Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)

Я ЕДУ В АГДАМ

Что ж, выходило, что я верно служу беку.

Если бы я был предоставлен самому себе и ни за кого не был в ответе, я бы ни минуты здесь не оставался. Но мне нужно заработать деньги, чтобы помочь Абдулу и племянницам. Я надеялся, что Вели-бек мне заплатит и я перевезу своих сюда.

Я был сыт, обут и одет. Правда, все на мне с бекского плеча, но что из того? Хлеб застревал у меня в горле, когда я думал о детях и больном зяте. Сколько мне еще батрачить? Я не мог набраться храбрости, чтобы напомнить Вели-беку о его обещании. Но, как говорится, у него свои дела, а у меня свои…

Я считал дни, когда мы поедем в Шушу. Начнут готовиться к переезду, и я смогу напомнить о своей просьбе. Кроме того, Шуша – большой город, там другие возможности, а вдруг мне повезет? Где в Союкбулаге могут обосноваться мои? Салатын-ханум не впустит, ни знакомых здесь, ни родственников, где они могли бы остановиться.

С недавних пор к нам в Союкбулаг зачастили сваты – Вели-бек собирался выдать замуж свою старшую дочь Дарьякамаллы, которая училась в Баку и раза два приезжала в Учгардаш на побывку, еще когда мы с отцом и матерью только пришли в дом к Вели-беку. Предстоящая свадьба и приготовления к ней оттеснили все другие события.

Один из сватов, молодой учитель, рассказал, что в Шуше открыли новую учительскую семинарию. Юноши, поступившие в семинарию, на пять лет обеспечены жильем, питанием и одеждой. Только учись, а после окончания становишься учителем.

Рассказ этот смутил мой покой, выбил из колеи. Я слушал и не верил собственным ушам: бесплатная учеба, еда, одежда! И жилье на все пять лет! Я был бы первым учеником семинарии, старался бы больше всех!

Шли разговоры, что вскоре после свадьбы Вели-бек переедет в Шушу. Возьмет ли он меня с собой? А если не возьмет, то как мне быть? Отправиться в Шушу одному на свой страх и риск и обратиться за помощью к Советской власти? Просить, чтобы меня приняли в семинарию? Я мог им обещать, что буду там первым учеником.

А между тем уже была достигнута договоренность о приданом, дне свадьбы и свадебных торжествах. Сваты уехали.

На другой день меня вызвала наша ханум.

– Завтра рано утром пойдешь в Агдам, найдешь лавку менялы Гуммета. Скажешь, что пришел от меня, и передашь ему эту монету, – жена Вели-бека протянула мне золотую десятку. – На деньги, которые ты получишь у Гуммета, купишь вещи по этому списку.

Я завернул монету в платок и спрятал в боковой карман пиджака, а бумагу со списком положил в наружный карман.

Стояло теплое карабахское утро. Солнца еще не было. Идти легко, не то что в зимнюю стужу.

Вскоре я достиг берега реки Каркар. И вспомнил, какой страшной и бурной была река, когда я пытался переправиться через нее по дороге в Учгардаш. А сейчас она неторопливо, с тихим журчанием несла свои прозрачные воды. Я снял чувяки и носки, завернул до колен брюки и, осторожно ступая по скользким камням, перешел реку.

Добрался до Мурадбейли, и тут из-за холмов появилось солнце. Знакомые картины разбередили не заживающие в душе раны.

Сколько лет прошло, как я впервые вместе с отцом и матерью пришел в Агдам! Сколько споров было о том, идти ли туда или остаться вместе с сестрами… Мы с ними расстались, а потом, усталые и измученные, сбросили поклажу у мельниц Кара-бека. Здесь отец распростился с ружьем и патронами. Нас называли нищими, беженцами, курдами. Чем мы только не занимались! Прошло четыре года… За эти длинные и нескончаемые годы я потерял своих близких, самых родных мне людей: отца, мать, сестер. И вот я снова здесь – пришел в этот город, пришел таким же нищим и таким же курдом, каким был, каким меня все считали.

Тут я опомнился и заспешил. Сегодня базарный день, и мне предстоит много дел: найти менялу, разменять золотую десятку, купить заказанные вещи и еще успеть вернуться к вечеру в Союкбулаг.

Я прошел мимо городского сада. Оттуда слышалась песня. С завистью заглянул и увидел группу молодежи, но не вошел внутрь, а только ускорил шаг, чтобы не смотреть на них и не отвлекаться.

С большим трудом разыскал менялу, которого мне назвала хозяйка. Тучный, на первый взгляд не очень подвижный человек сидел на коврике в полутемной лавке. Развязав платок, я достал монету и, протянув меняле, сказал, что меня послала жена Вели-бека.

