Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 58 страниц)

ЧИСТКА

Вернувшись в Баку, я с утроенной энергией начал заниматься, чтобы никто не мог упрекнуть меня в том, что я что-то пропустил или чего-то не успел сделать.

Старался прочитать все книги по рекомендованному списку. Это были «Отверженные» Гюго, «Страшный Тегеран» Каземи – зачинателя персидской литературы, «Капитанская дочка» Пушкина, «Птичка певчая» Гюнтекина – известного турецкого писателя. У меня не оставалось и минуты свободного времени.

А тут во всех партийных организациях города началась чистка.

В университете проводили чистку под руководством старого большевика Махмуда Агаева. Собрания начинались в восемь часов вечера и продолжались до полуночи. Коммунистов вызывали по алфавиту. На третий день на сцену пригласили меня.

Огромный актовый зал университета был переполнен людьми. Многие стояли. Я рассказал свою биографию, потом члены комиссии задали мне четыре вопроса.

Первый вопрос:

– Имеется ли документ, который мог бы подтвердить, что ваш отец был бакинским рабочим?

Второй вопрос:

– Кто из ныне здравствующих бакинских рабочих знал вашего отца?

Третий вопрос:

– Где теперь работают те беки, с которыми вы вели борьбу в Лачине?

И четвертый:

– Какую общественную нагрузку вы ведете в партийной организации университета?

Только я собрался ответить на все четыре вопроса, как Махмуд Агаев, как мне показалось, высокомерно взглянул на меня и спросил:

– Не забудьте сказать вначале, когда вы вступили в нашу партию?

Меня так раздражал тон, с которым Агаев задавал вопросы проходившим чистку, словно перед ним были замаскированные оппозиционеры и предатели, заведомо готовые ко лжи. Я не выдержал и резко напал на него сам:

– Я не знаю, членом какой партии являетесь вы, если же вы интересуетесь мною, то я вступил в Коммунистическую партию в двадцать четвертом году, о чем говорил только что!

В зале, уже настроенном против Агаева, послышался смех, мои слова чуть-чуть разрядили скованность и напряжение, всегда царившие на собраниях по чистке.

Окинув меня гневным взглядом, Агаев повысил голос, чтобы затих шум в зале.

– Должен заметить, что вы не страдаете избытком скромности. Отвечайте на вопросы кратко и не отвлекайтесь на красивые фразы.

Я наклонил голову в знак согласия и начал:

– Документ, подтверждающий, что мой отец был рабочий бакинских промыслов, находится в моем личном деле. Моего отца знал лично товарищ Мамедъяров, член Бакинского комитета партии. Я не интересовался, где сейчас работают беки, изгнанные с ответственных постов в Лачине. В университете я являюсь редактором стенной газеты, выпускаемой партийной ячейкой.

– У кого есть возражения против оставления товарища Деде-киши оглы в рядах Коммунистической партии? – сурово спросил Агаев.

Зал ответил молчанием.

– Еще какие есть предложения?

Секретарь партийной организации университета Тарханов предложил оставить меня в рядах партии.

Предложение Тарханова поставили на голосование, а когда поднялся в зале лес рук, с души моей будто камень упал.

Махмуд Агаев не мог удержаться, чтобы напоследок не бросить в зал:

– Пусть этот борец против беков поубавит у себя спеси!

В тот вечер мы решили пройтись по бульвару, чтобы отдохнуть от усталости, которая навалилась на нас после собрания. В общежитие вернулся поздно. На моей кровати лежала телеграмма от Нури, в которой он сообщал, что Мансура Рустамзаде самолетом перевезли в Баку.

Утром я не пошел со всеми вместе на занятия, а помчался в Народный комиссариат здравоохранения. Там я узнал, что Мансура поместили в больницу имени Семашко. Меня сразу же пропустили к нему.

Мансур был в бинтах и гипсе. Я не мог сдержать слез. Заметив это, он слегка улыбнулся:

– Плакать нужно по покойнику, а я остался жив.

– Ты сам хирург. Скажи, есть шансы на твое полное выздоровление?

– Буду жить, это могу сказать определенно, а смогу ли дальше работать, останусь ли калекой или нет, зависит от умения врачей и способностей организма к сопротивлению. Еще никто не подсчитал внутренние резервы организма, – снова улыбнулся он.

– Дай тебе аллах силы! А сколько времени тебе предстоит здесь пролежать?

