Текст книги "Будаг — мой современник"
Автор книги: Али Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 58 страниц)
ОТЦОВСКИЙ НАКАЗ
После памятного разговора прошла неделя, а потом вторая, третья. Все уже привыкли к тому, что отец вернулся домой. Все утряслось, только отец стал часто отлучаться из дома, а иногда и надолго. В свои дела он не посвящал ни меня, ни мать. Мы знали, что он ходит в окрестные села (как азербайджанские, так и армянские). И к нему стали приходить какие-то люди, о которых мы раньше не слышали.
Однажды в нашем небольшом домике собралось сразу человек двадцать, из них трое были вюгарлинцы. Отец вышел со мной во двор.
– Я заметил, сынок, что ты облюбовал старую алычу на холме за нашим домом. Не согласишься ли ты сегодня посидеть под ней?
– А зачем?
– Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь посторонний, например волостной старшина или уездный начальник, знали, что у нас в доме собираются люди. Сказать откровенно, им это будет не по вкусу. Конечно, их здесь нет, но есть сельский староста Талыб. А он для тех двоих и глаза, и уши. Понятно?
– Понятно.
– А ты никому не говорил, что ко мне приходят люди?
– Никому.
– Молодец! Мы ведем интересные беседы, я расскажу тебе как-нибудь, если ты захочешь… А теперь иди к алыче.
Люди, собравшиеся у отца, просидели до позднего вечера. Гости, а среди них были и армяне, говорили по-азербайджански (в наших краях и армяне хорошо знают наш язык), но иногда я слышал и непонятные слова.
Чаще других у нас бывали армяне из деревни Пырноут. Среди мусульманских сел самое большое – Вюгарлы, а среди армянских – Пырноут. Если Вюгарлы насчитывали пятьсот дворов, то в Пырноуте дым поднимался над тысячью домами. Но так же, как у нас, жители Пырноута ходили на заработки в Баку. И, как мы, сидели впроголодь, когда наступала засуха или нападала на поля саранча. Не только бедность была бичом для пырноутцев: адским наказанием для них был их сельский старшина. Низкорослый, усатый и бородатый, злобный и свирепый, он измывался над сельчанами как мог. Плеть так и играла в его руках, норовя полоснуть по спине, по голове, по ногам. А ее рукояткой он любил тыкать в лица стоящих перед ним. Он никогда не появлялся в деревне один, а только в сопровождении казаков.
Наш волостной старшина Садых не отставал от него. Одна змея, наверно, их ужалила. Чуть завидев старшину, женщины прятались кто куда. Он (как наш, так и пырноутский) не ограничивался тем, что требовал для себя чихиртму из цыплят, а для своей лошади – отборный ячмень. Каждый из старшин выбирал для ночлега дом. И подавай ему самое дорогое белье, стеганые но шелку одеяла. А уж если ему приглянулась женщина и если она не скрылась вовремя, то беде не миновать. В каждом из семи сел, подвластных Садыху, у него было по жене.
Да, такого волостного старшину, как Садых, не сыскать во всем Зангезурском уезде.
Все бы ничего, но мой отец так был занят своими делами, что совсем позабыл о моих. Меня это беспокоило. Но неожиданное несчастье опрокинуло мои планы. Однажды ночью был зверски убит мельник – отец Гюллюгыз. Новость молнией разнеслась по селу. Я бросился к ее дому, но соседи сказали, что мельничиха с дочерьми на мельнице, где и произошло несчастье.
Кончилась жатва, и народ потянулся на мельницу молоть зерно. В такое время мельник Мамедкули работал круглые сутки, отдыхая урывками. В середине ночи вдруг остановились жернова. Мельник вышел посмотреть, в чем причина, и обнаружил, что кто-то завалил камнями арык. Вернувшись, он увидел, что большая часть смолотой муки уже насыпана в мешки, а какой-то неизвестный готовится погрузить их на арбу. Мельник хотел помешать, но неизвестный ударил его каким-то тяжелым предметом по голове и сбросил под мельничное колесо.
Я побежал к мельнице, но уже у околицы встретил скорбную процессию, несшую тело отца Гюллюгыз. Лица Гюллюгыз, ее сестры и матери были разодраны ногтями. Женщины с исступлением рвали на себе волосы и причитали. Сельчане вышли к воротам своих дворов, чтобы посочувствовать несчастным.
