Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 58 страниц)

СПЛЕТНИ-ПЕРЕСУДЫ

Приходя к нам, Гызханум неизменно говорила, что в Вюгарлы для нее нет людей ближе и дороже, чем наша семья. Это не мешало ей, завидев меня, укоризненно качать головой и грустно вздыхать:

– Бедное дитя! Сирота при живом отце…

Если поблизости не оказывалось сестер и матери, Гызханум останавливалась и, прищурив глаза, принималась выспрашивать последние новости об отце: пишет ли? Не собирается ли вернуться домой? Не забывает ли прислать вовремя деньги?

Я терпеливо отвечал, что отец работает на промысле и деньги нам присылает, неужели она забыла?

– Да буду я твоей жертвой, дитя мое, но не собирается же он всю жизнь оставаться в Баку? Разве может мужчина забыть о своем доме, о жене, о детях?

Я отвечал Гызханум, что она сделала бы лучше, если бы спросила обо всем у матери.

Гызханум обижалась на мое нежелание поддержать разговор и исчезала, чтобы посплетничать о нашей семье. Но проходили день или два, и словоохотливая соседка снова приставала ко мне с расспросами об отце и о том, почему он не приезжает к нам.

А я и сам толком не знал, почему отец так долго – целых одиннадцать лет! – не находит возможности хоть на день приехать повидаться с нами. Я стеснялся спрашивать об этом у матери и сестер и с болью в сердце выслушивал соседские пересуды.

– Если жена добра, муж от нее не уйдет… – говорил один.

– От молодой жены в Баку зачем возвращаться к старой в Вюгарлы? – говорил другой.

Мама казалась мне красавицей. В свои сорок лет она выглядела молодой и полной сил. И слова, произнесенные равнодушными людьми, ранили мое сердце. А что говорить о матери? Конечно же она воспринимала их болезненнее, чем я. Что ж, придумал я объяснение, очевидно, дела заставляют отца отложить свой приезд к нам. Но слова Гызханум не давали мне покоя. Неужели отец бросил нас? Но почему? Чем мы его обидели?

* * *

Солнце неподвижно стояло на самой макушке горы Еллидже, когда я пришел домой. Матери дома не было. Печаль сжала мое сердце. Запущенным выглядел наш дом: забор покосился, двор неухоженный, неприветливый, чувствуется отсутствие хозяйской мужской руки. А каким сверкающим и веселым казался мне дом в мои пять-шесть лет. Я помнил, что у входа в комнату, на подставке, у самой притолоки всегда стоял большущий медный кувшин, доверху наполненный водой. В углу, рядом со ступкой, лежали большие глыбы каменной соли, которые отец крушил и растирал в ступе каменным пестиком, пока соль не превращалась в тонкую белую пыль.

У окна был установлен ковроткацкий станок, а на нем – натянутая основа. Не было года, чтобы мать не соткала один или два ковра на продажу. А возле двери втиснуты закрома для хранения зерна и муки, отполированные бесчисленными прикосновениями многих рук, потемневшие от времени. Закрома были почти моими ровесниками, их подарили родителям в день праздника, устроенного у нас в честь моего обрезания. Увы, закрома чаще пустовали. Но тем привлекательнее они были для меня: в них можно было забраться с ногами, потом перелезть в следующее отделение и спрятаться, оставаясь никем не замеченным.

В доме всегда тепло, когда рядом отец. Но где он? Отчего не едет?.. Жалость к матери охватила меня, и я решил немедленно что-нибудь сделать для нее приятное. Принес два кувшина воды, подмел двор, подпер кольями завалившийся забор, убрал хлев.

Пришла мама, задумчивая и печальная, как всегда. Налила простоквашу в пиалы, очистила несколько головок лука, вынула из казана, где мы хранили, чтоб не засох, лаваш.

– Садись, ешь.

Зажгла коптилку, а в доме, казалось, стало еще темнее, только черные тени зашевелились на стене. Мне почему-то помнилось, что, когда с нами был отец, десятилинейная лампа с чистым стеклом и широким фитилем ярко освещала нашу комнату.