Его ответ не вязался с тем хладнокровием и спокойствием, которым веяло от Рустамзаде.

– Самое минимальное – месяцев шесть. А о максимальном я сейчас не думаю… Спасибо тебе за письмо и подарки. Приходи почаще, – сказал он мне на прощание.

…Вскоре я снова был в больнице Семашко. Я шел к Мансуру с сюрпризом – вышла моя первая книга. Я вспомнил негодование тестя по поводу названия книги, но сделать уже ничего нельзя, да я и не стремился изменить название. Пусть читают «Явление имама».

Мансур обрадовался за меня.

– Нагнись ко мне, дай я тебя поцелую! И сын у тебя родился, и книга вышла, ты счастливец, Будаг! Только я тебя подвел, а так все удачно складывается. – Он немного передохнул, а потом, понизив голос, добавил: – Я считаю, что заново родился. В тот день, когда была свадьба Нури, мы договорились, что назавтра поедем на шашлык к источнику Туршсу. Когда мы свернули на проселочную дорогу, машину резко занесло, и она перевернулась, удар пришелся на меня. – Он перевел дыхание. – Знаешь, я не суеверен, но не мог не обратить внимания на то, что мне не везет в Лачине. Сколько неприятностей выпало там на мою долю!.. Я решил больше в Лачин не возвращаться.

– Если все будет хорошо, куда же ты намереваешься пойти работать?

– Или в Шушу, перееду к маме, или переберусь в Агдам, где живут мои сестры и брат.

Я распрощался с Мансуром, чтобы не утомлять его.

Когда в следующий раз пришел в больницу, то застал там Мухтара Меликзаде, того самого заместителя наркома здравоохранения, к которому ходил жаловаться в связи с преследованиями Рустамзаде.

– Познакомься, Мухтар, с моим другом Будагом, мы с ним вместе работали в Лачине. Если бы не он, мне бы пришлось худо в тяжелые времена, – сказал Мансур.

– Мы знакомы, – перебил я Рустамзаде и, даже не взглянув на человека, которому меня представили, уселся на стул и начал перелистывать книгу, которую взял с тумбочки Мансура.

Мансур удивленно смотрел на меня, а Меликзаде продолжал рассказ, прерванный моим приходом. Он шутил и острил, явно не замечая моей неучтивости: то ли забыл меня, то ли делал вид, что забыл.

Тогда я сам решил напомнить о себе:

– Плохие дни станут хорошими, дурные люди хорошими не будут никогда!.. И еще в народе говорят, что цену воде узнают в пустыне, а дружбе – в тяжелые дни.

– Ты это вычитал в книге? – смеясь спросил Рустамзаде. – В связи с чем ты вспомнил эти пословицы?

– Так…

– Так просто ты ничего никогда не делаешь, я знаю тебя. Почему ты странно ведешь себя сегодня? – Его удивление росло с каждой минутой.

Мне нечего было скрывать.

– Вот этот заместитель народного комиссара, который так интересно рассказывает о ваших совместных годах, проведенных в гимназии и институте, и пальцем не пошевелил, когда тебе было плохо! Какими глазами он теперь смотрит на тебя?!

– Будаг, опомнись! Мне помогают врачи, и в Агдаме тоже…

– Я говорю не о сегодняшнем дне. Я приходил к нему во времена хозяйничанья Омара Бекирова и просил помочь тебе, а он мне посоветовал заниматься своими делами и никого не впутывать в дела, не подвластные ни мне, ни ему.

Меликзаде густо покраснел, он смотрел себе под ноги и не говорил ни слова. Мансур был смущен не менее, чем он. Наступила долгая напряженная пауза, которую, по счастью, прервала вошедшая в палату сестра.

– Вас просят к телефону, – обратилась она к Меликзаде.

С явным облегчением он поднялся и вышел. И уже больше не возвращался.

И мы не касались его имени в разговоре; лишь когда я уходил, Рустамзаде попросил меня:

– Если ты его увидишь, Будаг, ничего ему не говори. Знаешь, мне его даже жаль стало.

– Не беспокойся, я ему уже все высказал. И не сегодня, а в тот день, когда приходил к нему.

В СРЕДЕ УЧИТЕЛЕЙ

Меня вместе с пятью другими студентами направили в Шушу на ежегодные учительские курсы повышения квалификации. На этот раз я сам должен был вести занятия. Это назначение меня обрадовало и вдохновило: я смогу вызвать в Шушу Кеклик с Ильгаром, и мне льстило, что я приеду на старое место уже в новом качестве.