Гюллюгыз таяла как свеча. От горя и тоски она чахла на глазах.
Я молчал, с нетерпением ожидая осени, о которой говорил отец, – времени нашего обручения с Гюллюгыз.
Случалось, отец нанимался косить траву и ячмень и брал меня с собой. Мы так уставали, что было не до разговоров.
Но пришла осень, затем наступила зима, а отец и не думал возвращаться к разговору о помолвке.
* * *
Он по-прежнему пропадал в соседних селах. Мы с матерью его почти не видели. Но вот однажды, взволнованный, он принес весть, что русского шаха свергли с трона. Многие сельчане растерялись, но и отец и люди, которые часто собирались в нашем доме, на радостях поздравляли друг друга. Они говорили, что скоро начнется совсем другая жизнь.
Спустя несколько дней в село в сопровождении казаков приехал волостной старшина Садых. Всех созвали на сход у большой мечети.
Садых произнес длинную речь, а в конце предупредил:
– Вюгарлинцы! Не сходите с ума. Если даже их императорское величество шах и был не нашей веры, – при этих словах Садых низко поклонился, наверно из боязни перед русским шахом, – но он любил мусульман и защищал интересы правоверных. То, что наместник аллаха на земле свергнут, – тут он снова поклонился, – большая потеря для нас. Но не обманывайтесь! Если даже русского шаха нет, страной есть кому управлять, есть кому хозяйничать, показывая путь подданным. Мы все преданно, не щадя сил и жизни, служили русскому шаху, но впредь будем так же преданно служить нынешнему правительству. Хочу предупредить тех, кто, вернувшись из Баку, ведет в селе предосудительные разговоры, сеет смуту. Мало им было русского шаха, так они уже ругают новое правительство. До меня доходят слухи, что здесь у вас ведутся подстрекательные беседы и против меня. Еще раз заявляю: укоротите свои языки, а не то я сам их укорочу! Вы меня знаете!
Впервые волостной старшина и его казаки не остались ночевать в нашем селе и не попробовали еще не кукарекавших петушков.
Я был очень горд в тот день: впервые мой отец в накинутом на плечи сером суконном пальто вышел к народу у большой мечети:
– Все, что мог состряпать волостной старшина, пусть он съест на поминках по своему царю. Что же касается того, что все уладится, запомните – разлитое не соберешь… Царь больше не вернется. А новая власть – временная – пришла и уйдет, о народе она, как и бывший царь, не плачет!..
Сельский старшина Талыб угрожающе прервал отца:
– Пусть только все уладится, тогда мы с тобой расправимся, смутьян.
Все село разделилось: часть стояла за отца, а часть потакала Талыбу.
Приближался новруз-байрам, мусульманский Новый год, который празднуется в день наступления весны, а мои дела так и не двигались с места, – а ведь отец обещал весной сыграть нашу свадьбу!.. Я давно не видел Гюллюгыз и пошел к роднику, куда она должна была прийти. Мое сердце сжалось при виде ее осунувшегося личика: в глазах страдание, брови хмурились.
– Нашу любовь преследует злой рок, – сказала она тихо. – Пока не пройдет траур по отцу, о помолвке даже заикаться нельзя. Вчера мама сказала, что, если в этом году будет неурожай, нам придется переселиться в Карабах.
– Куда бы ни повела нас судьба, – сказал я Гюллюгыз, – буду следовать за тобой. – Я старался, как мог, успокоить ее.
Отца дома не было. Мне хотелось посоветоваться с ним. Я должен ему сказать, что если семья Гюллюгыз переедет в Карабах, то мне придется поехать с ними: нельзя оставлять трех женщин без защиты.
Но в ту ночь отец вернулся домой поздно. Дело в том, что наши односельчане, ездившие в Нахичевань за солью, принесли весть, что в Пырноут вернулись с османского фронта несколько вооруженных солдат-армян и учинили кровавую расправу над рабочими, прибывшими с бакинских промыслов. Троим отрубили головы, а одного повесили в центре села в назидание остальным. Причиной была революционная настроенность этих рабочих, но палачи сказали пырноутцам, что эти армяне продались мусульманам – врагам армянской нации.