Тот ловким, быстрым движением опустил монету на чашечку небольших весов, специально предназначенных для взвешивания драгоценных камней и золота. Взвесил и тут же, не раздумывая, сказал, что золотая монета чуть легче, чем ей надлежало быть. Я удивился; мне казалось, что государственные монеты должны быть одинакового веса, но меняла не стал меня слушать. Он бросил монету в ящик, который стоял рядом с ним, и я даже не заметил, откуда и как он достал пачку денег и отсчитал мне несколько бумажек.

Уходя от менялы, я заметил напротив лавку мануфактурщика, за ней шла лавчонка чувячника, а потом жестянщика. Многие мастера сидели на улице перед лавками, пили чай, разговаривали, шутили, а некоторые тут же и работали.

Я стоял со списком в руках, не зная, куда направиться в первую очередь. Базар кишел людьми, я даже растерялся. Но потом решил двигаться вдоль рядов, чтобы на месте выбрать то, что понадобилось ханум. Каждый продавец хвалил свой товар и зазывал покупателей так, что хотелось купить именно у него.

СВАДЬБА

Я выполнил поручение, купил что заказывали. И только к вечеру, усталый и потный, добрался до Союкбулага и снял хурджин с плеча.

Во дворе стояли три фаэтона. Имран мне сказал, что приехали почетные гости из Шуши, всего девять человек. Сегодня обручение Дарьякамаллы с сыном Джаббар-бека, который в Шуше был самым известным доктором. Гости привезли с собой музыкантов, певца и поэта, который будет читать стихи.

Поздним вечером Вели-бек устроил обручение своей дочери. Стол ломился от кушаний и напитков. Имран и повар Салатын-ханум еле успевали к назначенному часу.

Знаменитого шушинского поэта попросили прочитать стихи, и он тут же поднялся, красуясь своим дорогим архалуком, поверх которого была надета чоха из тонкого, отливающего шелком сукна. Заложив палец за блестящую пряжку тонкого серебряного пояса, обхватывавшего архалук, он гордо вскинул голову. Его едкие сатиры славились по всему Карабаху, но на сей раз прочитанное им явно не понравилось Вели-беку: поэт клеймил новые власти Шуши, мол, именитые прежде люди низведены до подметальщиков базара, каждому дали в руки метлу, а бывшие подметальщики правят. В некогда богатом краю царят голод, нужда и дороговизна: нет мяса, масла, без керосина гаснут лампы, и нечем их наполнить.

Я, честно говоря, не понял, что это – стихи.

Вели-бек как человек воспитанный, похвалил поэта, заявив, правда, при этом, что в политику не вмешивается.

Один из гостей, продолжая развивать мысли, изложенные поэтом, тоже говорил о несовершенстве «власти нищих», как он назвал новую власть, разрухе и хаосе. Вспомнил при этом какие-то сплетни из жизни шушинского Совета, но Вели-бек тут же перевел разговор на детали обручения и предстоящей свадьбы: мол, это сегодня самое важное.

Потом гостей пригласили к столу.

Поздно ночью фаэтоны увезли сватов и гостей.

По договоренности, свадьба была назначена на следующую пятницу. А после свадьбы невеста насовсем покинет родительский кров и переедет в дом жениха.

У нас родительский дом для девушки называют «временным жилищем», а дом мужа – «постоянным».

На долю старшей дочери Вели-бека Дарьякамаллы выпало тяжелое детство: в двухлетнем возрасте она потеряла мать. И с этого времени не знала ни тепла материнских рук, ни отцовской ласки, Вели-бек вскоре вторично женился, и все его мысли были заняты молодой женой, а потом уже – младшими детьми от нового брака. Властная и не очень ласковая, мачеха не наказывала Дарьякамаллы – не попрекнет, не отругает, но мачеха есть мачеха.

А девочка росла, достойная своего имени – Океан мудрости. Умная, сообразительная, ласковая и приветливая, она пользовалась всеобщей любовью окружающих. Никто не слышал от нее жалоб, всем она готова была прийти на помощь.

За то время, что она жила вместе с нами в доме Салатын-ханум, все увидели, что выросла она не бекской дочкой-неумехой, а привычной и способной к любой работе. Она часто стирала и просила меня принести ей воду. Наклонившись над луженым медным тазом, она терла и терла своими ручками белье. Я по ее просьбе привязывал веревку на балконе, и она развешивала белье. И я же помогал снимать высохшие, приятно пахнущие цветочным мылом вещи, Дарьякамаллы складывала их стопкой. Потом наполнял жаркими углями утюг, и она гладила и тихо напевала известные мне народные песни. Иногда, если она забывала слова, я приходил на помощь. Я молил судьбу, чтобы ей попался достойный муж.