В Баку только-только наступило лето, а уже властвовала вовсю жара. В эти дни я часто вспоминал Рустамзаде: как-то ему в гипсе и бинтах? Наверно, духота для него невыносима…

За день до отъезда я навестил его. Он, как всегда, укорял меня за огромное количество провизии, которую я принес ему.

– Разве человек в состоянии столько есть? Лучше бы принес книги, чтобы я мог побольше читать, пока свободен.

Я спросил, чего бы ему хотелось прочитать. У Мансура оказался прекрасный вкус. Он просил газели Физули, Сеида Азима Ширвани, Вагифа. Что ж, прекрасные поэты, но выполнить его просьбу было невозможно: сборники этих поэтов давно не издавали, я ни разу не видел их в продаже.

– Должен тебя огорчить, но это самое трудное, что ты мог бы заказать. Мне легче написать в издательство, чтобы они выпустили эти книги.

– А что, и напишу! Письмо обыкновенного читателя, а вдруг прислушаются?

Рустамзаде действительно продиктовал письмо медсестре и попросил отправить его. (То ли письмо возымело действие, то ли еще что, но так или иначе дело сдвинулось с места: повезло и газелям, и гошмам, и баяты.)

Когда прощались, Мансур спросил, собираюсь ли я привезти сюда Кеклик и малыша.

– Пока оставлю в селе.

– Почему?

– Я живу в общежитии, а кроме того, боюсь, что Кеклик с непривычки устанет скоро от городской жизни.

Рустамзаде покачал неодобрительно головой.

– Ты говоришь о Кеклик так, словно она должна всю свою жизнь провести в селе. И напрасно. Если она приедет, в Баку, у нее откроются глаза на многие вещи. Увидит, поймет, обязательно потянется к лучшему, что можно найти в городской жизни. И о комнате нужно похлопотать. Обратись в Бакжилотдел.

– Неудобно как-то.

– Ты же будешь, просить то, что тебе положено, и нечего скромничать!

– Первым делом поправляйся, поднимись на ноги, а потом вернемся к этому вопросу. Уезжаю на два месяца, когда вернусь, хочу, чтобы ты встретил меня сам.

Он молча улыбнулся.

* * *

Едва сойдя с поезда, я отправил телеграмму Агилу-киши с просьбой привезти в Шушу Кеклик с малышом. Уже в Шуше я договорился с фаэтонщиком, чтобы он повез меня в Лачин навстречу Агилу-киши, Кеклик и Ильгару. Я приехал в Лачин, так и не встретив их по дороге. Пришлось попросить у знакомых коня и самому отправиться в Назикляр.

Оказывается, Агил-киши и Ипек-хала не хотели отпускать Кеклик в город. Опять они твердили свое: «Что скажут соседи? Нельзя, чтобы молодая жена ездила за своим мужем из города в город». И еще какую-то чепуху! Приводили примеры из жизни каких-то людей, чья жизнь пошла по неправильному пути: едва приехав в город, они забывали законы шариата и заветы предков.

Первое время я пытался договориться с ними по-мирному, взывая к разуму и доверию к собственной дочери. Но когда стала ясна бесплодность моих попыток, решил прекратить спор и твердо проговорил:

– Кеклик моя жена. Она и сын с этого времени всегда будут со мной. Если мы будем прислушиваться ко всему, что говорят самые отсталые жители Назикляра, то нам придется отступить в прошлое лет на пятьдесят. А это в наше время невозможно, потому что мы живем по законам Советской власти. И давайте с этой минуты прекратим все споры!

Давно надо было сказать свое твердое мужское слово, потому что родители Кеклик после моих речей сдались.

Едва вырвав у Агила-киши и Ипек-халы согласие, я тут же увез Кеклик и Ильгара в Шушу, не задерживаясь ни на минуту в Лачине.

В Шуше остановились в доме у Керима, чтобы на первых порах Кеклик не было одиноко, – в разговорах с Мюлькджахан день для нее проходил незаметно. А по вечерам мы с Кеклик и Ильгаром гуляли по Джыдыр дюзю. Когда один из нас уставал, другой тут же брал ребенка на руки.

