Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 58 страниц)

«МОЯ МЕЧТА ОСТАЛАСЬ В МОИХ ГЛАЗАХ: ВИДЕЛ – НЕ ДОСТИГ!»

Я увез семью к родителям Кеклик в Назикляр с просьбой помогать им и присматривать за ними, как только смогу, заберу их к себе.

* * *

Уже через день я вышел из здания вокзала в Баку на привокзальную площадь.

Мечта стать красным профессором привела меня в Институт марксизма-ленинизма. Меня зачислили сразу на второй курс, приняв во внимание мое незаконченное университетское образование.

Как путник, погибающий от жажды в пустыне, я искал родник, из которого мог напиться, – и я кинулся к книгам!.. Надо было восстановить забытое, читать и читать. Я весь ушел в учебу.

«Еще четыре года, – мечтал я, – я буду красным профессором!» Не было ни минуты свободного времени, но я все же умудрялся еще писать и свои рассказы, выкраивая ночные часы для занятий литературным творчеством. Два года, проведенные в Агдаме, целиком ушли без остатка на партийную работу – ни одной строчки я не написал!..

В Ассоциацию пролетарских писателей я заходил редко, потому что было некогда, хотя и тянуло меня туда нестерпимо. Иногда, выбрав свободный от занятий вечер, я появлялся в уже хорошо знакомых мне комнатах красивого дома «Исмаилие» на Коммунистической улице. Здесь всегда было шумно немноголюдно. Сюда приходили люди, как и я, верящие в неоценимую важность своей работы, убежденные в том, что создаваемая нами литература оказывает воспитательное воздействие на молодое поколение. И были факты, подтверждающие это наше убеждение.

В десятую годовщину победы апрельской революции в Азербайджане, помнится, народным комиссаром просвещения было отдано распоряжение не пропускать на спектакли в театр и на сеансы кино женщин в чадре – этом позорном наследии прошлого. Но случилось так, что женщины вообще перестали ходить в театр и кино. А два года назад появилась пьеса Джафара Джабарлы «Севиль», в которой героиня, вчерашняя раба своего мужа, срывает с себя чадру и топчет ее ногами. Этот спектакль производил на зрительниц необыкновенное впечатление. Женщины, рискнувшие прийти в чадре, тут же во время действия срывали с себя ненавистный платок, который закрывал от них свет.

Вот какой силой обладала подлинная литература!

Еще когда я был в Агдаме, в печати стали появляться статьи, вызывавшие мое недоумение, в которых проскальзывали утверждения, что национальные музыкальные инструменты – тар, зурна, кяманча, свирель и саз – настолько, мол, первобытны, что тормозят развитие современного музыкального искусства. Шли долгие и шумные споры о том, нужен ли вообще тар? Не лучше ли, дескать, совсем отказаться от национальных инструментов в пользу европейских?

Страсти кипели, споры бурлили, порой доходило до ругани. Чтобы разрешить этот затянувшийся спор, наш замечательный композитор и педагог Узеир Гаджибеков специально написал несколько симфонических произведений, введя в оркестровку солирующие национальные инструменты – тар, флейту и свирель, и на практике доказал их необходимость.

И тут же появились стихи, взволновавшие всех, – они принадлежали перу большого поэта Микаила Мюшфика:

 
Пой, тар! Пой, тар!..
Разве можно забыть тебя?..
 

Да, поэт выступил в защиту инструмента, способного передавать тончайшие нюансы глубоких и сильных чувств.

Я вел интенсивную творческую жизнь: читал произведения писателей двух миров – западного и восточного; читал все, что мог найти, и по-азербайджански, и по-русски. Познакомился с сочинениями Виктора Гюго, Шекспира, Абовяна, Александра Фадеева.

За учебой и занятиями я не заметил, как наступил тридцать третий год.

Однажды я встретил на улице Ясемен-ханум, которая приехала на республиканское совещание как заведующая орготделом Агдамского райкома. Мы долго стояли и беседовали. Ясемен-ханум рассказала, что бывший счетовод колхоза «Инглаб» вместе со своими дружками пойман и арестован. Во время предварительного следствия они признались, что убили Керима по наущению Ясин-бека Гюрзали. Оружие для совершения убийства им дал Кюран Балаев.

