Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 58 страниц)

УГОЩЕНИЕ В ДАШАЛТЫ

День, назначенный Кербелаи Аждаром, выдался теплым и солнечным.

Шесть фаэтонов следовали один за другим. Мы двигались медленно, любуясь картинами, которые сменяли друг друга: небольшие рощи, нависшие над дорогой скалы, поляны с высокой травой.

С больших валунов на нас внимательно смотрели неподвижные и большие зеленые ящерицы. Их можно было и не заметить, если бы не раздувавшаяся при каждом вдохе кургузая шея. Бугристыми зелеными спинами, уродливыми лапами и короткими хвостами они напоминали обломки горных пород. Местные жители называют этих ящериц «быками, живущими на камнях».

В одном из фаэтонов ехали две группы музыкантов, они пели и играли весь путь от Шуши до Дашалты. За ними следовал фаэтон, в котором были Вели-бек, Кербелаи Аждар и Мирза Гулуш.

Гюльджахан и Гюльбешекер сели в фаэтон к Дарьякамаллы и Мехмандар-беку, которые, тесно прижавшись друг к другу, тихо о чем-то шептались всю дорогу.

Кербелаи Аждар сидел так, чтобы в поле его зрения была Гюльджахан. Мирза Гулуш перебирал четки. В отдельном фаэтоне ехала ханум с дочерью и сыновьями.

Неподалеку от Дашалты, в большой тутовой роще, фаэтоны остановились. Все вышли на большую лужайку, а фаэтонщики распрягли лошадей. Здесь по сравнению с городом было жарче. К одной из шелковиц были привязаны два молодых барашка – один черный, другой рыжеватый. Их заранее пригнал к месту пиршества человек Кербелаи Аждара. При виде шумной толпы барашки жалобно заблеяли. Наверно, только мне их было отчего-то жаль. Но у нашего Имрана сердце не дрогнуло. За свою жизнь он прирезал и освежевал сотни таких ягнят. Поэтому и сейчас не прошло и минуты, как все было кончено, а еще спустя некоторое время две освежеванные тушки свисали с ветки шелковицы без головы и ножек. В отдельный таз выли выпотрошены внутренности.

Пока Имран разделывал мясо для шашлыка, я очищал от ненужного внутренности, предназначенные для жарки. Из них должны были приготовить угощение в первую очередь.

Мужчины – сам Кербелаи Аждар, его племянники, Мирза Гулуш, кое-кто из музыкантов и слуг – собирали дрова и хворост для костра.

И вот уже на огромной медной сковороде шипят и трещат кусочки печени, почек, сердца, легких, поджариваемых в курдючном сале, любимое блюдо всех присутствующих – джыз-быз. Даже в самом названии слышится, как жарятся на сковороде внутренности.

На большой скатерти мы с Имраном расставляем тарелки с соленьями и свежей зеленью, собранной только что на берегу реки: здесь щавель, мята, майоран и чебрец. В стороне – две большие корзины с бутылками вина.

Гости расположились вокруг скатерти, расстеленной прямо на траве. Кербелаи Аждар снова сел так, чтобы видеть Гюльджахан, – на сей раз напротив. Не стесняясь присутствия Вели-бека и Джевданы-ханум, он не спускает с нее глаз. Тамадой избирают Мирзу Гулуша. От его слов гостям совсем не хочется смеяться, и Мехмандар-бек с разрешения Вели-бека просит музыкантов сыграть что-нибудь.

Жалобный стон пастушьей свирели долетел до окрестных скал и эхом вернулся назад. Все примолкли.

Слуга Мехмандар-бека, Мемиш, помогал мне убирать со стола грязную посуду. Мы спешили, чтобы еда не остыла. Но вот джыз-быз уже съеден, и гости поднялись из-за скатерти.

Женщины по камням перебрались на противоположный берег и там собирают и едят ежевику. Мужчины дошли до бурлящего родника и с удовольствием напились.

Имран затачивает ивовые прутья, готовя из них шампуры для шашлыка. Я сложил сухие дрова, стоит поднести спичку – и костер тотчас запылает. В нескольких тазах пряталось мясо, приготовленное Имраном.

Мы втроем спустились к реке, чтобы умыться и немножко остыть. Вода была до того прозрачная, что на дне ясно видны мелкие камни и песок.