На летних учительских курсах по повышению квалификации занималось около четырехсот человек. Я сразу же включился в работу. Появление пятерых студентов университета среди преподавательского состава внесло новую струю в устоявшиеся методы преподавания. Мы читали лекции и устраивали дискуссии по самым насущным проблемам политической и культурной жизни страны: о хлебозаготовках, которые впервые вводились в Азербайджане в этом году, о классовой борьбе и ее формах, свойственных нашим краям, о решительном наступлении на кулака. Много внимания уделялось колхозному строительству.

Керим взял отпуск и усиленно готовился к экзаменам в институт. По вечерам я помогал ему по литературе и истории. Но этого было явно недостаточно, и он решил посещать вместе со всеми лекции по литературе, истории, математике, физике, химии.

Однажды я читал лекцию о положении в современной азербайджанской литературе. В ней я рассказал о стихотворении, опубликованном известным литературным критиком и поэтом Микаилом Рафили: «Жизнь – наслаждение, все – в наслаждении…» – и вызвавшем ответное выступление молодого поэта Самеда Вургуна, резко критическое.

Во время развернувшейся после моей лекции дискуссии молодые учителя горячо поддержали точку зрения Самеда Вургуна.

– Первая строка стихотворения Гусейна Джавида «Мой бог – любовь и красота» примыкает по идейной направленности к стихотворению Микаила Рафили – «Жизнь – наслаждение…», – со страстью сказал один из слушателей. – Эти стихи проповедуют мещанские настроения, отрывают читателя от борьбы за новые идеалы! И то, что такой мастер поэзии, как Гусейн Джавид, не создает монументальных произведений о тех гигантских изменениях, которые произошли в Азербайджане за годы Советской власти, может вызвать только удивление!

А другой слушатель продолжил:

– В своем стихотворении известный наш поэт Абдулла Шаик говорит, что все мы являемся искрами одного солнца, которых объединяет язык и вера. Говорится это о людях, большинство из которых атеисты. Но не в этом самая главная ошибка автора. Как мы видим, он отрицает наличие классового расслоения в современном обществе. Говорить, что все люди равны, забывая о различии эксплуататора и эксплуатируемого, только на основании того, что все мы говорим на одном языке, означает, по сути дела, призыв к отказу от борьбы с угнетателями за права угнетенных!

Я терпеливо и настойчиво объяснил своим слушателям, что так упрощенно подходить к вопросам творчества различных писателей значит учинить над ними вульгаризаторский суд. Отдельные неудачи и недостатки не умаляют значения этих выдающихся представителей нашей культуры. «Например, – говорил я, – в своей последней поэме «Азер» Гусейн Джавид обратился к важной современной теме. И Абдулла Шаик конечно же не отрицает классового расслоения общества. Надо помнить, что он народный учитель, известный просветитель и автор прекрасных книг для детей. Требовательность к представителям культуры не должна влиять на наше уважительное к ним отношение. Подобно тому, как Вагиф и Сабир, Джафар Джабарлы и Джалил Мамедкулизаде, Сеид Азим Ширвани и Ахундов влияли на наше развитие, учили нас правильно излагать свои мысли, так и Гусейн Джавид и Абдулла Шаик оказали на нас не малое влияние. Не будем забывать всех тех, кто внес свой вклад в сокровищницу нашей литературы».

Такие дискуссии помогали слушателям вырабатывать правильное отношение к творчеству многих писателей.

Однажды после лекции ко мне подошел учитель из села Сеидли Агдамского уезда и сказал, что в Шушу приехал на отдых драматург Сулейман Сани Ахундов. Мы решили, что было бы хорошо устроить с ним встречу.

…В четверг после занятий мы пошли в новые кварталы, где, как нам сказали, он жил.

Знакомый по портретам человек вышел к нам. Мой спутник познакомил меня с Ахундовым. Услышав мое имя, писатель заулыбался:

– Несколько дней назад я прочел вашу книгу «Явление имама». Я подумал, что хорошо бы с вами познакомиться, а вы пожаловали ко мне сами. Книга показалась мне любопытной, хотя я не мог не заметить в ней ряд просчетов. Слов нет, книга полезна в антирелигиозной борьбе, но многие рассказы остались рыхлыми, сюжет порой расползается, в рассказах много длиннот. К сожалению, это беда всех молодых авторов. Мне кажется, что автору подчас присущи поспешность и чрезмерная торопливость. А надо еще и еще раз возвращаться к написанным страницам. Пусть вас не огорчает, если придется заново переписать страницу-другую. Мне понравился колоритный язык, и я решил, что пишущий, верно, родом из Карабаха или долго жил там.