– Когда суд?.. – Мой голос прерывался от негодования.

– Ничего больше не знаю, – ответила она.

Я спросил о семье Керима.

– Мюлькджахан работает учительницей в младших классах городской школы, Айдын пошел в первый класс, а остальные ходят в детский сад.

Все это я знал из писем Мюлькджахан.

На мои расспросы о семье профессора Ясемен отвечала как-то уклончиво, по всему было видно, что она что-то скрывает. Я попросил ее ничего от меня не утаивать. Тогда она призналась, что умерла мать Мансура Рустамзаде.

Мне захотелось написать о вдовьей доле молодой женщины, внезапно потерявшей мужа, о слезах матери, оплакивающей сына и умершей от горя. Захотелось рассказать о гибели коммуниста, моего друга Керима, боровшегося за лучшую жизнь для народа.

Труд – основа любой профессии. Писательский труд отягощен утроенной мерой ответственности перед самим собой, своей совестью, перед читателем и обществом.

Джафар Джабарлы, с которым я сблизился, был великим тружеником. Обладая редким талантом, он подкреплял его неустанным трудом, бесконечными поисками тем и образов. Он не переставал учиться и всегда носил с собою томик Шекспира или Шиллера, которых в то время переводил, и как только представлялась возможность, углублялся в текст.

Когда к нему приходили (а он в это время писал что-нибудь свое или переводил), то для приличия он спрашивал о здоровье семьи и детей, а потом, посмотрев на собеседника грустными глазами, говорил: «Ну а теперь дадим слово Вильяму Шекспиру…» – и брался за перо. Собеседник понимал, что его приход некстати, и удалялся.

Я жил в общежитии на Коммунистической улице. Комната, в которой кроме меня жили еще три товарища, была большая, светлая, с высоченным потолком. По ночам было трудно писать: все спят, приходится гасить свет, и я попросил коменданта разрешить мне работать в дежурном помещении.

Однажды ночью я закончил рассказ «Смерть Керима» и послал его не в редакцию какого-нибудь журнала, а прямо в Центральный Комитет (материал был острый). Дня через три меня пригласил к себе заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды.

– Почему ты тратишь время на подобные дела, вместо того чтобы заниматься в институте? – был его первый вопрос.

Он, как видно, не знал, что я не боюсь споров и длительных дискуссий.

– Какую вы преследуете цель, задавая мне этот вопрос и, по существу, уходя от разговора по поводу моего рассказа?

– Здесь спрашиваю я, а вы извольте отвечать!

– Но вы не ответили мне на то, что я вам прислал!

– От имени Центрального Комитета я вам рекомендую избирать другие темы для сочинений.

– А вы разъясните мне, какие темы запретные и почему мой рассказ не может быть опубликован?

– А не кажется ли вам, товарищ, что вы поднимаете камень не по плечу?

– Если вы поддержите, я этот груз осилю.

– Конкретно, чего вы добиваетесь?

– Я прошу, чтобы были приняты конкретные меры против людей, организовавших убийство Керима, председателя колхоза «Инглаб»!

– Вопрос не по существу: мы ими не занимаемся.

– Не хотите или не можете?

– Думайте, когда говорите! Это вопросы не нашей компетенции!

– Тогда помогите мне!

Наверно, я задел больную струну в его душе, но он явно хотел избавиться от меня. Прервав разговор на полуслове, он куда-то позвонил, но там не ответили, тогда он вызвал свою секретаршу.

– В каком районе у нас есть вакантная должность редактора районной газеты?

Худенькая, невысокая девушка понимающе кивнула головой и вышла. Через две минуты она вернулась.

– Третий месяц нет редактора в газете «Шарг гапысы» («Ворота Востока») в Нахичевани.

Я не совсем понял, для чего он это проделал, а заместитель заведующего отделом уже подводил итоги нашему с ним разговору:

– Еще раз говорю вам, что рассказ напечатать невозможно. Ваши претензии вы можете изложить в своем заявлении в секретариат, но учтите, что делом об убийстве председателя Керима вам никто не поручал заниматься! Это дело судебных органов.