В день свадьбы я увидел жениха и обрадовался: он выглядел мужественным и красивым парнем. Но, как известно, достоинство мужчины не в красоте, а в уме и благородстве. Обладает ли Мехмандар-бек этими качествами, покажет время…

Готовились к свадьбе недолго. Все мы, и я в том числе, то и дело разъезжали по окрестным базарам, чтобы купить все необходимое для свадьбы.

Комната невесты была завалена покупками, которые в день свадьбы преподнесут в подарок близким и родным жениха: так велит обычай.

Были приглашены три группы музыкантов. Среди них расхаживал стройный молодой человек с черными бровями, светлыми глазами и копной волос на голове. Это был знаменитый, несмотря на свою молодость, певец Исфандияр, которого в округе называли Ханом Шушинским, хотя по происхождению он вовсе им не был. Хан здесь – в смысле высокой степени мастерства: его так прозвали за прекрасный, чарующий голос.

«Поет, будто соловьи в окрестностях Шуши», – говорили о нем приехавшие на свадьбу шушинцы.

В саду соорудили огромный шатер, где усядутся мужчины; женщины собрались в самой большой комнате дома.

Трое поваров сбивались с ног, несмотря на помощь многочисленных слуг. Щедрый стол, словно нет ни разрухи, ни голода, будто не бродят еще по дорогам тысячи беженцев, не успевшие вернуться в родные места. Гости ели с аппетитом, но еда не убывала, слуги несли все новые и новые блюда.

Один ансамбль музыкантов сменялся другим. Не успеет кончить петь ашуг о злоключениях несчастной любви, излагая знаменитое народное предание, как другой выходит на середину шатра и, ударив по струнам саза, начинает петь героическую песнь об удальстве молодого воина.

Потом на возвышение поднялся Хан Шушинский, и понеслись над Союкбулагом карабахские лирические песни. Его голос переливался и звенел, приковывая к себе слушателей.

Веселье лилось рекой. Начались танцы.

«Шабаш! Шабаш!» – кричали танцующие, и зрители доставали из карманов деньги и давали их тем, кто танцевал (это и есть шабаш). На специальном подносе, стоявшем на столе около музыкантов, росла горка денег.

Гости из Учгардаша отличались своими круговыми танцами – взявшись за руки, они шли в хороводе, удивляя ловкостью зрителей.

После некоторой суеты и переговоров учгардашцы привели за руки невесту, ее сопровождали Салатын-ханум и моя хозяйка.

Зазвучала мелодия свадебного танца жениха и невесты, и Дарьякамаллы и Мехмандар-бек вышли в круг. Сначала музыка вела их за собой медленными, плавными шагами, но потом темп убыстрился, и присутствующие залюбовались удивительно красивой парой, словно специально созданной всевышним друг для друга. Когда танец закончился, молодых засыпали деньгами: шабаш что надо! Музыканты были с лихвой вознаграждены за свою игру.

«Если бы хоть малая часть этих денег была у нас в тяжкие для нашей семьи дни, – с горечью думал я, – и отца бы вылечили, и мать спасли. И сейчас я бы смог помочь несчастному Абдулу и девочкам…»

А потом при виде Салатын-ханум я вспомнил ее мужа, прячущегося где-то в дальнем конце усадьбы. Каково ему сейчас? Доносятся ли до него звуки свадебного веселья?

Салатын-ханум сбилась с ног, следя за тем, чтобы всего было вдосталь и все шло по заранее намеченному плану, но тут я заметил, как она наполнила тарелку пловом, прикрыла ее салфеткой и, воспользовавшись суматохой после танца, когда гости торопились занять за столом свои места, поспешно выскользнула из дома. Прячась, она направилась в сторону камышей.

Я с другими слугами менял тарелки у гостей, грязные относил на кухню и мыл. Досада брала меня: не всех ашугов мне удалось послушать, а такая возможность представляется редко.

Но как чуток был Имран в этот день!.. Я вдруг поймал на себе его внимательный взгляд и не успел опустить в таз с горячей водой тарелки, как он наклонился ко мне и шепнул:

– Иди в шатер, иди послушай! Я знаю, ты это любишь.

Я не заставил его повторять и тут же побежал в шатер. У входа толпились слуги, но я решил протиснуться вперед. Я оттер какого-то человека плечом, он обернулся, рассерженный, и только я хотел извиниться, как он поздоровался со мной. Это был один из учгардашских слуг Вели-бека.