Мать села на палас напротив меня и тяжело вздохнула. То ли видит меня, то ли нет…

– Ты что-то новое узнала об отце? – спросил я и этим будто плеснул на раскаленную сковороду воду.

– Новое? Новое – это сплетни!

И тут я не сдержался, сказал, о чем болтает Гызханум, что в ее разладе с отцом виновата будто бы она, моя мать.

– Но ведь что-то было между вами? Скажи, чтоб и я знал!

Мать вздохнула:

– Пусть Гызханум лучше думает о своих собственных горестях! Что поделаешь, сынок? Хорошее забывается.

Жалко мне вдруг стало мать. Наступила тягостная тишина. Мы часто только вдвоем. Замужняя старшая сестра давно не заходит, средняя тоже, у обеих на руках дети, свои заботы-горести. А младшая…

И вдруг мать вспылила:

– Гызханум! А ты больше ее слушай! Я сама тебе расскажу, о чем теперь говорят! Будто отец твой недоволен еще и тем, что я выдала замуж Яхши, не спросив на то его благословения. – Мать замолчала, а я подумал, что тут отец, пожалуй, вправе обидеться на мать. А как же? В семье правоверных мусульман нельзя выдать дочь замуж без воли и разрешения главы дома!..

– Ну, конечно, он прав, – словно прочитала мать мои мысли. – Но приехал ли он хоть раз за эти годы, чтобы подыскать достойного жениха и для Яхши, и для Гюльянаг?

«В самом деле, – подумал я, – как иначе могла поступить мать, если она здесь, а отец в Баку?»

– Похоже, что твой отец и не собирается возвращаться домой! В Баку, говорят, и солнце жарче, и хлеб дешевле. А еще болтают, что он растолстел, раздобрел, женился, детей завел…

– О чем ты говоришь?! – От возмущения я даже вскочил на ноги. – Ну скажи, если бы отец женился, разве присылал нам каждый месяц деньги?

– Двадцать пять рублей! Но ведь дело не в деньгах! Ну, хорошо, он забыл меня, а ты, его любимый сын? Мог ли он забыть тебя?! А девочки? И вот я думаю: может, продать все и уехать в Баку? А потом говорю себе: что он о нас подумает? Обо мне? Мол, не смогла без мужа, и вот тебе – приехала! Нет уж, подожду еще. Пусть эта весна будет последней: приедет – останется главой дома, не приедет – что-нибудь придумаю.

Я вышел: возразить матери было нечего.

Звезды высыпали на небо. В тишине слышно журчание родников. Наступили дни, когда день и ночь сравнялись. В наших краях семь месяцев от звезды, до звезды люди трудятся не покладая рук, чтобы пять месяцев зимы в доме была еда. Сейчас в селе спят, но уже скоро люди поднимутся на работу.

Я вспомнил, как выдали замуж Яхши: на ней женился двоюродный брат Абдул, он тоже работал в Баку и недавно вернулся в село. Среднего роста, чернявый, Абдул был миролюбивым, тихим, добрым человеком, и на него можно было положиться. Я думаю, будь отец здесь, он тоже был бы рад отдать Яхши за Абдула. Свадьбу Яхши помню смутно, а все, что произошло с другой моей сестрой – Гюльсехэр, вижу ясно, как будто это случилось вчера. Свадьбы и вовсе не было – сестру умыкнули!.. Поистине «Утренний цветок» наша Гюльсехэр, она заслужила свое имя. Высокая, стройная, под точеными бровями ярко сверкают черные глаза, толстые, туго заплетенные косы достают до пят…