Скала на противоположном берегу отбрасывала густую тень, и постепенно все перебрались по камням туда. И вновь зазвучала музыка, на этот раз – тар и бубен, они аккомпанировали Хану. Чистый и сильный голос пел песню о влюбленных:

 
Глазам влюбленных туманиться – таков очей обычай.
Щекам девичьим краснеть, как лепестки мака, – таков обычай щек…
 

Мне, как и всем, наверно, казалось, что Хан поет специально для Гюльджахан. Но она сидела молча, не поднимая головы. Она еще никогда не была такой красивой, как в этот день. Ей очень к лицу был наряд, во всех подробностях продуманный ханум. От яркого красного бархатного платья отсвет падал на щеки. От волнения ли, от воздуха ли или от пения несравненного певца, грудь ее часто вздымалась.

Когда Хан кончил петь, Мехмандар-бек попросил музыкантов сыграть какой-нибудь танец. И сам вышел в круг, увлекая за собой Дарьякамаллы. В танце они незаметно приблизились к Гюльджахан и заставили ее подняться. Тут же им на помощь ринулся Кербелаи Аждар. Мехмандар-бек и Дарьякамаллы отступили, в сторону, а Гюльджахан осталась одна напротив Кербелаи Аждара. Он, словно хищная птица, кружил вокруг девушки, а она еле переступала ногами, совсем забыв поднять руки. Я подумал, что она вот-вот упадет, стоит только подуть посильнее ветру.

Со словами: «Да будет тебе в жертву весь мой род!» – Кербелаи Аждар попытался обхватить девушку за талию, но она вывернулась и бросилась к кустам ежевики. Из вежливости присутствующие одобрили танец аплодисментами. Кербелаи Аждар несколько раз галантно поклонился хлопавшим и, довольный, подошел к Мирзе Гулушу.

Имран дал мне знак, и мы втроем вернулись на лужайку. Пока гости по камням перебирались на этот берег реки и рассаживались вокруг скатерти кому где хотелось, у нас уже пылал костер, языки пламени вздымались все выше. Имран заканчивал нанизывать мясо на шампуры, мы с Мемишем нарезали помидоры и лук, расставили тарелки со свежим лавашем, принесли воды из родника.

Тамада Мирза Гулуш предложил наполнить бокалы. Все, кроме женщин и Хана, налили себе вина, и Мирза Гулуш поднял тост за Кербелаи Аждара, хозяина сегодняшнего пиршества.

Не успели все выпить, как мы понесли шампуры с шашлыком к скатерти. Нежное мясо таяло во рту. И дело вовсе не в том, что ягнята были молодые, а в умении разделать тушу на удачные куски и в нужное время снять с углей (Имран это умел). Не было бы ему цены, если бы не его желчный, злой язык.

Все хвалили мастерство Имрана, а он млел от удовольствия.

А потом долю говорил Мехмандар-бек: и о верности, и о настоящей дружбе, и о том, что друзья нужны для того, чтобы в нужный час помочь в беде… И все это говорилось для того, чтобы воспеть потом виновника сегодняшнего пира – Кербелаи Аждара.

– Если бы Кербелаи Аждар не устроил такое угощение, не пригласил бы нас сюда, в это дивное, сказочное место на берегу реки, если бы он не взял на себя такие большие расходы, где бы могли без помех послушать карабахские песни в исполнении нашего Хана?.. – Поощренный всеобщим вниманием, Мехмандар-бек продолжил: – Когда человек готов все сделать ради друзей, когда он делится с ними теми богатствами, которыми обладает, нельзя не помочь такому человеку! Можно ли остаться равнодушным к его надеждам, к его мечтам?.. Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что мы де можем не помочь такому человеку!

– Надо помочь! – закричали присутствующие.

Мехмандар-бек посмотрел преданными глазами на Кербелаи Аждара, а у хозяина сегодняшнего-веселья удовольствие было разлито на лице.

– Кербелаи Аждар готов в тяжелую минуту протянуть любому из нас руку помощи, – уверенно продолжал тем временем Мехмандар-бек. – Но сегодня он сам оказался в затруднительном положении. Можем ли мы спокойно взирать на то, как пропадает этот благородный человек? Нет, не можем! За этой скатертью сидят люди, от которых зависит счастье нашего дорогого друга… – И посмотрел на Дарьякамаллы.

Но все присутствующие и без того поняли, куда клонит Мехмандар-бек. Ах, хитрая лиса, и он туда же!.. Как же терпит это Дарьякамаллы? Этого я от нее не ожидал: сидит, опустив голову, и ни слова не скажет!

