Текст книги "Будаг — мой современник"
Автор книги: Али Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 58 страниц)
А как часто я ссорился по пустякам с мамой, был недоволен ею, хотел от нее убежать…
После смерти отца я хотел увезти ее из этих мест в Вюгарлы, но теперь я знал, что не смогу уйти из Карабаха, не смогу покинуть могилы отца и матери. Кто будет за ними ухаживать? Кто будет заказывать молле чтение молитв над этими могилами?
Буду жив, дал я себе клятву, каждый год в октябре буду приезжать в Горадиз, чтобы полить могилу матери водой, которая умерла, так и не утолив жажду.
«Не ропщи, – сказал я сам себе, – тебе принесли еду! В следующий раз это будет не скоро!» Во мне вдруг разыгрался аппетит. Я открыл крышку казана – в нем оказался плов с курицей, во втором – суп. Поверх плова лежали вкусные лепешки. Я поел, а потом пошел к колодцу вымыть посуду. Проходя мимо водоема, который был недалеко от колодца, я увидел, что женщины моют паласы, расстелив их на траве. Я вспомнил, что мать, чтобы подработать, бралась за эту тяжелую работу – мыть паласы. Словно воочию я увидел, как она взваливала на спину этот груз, набухший от воды, и мне стало ее снова жаль, будто она жива.
Вымытую посуду я вернул молле Эхсану, поблагодарил за еду, медленно побрел к себе.
Солнце уже садилось. Прохладно. Над крышами домов стелется дым. Навстречу попался старик, который шел после ритуального омовения перед вечерней молитвой. Вдоль реки раскинулись фруктовые сады. «Странно, – подумал я, – почему это долину называют ореховой? Наверно, раньше здесь была ореховая роща».
Я ускорил шаг.
В воротах меня встретила вдова Ибрагима-киши, хозяйка домика, в котором мы жили. Она предупредила, что сегодня я еще могу здесь переночевать, а завтра сюда придут новые хозяева, она продала домик.
– Я бедная вдова, – добавила она, – и знаю, что заплатить за то время, что вы здесь жили, тебе нечем. Взамен платы я взяла ту постель, которую ты разложил проветрить и посушить на солнце. Тебе она все равно ни к чему. Прощай… и да поможет тебе аллах!
Наступила ночь, последняя ночь в жилище, которое видело смерть отца и матери. Вот он, двор Ибрагима-киши, который был так добр к нам! И его уже нет. Растащили, разорили его гнездо. Мир и покой, царившие здесь, уступили место брани и ненависти.
Еще я подумал о том, как много смертей за последнее время, свидетелем которых я был.
Думы не давали мне заснуть. Как жить дальше? А главное – где?
Рано утром я поднялся к кладбищу, чтобы в последний раз взглянуть на родные могилы. Погладил рукой папаху на могильном камне отца:
– Прощай, отец, прощай, мама! Пока жив – не забуду вас. Хоть буду далеко от ваших могил, но вы – в моем сердце. И думы о вас будут утешением мне. И в трудную минуту, и в дни радости я буду помнить о вас. Как я хочу быть достойным и тебя, отец, и тебя, мама! Благословите меня в мой дальний путь. Душа горит желанием возвести над вашими могилами мавзолей с куполом, но у меня нет такой возможности. Если бы я был здесь, то каждый день навещал ваши могилы, а сейчас не знаю, когда смогу прийти сюда. Я оставляю вас одних под этим небом. Никогда не забуду твою честность, отец! Никогда не забуду твои руки, мама!
ПОВЕСТВОВАНИЕ ВТОРОЕ
РАФИ
Стояла осень 1919 года. Горадизский базар был многолюден. На верблюдах, ослах, лошадях и волах сюда съехалось множество жителей из окрестных сел и скотоводов-кочевников, проделавших путь издалека.
В крытых фургонах привезли на продажу зерно молокане. Кочевники продавали сыр мотал, коровье и буйволиное масло, другие – курдючных баранов и овец. Приближалось время, когда во всех домах делали заготовки на зиму, Все старались купить барана или овцу с большим курдюком; баранье мясо пережаривалось и плотно укладывалось в большие глиняные кувшины, а потом заливалось растопленным бараньим жиром. Приготовленное таким образом мясо держалось всю зиму.