– Вы забываете, что я написал рассказ, это художественное произведение!

– Я не настолько темен, – съязвил он. – Да, рассказ, но документальный?..

– Вы правы, в произведении нет ни слова вымысла! И как убили, и кто убил!

– Вот я и предлагаю: напишите официальное заявление!

– Мой адрес под рассказом указан, и подпись есть, что еще надо? Считайте, что рассказ и есть мое заявление!

– Ладно, – вдруг сдался заместитель заведующего, – оставляйте свое произведение. Но скажите мне откровенно: кто такой Керим, и почему этот вопрос вас лично волнует?

– Убедительно вас прошу позвонить секретарю Центрального Исполнительного Комитета Аббасзаде. Он вам все скажет и обо мне, и о Кериме.

Исполняя мою просьбу, он позвонил Аббасзаде:

– Говорят из ЦК. Тут у нас один товарищ… – Он заглянул в рассказ и прочел: – Будаг Деде-киши оглы, да, да, здесь… Сейчас. – Он протянул мне трубку: – Товарищ Аббасзаде хочет поговорить с вами.

– Будаг, рад тебя слышать! Сейчас же приходи ко мне! Я жду.

– Иду! – И обратился к собеседнику: – Меня приглашает к себе Аббасзаде, так что извините, я пойду. – И направился к выходу.

– А рассказ?

– Считайте его моим заявлением. – И распрощался.

Аббасзаде ждал меня. Обнял на пороге комнаты, усадил, а потом сообщил новости:

– Ясин-бек Гюрзали арестован.

– Давно пора! – недовольно проворчал я.

– Арестован и Кюран Балаев, – добавил он. – Идет следствие.

Я промолчал. И он поспешил уйти от неприятных тем.

– Как ты? Где семья?

– Они с тестем и тещей. А я живу в общежитии.

– Да, жить на два дома трудно. Вот что, – предложил он вдруг, – напиши заявление на имя председателя Центрального Исполнительного Комитета Султанмеджида Эфендиева, окажем тебе материальную помощь.

Я написал. Аббасзаде тут же вышел с моим заявлением и вскоре вернулся довольный.

– Получил резолюцию. – И позвонил кассиру.

Через десять минут мне выдали деньги. Аббасзаде написал мне на листке бумаги свой домашний адрес и номера телефонов: служебный и квартиры.

– Завтра вечером приходи к нам. Буду тебя ждать. Думаю, что смогу помочь тебе с жильем, и ты перевезешь сюда семью.

* * *

К Аббасзаде в гости я шел с большими надеждами. Вчера он сказал, что поможет с квартирой. Вот бы перевезти сюда Кеклик с малышами!..

Но когда я пришел к нему, то увидел, что он чем-то расстроен, и решил ни о чем не напоминать.

Но он сам первый и заговорил по поводу жилья:

– Я тебя зря обнадежил. Ничего не выходит! Не успел заикнуться, как отрезали: мол, если всем учащимся дадим квартиры, то и учреждений под жилье не хватит.

Сказать честно, я огорчился, но не подал виду, улыбнулся даже:

– Не беда, как-нибудь управимся!..

– Молодец, что не теряешь бодрости духа!.. – обрадовался он. – Ну а теперь поедешь в Агдам? Ведь сейчас начинаются каникулы.

– Хочу куда-нибудь в горы.

Он задумался.

– Может, стоит тебе поехать на эйлаг секретарем комитета? Работы не много, а все же зарплата, которая пригодится неимущему студенту…

Я согласился. Аббасзаде пообещал, что завтра поговорит и устроит.

– Да, кстати, – добавил он, – выездная коллегия Верховного суда республики закончила работу в Агдаме, судебное разбирательство по делу об убийстве Керима завершилось!

Я разволновался.

– Ну и как?

– Подсудимых признали виновными. Счетоводу дали десять лет, а его помощникам по восемь.