Отец был расстроен и задумчив. Он не перестал ходить в армянские села. Выходил из дома рано утром, а возвращался поздно вечером. Мать нервничала, он успокаивал ее:
– Не бойся за меня. Враги стараются поссорить добрых соседей, натравить их друг на друга. Надо разъяснить людям правду. Пока в народе звучит голос бакинских рабочих, мы можем предотвратить резню.
Но однажды он вернулся домой рано. И больше не ходил в армянские деревни. Волнуясь, он рассказал:
– Какой-то армянин, бывший турецкий офицер, перебежал границу и перешел на сторону царской армии. Потом прибыл в Горис для встречи с армянскими националистами – дашнаками. А теперь отряд дашнаков под его предводительством уничтожает всех, кто жаждет свободы. Нет от него пощады ни мусульманам, ни армянам, которые протестуют против резни.
И действительно, события, произошедшие через неделю в мусульманском селе Хинзирек во время похорон жертв резни, устроенной дашнаками, подтвердили слова отца. Несколько армян – рабочих бакинских нефтепромыслов – выступили у могил невинно погибших мусульман. Они говорили, что дашнаки стараются сделать врагами людей, которые веками жили рядом, были братьями и добрыми соседями. Они призывали не поддаваться чувству мести, а общими усилиями бороться с дашнаками и мусаватистами, мусульманскими националистами.
После похорон прошло только два дня, как шайка головорезов схватила этих армян и расстреляла в самом центре деревни; двоих сбросили с высокой скалы.
В тот день отец был там, и о нем донесли главарю шайки. Только чудом удалось отцу спастись. Он вернулся домой с двумя армянами из села Уз, и до самого утра они о чем-то беседовали. Каждый унес по мешочку соли (соляная дорога в Нахичевань была перекрыта из-за резни, и армянские деревни испытывали нужду).
Отношения между армянами и азербайджанцами к этому времени так накалились, что днем на глазах у всех никто из армян не рисковал появиться в мусульманской деревне, а азербайджанцы – в армянской.
Отец смог договориться с армянами, чтобы организовать встречу аксакалов двух сел – Вюгарлы и Уз. Армянские друзья пообещали привести к берегу реки Базар-чай своих стариков, а отец договорился с нашими аксакалами.
В назначенное время и в заранее определенном месте собрались аксакалы. Сначала они недоверчиво приглядывались друг к другу, потом, осмелев, разговорились и наконец пришли к единому мнению: надо предотвратить столкновение между нашими селами, дать знать чабанам, табунщикам, проводникам, сторожам, чтобы не задевали друг друга. Особо оговорили случаи: если кто-нибудь из молодых выстрелит ненароком, аксакалы немедленно должны погасить огонь, пока он не разросся.
Пообещав друг другу решать спорные вопросы миром, аксакалы разошлись.
Какие-то люди присматривали за отцом, и волостной старшина Садых, который все еще оставался у власти, натравливал вюгарлинцев на отца и его друзей.
– Ты еще вспомнишь меня, Талыб! – кричал он сельскому старшине. – Появится здесь армянский паша, он повесит тебя вместо Деде-киши! За то, что ты его сам не повесил!
Надо сказать, что у жителей гор было всегда много оружия – и холодного, и огнестрельного. Главным образом им запасались для защиты от разбойников, пришлых и лихих людей. Но к середине семнадцатого года все жители начали спешно скупать у вернувшихся с фронта солдат русские пятизарядные трехлинейные винтовки, маузеры немецкого образца, браунинги, неизвестно, какими путями попавшие в руки продавцов. В каждом доме были одна-две винтовки, а также пули к ним. Уездные власти поощряли покупку оружия, распуская слухи о том, что резня неизбежна.
Купили винтовки и мужья моих сестер, только отец никак не решался. Махмуд, муж младшей сестры Гюльсехэр, тот, кто когда-то умыкнул ее, купив винтовку, пришел к нам.
– Как говорят, живешь с народом и умирай с народом, – обратился он к отцу. – Твои руки не вооружены, Деде-киши, а это вызывает недоумение.
