кибитки вышла мать Гамзы. Пройдя в свою кибитку, она вынесла нам несколько лепешек и полную тарелку творога. Лепешки были плохо пропеченными, но мы и не заметили, как крепкими зубами смолотили их.
Мы ни слова еще не сказали, по жены уже догадались, что хозяин приедет не скоро, – ни старшая, ни средняя не перестали заниматься своими делами, чтобы приготовить мужу еду. Лишь Наргиз, мать Гамзы, разожгла под треножником огонь, поставила казан, положила в него масла и несколько горстей кураги, потом набросала в трубу самовара горящих углей. Вскоре закипел самовар.
Когда у кибиток появился на своей кобылице хмурый и злой отец Машаллаха, женщины высыпали наружу. Машаллах помог отцу спешиться. Женщины сняли хурджины с поклажей и унесли в первую кибитку.
Солнце село за гору, и эйлаг тотчас окутала прохлада, с каждой минутой становилось холоднее. Хоть и привычен я к горной прохладе, но сегодня у меня зуб на зуб не попадал – мокрая одежда липла к телу и не давала согреться. Да и в кибитке гулял ветер.
Хозяин не стал есть, а только пил чай, стакан за стаканом. А потом забрался в постель, приготовленную ему Гамзой.
Ох, как хотелось есть! Но ни мачехи Машаллаха, ни тетушка Наргиз не предложили нам поесть. Я вспомнил мать: никто не уходил из нашего дома голодным, мы делили с гостем последний кусок. А тут всего полная чаша – две отары овец, восемь буйволов с буйволицами, дающими жирное, густое молоко, кони с жеребятами, в отдельном загоне ягнята нынешнего окота, а у меня от голода сводило желудок.
Хозяин сделал знак, и обе старшие мачехи вышли из кибитки. За ними ушли и мы. В соседней кибитке вторая мачеха постелила нам вместе с Машаллахом, а сама улеглась рядом со старшей женой. Обе женщины гневались на мужа и младшую жену, шептались, что четвертая даст Гамзе жару, покажет, как не уважать старших, утрет нос сопливой девчонке. Потом они обе поднялись, вышли из кибитки и, вернувшись с казаном, сели друг против друга и, причмокивая, с аппетитом прикончили все, что оставалось в нем. Про нас с Машаллахом не вспомнили. Я и жизни не встречал таких жадюг!..
Птицы еще не проснулись, когда поднялась старшая жена, задней зашевелилась средняя. Они громко переговаривались, давая нам понять, что пора приниматься за работу.
Солнце еще не взошло, а пастухи выгоняли отару из загонов. Женщины доили коров и буйволиц. Гамза с матерью суетились, готовя хозяину завтрак. Сливки с медом, только что процеженное молоко, свежую простоквашу, сыр, яичницу, горячие лепешки – все это несли и выкладывали на скатерть, разостланную перед ним.
У меня слюнки текли при виде такого изобилия, и я снова с тоской подумал о матери. Неужели при таком богатстве нельзя поделиться с голодным человеком куском хлеба?! Но и сам Иншаллах, и Гамза, и ее мать (как видно, добрая женщина, ведь она вчера все-таки накормила нас хлебом с сыром) – все они делали вид, что нас с Машаллахом нет. Что за люди! На скатерти пропасть вкусных вещей, а гость стоит неподалеку, и от голода у него сводит желудок!
Иншаллах насытился, вытер платком жирные рот и усы и скомандовал:
– Чай давайте!
Тотчас Гамза подала ему чай. Не поблагодарив, он задумался, выпил пиалу, снова вытер рот и усы и тут вдруг вспомнил о нас.
– Дай мальчишкам поесть, – сказал он Наргиз и, обращаясь ко мне, добавил: – У меня к тебе дело, как выпьешь чаю – подойди ко мне.
Ни теща, ни три жены, поглядывавшие на Иншаллаха, не осмелились спросить, в чем причина задумчивости хозяина. Наргиз положила перед нами чурек и сыр, налила по кружке простокваши и отошла в сторону. Иншаллах молча следил за тем, как мы едим. Как только мы поставили пустые кружки на траву, он тут же послал Машаллаха за отцом Гамзы. Я заметил, что своего тестя Иншаллах называет не по-родственному, а по той должности, которую отец Гамзы исполнял.
– Скажи сельскому старшине, чтобы пригнал двух лошадей. Одну чтоб седлал под вьючное, нагрузим хурджины хорошим сыром и бурдюком с буйволиным маслом. Надо отвезти в караван-сарай, хозяин всегда оказывает мне особое почтение, надо и его уважить. – Он помолчал, взгляд его рассеянно скользнул по моему лицу, и снова заговорил, обращаясь ко мне:
– Хочешь, сообщу тебе приятную новость?
Сердце мое замерло. Я решил, что мама пришла в Горис и разыскивает меня. Сейчас Иншаллах отправит меня к ней. Я даже не знал, радоваться мне или огорчаться. Я еще не очень далеко ушел от дома, а уже хлебнул всякого. Но вежливость, предписанная заветами старших, заставила меня только сказать:
– За добрую весть готов все для вас сделать!
Он закурил самокрутку, дым окутал его лицо, потом быстро сказал:
– Так вот, вчера вечером я встретил в караван-сарае твоего отца.
Меня словно хватил столбняк, я прирос к земле. Губы Иншаллаха шевелились, но я ничего не слышал. По-видимому, он рассказывал подробности встречи, но еще долгое время я не мог прийти в себя. Наконец я почувствовал дрожь в ногах, мурашки прошли по спине, я снова обрел слух.
– Ну, что ты молчишь?
И тут вдруг я спросил:
– А что за человек мой отец?
Иншаллах по-дружески похлопал меня по плечу и улыбнулся:
– Такой же, как все, с двумя глазами, одним ртом.
– А все-таки, что он за человек? – упрямо спрашивал я. – Он такой же отец, как и ты?
Иншаллах начал, кажется, сердиться.
– О чем ты?
Я не стал утруждать его догадками, а сразу же выпалил все, что было у меня на душе:
– Если он такой же отец, как и ты, я даже говорить с ним не стану!
– Не по возрасту разговариваешь, щенок! Я вижу, что ты такой же вредный, как твоя мать Нэнэгыз. Жаль мне Деде-киши, хороший человек, а сын у него – никудышный!
Он отвернулся от меня. Как хорошо, что в эту минуту Машаллах и отец Гамзы пригнали лошадей.
– Отдашь одну лошадь Деде-киши, – обратился Иншаллах к своему родственнику, словно не замечая меня, – а подарки каравансарайщику. Только поторапливайся!
Женщины положили в хурджины все, что велел Иншаллах. Отец Гамзы сел на оседланную лошадь и, держа другую на поводу, двинулся к тропе. Мы с Машаллахом побежали за ним. Когда возле Голубиного ущелья исчезли из виду кибитка и загоны, отец Гамзы разрешил нам с Машаллахом взобраться на навьюченную лошадь. Дорога шла под уклон, и кобылице не было тяжело.
Когда мы въехали в Горис, солнце перевалило за полдень. Мы спешились. Отец Гамзы передал мне повод своей лошади, а навьюченную повел к дому, где жил хозяин караван-сарая и его сестра. А мы с Машаллахом направились к караван-сараю.