– Что ж, справедливость восторжествовала. Жаль только, что мы потеряли такого человека, как Керим.

* * *

В летние месяцы, когда огромные стада и отары овец перегоняются в горы, на больших эйлагах создаются временные исполнительные комитеты кочевья. Эйлачный комитет распределяет пастбища и водопои, проверяет работу медицинских пунктов, получает из центра промтовары для кочевников.

По рекомендации Аббасзаде меня послали на один из близких эйлагов – председателем комитета.

Я заехал в Назикляр и забрал с собой Кеклик с детьми: и она отдохнет, и детям полезен горный воздух.

В конце июня мы были уже в Минкенде. Должность вполне меня устраивала. Председатель комитета разъезжает по эйлагам, составляет прошения и справки, готовит отчеты для районных организаций, прежде всего для райкома партии. Необременительные занятия не мешали посвящать большую часть времени литературному труду. К тому же я и отдыхал в кругу семьи: мы пили родниковую воду, жарили на вертеле рыбу, только что пойманную в горной реке, гуляли по зеленым склонам гор, ложились рано спать и вставали, когда солнце только поднималось из-за горизонта.

У Кеклик и детей порозовели щеки. Я был счастлив, видя их рядом с собой. Невзгоды и потери вспоминались мне часто, но размеренная жизнь вносила успокоение в мою душу.

Так бы и продолжалось до начала занятий, но в конце августа меня телеграммой экстренно вызвали в Баку, в Центральный Комитет. Кончилось легкое житье. Я отвез семью в Кубатлы, а сам отправился в Баку.

Заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды, тот самый, кто принимал меня в связи с рассказом об убийстве Керима, торжественно мне объявил:

– Принято решение направить вас в Нахичевань редактором газеты «Шарг гапысы» («Ворота Востока»).

Я наотрез отказался.

– Прошло меньше года с того момента, как я поступил в Институт марксизма-ленинизма! А меня опять снимают с учебы, в которую я только втянулся! Сколько это может продолжаться?!

Завязался спор, приведший к тому, что мне в порядке партийной дисциплины было предложено в считанные дни принять назначение и выехать в Нахичевань. В который раз меня отрывали от учебы.

Месяц с лишним тянулись мои переговоры с отделом: и не учился, и не работал. И домой пока ничего не сообщал.

Наконец меня вызвали на секретариат. Выбора не оставалось.

– Моя мечта осталась в моих глазах: видел – не достиг! – сказал я на секретариате.

– Какая мечта? Чего не достигли? – спросили меня.

– Это слова народной песни… Мечтал учиться, жаждал писать.

– Не беда! – успокоили меня. – Будущее за вами, успеете! У такого молодого человека еще вся жизнь впереди!

НА БЕРЕГУ АРАКСА

В ноябре тридцать третьего года я выехал в Нахичевань. Дал телеграмму в Назикляр и сообщил, что подробности передам в письме.

Нахичевань (центр Нахичеванского края) была мне знакома по воспоминаниям детских лет. Каждый год вюгарлинцы отправлялись на знаменитые нахичеванские соляные копи и возвращались оттуда с грузом белой и чистой соли. Часто привозили из путешествия и виноград, а также ордубадские персики и шахтахтинские дыни. Помню, у нас была даже песня, славившая красивых девушек, сладкие дыни и соль из Нахичевани.

Не скрою, было обидно покидать Баку: незавершенные произведения, незаконченная учеба. Через два года мои однокурсники получат дипломы красных профессоров, а мне снова мотаться по районным дорогам.

Но в Нахичевань я ехал с удовольствием. Это был город наших больших мастеров пера Джалила Мамедкулизаде, Гусейна Джавида, Мамеда Сеида Ордубады. Этот город оказал влияние на их творчество.

Коменданту институтского общежития, пожилой седоволосой женщине, я оставил на хранение свои книги, конспекты лекций, даже пузырьки с чернилами, – все, что у меня было, и попросил сохранить до моего возвращения. Авось еще вернусь…

Я знал, в чем заключается работа редактора местной газеты, поэтому решил подготовиться заранее к тому, что меня ожидало. Почти все деньги, бывшие у меня, израсходовал на клише рисунков и фотографий. Мои приобретения заняли почти весь мой чемодан.