Отец отшучивался, говоря, что свое оружие он держит между зубами, поэтому ему никакая винтовка не нужна. Но прошло несколько дней, и отец вошел в дом, прижимая к себе правой рукой ружье, а в левой держа полный патронташ. Никогда мне не забыть его бледного, сурового лица. Мать громко заплакала, словно из этой винтовки уже кого-то убили. Отец поставил в угол винтовку, бросил на пол патронташ и, глубоко вздохнув, сказал:
– Хватит плакать! Я и сам не могу опомниться… Время скверное, вот я и купил на всякий случай.
– Купил на всякий случай! А на какие деньги? Продал бычка, которого я выхаживала всю весну! Да еще взял деньги, которые откладывала на черный день.
Отец расхаживал из угла в угол, слушая сетование жены.
– Лучше думай о том, чтобы все хорошо кончилось. У тяжелых дней короткая жизнь, говорят.
Мать вытерла глаза.
– Что бы ты ни говорил, я всегда молчала, соглашалась. Ходил в армянские деревни – не останавливала. Посреди ночи битком набивал комнату армянами – не возражала, но продать бычка и взять деньги, которые я с таким трудом скопила?!
Отец точно прирос к месту.
– Не расстраивайся, жена, в следующем году будет теленок.
Мать только махнула рукой.
– Вот уже двадцать лет, как мы все самое необходимое откладываем на будущий год. Но он, этот будущий, никогда не наступит. Три года подряд засуха, грядет неурожай, мы умрем с голоду!
– Ладно, не причитай, с помощью аллаха дотянем. А не хватит, так у нас осталось кое-что из того, что я привез из Баку два ящика гвоздей и ящик мыла. Обменяем на зерно!
* * *
Теперь я ходил в школу. Мать заботилась обо мне. Самая вкусная еда – мне, доброе слово – тоже мне. Часто прижимала меня к груди и вздыхала. А я удивлялся, почему она раньше противилась моей учебе, и даже сказал об этом отцу.
– Значит, у тебя раньше не было такой настойчивости и желания! А сейчас ты взялся за ум, вот мать и не может нарадоваться на тебя!
Время было тревожное. Прошлогоднего учителя за что-то убрали от нас, а прислали совсем молодого, который все время чему-то улыбался. Мы никак не могли к нему привыкнуть. Дом, который Абдулали отдал под школу, был небольшой, всего три комнаты, в одной жил учитель, во второй хранилось школьное имущество, в третьей мы учились. Раньше девушек в школу не пускали, но с этого года Абдулали отдал двух своих дочерей в русскую школу, и сразу же многие родители послали своих дочерей учиться. Сейчас было двадцать учениц.
Абдулали мечтал, чтобы мы изучили арабский и могли читать духовные книги. Открыл он и вечерние курсы, на которых учил грамоте взрослых.
Но в последнее время Абдулали ходил расстроенный. Однажды ребята попросили меня спросить, как зовут нового русского падишаха.
Абдулали явно обрадовался моему вопросу и с удовольствием принялся разглагольствовать:
– Что хорошего сделал для нас тот, чье имя мы знали, чтобы еще интересоваться тем, чьего имени мы не знаем? Керенский, Керенский его зовут, но какая разница! – Он помолчал, разглядывая нас внимательными черными глазами. – Поменьше слушайте, что у вас дома говорят взрослые. У вас достанет на это времени, когда сами станете взрослыми. Сейчас для вас самое важное учеба. Вы проучились в русской школе три года, но этого совсем недостаточно. Тем, у кого будет желание, я помогу попасть в настоящую школу в Горисе. Она называется, – и эти слова он произнес по-русски, – учительская семинария.
Абдулали объяснил, что те, кто пройдет курс обучения в семинарии, смогут стать учителями.
Я летел домой на крыльях надежды. Теперь я твердо знал, кем мне хотелось быть: учиться в семинарии, чтобы стать учителем!