Торг шел и в рядах с зерном, где продавали пшеницу, ячмень, рис, просо. Деньгами почти никто не расплачивался, да и брали их неохотно. Старались совершить выгодный обмен: за ячмень и пшеницу отдавали баранов. И так везде.
Я тоже ждал покупателя, с тоской глядя на снующих мимо меня, спорящих и торгующихся людей. Я предлагал свои дешевые, но отнюдь не крепкие руки. Сидя на корточках у изгороди, окружавшей базар, я терял всякую надежду устроиться к кому-нибудь на работу. Мое исхудалое лицо, старая изодранная одежда не привлекали внимания ищущих рабочую силу.
День близился к вечеру. Последний кусок чурека я доел еще рано утром, желудок давал знать о голоде. Я уже подумывал о том, что мне осталось только забраться в чужой сарай и там провести ночь, если не решусь обратиться с просьбой к молле Эхсану приютить меня. Но я гнал от себя эту мысль. Я помнил лицо его жены, когда отдавал ей пустую посуду. Да и в чужие сараи путь преграждают злые собаки, к которым у меня еще с Вюгарлы сохранилось чувство недоверия.
С площади, на которой был разбросан горадизский базар, выехал последний фургон молокан.
Я устал ждать. Становилось холоднее.
Только там, в самом дальнем верхнем конце села, было место, где лежали родные мне люди. Других близких в селе у меня нет.
Безучастно наблюдал я за тем, как замирает на базаре жизнь. Вдруг против меня остановил своего коня-трехлетка усатый мужчина.
– Кого ждешь, парень?
Что ему ответить? Кого я ждал?
А всадник не отставал:
– Ты что, язык проглотил? Кого ждешь, спрашиваю?
Я мрачно ответил:
– Хотел наняться на работу…
– Какую работу можешь делать?
– Любую. – Голос мой прозвучал хрипло.
– Хорошо, что любую. А откуда ты родом?
– Зангезурец я.
– Из какого села?
– Вюгарлы.
– Из чьих ты?
Я назвал имя отца.
– А где отец? Где мать?
Я ответил. Он задумался, отпустил поводья и, не глядя на меня, тихо сказал:
– Поедем со мной.
Каурый конь шел мелкой рысцой, но я, как ни старался, не поспевал за ним. Новый знакомый крикнул мне через плечо:
– Не можешь бежать побыстрее?
Я ответил ему, что недавно болел да к тому почти ничего не ел.
– Поэтому ноги у тебя склеились, что ли? – грубо пошутил он, но натянул поводья и придержал коня. – Садись на круп! – И помог взобраться на коня.
Конь шел мягкой рысью, голова моя раскачивалась в такт. Я не заметил как задремал… Когда открыл глаза, то с удивлением увидел и справа и слева всадников. Они переговаривались между собой, смеялись, шутили, рассказывали друг другу об удачных сделках. Уже было довольно темно, но мне удалось рассмотреть вблизи мужчину, который вез меня. Когда он почесал правой рукой голову, я увидел, что большой палец у него наполовину срезан. Он неожиданно повернул ко мне голову, и я заметил шрам на его верхней губе, прикрытой длинными усами. На голове огромная черная папаха.
С Аракса дул сильный ветер, но я был надежно укрыт за широкой спиной. Ногами упирался в крепкие гнезда хурджина, прихваченные веревками, чтобы из них ничего не вывалилось. Я снова закрыл глаза, равномерное покачивание убаюкивало, мысли роем кружились в голове.
Да, ни разу в жизни ни отец, ни мать не знали, что такое отдых. Каждый день – труд. Каждый день – заботы о маленьких, а потом и больших детях. Они подняли на ноги дочерей, плохо ли, хорошо ли, но увидели их замужними. Дождались внуков. Вот только не пришлось им сыграть свадьбу сына.
«Как только представится возможность, – думал я, – пойду к ним на могилы. Правильно ли я делаю, что еду с незнакомым человеком? Может, надо было сразу податься в Чайлар? Или в Учгардаш, где недалеко устроились Абдул и Яхши с детьми? Но я сбежал оттуда… Сбежать, а потом вернуться – тоже не дело… И к кому обратиться на первых порах? И потом – как одолеть этот длинный, тяжкий путь? Всего вернее: заработать денег, а потом и решать – куда идти».