А Мехмандар-бек, считающий себя образованным, благородным человеком, продолжал:

– Да, дом его холоден, его не греет тепло семейного очага, тоска одиночества гложет ему душу, хотя, казалось бы, нет никаких препятствий для счастья нашего друга! Понимающие – да уразумеют, не знающие – пусть узнают! – И тут же обратил свой взор к Вели-беку и его жене: – Так давайте попросим Джевдану-ханум и моего любимого тестя Вели-бека не тянуть с делом Кербелаи Аждара. Хорошо бы в ближайшее время они пригласили нас на обручение Кербелаи Аждара с нашей сестрой Гюльджахан, а там уже и не за горами свадьба, угодное аллаху благое дело!

Все молчали, ожидая, что скажет Вели-бек. Кербелаи Аждар наклонился к Мирзе Гулушу и что-то шепнул ему на ухо. Мирза согласно закивал головой. Наконец раздался голос Вели-бека:

– Все ты правильно сказал, сын мой. Как это в Коране: «Будь проклят тот, кто разрушает, и милосердие аллаха тому, кто воздвигает!» Я думаю так же, как и ты. Это доброе дело не терпит отлагательства. В ближайший четверг прошу всех присутствующих пожаловать в наш дом, мы проведем обручение и назначим день свадьбы!

Как только Вели-бек кончил говорить, Кербелаи Аждар подтолкнул Мирзу Гулуша, и тот поднялся:

– Прошу всех выпить за здоровье нашего признанного карабахского аксакала Вели-бека Назарова! Да будет аллах всемогущий к нему милостив, и мы дождемся тех дней, когда будем справлять свадьбы его сыновей и дочери!

Все громко зааплодировали. Кербелаи Аждар дал знак музыкантам, и они заиграли. Мирза Гулуш повернулся к Хану:

– Да будет жизнь моя тебе жертвой, начинай, дорогой!

И молодой певец запел, но песнь его была нерадостной. Голос его – задушевный и печальный – говорил на сей раз не о надеждах и радости. Хан, как и я, догадался о свершившейся на наших глазах сделке. Грустная песня тревожила сердца.

 
Ах, как не плакать мне, ушла любимая… —
 

пел Хан.

Вдруг, как это часто бывает в горах, откуда ни возьмись над нами появились черные тучи.

Небо мгновенно заволокло. Сгустились облака. Поднялся ветер, стремительно гнавший на нас туман. Словно наступила внезапная ночь.

Постоянно живущие в этих горных краях фаэтонщики тотчас вскочили и кинулись запрягать лошадей.

Слуги собирали вещи, мы с Имраном упаковали посуду и оставшиеся после пиршества продукты.

Не успели все усесться в фаэтоны и выехать на основную дорогу, как пошел сильный дождь. Крупные капли, а потом и градины величиной с горох ударялись о поднятый верх фаэтона, выбивая на нем дробь.

Когда мы медленно ехали по дороге, хлынул ливень.

СНОВА ЧЕРНАЯ ВЕСТЬ

Дождь так же неожиданно стих, как и начался. Когда мы въехали в Шушу – небо уже чистое, светит солнце. Только где-то далеко-далеко, у самого горизонта, темнеют тучи, ветер гонит их от нас.

Не успел я войти в дом, как увидел, что в двери торчит какай-то бумага. Развернул – ничего понять не могу. Еще раз прочел, и у меня потемнело в глазах. Я сам не знаю, как это случилось, но я, по всей видимости, потерял сознание. Когда очнулся, то сквозь сомкнутые веки увидел вокруг себя людей.

– Что с ним случилась? – спрашивал голос ханум.

Имран и Гюльбешекер подняли меня с пола и усадили.

Бумагу в руках держала Джевдана-ханум. Она громко прочла:

«Абдул скончался скоропостижно. О племяннице не беспокойся, она живет у меня. Бахшали».

И снова боль сдавила мне сердце. Ханум, ничего не говоря, ушла вместе с Вели-беком. А я думал о том, что же мне теперь делать? Как забрать девочку к себе? А если я поступлю в семинарию, где будет она жить? Но чем я могу помочь ей? И как вообще устроится ее будущее?

Уже давно в доме все спали, утомленные поездкой, а я никак не мог освободиться от мучивших меня дум.

Снова полил дождь, наверно, его равномерный шорох усыпил меня. Когда я проснулся, сияло солнце. Блестели вымытые дождем крыши домов, листва на деревьях. Но ничто не радовало меня. Племянница! Надо ее срочно увидеть! Но как уехать? И чем утешить ее? Куда забрать?.. К тому же у, меня прибавилось дел в доме бека.