ХОЛОДНЫЙ ГОД
Весна еще не кончилась, но погода стояла сухая и жаркая, как в разгаре лета. И ни одного дождя. Зноем тянуло с полей. Посевы так и не взошли: редко где поднимались над землей тоненькие стебельки пшеницы или ячменя. На деревьях листья покрылись ржавчиной. Выгорела трава на лугах. Голод навис над краем. Гибель грозила и скоту. Чтобы заготовить корм, надо было подниматься высоко в горы, где на альпийских лугах еще сохранились травы. На эти горные поляны было очень трудно добраться, а еще труднее спустить накошенную траву вниз. Здесь лучшими помощниками были ослы, ловко спускавшиеся по горным тропам.
Вечерами в селе было тихо, не слышно ни смеха, ни песен.
Точно на похоронах.
Женщины у нас языкастые, не каждую переговоришь! А сейчас если какая и повышала голос, то только чтобы проклясть жизнь, посылающую правоверным невзгоды и беды, одна тяжелее другой. Мужчины собирались группами, обсуждая безвыходность своего положения. Многие считали, что в горах не продержаться, надо перебираться в Баку на промыслы или в Нахичевань, на соляные копи. Там, по крайней мере, есть надежда заработать на кусок хлеба и купить его. Но как бросить насиженные места, землю своих отцов?
А кое-кто утверждал, что правительство придет на помощь, мол, там, наверху, понимают, что, если погибнут крестьяне-кормильцы, все государство рухнет.
«Правительству нет дела до нас, – пытался отец убедить односельчан. – Правительство временное, – говорил он, – ему бы удержаться на своем месте, куда ему думать о делах народа?»
Крестьяне-бедняки, которым не на что было надеяться, решили послать аксакалов в Горис к уездному начальству, чтобы попросить помощи. Среди тех, кому предстояло ехать, был мой отец.
Аксакалы вышли из Вюгарлы задолго до рассвета. А уже поздним вечером они вернулись.
Еще на пороге отец сказал, что принес радостную весть.
Мать только спросила:
– Есть в этой вести что-нибудь о хлебе насущном?
Отец рассердился:
– На свете есть дела поважнее, чем хлеб!
Но мама упрямо ответила, что для голодного нет ничего важнее хлеба. Она наполнила медный кувшин водой и подала мне, чтобы я слил отцу на руки.
– Правительство свергли вместе с Керенским, власть в руки взяли большевики. Их возглавляет Ленин.
Отцовские слова мало что говорили нам с матерью, да и большинству вюгарлинцев. Все ожидали приезда уездного начальника в надежде, что Гусейн-бек – человек образованный, близко стоит к верхам, сможет объяснить, чего ждать от правительства большевиков. Но день проходил за днем, а о приезде Гусейн-бека так и не было известий. Кто-то ездил в Горис и узнал, что уездный начальник сбежал, а куда и что с ним случилось – никому неизвестно.
Отец только посмеивался:
– Ждите, как же, поможет вам Гусейн-бек! Сбежал, испугавшись мести народа, теперь очередь за приставом и волостным Садыхом. Власть, на которую они опирались, рухнула, а трон выкинули. Конечно, теперь они ищут щель, чтобы влезть в нее!
И действительно, стало известно, что пристав болеет, а волостной старшина куда-то исчез. Да и наш местный староста Талыб словно хотел спрятаться в тени собственного осла.
Аксакалы созвали народ в мечеть. В дни скорби люди шли в мечеть, где молла с кафедры – минбара – произносил проповеди о жизни пророка и его святых имамов. Вспоминая безвинно убиенных, мусульмане плакали и возвращались домой, охваченные раскаянием и скорбью.
Теперь на кафедру поднялся не молла, а мой отец. Он заговорил не о пророке и имамах, а о том, о чем раньше в мечети никто не говорил:
– Люди, вы хотите знать, кто такие большевики. Большевики хотят, чтобы землей и всеми ее богатствами владели те, у кого руки в мозолях. Они призывают к тому, чтобы все народы жили как братья. Чтобы богачи не хозяйничали! Чтобы палачи не смели поднимать на бедняка руку только за то, что у него ничего нет. Рано или поздно – везде победит народная власть. Мир гнета, мир мучений и власти палачей доживает свои последние дни.
Кто-то крикнул:
– Скоро с ними не расправишься!
– Если мы будем вместе, – сразу же ответил отец, – как пальцы в кулаке, то мы сможем перевернуть мир! Если сговоримся, никто не устоит перед нами!