Закрыв глаза, я покачивался на крупе коня, и мне казалось, что все случившееся со мной в последние месяцы и дни – дурной сон, и что стоит только открыть глаза, как окажусь на дороге, ведущей из Вюгарлы в Горис, и что везет меня на крупе своего коня Чавуш Бабаш прямо в караван-сарай Мешади Даргяха, который должен отдать мне деньги, присланные отцом из Баку.
Вдруг лошади замедлили бег. Я открыл глаза. Мы поднимались на довольно высокий, ровно уходящий вверх насыпной холм. Один из наших спутников обратился к человеку, сидевшему впереди меня:
– Черный Рафи! Не знаешь, когда построят железную дорогу?
Только что взошла луна, и я увидел, что по обеим сторонам насыпи высятся сложенные штабелями тяжелые, толстые брусья одинаковой длины, густо смазанные черной маслянистой жидкостью. За насыпью блестел и извивался змеей Аракс. Вдалеке, словно зубы гигантского дракона, вздымались синие горы.
Мы проехали еще немного и остановились. Две большие серые собаки закружились вокруг коня, виляя хвостами и повизгивая от радости. Рафи прикрикнул на них, и мы спешились. В наступившей тишине я услышал дальний вой шакалов.
Из кибитки вышла высокая женщина с тонкой талией. Следом появились два мальчика.
– Кого ты привез, Рафи? – спросила женщина, увидев меня.
– Привез парня, который будет тебе помощником, Айна.
Один из мальчиков, очень похожий на мать, смерил меня взглядом и, улыбаясь, сказал:
– У нас будет работник? А как его зовут?
Рафи подтолкнул меня вперед:
– Говори, как тебя зовут!
Я ответил. Женщина недовольно посмотрела на меня, сняла с коня хурджин. Старший мальчик держал коня под уздцы. Рафи снял седло, прикрыл коня попоной и отвел в конюшню.
– Парень рослый, но очень ослаб, голодать ему пришлось.
Вошли в кибитку. В центре пылал очаг. На треножнике что-то варилось в казане.
Хозяйка протянула мне ковш с водой:
– Полей хозяину, пусть умоется.
Пока я сливал хозяину на руки, серые псы кружили вокруг меня, скаля клыки, и повизгивали.
– Не бойся, – сказал мне младший мальчик. – Своих они не трогают. Уже через два-три дня они будут тебя знать. – Он улыбнулся. – А меня зовут Саттар.
ПРОСЯНЫЕ ЛЕПЕШКИ
Старшего сына Рафи и Айны звали Масум, а младшего – Саттар. Оба мальчика, как и сам Рафи, были настроены ко мне дружески, чего нельзя сказать о самой хозяйке. С первой минуты невзлюбила меня она.
В казане, стоявшем на треножнике, варился молочный плов. Когда он был готов, Айна достала две миски и наполнила их иловом; из одной миски она ела вместе с мужем, из другой – оба мальчика. Медную кружку ополоснула водой и, наполнив ее до половины, протянула мне. Заварила чай, но налила только четыре стакана – для своих. Меня как будто не было.
После еды начали укладываться спать. Айна вспомнила обо мне, когда сыновья и муж забрались под одеяла. Она показала мне на старую попону и вьючное седло:
– Сегодня поспишь у очага, а завтра я покажу тебе твое место.
Положив седло под голову и закутавшись попоной, я лег на земляной пол.
Лампу погасили. Угли в очаге присыпали золой. В кибитке стало совсем темно.
Через какое-то время послышалось мерное дыхание мальчиков, захрапел Рафи и посапывала хозяйка. Только мне не спалось на новом месте. Из сосновых лесов на берегу Аракса слышался вой лисиц и шакалов. Злобно лаяли в ответ собаки в кочевье, заставляя меня содрогаться.
Я проснулся оттого, что дверь в кибитку была приоткрыта и с пола тянуло холодом. Услышал приглушенные голоса.