После возвращения из Дашалты Джевдана-ханум начала деятельно готовиться к предстоящему обручению и свадьбе Гюльджахан. И меня чаще, чем обычно, посылали с поручениями в город и на базар.

Однажды я встретил слугу Мехмандар-бека – Мемиша, с котором мы подружились во время шашлычного пира в Дашалты.

Мы поговорили о том о сем, и вдруг он мне сказал, что с первого сентября начинает учиться в учительской семинарии.

– Но как тебе это удалось? – вскричал я. Обида душила меня: я был грамотнее Мемиша, но учиться будет он, а не я!

– Меня устроил туда Мехмандар-бек, – поспешил с ответом Мемиш.

Вот оно что! Значит, всякий, кто поступает в семинарию, должен иметь покровителя! Как же мне найти человека, который бы поручился за меня?! А может, и мне обратиться за помощью к Мехмандар-беку? Правда, после того как он ратовал за женитьбу Кербелаи Аждара на Гюльджахан, он был мне ненавистен. И все же я решил обратиться к нему за содействием.

Когда он явился в очередной раз в наш дом, я улучил момент и заговорил с ним. И тут же перешел к главному, что меня волновало:

– Очень вас прошу помочь мне в устройстве в семинарию. Не откажите и мне в том добре, которое вы сделали для вашего Мемиша. Если вы поможете мне поступить учиться, я всю жизнь буду за вас благодарить аллаха!

Всегдашнюю приветливость Мехмандар-бека как рукой сняло, он поскучнел и наморщил лоб, словно прогоняя какую-то неприятную мысль.

– Я помогу тебе, но только с одним условием: если ты получишь на это согласие Джевданы-ханум.

Я чуть не рассмеялся от его непонятливости: ведь не собираюсь же я до конца своих дней прислуживать ханум!

– Мехмандар-бек, Советская власть вот уже больше двух лет как дала всем свободу! Неужели вы думаете, что мне нужно разрешение ханум для того, чтобы пойти учиться?

Мехмандар-бек ничего не сказал мне в ответ. А я не знал, что мне еще такое сказать ему, чтобы убедить. Конечно же для него мнение ханум значит больше, чем мое…

Но прошло несколько дней, и однажды, когда Дарьякамаллы и Мехмандар-бек обедали у нас, за столом зашел разговор о двух предстоящих свадьбах: оказывается, решилась и участь горничной Гюльбешекер – ее выдавали за Имрана. Я представил себе, как рад наш повар.

Мехмандар-бек с улыбкой говорил:

– Да, в этом году все в этом доме расправляют крылья и улетают из гнезда. Гюльджахан и Гюльбешекер, да будет над ними благословение аллаха, выходят замуж. И Будаг, которому я тоже желаю счастья и здоровья, поступает в семинарию.

Джевдана-ханум, которая вечно старается чем-нибудь мне напакостить, вытаращила от злобы и удивления глаза:

– Как, Будаг идет в семинарию?! А кто ему это разрешил?

Мехмандар-бек осекся, Дарьякамаллы покраснела и опустил глаза, а Вели-бек, как он делал это всегда, желая уклониться от участия в неприятном разговоре, вышел на балкон и стал прохаживаться там.

Имран, услышав слова Мехмандар-бека, расстроился: после моего ухода ему будет еще труднее в этом доме; но его огорчение я, по крайней мере, понимал.

Ханум перевела свой негодующий взгляд на меня, но я решил опередить ее.

– Простите, ханум, – сказал я, машинально вытирая посудным полотенцем руки, – я не совсем понял, о каком разрешении вы говорите?

Она со злостью выпалила, глядя мне прямо в глаза:

– Если ты еще не уразумел, то повторю тебе: ты у кого спросил разрешения поступать в семинарию?

– Разрешение, ханум, я получил от Советской власти. Неужели вы и теперь не захотите мне помочь? – Я как ни в чем не бывало улыбнулся.

Джевдана-ханум смерила меня презрительным взглядом, а я вернулся на кухню и занялся своими делами. Когда я выходил, то увидел расстроенное лицо Мехмандар-бека. Наверно, он решил таким образом попробовать начать разговор с Вели-беком и ханум, и вот как это закончилось. И Дарьякамаллы была растерянна. Но сам я был доволен, что сумел-таки сказать свое решительное слово: наступила ясность, и я дал понять, что умею постоять за себя.