Чей-то голос в толпе проговорил:
– Этого Деде-киши боялись даже хозяева бакинских нефтепромыслов, своими словами он зажигал народ!
Другой ему ответил:
– Посмотрим, как он справится с вюгарлинскими богачами, как заставит их поделиться с бедняками своим добром!
Рядом со мной молча стояли два местных богатея – Асад и Шамиль, у которых было много скота и недвижимого имущества. Один из них тихо сказал:
– Как только наступят холода, на нас двинется шайка паши. Какой смысл нам оставаться здесь?
Как ни тихо были сказаны эти слова, но их услышали. Билал, недавно вернувшийся из Баку, громко заговорил:
– Если двинется – в каждом доме есть по ружью, а то и больше, да и патронов хватит. Не будем мы стоять и смотреть, как солдаты стреляют в нас!
И снова в толпе кто-то сказал:
– Прошли дни хорошей жизни у нас в Вюгарлы. Три года подряд неурожай: то хлеба погубила засуха, то град уничтожил их, то на корню сгорели всходы. Больше нет никаких сил: голод осаждает нас три года подряд.
Выходя из мечети, вюгарлинцы собирались на улице, никак не могли успокоиться.
* * *
Начало 1918 года выдалось холодным, морозным. Дороги засыпало снегом, замело даже почтовый тракт. Связь с миром прервалась. И в домах холодно. Жаровни с углями не могли обогреть дом. По ночам глиняные кувшины с водой замерзали и разрывались с грохотом. Мы могли согреться, только собравшись вокруг кюрсю – жаровни, которую ставили под металлическую табуретку и накрывали теплым одеялом. Мы натягивали на ноги концы одеяла, и жар тлевших под табуреткой углей разливался теплом по всему телу.
Если иногда и удавалось согреться, то голод ощущался постоянно, до спазм в желудке. Во многих домах запасы муки и зерна подошли к концу.
В школе, однако, занятия не прекращались ни на день. Теперь нам преподавал Эйваз-муэллим, учитель Эйваз. Однажды он задержал нас после уроков и рассказал об учительской семинарии в Горисе. Оказывается, семинаристы получают форменную одежду и обувь, на форменных фуражках – кокарда, а на ремнях – пряжки с гербом семинарии. Проучившись пять лет, семинаристы сдают экзамены и получают диплом учителя.
Я терялся в сомнениях: «Наступит ли когда такой день в моей жизни? Но могу ли я поехать учиться, если дал слово Гюллюгыз? Если Гюллю вместе с матерью и сестрой отправятся в Карабах, кто станет им помогать, как не я? Кто заработает для них деньги на пропитание? Разве это по-мужски – бросить несчастных женщин на произвол судьбы?» Долго раздумывал я и принял твердое решение: «Учение от меня не убежит. Гюллюгыз дороже всего на свете. Ну, не стану учителем, буду пастухом, лишь бы Гюллюгыз была сыта и счастлива…»
Мы редко виделись последнее время, но ведь любовь не измеряется количеством встреч с любимой?!
Матери Гюллюгыз не было дома. Старшая сестра готовила корм для скота, а Гюллю перебирала чечевицу. Только я хотел рассказать о своих планах, как она грустно прервала меня:
– В четверг мама приготовит плов, и мы пойдем на могилу отца.
Мне и без нее было известно, что у нас по четвергам посещают кладбище, таков обычай. Мне хотелось поговорить о том времени, когда мы будем вместе, но Гюллюгыз была печальной, неулыбчивой, и слова застряли у меня в горле. Что-то неуловимо изменилось в моей подружке. Раньше она радовалась любому поводу, лишь бы увидеть меня. Как она огорчилась, узнав о моем отъезде в Баку! Как обрадовалась, когда я вернулся… Но в чем причина? Или, может быть, мать настаивает на том, что Фирюза должна выйти замуж первой? А может статься, у меня появился счастливый соперник?..
В дом вошла Фирюза. Не взглянув на меня, она высыпала на поднос рис, уселась поудобнее и начала его перебирать. Гюллюгыз не обратила внимания на ее неуважительное отношение ко мне; обе склонились над своими подносами, их руки быстро сновали, выбирая что-то из горки, насыпанной перед каждой.