– Тебе говорили уже? – спросил он меня как-то неопределенно.

– Что говорили? – Я похолодел от страха.

– Ты прости, но я должен сообщить тебе горестную весть, – шепнул он мне, – младшая дочка Абдула тяжело больна.

Я отпрянул:

– Жива?!

– Да, ты не волнуйся, – успокоил он меня. – Но просили передать, если увижу тебя, чтоб ты обязательно приехал, она хочет тебя видеть.

ГОРЕСТНАЯ ВЕСТЬ

Глаза мои застлала пелена. «Что за жестокая судьба досталась моим близким! Неужели мало было жертв, что ангел смерти Азраил захотел и ее увести?.. Умерли мать, дед, бабушка этой маленькой девочки, что же еще надо всевышнему?» – возроптал я.

В тупом отчаянии, никого не видя, натыкаясь на людей, я вернулся на кухню. Удивленный Имран воззрился на меня:

– Почему ты пришел? Что случилось?

Я рассказал ему о сообщенной мне вести.

– Я должен немедля идти в Учгардаш!

– И напрасно, – сухо оборвал он меня, – что ты можешь сделать? Ты же не доктор! Сегодня особенный день для Вели-бека, тебе нельзя отлучаться.

Ну и странный человек! Все его помыслы – о благополучии своего бека, ради него он готов на все. И чтоб с такой черствостью откликаться на мою беду?!

Я вошел в комнату, где веселились женщины, и отозвал в сторону нашу ханум. Она с удивлением и непониманием слушала меня. Тогда я решительно сказал, что хочу тут же идти в Учгардаш. Она кивнула мне, не проронив ни слова и не предложив денег на расходы. Что за люди?! Ведь я верой и правдой служу им! Работаю не покладая рук! И вот вам!..

Вдруг я почувствовал, что кто-то взял меня за локоть. Я оглянулся – это была Салатын-ханум.

– Что случилось? Куда ты собираешься идти?

Я рассказал ей обо всем без утайки и о том, что обижен на Вели-бека. Салатын-ханум потянула цепочку, которая вилась вокруг ее шеи, и в руках у нее оказался длинный бархатный кошелек, прикрепленный к цепочке; открыла кошелек я достала из него деньги.

– Вот тебе, – протянула их мне, – молись всю дорогу за моего мужа!

Я поблагодарил Салатын-ханум и вышел из дома.

Весь двор и сад были ярко освещены, звучала музыка, слышались веселые голоса. Не оглядываясь, я поспешно вышел за ворота.

Темень ослепила меня, хотя дорога была мне знакома, я шел на ощупь, то и дело спотыкаясь и проваливаясь в выбоины.

До реки Каркар было трудно идти, но как только я вброд перешел реку по скользким камням, дорога показалась мне более легкой. Когда я был в Карадаглы, взошла луна.

Я вошел в Учгардаш с первыми лучами солнца. Открыв дверь в комнату Абдула, я в тот же миг понял, что опоздал: старшая девочка плакала над сестренкой. Она сидела возле укутанного в черный материнский платок маленького тельца, которое лежало на коврике посредине комнаты. Девочка взглянула на меня старушечьими глазами: в них была недетская скорбь. В ее плаче я слышал укор себе, что не увез их вовремя в горы, возможно, она бы тогда не умерла.

Абдул, еще более похудевший, неподвижно сидел в углу комнаты и молчал, глядя на меня тусклыми глазами.

Немногие заходили к Абдулу, чтобы сказать ему слова сочувствия; чаще это были равнодушные, безучастные люди, которые заходили на плач из любопытства – узнать, что произошло.

Мне казалось, что я слышу голос матери: «Что же ты, сынок, не сумел уберечь нашу малышку?..»

Изо всей нашей огромной семьи остались лишь я, Абдул и его старшая дочка.

Надо позаботиться о похоронах. И устроить поминки, без этого нельзя!.. Меня мучила мысль, что если и эта девочка останется с отцом – тоже непременно заболеет. Как об этом сказать Абдулу, чтоб не обидеть его?

Я отправился к Бахшали. Он сказал, что всегда рад меня видеть, но только не по такому грустному поводу; послал кого-то на кладбище, чтобы вырыли могилу, а секретаря комбеда попросил, чтоб приготовили поминальную халву.

Бахшали сочувственно смотрел на меня, не зная, что еще сделать. Потом обнял меня за плечи:

– Пойдем к ним.

Когда Бахшали вошел в полутемную комнату Абдула и увидел плачущую и причитающую, как старушка, девочку, он вдруг, неожиданно для меня, приложил платок к глазам, и плечи его начали вздрагивать. И у меня на глазах выступили слезы. Абдул раскачивался в углу, сидя на корточках.