– Это как раз то, что ты хотела, – говорил Рафи. – У него никого нет, и он согласен работать за кусок хлеба.
– Мне он что-то не нравится… Ты видел, как он смотрел на меня, когда я его кормила. Такие, как только набьют брюхо, самого аллаха не признают!
– Не до того ему теперь. И потом, – Рафи рассмеялся, – пока у тебя набьешь брюхо, много времени пройдет…
– Если работник будет сыт да еще и прилично одет, обязательно у хозяина дочь украдет! Таково их нутро.
– Пока у нас дочери нет, некого и красть. Ты только первые дни не нагружай его тяжелой работой, пусть немного окрепнет. А там делай как знаешь.
– Щенка дрессируют палкой, а работника – едой. Так что в мои дела не вмешивайся, – ворчливо и недовольно отрезала Айна. И разговор оборвался.
В кибитке было холодно. Попона не спасала от ветра, который врывался в приоткрытую дверь. Ледяные щупальца проникали сквозь рваную одежду, я весь сжался. Сон не приходил, и я с нетерпением ждал утра, когда мне наконец дадут стакан горячего чая, чтобы я мог хоть немного отогреться.
Утром. Рафи спросил меня:
– Ну что, парень, как спалось? Не замерз?
– Да пошлет вам аллах долгую жизнь, – ответил я, – разве человек может замерзнуть под попоной? – И отнес к стене седло и попону.
Рафи посмотрел на жену, а хозяйка смерила меня хмурым взглядом. Я задумался. Мне было ясно, в какой дом я попал и какая жизнь мне предстоит. И тут добром помянул и Алимардан-бека, и Вели-бека.
С первого дня Айна не давала мне ни минуты передыху. С Аракса в кувшинах, которые я устанавливал в гнезда хурджина, навьюченного на осла, привозил воду: идти к реке приходилось раза два, а то и три в день. На арбе ездил за сухой лакрицей и ивовыми прутьями. В зарослях нарезал сухого камыша и тащил несколько вязанок на плечах. Я понимал, что хозяйке вовсе не нужно такое количество топлива, но она решила поучить меня уму-разуму. В довершение всего – в течение дня меня ни разу не позвали поесть. Только поздним вечером Айна протянула мне тарелку, на которой лежала горсть сухого сыра и черствая просяная лепешка. Я был готов ко всему, но ее жадность меня поразила.
Хозяйка показала мне постоянное место для ночлега – я должен был спать теперь в хлеву, рядом с коровой. И все же мне повезло: в хлеву тепло, стены плотно заделаны, законопачены, снаружи не доносилось ни ветерка, ни звука.
Отныне я не слышал хозяйских разговоров, воя шакалов и лисиц, а, голодный и усталый, спал непробудным сном под мерное дыхание коров и телят.
Перед сном я думал об отце и матери. «Хорошо, что они не знают, как живет их сын в работниках!.. И спит в хлеву!.. Жестокие люди, – говорил я в душе хозяйке. – Вы думаете, всегда будет по-вашему? Ни тебе закона, ни тебе ответа? Все так же будут тянуться мои черные дни? Вся наша земля, все дороги полны такими, как я. Не может не найтись человек, который бы не протянул руку помощи задавленным, не позаботился бы о нас».
Ахмедалылар не было похоже ни на одно другое кочевье, где мне приходилось бывать раньше. Здесь жили богатые, прижимистые люди.
Времена были тяжелые, тревожные. Набеги разбойников с той стороны Аракса ввергали соседние кочевья в горе и страх, а жители Ахмедалылара умели постоять за себя. В соседних кочевьях грабители угоняли и уносили все, что только могли взять. А с тех пор как местный парень по имени Сулейман с группой других восстал против царя Николая, то ли из-за боязни перед местными молодцами, то ли еще почему, но набегов на Ахмедалылар больше не было, грабители обходили его стороной. В каждой кибитке было по две-три винтовки, многие бесстрашные парни без промаха попадали в цель на скаку.
Каждая семья владела большим количеством скота: отарами овец, стадами коров и буйволиц, табунами лошадей.