Был снежный вьюжный день. Хна жалобно мычала, требуя, чтобы ее подоили. Может быть, из-за ее жалобного мычания, а может, оттого, что в доме никого не было, я вдруг почувствовал себя одиноким. Словно глазами постороннего человека я огляделся и увидел, в какой бедности мы живем. Правы люди, когда говорят, что дом без хозяина все равно что семья без мужчины. И впервые я подумал об отце с раздражением и обидой: живет себе в Баку, не зная печали, а мы тут с ног сбиваемся. У нас такое правило: скот зимой мы кормим три раза, а хлев убираем утром и вечером. Хлев я убрал, корову покормил, а теперь Гюльсехэр пусть ее подоит. Но где она? Ни ее, ни матери дома не было. Сердитый, я отправился к Яхши, живущей неподалеку от нас. Уже на пороге темной низенькой комнаты сестры я понял, что нас постигла беда: Яхши плакала, покачивая люльку, всхлипывала у стены мать, рядом с ней примостилась наша старшая сестра Гюльянаг, а перед коптящей, еле горящей лампой, насупившись, глядел прямо перед собой Абдул. Только Гюльсехэр не было видно.

– Что случилось? Где Гюльсехэр?

– Он еще спрашивает?! – накинулся на меня Абдул. – Проклятая, опозорила нас перед всеми! Что молчишь? Ты ведь знал об этом! Ну, говори!

– Что ты, Абдул? – вмешалась Яхши. – Он здесь при чем? – И повернулась ко мне: – Гюльсехэр умыкнули.

Меня словно ударили в самое сердце. Похитили Гюльсехэр, мою любимую и ласковую сестричку, с которой мы так весело играли в детстве. «Если бы отец был с нами, – подумал я, – такого несчастья не произошло бы!»

– Кто похитил? Когда?

Вдруг я услышал негромкий смех за своей спиной. Обернулся – на пороге стояла Лалабеим – младшая сестра отца. Неуместный ее смех показался мне оскорбительным.

– Зачем вы зря мучаетесь… – сказала она. – Что сделано, то сделано, и месяца не пройдет, как вы помиритесь!

Лалабеим рассказала, что вскоре после полудня Гюльсехэр отправилась за водой к источнику Арзу. Когда она возвращалась, на дороге появились всадники, человек шесть или семь. Женщины и девушки в страхе разбежались, а всадники окружили Гюльсехэр, один из них наклонился, подхватил ее и посадил впереди себя. С криками и шумом они умчались в сторону Учтепе. В парне, умыкнувшем сестру, девушки узнали Махмуда, сына зажиточного крестьянина из соседнего села. Девушки рассказывали, что сама Гюльсехэр нисколько не была напугана похищением и, видимо, не случайно направилась за водой именно в это время и именно к этому источнику, не самому близкому от нас.

– А Гызханум говорит, – вдруг сказала Яхши, – что их знакомство и похищение устроила Сона.

Час от часу не легче. Дело в том, что наша двоюродная сестра Сона пользовалась всеобщей любовью в семье. Все ее жалели: сколько лет замужем, а детей нет. Добрая и сердечная, она постоянно помогала всем, кто нуждался, и зачастую в ущерб себе, отчего на нее смотрели как на чудачку. На этот раз ей, очевидно, показалось, что в ее помощи больше всего нуждается наша Гюльсехэр! А мы? О нас она подумала? Ведь оскорблена честь нашей семьи!

Лалабеим хлопнула себя ладонями по бедрам:

– Только и слышишь в деревне разговоры о чести! И больше всех кричат те, кто и знать не знает о ней. Если наша Сона причастна к этому делу, вам остается только сказать: «Да благословит их аллах!» – и ждать аксакалов, чтобы договориться о дне свадьбы. И надо подумать, кого пошлем, чтобы подписал кябин – брачный договор. Должен пойти или дядя, или шурин.

– Я не пойду! – воскликнул Абдул и тут же насупился. Он понимал, что дело сделано, Лалабеим права, со временем семьи помирятся, сыграют свадьбу, но ему не хотелось, чтобы думали, что он быстро согласился.

Яхши наполнила водой самовар, разожгла угли, вскоре и чай закипел. Но ни я, ни мать ни к чему не притронулись. А когда мы вернулись домой, она разрыдалась:

– Ну что же мне делать?! Что я скажу отцу, когда он вернется?! Гюльянаг и Яхши я выдала замуж без него, а теперь еще эта история с Гюльсехэр!