– Горе, большое горе, – шептали его обескровленные губы. – Мы сгорим, мы все сгорим…

Бахшали сказал Абдулу несколько сочувственных слов, выразил, как и подобает, соболезнование, а потом вышел со мной во двор. Некоторое время мы молча стояли, потом он стал расспрашивать о жизни в Союкбулаге и тамошних порядках; о Шахгулу-беке не спрашивал: или сам не знал, что его разыскивают, или думал, что мне об этом ничего не известно. Я рассказывал обо всех, кем он интересовался, а о Шахгулу-беке промолчал. Впрочем, промолчал бы и в том случае, если бы Бахшали о нем спросил. Бек был мне безразличен, но доверие Салатын-ханум я не мог обмануть.

– А этот скорпион со змеиным жалом тоже там? – спросил Бахшали. Я понял, что он имеет в виду Гани-бека.

Я рассказал и о Гани-беке, и о его жене, и о тех скандалах, которые возникают по вине Гани-бека. Наконец разговор зашел и обо мне.

– Скажи мне, Будаг, – спросил он, – долго ты еще собираешься служить Вели-беку? Почему не уйдешь от них? Ты что же, не можешь распроститься с его семьей? Или тебе нравится быть батраком?

– Как хорошо, что ты первый заговорил об этом, дядя Бахшали. Я многое хотел тебе сказать. Ты спрашиваешь, долго ли буду батрачить на Вели-бека и его семью… А как мне оставить работу, если я не могу иначе помочь несчастному Абдулу? Если бы не они, я был бы сам себе хозяин и с радостью бы пошел учиться! Я узнал, что в Шуше открыли учительскую пятигодичную семинарию для детей бедняков. Там и учат бесплатно, и кормят, и одевают, к тому же все пять лет семинарист живет в специальном доме при семинарии! Но кто меня туда примет? Кто скажет за меня доброе слово представителям Советской власти в Шуше?

– Об этом надо подумать, – сказал Бахшали. – А в отношении Абдула и девочки… Может быть, все-таки отдать ее в сиротский приют?

– Абдул на это никогда не согласится! – твердо заявил я. – А вот если бы ты распорядился, чтоб ему дали дойную корову а немного зерна или муки… И немного одежды и обуви… Если возможно, конечна.

И тут Бахшали сказал, к моей радости:

– Кое-что я сделать для них смогу даже сегодня: приведем корову с теленком. С зерном и мукой у нас сложности, но выделить мешок муки из запасов комбеда можно… После похорон поручу секретарю, он привезет мешок муки и выгрузит прямо у дверей. К сожалению, одежды и обуви комбед не имеет. Придется писать в Агдам. Если уездный комбед выделит, обеспечим и одеждой. И все-таки девочку надо отделить от больного. Может быть, тебе удастся убедить Абдула?

– Сейчас не смогу, он убит смертью девочки. Может, со временем… – И умолк. Я сомневался: Абдул ни за что не согласится на разлуку с единственной теперь дочерью.

Мы вернулись в дом.

Тело обмыли, завернули в саван, затем в домотканый ковер, который был еще в приданом Яхши, и понесли на кладбище. Путь был долгим. Девочку похоронили у Эшгабдальского святилища. Могилу вырыли в ногах ее матери, похороненной тут же. В изголовье поставили небольшое надгробье. Кто-то из комбеда принес поминальную халву, которую раздали тем, кто пришел с нами на кладбище.

Вечером, как и обещал Бахшали, к дому пригнали корову с теленком. Привезли мешок муки.

Прощаясь с Абдулом, я отдал ему деньги, которые получил у Салатын-ханум.

– Следите друг за другом. Как только я устроюсь получше, возьму вас к себе. Если что – сообщите мне в Союкбулаг. Если мы переедем в Шушу, посылайте весть или в дом Вели-бека, или в дом Джаббар-бека.

Я поцеловал двоюродного брата в щеку, а племянницу в глаза. Обнял ее… Еле сдерживая слезы, вышел за дверь.

И снова дорога. Я шел в Союкбулаг, внутри у меня все горело от горя.

* * *

Вели-бек и ханум еще не проснулись, когда я ранним прохладным утром поднялся на балкон второго этажа большого дома Салатын-ханум.

Имран был уже на кухне. Он сразу же загрузил меня работой, не спрашивая, застал ли я племянницу в живых. Не было сил даже на упреки. Что ж, не всем быть заботливыми. Но черствость и безразличие Имрана ко мне причиняли боль. Обида комом стояла в горле.