Я впервые слышал такой подробный разбор моего творчества, точный и строгий.

Увидев, что я удивлен и несколько озадачен, хозяин дома улыбнулся и добавил:

– Как известно, незрелый виноград становится изюмом, а изюм виноградом никогда… – Вдруг он спохватился, что мы до сих пор стоим у входной двери. – Простите, я увлекся. Пройдемте в комнаты, я угощу вас чаем.

Мой спутник остановил его:

– Сулейман-муэллим, не беспокойтесь, ничего не нужно. Мы пришли к вам с просьбой: не согласились бы выступить у нас на курсах?

– Кто занимается на этих курсах?

– Молодые сельские учителя.

– Что ж, выступлю с удовольствием.

Тогда я рискнул и сказал, что совсем недавно прочитал его новый сборник рассказов под названием «Шутка» и попросил дать мне один экземпляр на несколько дней, чтобы слушатели могли прочитать его перед выступлением писателя.

Сулейман Сани Ахундов засмущался, покраснел и попросил разрешения на минутку отлучиться. Он вернулся с книгой, на титульном листе который была надпись, адресованная мне.

Когда я вечером рассказал о договоренности с писателем, Керим, Кеклик и Мюлькджахан изъявили желание тоже прийти на собрание.

День, на который была назначена встреча, выдался жарким и душным. Поэтому мы договорились, что проведем встречу в лесу, под вековыми дубами и грабами, чья густая листва надежно предохраняет от палящих солнечных лучей.

После небольшого вступительного слова, сделанного секретарем партийной ячейки преподавателей, я рассказал о творческом пути Сулеймана Сани Ахундова, особо остановившись на драме «Соколиное гнездо» и последнем сборнике.

Когда слово предоставили писателю, то многие, сидевшие сзади, встали, чтобы лучше увидеть его. Вначале он вспомнил годы своей учебы в горийской семинарии, потом работу учителем. Всех заинтересовал эпизод, рассказанный им.

– Когда я учился в семинарии, каждый день двое семинаристов по очереди занимались хозяйственными делами. В тот день, когда дежурил я, оказалось, что хлеба выдали на полфунта меньше. Кое-кто со злостью бросил мне в лицо: «Ты съел!» А я в жизни не лгал и не совершал краж. Меня настолько ошеломило предположение, что я мог совершить недостойный поступок, что я выхватил револьвер у одного из стоявших вокруг меня семинаристов, который, бахвалясь, носил его в кармане так, что рукоятка была на виду, и выстрелил себе в грудь. К счастью, пуля прошла навылет в неопасном для сердца месте, и я остался жить. – Сулейман Сани Ахундов показал на место, где под рубашкой был шрам. – Человеку не пристало жить, обманывая и себя, и других!

Другой эпизод, о котором рассказал писатель, относился к его юношеским переживаниям, связанным с первой несчастной любовью. После безвременной смерти любимой он никогда больше не пытался жениться.

– В юности я слышал слова, что читателя воспитывает хорошая книга, а писателя – трудная жизнь… – Он помолчал. – Это не совсем верно. Кроме собственных невзгод есть еще горе и радости народа, которыми всегда жив человек. Но это не всё. Писатель должен обладать повышенным вниманием к мелочам и частностям. Должен овладеть техникой и приемами мастерства, уже достигнутыми до него. В этом смысле наибольшую пользу для меня принесло изучение творчества Льва Толстого и Максима Горького, русских писателей и, конечно, наших азербайджанских писателей: Джалила Мамедкулизаде, Джафара Джабарлы, Абдуррагима Ахвердова, Гусейна Джавида. Эти люди жили и живут не ради славы, не ради денег.

Посыпались вопросы; некоторые говорили о том, что рассказ Сулеймана Сани Ахундова «Чернушка» стал самым знаменитым. Писатель улыбнулся:

– Не каждый день рыбак, забросив сеть в море, вытаскивает золотую рыбку! Зато самая большая награда для писателя – это одобрение его работы читателем. И еще я хочу вам посоветовать: цените время! Каждый раз спрашивайте себя: «Что я сделал полезного сегодня для общества? Что мог сделать, но не сделал?» Мы живем в счастливое время. Я надеюсь, что мне удастся написать хорошую книгу о наших днях.

До заката солнца мы оставались в лесу: ели, веселились, играли, танцевали. Мюлькджахан и Кеклик уложили малышей в прохладном месте, и дети спокойно спали.