Не зная, что сказать, я неожиданно спросил у Гюллюгыз:
– Ваша корова уже отелилась?
Гюллюгыз, не отрываясь от чечевицы, тихо ответила:
– Ты прекрасно знаешь, что наша корова яловая. – Мол, чего спрашиваешь…
Фирюза исподлобья посмотрела на меня и отчего-то покачала головой. Я не выдержал и со злостью бросил:
– В чем я провинился перед этим домом, что на меня здесь смотрят как на врага?!
– Можно вообразить, что тебя здесь ждут не дождутся! – У Фирюзы был резкий, скрипучий голос – С тех пор как ты стал морочить голову Гюллю, все у нас в доме идет прахом! Ноги бы себе лучше переломал, прежде чем идти в этот дом, чтоб у тебя подошвы жгло огнем, как только повернешь к нашим воротам! – Я опомниться не успел, как Фирюза обрушила град упреков на Гюллюгыз: – А ты тоже хороша! Нашла себе пару, нечего сказать, молокосос! Что ты возишься с ним? Да будь он проклят аллахом! Ведь слышала, как говорила Гызханум, что он хотел обесчестить ее Телли? Щенок, собачий сын, только крутится возле девушек старше себя!
Тут я обрел дар речи:
– Тебе, наверно, не дает покоя слава Гызханум? Хочешь стать клеветницей почище, чем она? Не стыдно? Зря ты лезешь в наши с Гюллюгыз дела, Фирюза-ханум. Завидуешь счастью младшей сестры? Тебя самое никто не берет, вот и льешь грязь на людей? – И, не давая сестрам опомниться, я крикнул самой Гюллюгыз: – А ты меня удивляешь! Не возразила своей сестре ни единым словом! Наверно, в ее словах есть зерна правды? – Я открыл дверь. – Ноги моей больше не будет в этом доме!
Не помню, как я добежал до своего дома. Молчание Гюллюгыз убивало меня. Я уже почти был уверен, что у нее новый жених, что она кого-то предпочла мне. Всю ночь я был словно в бреду: то мне виделось злое, ухмыляющееся лицо Фирюзы, то похожая на тень Гюллюгыз, то еще кто-то неизвестный. У меня голова раскалывалась от боли, я не знал, что предпринять. Одно мне было совершенно ясно: любовь моя к Гюллюгыз не проходила, я по-прежнему любил ее. Сердце разрывалось от боли, слишком многое напоминало мне Гюллю и мое недавнее счастье. Чтобы забыться, я принимался за домашние дела.
У нас в Вюгарлы издавна крестьяне объединяли свои силы во время пахоты и сева. Несколько семей общими усилиями одолевали это важное для будущего урожая дело. Объединяли весь рабочий скот: кто пригонял быков, кто ослов, кто давал свою борону или соху. Я упросил, чтобы мне доверили погонять быков. Рано утром, до восхода солнца, я садился на быка верхом и гнал его на пашню; ухватив ремни, которые были привязаны к рогу быков, щелкая бичом, я водил пару быков из конца в конец длинного поля, следя за тем, чтобы борозды были ровные, одна к одной. Кто-нибудь из мужчин шел за бороной, осаживая меня, если я слишком увлекался.
Поздним вечером мы возвращались домой, спину ломило, от усталости, в глазах плясали черные круги, но мне нравилась работа в поле. Мысли о Гюллюгыз не оставляли меня ни во время работы, ни по дороге домой, ни ночью. Я засыпал мертвым сном, но и во сне ко мне приходила моя подружка, словно наяву.
Однажды я так устал, что улегся спать не на крыше, как обычно, а в доме, но вскоре проснулся от тихих голосов. Меня разбудил шепот отца с матерью.
– Мне рассказала об этом Гызханум.
– Стоит ли придавать значение словам Гызханум, жена, ты же знаешь ее не хуже, чем я.
– Это не только она говорит, что братья Алигулу и Велигулу решили переженить своих детей. У Велигулу дочь хромая от рождения, ну кто ее возьмет, поэтому договорились отдать ее за двоюродного брата, сына Алигулу. – Рзу. Рза – красивый, сильный парень. Хоть он и неграмотный, но работящий и считается завидным женихом в Вюгарлы.