С началом весны огромные стада начинали свой путь в поисках пастбищ, добирались до высокогорных эйлагов. Но и на дорогах ни один любитель поживиться за чужой счет не подходил близко к караванам ахмедалыларцев. К тому же кочевники не понимали и не любили шуток, поэтому и поговорить просто с ними никто не отваживался.
И еще: они не брали жен со стороны. Уважая Сулеймана, они не могли ему простить лишь одно: у него было две жены, и обе – с того берега Аракса.
Однажды Рафи принес весть, которая обрадовала всех жителей кочевья. Дело в том, что у Рафи был еще третий сын, Абульфаз, от первой жены, которая умерла через несколько месяцев после родов. Вскоре Рафи женился на Айне. Но молодая жена не захотела, чтобы мальчик оставался с нею. Не смог Рафи в то время настоять, чтобы мальчик жил с ними, и отправил его в селение Кочахмедли, лежащее на полпути между Молоканом и Горадизом, на берегу реки Гозлы, где жил отец покойной жены и ее многочисленные братья. Чтобы иметь возможность чаще навещать сына, Рафи держал в окрестностях Кочахмедли большую отару овец.
Через несколько дней после моего появления в Ахмедалыларе Рафи вернулся домой раньше, чем предполагал. На крупе лошади сидел стройный смуглый мальчик, похожий на Рафи так, словно был его братом. Жители кочевья обрадовались приезду Абульфаза, но Айну его возвращение привело в крайнее негодование.
Рафи рассказывал Айне:
– Через два дня сюда пригонят мою отару из Кочахмедли, туда не сегодня завтра придут большевики. Они все возьмут в свои руки, как это было на Мугани.
Вечером в кибитке Рафи собрались аксакалы кочевья, чтобы обсудить новости.
Приезд пасынка возмутил покой Айны. Она настроила своих сыновей против мальчика, а заодно и против меня. Теперь они при Абульфазе отдавали мне распоряжения по хозяйству презрительными, капризными голосами. Для меня же приезд старшего сына Рафи был подарком судьбы.
Абульфаз был сдержанный, молчаливый, спокойный четырнадцатилетний парень с твердым характером. Он не обращал внимания на поведение своих сводных братьев и много времени проводил, помогая мне.
Но мачехе это не нравилось. Однажды вечером Айна заговорила при нас с мужем, нисколько не стесняясь в выражениях:
– Послушай, Рафи, если мы так богаты и у нас много хлеба, то не лучше ли завести еще одну, а то и двух собак, чтобы помогали тебе стеречь стадо?
Рафи удивленно посмотрел на жену.
– Что ты так на меня смотришь? – продолжала Айна. – После того как появился Абульфаз, какой смысл нам держать работника? Неужели такой взрослый парень не сможет привезти два кувшина воды или пойти в лес за двумя охапками прутьев?
– Послушай, женщина! – зло сказал Рафи. – Прежде чем говорить, подумай!..
Айна хотела прервать мужа, но Рафи сжал кулаки.
– Сто раз говорил тебе, не прерывай меня! Всего два дня, как Абульфаз здесь, и уже тебе мешает… Так вот запомни: Абульфаз – старший сын в этом доме! А Будаг – работник! Чем тебя не устраивает его работа? Молчишь? Сначала пережуй все во рту, а потом выкладывай!
Айна промолчала: такого отпора она, видимо, не ожидала.
* * *
На следующее утро я отправился пасти скот. Вечером надо было принести большую охапку лакрицы – высохшие плети дикого бобовника.
Я был деревенским парнем и почти всю свою жизнь пас скот, но ни разу не видел, чтобы кто-нибудь пас коров вместе с лошадьми. Айна велела мне вместе с коровами и буйволицами пасти кобылицу с только что родившимися жеребятами и двух жеребцов-двухлеток.
Кобылицу с жеребятами вместе с двенадцатью коровами и буйволицами я погнал к берегу Аракса. Животные паслись, а я орудовал секачом в лакричнике. Карагач рос ближе к дому, но хозяйка хотела, чтобы дрова сразу загорались. В высохших стручках шуршали бобы лакрицы.
Вернувшись, я сложил топливо у кибитки, а потом загнал скот. Хозяйка собралась доить коров, а меня снова послала на берег Аракса – теперь уже за водой. Я навьючил на осла хурджин, поставил в гнезда кувшины и, не говоря ни слова, спустился на берег Аракса.