Меня провожали товарищи, шутили, но грусть расставания не покидала меня.

На вторые сутки я вышел из поезда в Нахичевани. Советы друзей остались позади, на перроне бакинского вокзала. Мне предстояло собственными глазами увидеть истинное положение дел в Нахичевани.

Сотрудник редакции встретил меня на вокзале и отвез в городскую гостиницу, где мне предстояло пока жить. Было довольно холодно по сравнению с бакинской зимой.

Гостиничная комната оказалась просторной, с печкой. И по первому зову дежурная по этажу приносила чай.

Ночью я накрылся двумя одеялами, но не мог согреться, – спал, скрючившись от холода.

Утром направился в областной комитет партии, представился секретарю обкома. Он познакомил меня с ответственными работниками. Здесь я увидел Зейнала Гаибова, который когда-то преподавал в партийной школе, а теперь работал народным комиссаром просвещения автономной республики. Были и другие знакомые, к примеру – заведующий отделом пропаганды. Когда-то, еще работая в Центральном Комитете, он приезжал к нам с инспекцией в Агдам.

Секретарь обкома распорядился, чтобы мне выделили комнату, и обещал, что в скором времени для моей семьи найдут квартиру, тогда я смогу перевезти своих из Назикляра.

Уже много месяцев в газете не было главного редактора. Выходила она нерегулярно, с большими опозданиями. На ее страницах не поднимались важные вопросы, отсутствовала серьезная критика, публикации были скучными и неинтересными. Оттого и тираж был просто смехотворным. В редакции не было элементарного порядка ведения дел, дисциплина не поддерживалась, каждый мог прийти, когда захочет, и уйти, когда вздумается.

Зейнал Гаибов, провожая меня к гостинице, пожаловался, что учителя местных школ вот уже третий месяц не получают зарплату.

– Причина? – поинтересовался я.

– Нерасторопность и волокита в Наркомате финансов.

«Вот и первая тема для критического выступления», – подумал я.

– Уважаемый Зейнал, дай мне, пожалуйста, двух учителей поактивнее, я от газеты направлю их с рейдом в Наркомат финансов.

– Тебе что, жизнь надоела?

– А в чем дело?

– Нарком финансов – член бюро обкома!

– Ну и что же?

– Он поссорит тебя с секретарем обкома. Не советую! Лучше его не задевать. И учителей я тебе не пришлю!..

– Когда ты преподавал в партийной школе, ты учил нас другому, Зейнал-муэллим!

– Здесь Нахичевань, дорогой Будаг.

– Ну и что?

– Критикуй кого-нибудь помельче, лучше из второстепенных, это безопаснее. Не замахивайся!..

– Нет, – возразил я твердо, – надо и в большом, и в малом занимать принципиальную позицию, невзирая на лица!

– Ты, видно, забыл, что в одном казане две бараньи головы не сваришь?.. А впрочем, делай как знаешь, но я, повторяю, не завидую тебе и боюсь, что раньше времени сломаешь шею!

* * *

В ближайшем же номере газеты появилась статья под заголовком «Волоките нет места в советских учреждениях!», в которой вскрывались безобразия, творящиеся в Наркомате финансов. Под статьей была помещена карикатура, на которой был изображен важный господин с поднятым кверху носом. Карикатура гласила: «Мне море по колено! Я сам себе хозяин!» В изображенном человеке без труда можно было узнать наркомфина.

Обычно газета печаталась в двух тысячах экземпляров. Этот номер я приказал отпечатать трехтысячным тиражом. Уже к полудню по всему городу нельзя было найти ни одного номера. «Читали?» – то и дело слышалось на улицах.

Меня срочно вызвали к заведующему отделом агитации и пропаганды:

– Что ты натворил?! Как можно без консультации с нами печатать статью, которая позорит ответственное лицо?!

– А можно не выдавать зарплату учителям уже три месяца кряду?

– Надо было помягче, не с такой злостью!

– Как говорится, и яд бывает лекарством!