– Ну, а парень как, хочет жениться?
– Гызханум говорит, что, когда отцы решили женить его, он не рискнул пойти против воли отца: во-первых, сестру было жаль, она хоть и некрасивая, но добрая и покладистая, да и отцу не хотел перечить.
– А почему же сейчас отказался? Неужели новая невеста богаче? Ты же знаешь, что нет.
– Жена Алигулу говорит, что мать невесты приворожила их, наверно, особыми заклинаниями, поэтому все так внезапно переменилось. Да и девушка вскормлена на мельничьих хлебах…
Я приподнялся на постели, чтобы лучше слышать. У меня из головы не шло: «На мельничьих хлебах…» Хлеб мельника? В Вюгарлы было три мельника. У одного была жена, но не было детей. У другого трое сыновей. Третьим был покойный Мамедкули… Ведь это у него были дочери!.. В глазах и в горле что-то защипало. Я откинулся на подушку. Вот и пришло объяснение странному поведению Гюллюгыз!
Наутро стало известно, что у Черного родника нашли труп волостного старшины Садыха. Садых, судя по всему, собрав все свои ценности, хотел скрыться за Араксом, но далеко не ушел. Неизвестные грабители убили его и обобрали.
Отец сказал нам с матерью:
– Конечно, Садых был подлым и коварным человеком, но убивать из-за угла нельзя. Его надо было судить всем народом.
В школе Эйваз-муэллим коротко подытожил:
– Собаке собачья смерть!
Через несколько дней прояснились некоторые подробности: будто бы Садыха убили его же подручные. Оказывается, несколько лет назад волостной старшина спас какого-то человека от кровной мести и в награду за это получил золотой пояс. Те, кто собирался вместе с Садыхом за Аракс, знали о поясе и решили присвоить ценности себе. Вот они и убили своего предводителя, когда он полностью уверовал в их преданность.
Но была и другая версия. Говорили, что золотой пояс Садыху передали через его родного брата. Готовясь в дальний путь за Аракс, Садых попросил брата отдать пояс, но брат отказался, думая, что из страха в смутное время Садых не будет настаивать. Но волостной старшина заартачился, пригрозил брату расправой. А тот, договорившись встретиться с Садыхом у Черного родника, подстерег его и убил.
В общем, об убийстве Садыха ходило множество слухов – не меньше, чем о свержении царя. Да это и понятно: царь далеко, а Садых мог в былые времена нагрянуть со своими казаками в любое время и учинить расправу над правым и неправым.
На этом история Садыха не закончилась. Дело было так.
По традиции перед праздником новруз у нас играют свадьбы. Но год тяжелый, и многие гадали: найдется ли смельчак, который рискнет сыграть свадьбу? По подсчетам местных кумушек, в Вюгарлы было верных семь пар, которые в иные времена давно бы уже объявили о женитьбе.
Отец одного из женихов (тоже работал на промыслах в Баку) пришел к нам за советом.
– Хочу в ближайший четверг сыграть сыну свадьбу, Деде-киши, что ты на это скажешь?
– Хорошее дело, давно пора, зови гостей.
Весть о том, что в Вюгарлы будет свадьба, разнеслась по округе. Ясно было, что за первым последуют и остальные. Молодежь готовила праздничные наряды. В доме жениха и невесты резали баранов и кур. Зурначи и кяманчисты готовили свои инструменты, вспоминая свадебные мелодии. Веселая музыка трогала сердца вюгарлинцев, настраивая их на праздничный лад. Даже пожилые женщины, весь год не разгибавшие спины, готовились к свадебным танцам.
Накануне на улицах Вюгарлы появился незнакомый всадник. Он спешился перед домом Абдулали и зашел внутрь. Пробыв там недолго, он вышел быстрыми шагами, вскочил в седло и умчался. Сперва мы не придали особого значения этому посещению, но потом выяснилось, что приехавший – из села Ильгарлы, откуда был родом убитый волостной старшина Садых. Он передал просьбу аксакалов не играть свадьбы, пока не закончится положенный траур по Садыху. Посланец из Ильгарлы при этом намекал, что ходят слухи о причастности вюгарлинцев к убийству волостного.