Абульфаз помог снять с осла хурджин, вынул из него кувшины с водой и внес в кибитку.
Сели ужинать, но у меня, как и раньше, на тарелке лежали две просяные лепешки и горсть несоленого сыра. Я каждый день читал надпись, высеченную по краю медной тарелки: «Айна, дочь Абдуллы, 1870. Мастер Салех». И каждый раз еле сдерживался, чтоб не спросить, где этот мастер.
Мне ужасно опротивели просяные лепешки, но я терпел. «Терпи, плохие дни недолговечны», – часто говорила мать. Вспоминая эти слова, я молча протягивал руку к лепешкам. Когда пытался отломить кусочек, лепешка крошилась. Я собирал крошки и бросал в рот, не глядя, что едят хозяева. Правоверные мусульмане перед едой и после нее возносят хвалу аллаху за то, что он даровал им пищу. Я давно уже, садясь есть, ничего не говорил.
Мою ненависть к жадности и недобросердечию хозяев, вернее – Айны, не мог остудить и ветер, дувший с Аракса.
* * *
Небо усеяно яркими крупными звездами. Говорят, у каждого есть своя звезда. Но, как видно, одни звезды бывают счастливыми, а другие – несчастными. В полном звезд небе я не видел ни одной, которая бы дарила мне счастье.
Я отправился в хлев. Животные привыкли ко мне. Здесь, в хлеву, я чувствовал себя спокойнее, чем где бы то ни было. Клянусь аллахом, животные казались мне умнее, чем моя хозяйка. Но в эту ночь голод не давал мне уснуть. Часа через два я не выдержал и вышел из хлева, стараясь не скрипнуть, дверью.
Серые псы подбежали ко мне и завиляли хвостами. Я взял ивовый прут, один из тех, что принес в первый день (он был длинный и прочный), и, подойдя к кибитке, прислушался. Сквозь камышовые стены, прикрытые для тепла войлоком, доносилось дыхание и храп спящих. Я обошел кибитку, осторожно раздвинул камыши и края двух кусков войлока. Все это я сделал в той части стены, где хозяйка обычно ставила таз, в котором хранила хлеб. Ивовым прутом я нащупал то, что искал, и, сильным ударом проткнув лепешку насквозь, вытащил ее наружу. Я еще дважды нацеливался и протыкал очередную лепешку. Но тут голос хозяйки прервал мое неблаговидное занятие:
– Послушай, Рафи, у нас, кажется, завелись мыши. Наверно, они забрались в таз с хлебом.
Я замер, а когда голоса в кибитке стихли, бесшумно проскользнул в хлев.
Никогда еще в жизни я не ел, такого вкусного хлеба, словно впервые в жизни познал вкус пшеничного хлеба! Не было сил остановиться, лепешки были съедены в один присест.
Постель моя была тесна и неудобна, и весь я пропах хлевом, но в тот раз я заснул сладким сном.
Сытый сон долог, и я проспал. Айна накричала на меня (очевидно, ее с рассвета обуяла лютая злоба), когда обнаружила пропажу трех лепешек. Не отвечая, я взял веревку и секач для дров и погнал стадо к ельнику.
Настроение у меня было прекрасное. Мне казалось, что и руки мои обрели былую силу. Всего три лепешки!.. А мне думалось, что я буду ими сыт еще долго. Но к вечеру, когда я нарубил дрова и собирался домой, мне снова захотелось есть. Вспомнив, что меня опять будут кормить сухими и безвкусными просяными лепешками, я решил, что молчать больше нельзя, я обязательно поговорю с Рафи. И сегодня же!
Надо сказать, что у Рафи было три брата: один старше, а двое, моложе его. Из-за характера Айны все три брата не общались с семьей Рафи, а жены не разговаривали с Айной. Но, конечно, были в курсе всего, что творилось у нас.
Изо дня в день мой путь пролегал мимо кибитки младшего брата Рафи. Как раз в тот день, когда я возвращался с пастбища, миловидная и приветливая жена младшего брата, Нэнэгыз, пекла в тендыре чурек. Хлебный дух распространялся далеко по округе, я учуял его еще задолго до появления кибитки. Хлопотавшая возле тендыра Нэнэгыз, имя которой мне было особенно приятно произносить, потому что оно напоминало мать, подняла голову и приветливо улыбнулась мне.