Однако я сильно сомневался в том, смогу ли я попасть в учительскую семинарию?

ТЕАТР

Случилось так, что на другой день после разговора о семинарии в ближайших водоемах иссякла вода, и я отправился к бане, принадлежащей отцу Мехмандар-бека, куда от реки был протянут водопровод.

Дом Мехмандар-бека рядом с баней, и я заглянул во двор, чтобы поздороваться и узнать, как дела у Мемиша. Каково же было мое удивление, когда я увидел, как Мехмандар-бек занимается с Мемишем! Как же мне не позавидовать ему?

Мемиш был подготовлен к семинарии значительно хуже, чем я. Он и арабским алфавитом владел плохо, а о русском языке и говорить нечего.

Я стоял молча рядом и слушал, как идет урок. В перерыве Мемиш похвалился, что сегодня вечером Мехмандар-бек берет его в театр. Само слово «театр» я слышал впервые, поэтому спросил:

– А что это такое?

Мехмандар-бек ответил:

– Это представление – наподобие того, какое дают бродячие циркачи, канатоходцы и клоуны. Ты, наверно, видел их где-нибудь в деревне в дни базара. Только в театре артисты разыгрывают какую-нибудь грустную или веселую историю. – Мехмандар-бек улыбнулся. – Попроси разрешения у хозяйки, и пойдешь с нами.

Опять разрешение!..

Я, честно говоря, не очень понял объяснения Мехмандар-бека, но мне хотелось во что бы то ни стало попасть в театр. Не помню, как я вышел из дома Мехмандар-бека, как наполнил кувшин водой и, поставив его на плечо, отнес домой. Солнце в тот день никак не садилось, терпению моему пришел конец. Я никак не мог забыть – «театр», «артисты»… Эти слова все время вертелись у меня на языке.

Наконец наступил долгожданный вечер. Никому не говоря ни слова, ни у кого не прося разрешения (будь что будет!), я надел чистую рубашку и брюки и бегом сбежал по склону.

Мехмандар-бек и Мемиш уже ждали меня. Пройдя несколько кварталов, мы вошли в здание, что напротив дома Гаджи Дадаша, и остановились у двери, над которой было написано «Касса». Мехмандар-бек с кем-то поговорил и вернулся к нам. Мы вошли в широкую дверь и поднялись на второй этаж. Всюду было очень чисто, на стенах коридоров висели портреты каких-то людей. Казалось, они следили за мной суровым взглядом. Мехмандар-бек открыл какую-то дверь, и мы вошли в большой зал, уставленный рядами стульев. Бек показал нам места в пятом ряду и, усадив нас, сказал:

– Когда представление окончится, пойдете домой. Я с вами не останусь, у меня есть дела.

Как только Мехмандар-бек ушел, Мемиш сказал, мне, что это и есть семинария. И тут я узнал, что отец Мехмандар-бека Джаббар-бек служит доктором в этой семинарии – помимо других многочисленных должностей, которые он занимает в Шуше. И сам Мехмандар-бек работает здесь же фельдшером.

Я огляделся. Зал, в котором мы сидели, был очень высоким и просторным. Я подсчитал: двадцать пять рядов по пятнадцать стульев в каждом! Почти четыреста человек могло разместиться в этом зале!

А пока в зале было немного людей. Один за одним входили семинаристы в одинаковой форменной одежде: черные рубашки со стоячими воротничками, из-под которых выглядывал краешек белого, подпоясанные широким ремнем с пряжкой, на которой были две буквы «ШС» – «Шушинская семинария», в крепких черных ботинках. Я глянул на свои залатанные чувяки.

Семинаристы рассаживались и тихо переговаривались друг с другом, но все равно шума в зале не было.

В первом ряду сидели музыканты, прямо перед ними с потолка во всю ширину зала висел занавес из красного бархата. Он иногда колыхался, и из-за него выглядывали чьи-то головы.

Вдруг раздался звонок. Те, кто еще не занял свои места в зале, заторопились. Опять раздался звонок, за ним последовал еще один. Семинаристы стали хлопать, мы с Мемишем присоединились к ним. Потом все стихло. Не все стулья были еще заняты, сквозь широко распахнутые двери опоздавшие продолжили входить и занимать свои места. Но вот двери закрыли, и перед красным занавесом появился высокий худощавый парень.