– Слушай! В чужую деревню не приезжают со своими обычаями! Ты не забывайся! Это не те районы, где ты до сих пор бывал! Это Нахичевань!

– Знаю. Древний очаг азербайджанской культуры!

– Не пытайся подольститься!

– А ты меня не пугай!

– Пойми, нельзя позорить на страницах газеты члена бюро обкома!

– А почему вы не говорили ему, что он позорит вас тем, что не платит учителям зарплату? Такой человек вряд ли может оставаться членом бюро!

– Не вводи свои порядки. Отныне, прежде чем отдавать в печать материалы, будешь приносить их мне на просмотр!

– И не подумаю!

– Газета – орган обкома партии, попробуй не принеси!

– Это не предусмотрено инструкциями. Если мне не доверяют, пусть отправят назад, в Баку.

– Тебя утвердили на эту должность не здесь, а в Баку. Там и будут решать, а теперь идем к секретарю.

В коридоре мы столкнулись с Зейналом Гаибовым.

– Будь проклят шайтан, который водил твоей рукой! – воскликнул он, увидев меня. Но я заметил, что глаза его сверкали весельем.

Заведующий отделом укорил его:

– А как ты расхваливал нам этого Деде-киши оглы!

– А что, боевой парень!

– Слишком!

– Ну, молод, горяч… – пошел Зейнал на попятную.

Но спасибо ему: в кабинете секретаря, куда меня пригласили, Зейнал не нападал на меня, хоть и не вступился. Понимал, должно быть, что я прав!

И все-таки шестеро из девяти членов бюро поддержали мое выступление и защитили позицию редакции.

Это вдохновило меня, хотя, как мне казалось, пока не дало существенных результатов: наркомфин остался на своем месте; правда, зарплату учителям выдали в трехдневный срок!

Второй удар мы нанесли по городскому управлению торговли. Как говорят, кто раз лизнул мед, тот лизнет еще. Эти слова как нельзя точнее можно было отнести к управляющему горторгом Джебраилу Ширвани, который пустил про себя слух, что он якобы внук нашего знаменитого поэта Сеида Азима Ширвани. Про него еще говорили, что у него куры несут золотые яйца.

Когда по моей инициативе затевался рейд работников редакции в управление торговли, ответственный секретарь предупредил:

– Учтите, что Джебраил Ширвани на короткой ноге со всем начальством в республике! Тот, кто его задевает, как правило, плохо кончает.

– От судьбы не уйдешь! – согласился я с его доводами, но от своей затеи не отказался, несмотря на уговоры и увещевания ответственного секретаря. Он напирал на то, что надо, мол, посоветоваться в обкоме и что Ширвани и на порог не пустит в горторг участников рейда.

Но я проявил настойчивость.

– Если печатный орган обкома будет совершать сделки с явными жуликами, то его надо закрыть! – заявил я. – Авторитет можно завоевать, только проявляя принципиальность и бескомпромиссность. И коль скоро вас так пугает возможность встретиться нос к носу с Джебраилом Ширвани, то рейдом будете руководить вы!

К моему удивлению, ответственный секретарь не стал возражать и тут же согласился.

Рейд начался, а на следующий день начальник горторга прислал ко мне своего заместителя Мамеда Багирова.

Ему было уже за пятьдесят. Он улыбнулся, показав ряд золотых зубов, и сказал, что зангезурец, мол, мой земляк. Прошел к столу, поскрипывая начищенными ботинками, и теребил в руках довольно увесистую золотую цепь, к которой были прикреплены часы.

– Я вас слушаю, – сухо сказал я.

– Товарищ Ширвани просил передать, что в интересах дела было бы хорошо, если бы ваши корреспонденты оставили горторг в покое. Уже пять лет я работаю в торговой системе, и ни разу у нас не возникало разногласий с газетой.

Я молчал, а он между тем продолжал:

– Джебраил Ширвани работает здесь еще дольше. Его знают не только в Баку, но и в Москве.

– А вот в Нахичевани его, возможно, не знают.

– Вы, наверно, шутите?

– Какие шутки!