ДЯДЯ МАГЕРРАМ

Только наступали майские дни, а птичьи голоса звенели в полях и рощах Вюгарлы. Птиц было такое множество, что я не знал их названия. Они занимали все мое внимание: я не замечал, когда всходило солнце и когда оно садилось. Даже противная Хна не была теперь мне в тягость: она паслась, не мешая мне следить за жизнью птиц.

Начиная с середины апреля, по трем дорогам, расходящимся у Вюгарлы, гонят свои бесчисленные стада коров и буйволов и отары овец скотоводы-кочевники. В сторону Зангезура проносятся табуны лошадей, плывут по степи караваны медлительных верблюдов. Я не мог оторвать глаз от маленьких бычков и пугливых телочек. Крошечные барашки жались к мерно ступавшим от тяжести курдюков овцам. Шелком отливали спины молодых кобылиц. Гибкие и ловкие всадники-гуртовщики подгоняли и оберегали стада, за ними носились огромные овчарки с обрубленными ушами. Красивые кочевницы не закрывали своих лиц от посторонних, ловко сидя в седлах навьюченных кобылиц, и держали на руках маленьких детей. Для нас, подростков, перегон скота и табунов казался праздничным, красочным зрелищем.

В эти дни обязанности пастуха не казались мне обременительными. Я выгонял Хну и осла в поле, а сам не отрывал глаз от кочевников. И до тех пор пока последняя группа не исчезала за перевалом, я не уходил домой.

Но вот начиналось лето. Беспощадное солнце выжигало травы и цветы, пастбища исчезали день за днем, с трудом я находил участки, где Хна могла насытить свое брюхо. Животных немилосердно жалили оводы, я отгонял их длинным прутом. Хлопот было хоть отбавляй.

А еще спустя недели две наступала пора косить ячмень, Я должен был помогать матери в поле – вязать снопы, грузить их на осла и отвозить домой. С матерью я работал и на гумне: веял, ворошил, рассыпал для просушки, молотил зерно. И все так же каждый день до самого вечера выгонял Хну на пастбище.

Деревня готовилась к зиме. Из муки нового помола замешивали крутое тесто и раскатывали на тонюсенькие лаваши. Нарезали лапшу и сушили на зиму. Ездили в Нахичевань за солью и курагой, а из Гекяра и Баргюшада привозили рис и фасоль. На плоских крышах домов вырастали целые горы сена, сараи заполнялись соломой.

Зима в наших горных краях суровая, шесть месяцев жители почти не выходят из домов, а скот держат в стойлах. За зиму животные нисколько не теряют в весе, но даже прибавляют. Сено из люцерны по вкусу не только нашей Хне. А к весне мы добавляем к соломе размолотые на ручных жерновах дикорастущие бобы, смешивая их с солью. Скот, выращенный в нашем Вюгарлы, славился на всю округу. Стоило нашему сельчанину привести на базар бычка или телочку, как их тут же покупали.

Каждый в селе занят подготовкой к зиме, мы с матерью тоже. Но думы наши заняты отцом. Я спал беспокойно, часто вспоминая слова, сказанные матерью: «Если и этой весной отец не вернется, чтобы стать главою своей семьи, я на что-нибудь решусь».

* * *

В нашем селе женятся очень рано. На руках у девушки, не достигшей еще восемнадцати лет, плачет уже ребенок, а за двадцатилетним парнем бегает малыш – его сын. И это считается в порядке вещей. Вместо того чтобы учиться, молодые женщины ведут тяжелое крестьянское хозяйство и стареют раньше времени. А молодые женатые парни уже не имеют времени для учебы, ибо дом и семья требуют неустанных забот.