– Послушай, Будаг! – крикнула она. – Ты приехал сюда худым, но сейчас ты стал еще худей, словно растаявшая свеча из бараньего жира.
Я смутился и ничего не ответил, продолжая свой путь. Но женщина протянула мне горячий свежий чурек:
– Вот… возьми.
Я пробормотал, что сыт, но Нэнэгыз звонко рассмеялась:
– Как же! У моей невестки Айны сытыми бывают только мухи. Они ведь не ждут, когда их покормят.
Она разломила чурек пополам и сунула в мою пастушью суму. Я съел горячий чурек по дороге, мне хотелось думать, что мать видела, как я ем.
Когда я пригнал стадо домой, от меня разило свежим хлебом. Айна сразу догадалась, что кто-то меня подкормил. Она не поленилась и прошла по кочевью, чтобы узнать, кто сегодня пек хлеб.
Вечером, когда вся семья собралась у очага и я снимал с осла кувшины с водой, Айна пожаловалась на меня Рафи:
– Этот бездельник потерял всякий стыд, он попрошайничает! Я поставил кувшины. Что ж, пора и мне высказать что накипело в душе.
– Хорошо, что хозяйка первая заговорила, – как можно спокойнее сказал я. – Но настал черед сказать и мне: я больше не буду у вас жить.
– В чем дело? Чем ты недоволен? – внимательно глядя на меня, спросил Рафи.
– Еще одна такая неделя, и я протяну ноги. То, что мне дают, не насытит и мышь! За все время, что я у вас живу, кроме просяных лепешек, которые стоят у меня поперек горла, я ничего ни разу не получил. Пасу скот, а не выпил даже капли молока! И в хлеву я спать не могу! И жена твоя что ни день ругает моего отца!
– Если ты голоден, скажи сначала мне, – притворно заботливым голосом сказала Айна. – А кто будет клянчить хлеб у моего врага, у того я обругаю и мать, и отца.
– Послушай, женщина, – обратился Рафи к жене, – уж не хочешь ли ты сделать меня посмешищем для всего кочевья? Корми парня как следует! А просяных лепешек… чтоб я больше о них и не слышал!
– А что я буду делать с целым мешком просяной муки? – заворчала Айна.
– Приготовь болтушку собакам.
– Ишь чего захотел! Разве станут собаки есть просяную болтушку?
– Пусть трижды перевернется в могиле тот, кто навязал мне тебя в жены! Ну что за ядовитый язык у тебя? Делай, как сказано!
Однако, несмотря на приказание Рафи, ничто не изменилось. По-прежнему единственной моей пищей были просяные лепешки и горсточка сыру в день. Голод неотступно преследовал меня. Иногда так хотелось хоть попробовать масла или накрошить в молоко пшеничный чурек… Но каждый день – просяные лепешки, сухие, как щепа, и безвкусные, как земля.
Одну из отар Рафи, ту, что раньше была в Кочахмедли, пас чабан родом из села Баркушад. После прихода в кочевье Ахмедалылар этот краснощекий и крепкий человек похудел и осунулся: Айна и его морила голодом. Однажды он расспросил Абульфаза, с которым был дружен, обо мне, и Абульфаз сказал, что я из беженцев.
Я укладывался спать, когда в хлев вошел этот самый чабан и обратился ко мне:
– Вроде я тебя где-то видел… Откуда ты родом?
– Из Зангезура.
– Зангезур большой.
– Село Вюгарлы знаешь?
– А как же. Мимо него не раз поднимались в горы на эйлаги. Только в самом селе у меня знакомых не было. Вероятно, я спутал тебя с кем-то. А где твои родители?
Я ответил.
– Скажи, парень, тебе тоже дают просяные лепешки?
– А чем еще кормят работников в этом доме?
– Пока я пас отару в Кочахмедли, меня хорошо кормили, а тут подохнешь с голоду. Если это продлится еще день-два, я уйду отсюда.
– Куда?