Тогда Мамед Багиров решил внести определенность в наши с ним отношения:

– Может быть, у тебя есть какое-нибудь желание? Или нужна помощь? Говори, не стесняйся!

– Да, есть пожелание.

– Ну вот, – оживился он, – это другой разговор! Я весь внимание!

– Желание мое невелико: освободить Джебраила Ширвани от занимаемой должности!

Он возмутился:

– Я говорю с тобой серьезно, а ты!.. – Но тут же сказал: – Да, видно, вода в вашей деревне бодрящая, спорить любишь! – И усмехнулся. – Подумай сам, ну к чему тебе с нами обострять отношения? Там, где можно выиграть, ты запросто можешь проиграть! Да и что ты теряешь, идя на добрые с нами отношения?!

– Принципиальность коммуниста!

Он опешил и долго не мог выговорить ни слова, а потом покачал головой:

– Да, тебя не переговоришь. Впрочем, тебя не в чем упрекнуть, да и что ты в жизни видел? Другие пачками глотают деньги… Но понимаешь ли, я обещал Джебраилу, что поговорю с тобой как земляк с земляком. Земляки всегда могут договориться, не так ли? Ведь мы, если здраво рассудить, почти родственники!

– Что еще вы хотите мне сообщить?

– Что еще? Да, да, – заторопился он, – я тебя понял! Вот, я принес тебе от Джебраила шесть тысяч рублей и пять золотых царских десяток. Хочешь, прямо сейчас тебе здесь отдам, а нет – принесу вечером на квартиру.

– Ну, вот что, земляк, поговорили, меру знать надо! И запомни: я не хочу лишать твоих детей отца, не то немедленно вызвал бы милицию!

Мамед Багиров побагровел, поднялся и тяжелым шагом покинул кабинет, все так же поскрипывая блестящими сапогами.

Через день меня вызвал к себе председатель нахичеванского Совнаркома. Говорили, что это честнейший человек, безупречный организатор, что он болезненно воспринимает малейшие недостатки, которые обнаруживаются в республике, словно касаются они его лично. И не любит, когда о них первыми заговаривают другие. Мне передали, что он выражал недовольство по поводу безобразий, вскрытых газетой в Наркомате финансов: и безобразия его возмутили, и то, что вскрыла их именно газета!..

Меня он встретил с явным раздражением:

– Сначала вы занялись тем, что переполошили город сообщениями о неблагополучии в Наркомфине. Что вас заставляет совать теперь нос в дела горторга? – Говорил еще что-то в этом духе на повышенных тонах.

– Не кричите на меня, – перебил я его. – Я не привык, чтобы со мной так громко разговаривали.

Моя отповедь заставила его понизить голос:

– Объясните вашу позицию!

– Я давно знаю, что хороший язык дает хозяину поесть меда, а дурной приносит ему одни несчастья. Но, даже зная это, я не погрешу против истины! – начал я спокойно. – Я знаю, что вы честный человек, но если поступят сигналы о неблагополучии в вашем учреждении, как это было в случае с горторгом, то работники газеты постучатся и в ваши двери!

В первый момент он растерялся, явно не ожидая от меня такого ответа, но потом, взяв себя в руки, резко заговорил:

– Я вас еще раз предупреждаю: умерьте свой критический пыл! Дайте нам спокойно работать!.. – И уткнулся в свои бумаги, давая мне понять, что наш разговор окончен.

– Я уйду, но от своих намерений не откажусь. Советская печать призвана быть оружием партии в борьбе против искажений ее линии.

Он ни словом мне не возразил.

Проверка в торговой сети затягивалась. Жулики действовали изворотливо, не оставляя видимых следов. Мы поместили в газете информацию о проверке в горторге, но на этот раз ни Ширвани, ни Багиров никак не отреагировали. Не было и вызовов к начальству.

Как-то заведующий сельскохозяйственным отделом показал мне письмо, в котором сообщалось о злоупотреблениях в системе «Заготзерно». После редакционного обсуждения мы решили к проверке привлечь на этот раз республиканскую прокуратуру.