Дядя Магеррам, наш односельчанин, был из тех немногих, кто, дожив до пятидесяти лет, так и остался холостым. Хотя нас разделяла большая разница в возрасте, я считал его своим другом. Сейчас, вспоминая Магеррама, его необыкновенную мягкость и душевную доброту, я отчетливо понимаю, что он резко отличался от всех знакомых мне людей. Поэтому меня и тянуло к нему.

Однажды я, как всегда, гнал упрямую Хну и нашу ослицу с ее трехнедельным осликом на водопой. У родника я встретил дядю Магеррама, который привел к роднику корову, бычка-однолетка и светло-каштанового теленка, у которого от слабости дрожали колени. Напоив скот, мы отошли в тень большого карагача.

– Хочешь, Будаг, я присмотрю за твоей коровой, а ты пойди в школу. Я ведь не чужой тебе, твоя мама приходится мне двоюродной сестрой.

Я не придал значения его словам, хотя мечтал попасть в школу. Угаданное им желание принял за очередную шутку. Но Магеррам не отставал от меня:

– Ты мне так и не ответил, Будаг, – снова заговорил он. – Если будешь медлить, то опоздаешь в школу.

Наши коровы уже поднимались вверх по склону горы, теленок и ослы брели за ними. Ночью прошел сильный дождь, на дороге еще не высохли лужи. Скотина оставляла за собой глубокие, медленно наполняющиеся водой следы. Дядя Магеррам проворно перескакивал по островкам суши. Он пробирался довольно быстро, я едва поспевал за ним. Утреннюю прохладу слизывало горячее весеннее солнце. Мы добрались до широкой горной лужайки, покрытой высокой сочной травой. Дядюшка, Магеррам облюбовал большой круглый валун и уселся на него. Не отрывая глаз от нашей прожорливой Хны, он слегка улыбался в редкие, неопределенного оттенка усы. Неожиданно он сказал:

– А то бывает и так, что пропустишь время, а потом уже поздно.

Я подумал про себя: «Ну какое ему дело до проклятой Хны и моих школьных дел?»

Словно не замечая меня, Магеррам продолжил:

– Да, аллах одному дает богатство, а другому ум.

И я в тон ему:

– Говорят, там, где много травы, лошадей нет, а где много лошадей – трава вся вытоптана.

А Магеррам, пропустив мимо ушей мои слова, заметил:

– По уму и грамотности, сынок, будь похож на отца своего, а по трудолюбию на мать. Я знаю, мама твоя хочет, чтобы ты не был бездельником и пас скот. Сделаем так, чтобы и она была довольна, и от тебя чтоб учеба не ушла. Каждое утро пригоняй свою скотину к роднику, я за твоей Хной буду следить, а ты беги в школу. А после занятий встречай меня у холма и гони скотину домой. Только матери ничего не говори.

Надо ли объяснять, как я обрадовался! Я хотел сразу же убежать, но что-то остановило меня… Дядюшка Магеррам поднялся со своего валуна и потрепал меня по плечу:

– Пусть аллах защитит тебя, беги, сынок!

Я не заставил больше упрашивать себя.

РАЗГОВОР МАТЕРИ С СЫНОМ

Вечером после дойки довольная мать похвалила меня:

– Что значит хороший корм! Хна хорошо паслась и дала полтора подойника. Если бы не ты, вряд ли надоила бы и один.

Забыв все предостережения дяди Магеррама, я рассмеялся и рассказал матери, кто сегодня следил за нашей Хной. Мать нахмурилась.

– И отец твой не стал мне настоящим мужем, и из тебя хорошего сына не получилось. Что ты, что твои сестры – одни огорчения от вас. Лучше уж быть бесплодной вдовой!

Слова матери так обидели меня, что я, позабыв о голоде, направился к воротам. Резкий ее окрик остановил меня:

– Если голоден, садись, ешь!

Я не откликнулся, походил возле дома и немного погодя вернулся.

Мать постелила на палас латаную скатерть, принесла пиалу простокваши, соленый сыр, лук, зелень, лаваш. Тут я не выдержал:

– Если бы в Вюгарлы был хоть один человек, похожий на дядю Магеррама…

Но мать не дала договорить.