– Какая разница? Хуже, чем здесь, не будет! – отрезал и ушел…
Мысль об уходе не давала и мне покоя. Я стал подумывать вернуться в Учгардаш и разыскать сестру с семьей. Но пускаться в дорогу было опасно и необдуманно: у меня нет ни копейки, одежда изорвалась до дыр.
После долгих и горестных раздумий я решил повременить с уходом и, сжав зубы, дотерпеть до весны. Когда кочевье двинется в поисках пастбищ в горы, кто-нибудь из знакомых или близких встретится мне…
Не прошло и недели, как чабан из Кочахмедли ушел – голодный и полураздетый. Он не получил никакой платы за свой труд и не стал спорить: Айну разве переговоришь? Даже сам Рафи спасался от языкастой Айны!
Пасли и ухаживали за скотом работники, сам Рафи больше торговал продуктами скотоводства. Часто отлучался из кочевья и поэтому не знал всего, что происходило у него в доме. Абульфаз не жаловался отцу и чаще молчал.
Но однажды Рафи вернулся из очередной отлучки в благодушном настроении человека, который после тяжелых трудов пришел наконец домой. Очевидно, он совершил выгодную сделку. И, сидя у пылающего очага, он спросил младшего сына:
– Ну, как у тебя дела? Ладишь с братьями?
Мальчик лукаво взглянул на Абульфаза.
– Я не дерусь, – сказал он, – а вот Абульфаз подрался с мамой, и она надрала ему уши!
Рафи внимательно взглянул на Абульфаза, но тот, опустив голову, молчал. Вот бы и Айне набрать в рот воды; но не таков был норов у этой женщины: она разразилась бранью по адресу своего пасынка, проклиная и оговаривая его.
Рафи пытался урезонить жену, прикрикнул на нее, но та продолжала буйствовать.
И тогда Рафи, выведенный из себя, послал меня за родственниками Айны – теткой и двоюродным братом.
Когда я вернулся, выполнив поручение Рафи, Айна все еще ругалась, но, увидев на пороге родственников, замолчала.
– Или образумьте ее, или забирайте совсем из моей кибитки, – сказал Рафи, не глядя на пришедших. – Если я подниму на нее руку, прольется кровь.
Словно в пылающий очаг бросили кусок бараньего жира!
– Из-за своего щенка ты готов выгнать жену из дома! Если бы я не берегла твое добро, то Абульфаз сделал бы тебя нищим! То сыр выкрадет и отдаст соседской девчонке, то чурек скормит вот этому нищему, – она кивнула в мою сторону.
И тут заговорила тетка Айны, прекрасно знавшая характер своей племянницы:
– У женщины душа должна быть доброй, Айна. Разве можно обижать данных аллахом детей?
Не успела Айна заговорить, как начал ее двоюродный брат.
– Можешь обижаться, сестра, а я все равно скажу. Только Рафи и терпит твои проделки! Такую жену я бы и дня не держал в своем доме! – Он похлопал толстой ладонью по голенищу сапога. – Но и тебе, брат, скажу… Нашим приходом сюда ты дело не поправишь. Надо взять хорошую плеть и высечь жену так, чтобы она и рта не могла раскрыть! – При этом он резко взмахнул рукой, и я словно воочию увидел, как у себя в кибитке он решает все недоразумения.
Да, хорошая семейка – что брат, что сестра!..
Дольше оставаться с хозяевами я не мог и ушел к себе в хлев, но наутро Абульфаз сказал, что теперь мачеха будет как шелковая. Из этого я сделал вывод, что Рафи последует совету родича Айны (или уже последовал!).
И в самом деле, день или два хозяйка не только была ласкова с Абульфазом, но и меня кормила досыта. Однако стоило Рафи вновь отлучиться, как жена тут же сошла с пути, предначертанного аллахом, и снова принялась изливать свою желчь на Абульфаза, а змеиный яд на меня.
И Абульфаз, как и в прошлые разы, не жаловался отцу, молча снося обиды. Однажды, тайком вынеся мне свежий чурек, густо намазанный маслом, он сказал:
– Пока есть время, думай, как дальше жить… Лучше с восхода и до заката таскать тяжелые камни, чем жить, глядя в руки Айны.