Прокурором Нахичеванской автономной республики в ту пору работал Джафар Газанфаров, вместе с которым мы когда-то учились б партийной школе в Баку. Он сразу же отозвался на мое предложение.

В очередном номере газеты мы дали информационное сообщение о том, что «в конторе «Заготзерно» некоторые нечистоплотные люди разбазаривают государственное имущество. В связи с этим редакция газеты совместно с прокуратурой республики проверяет состояние дел в конторе. О результатах проверки редакция обязалась сообщить в очередном номере».

После объявления редакционная почта газеты возросла в несколько десятков раз. В письмах были советы, пожелания, жалобы, а иногда и указания на незаконность действий каких-нибудь бюрократов или жуликов.

При газете постепенно образовался актив корреспондентов, которые живо откликались на темы, затрагиваемые нами.

От номера к номеру газета завоевывала авторитет. Возросло количество постоянных подписчиков. Продаваемые в розницу экземпляры расхватывались с ходу.

Во время очередной встречи у секретаря обкома он поинтересовался редакционными новостями, спросил о методах проверки писем трудящихся. Потом сообщил, что на очередном заседании бюро одобрен и признан своевременным рейд газеты в горторг и контору «Заготзерно».

Я сказал, что и к проверке в горторге, и к «Заготзерну» подключены работники прокуратуры.

– Только советую вам не торопиться, тут нужна особая тщательность и щепетильность.

Перешли к вопросу об освещении работ, проводимых машинно-тракторными станциями. Секретарь посоветовал послать рейды и в МТС: мол, если основываться только на сообщениях директоров станций, то картина получится слишком радужная, а это никому не нужно.

Разговор меня удовлетворил вполне. Мне все больше нравился спокойный, уравновешенный тон, которым секретарь говорил со мной, рассудительность и внимательность его к мелочам. По целому ряду замечаний я понял, что секретарь – знающий газетное дело человек.

В конце беседы он предложил мне вести в местной партийной школе курс журналистики.

Это польстило моему самолюбию, и я согласился. Когда уже собирался уходить, он вдруг спросил:

– А тебе не надоело одиночество? Почему не перевозишь сюда семью? Если остановка за квартирой, то я немедленно дам указание!

Я не стал скрывать от него своих планов на будущее:

– Я не хочу брать сюда семью.

– Почему?

– Хочу сам отсюда уехать. Пора наконец закончить Институт марксизма-ленинизма! К тому же я начал писать книгу, а времени здесь у меня совершенно нет.

– Скоро состоится Первый съезд писателей Азербайджана, как вы, наверно, знаете. – Он говорил так, будто не слышал всего, что я ему только что сказал. – Думаю, неплохо бы провести у нас совещание нахичеванских писателей. Хорошо бы к совещанию выпустить специальный литературный номер газеты!

– Хорошая мысль, – поддержал я секретаря. – Постараюсь осуществить ваше пожелание, только и вы прислушайтесь к тому, что я вам сказал: обещайте отпустить меня после того, как пройдет совещание писателей и закончится учебный год в партийной школе.

– В конце июля мы вернемся к этому вопросу, – сказал он.

– До июля очень далеко, к тому же в нем тридцать один день! Мне бы хотелось услышать от вас более точную дату.

– Если вы так уж добиваетесь точности, то… – Он перелистал страницы настольного календаря, нашел июльские, но не остановился на них, а открыл на листочке, где стояло «1 августа». – Вот и запишем: «Решить первого августа вопрос об освобождении Будага Деде-киши оглы от занимаемой должности. Причина – желание учиться».

Я усмехнулся, а он в ответ пошутил:

– По нечетным дням у меня бывает хорошее настроение. Я в эти дни добрый.

* * *

Я подумывал над тем, чтобы увеличить формат нашей небольшой газеты и получить возможность помещать в одном номере как можно больше материалов: старый объем сковывал нас.

Казалось бы, никаких преград: маленький тираж создал в наших подвалах изрядный запас бумаги, которую планировали для большего тиража. Наша типография могла работать еще целый год, не пополняя бумажных запасов, а плановая бумага продолжала поступать.