– Поищи, может, найдешь! Он такой же непутевый, как и твой отец! – И новую весть мне сообщает: – Из Баку вернулся муж Гызханум.

– Что он сказал об отце?!

– Мне нужен был бурдюк под простоквашу, и я зашла к ней…

Я понимал, что мать вроде бы оправдывается, почему пошла к Гызханум.

– Только хотела спросить, не одолжит ли она бурдюк, вижу – за столом сидит исхудавший, побледневший Азим, будто из могилы поднялся. Кожа да кости.

– Видел он отца? Говорил с ним?

– Видел, говорил… – У матери по лицу уже текли слезы. – Азим принялся расхваливать его, как ты своего Магеррама. Его и аллах не обходит в своих похвалах… Азим сказал, что больше в Баку не вернется, а твой отец хочет всю жизнь простоять на буровой вышке… И что он там нашел? Русский шах распорядился якобы дать отцу медаль за хорошую работу. Сколько лег прошло, а медаль все не шлют. Боясь пропустить эту медаль, отец никак не выберет времени навестить семью. Азим клянется хлебом, что отцу хорошо живется в Баку, словно там и зимы не бывает. С меня здесь, как с карагача, каждый год семь шкур сходит, я в доме и за мужчину, и за женщину, а муженек мой день ото дня хорошеет в Баку…

– Наверно, что-то другое держит отца в Баку, а не медаль, – возразил я.

– Нашелся защитник, яблоко от яблони недалеко падает! Ты тоже хорош! Корову, чьим молоком сыт, ленишься выгнать на пастбище! А вырастешь – станешь еще хуже!

– Не стану я хуже! А ты, – я вдруг решил, что мое молчание будет только сердить ее, – сама не знаешь, где для тебя благо, а где вред! Что-нибудь лучше, чем ничто!

Мать недоуменно посмотрела на меня.

– Ну что плохого ты видела от дяди Магеррама? Надо радоваться, что он берется пасти Хну и осла. Он заботится обо мне, хочет, чтобы я был грамотным, а ты видишь в этом только дурное! Но тебя разве убедишь? («Но что спорить с матерью? – решил я.) Ладно, утром буду пасти, а вечерами у тех, кто ходит в школу, подучусь.

Мать осуждающе посмотрела на меня, думая этим смутить. Наш разговор оборвался, как гнилая веревка.

ЗВЕЗДНАЯ НОЧЬ

Была тихая звездная ночь. С холмов дул теплый ветерок. Улицы были пустынны, лишь в немногих домах светились огоньки. У меня из головы не шел рассказ матери о дяде Магерраме, услышанный, очевидно, от Гызханум. Когда-то в молодости Магерраму, мол, приснились ангелы – вестники аллаха. Магеррам принял их за женщин и воспылал к ним любовью, а те рассердились, и один из вестников аллаха ударил Магеррама в пах, с тех пор несчастный лишился мужской силы.

И отчего все дурные вести исходят от Гызханум? Я знал, что в любом селе есть своя Гызханум, но понять не мог, что мы плохого ей сделали, за что она невзлюбила нас.

Жизнь дома становилась все труднее: я хотел учиться, а мама хотела, чтобы я был ей прилежным помощником в хозяйстве. Она сердилась на отца и срывала зло на мне. А что, если сбежать в Баку, к отцу? Как хорошо, наверно, делиться с отцом всем, что с тобою происходит. Возможно, он не помнит уже Вюгарлы, я бы ему показал и Большой водопад, и валуны в Драконовом ущелье, а он бы мне рассказывал обо всем, что видел и узнал в Баку.

Но отец не собирался возвращаться домой. Прошло одиннадцать лет, как он покинул нас, и я смутно представляю его себе. Смогу ли я узнать отца? Отыскать его в таком большом городе? И маму жалко, и дядю Магеррама… А всего ужаснее, что, уйди я в Баку, не видеть мне больше Гюллюгыз.