– Учащиеся Шушинской семинарии сегодня вечером покажут вам отрывки из сатирической музыкальной комедии Кязимовского «Молла Джаби» и музыкальной комедии Узеира Гаджибекова «Аршин мал алан».

Потом парень назвал имена тех, кто принимает участие в представлении, упомянул о музыкантах и, скрылся за занавесом.

И тут же занавес неровными толчками раздвинулся в стороны.

Занавес! Это открылся не занавес в зале семинарской школы, а черная завеса, которая до того момента закрывала мои глаза!.. В этот вечер я как будто заново родился.

Если бы мне, да и не только мне, но и Мемишу, отрезали палец, мы бы ничего не почувствовали, так нас захватило все происходящее на сцене: проходимец Молла Джаби со своим приятелем обманывали крестьян, чтобы выудить у них побольше денег. Мы не думали, что перед нами актеры, так жизненно было все, что мы видели.

Мы покатывались со смеху, когда Молла Джаби, вместо того чтобы читать молитву, нараспев горевал о том, что прорвался бурдюк, из которого вытекает простокваша, предназначенная для приготовления сыра. Он причитал, а глупые крестьяне били себя руками по головам и горько рыдали.

Я так увлекся происходящим на сцене, что, увидев, как молодая крестьянка пришла к молле с просьбой написать ей заклинание от сглаза (а молла решил воспользоваться ее неопытностью и покушался на ее честь), не выдержал и громко закричал:

– Пусть убьет тебя Коран, который ты читал!

Выступающие никак не отреагировали на мой выкрик, а соседи по залу оборачивались – на одних лицах я видел улыбку, другие укоризненно качали головами. А кто-то, сидевший неподалеку от нас, довольно громко произнес:

– Дикарь!

Мемиш ткнул меня локтем в бок и прошептал, что во время представления разговаривать нельзя, а то могут вывести из зала.

Только тут я пришел в себя. Молла Джаби напоминал мне Мирзу Гулуша своими манерами и походкой. Возможно, семинарист, который изображал Моллу Джаби, где-то видел Мирзу Гулуша и подражал ему.

Я вспомнил, что и к нам в Вюгарлы являлись подобные проходимцы. Невежественные и хитрые, они обманывали крестьян, обещая написать заговоры и заклинания против сглаза, гадали, глядя в таз с водой. Однажды я из любопытства прочел молитву, написанную таким моллой для какой-то бедной женщины. На сложенной треугольником бумажке было написано по-русски: «Лошад бижит бистро». Оказывается, составитель «молитв» выпрашивал у детей, учившихся в начальной русской школе, тетради, и когда его просили написать молитву или заклинание, не особенно утруждал себя, а вырывал из тетрадки очередной лист, складывал его треугольником и вручал просителю. Чаще всего это были женщины, которые за «хорошую молитву» несли ему кто курицу, кто масло, а кто чай и соль.

Занавес закрылся. Публика громко аплодировала. А я хлопал громче всех. Многие вышли в коридор прогуляться, но я и Мемиш не вставали со своих мест. Нам казалось, что если покинем зал, то обратно нас не пустят.

К нам подошел семинарист, на рукаве которого была широкая красная повязка. Наклонившись ко мне, он негромко сказал:

– Когда идет представление, разговаривать нельзя, товарищ. А уж выкрикивать что-либо совсем нехорошо! Это может сбить с толку артистов, тем более самодеятельных.

Я покраснел от смущения. Увидев это, Мемиш толкнул меня слегка локтем:

– Ничего, не обращай внимания! Это с каждым может быть.

Прошло немного времени, и снова прозвенел звонок. И снова открылся занавес.

Аскер и тетушка Джахан говорят о женитьбе Аскера. Он не прочь жениться, но при условии, чтобы обязательно до сватовства ему показали невесту. Слуга Вели стоит в дверях и с удивлением посматривает на хозяев: где это видано, чтобы невесту показывали жениху?!

Обращаются за советом к многоопытному другу семьи Сулейману, и он находит хитроумный ход: Аскер под видом купца, торгующего вразнос тканями, предназначенными для женских платьев, обходит дома шушинцев, имеющих дочерей, и выбирает себе невесту по вкусу.

Все так и происходит. Невеста найдена. И не только для Аскера, но и для его слуги Вели, а также для самого Сулеймана!.. Устраивается судьба и тетушки Аскера – она приглянулась вдовствующему отцу невесты. И разом играются четыре свадьбы.

Я не сводил глаз со сцены. Не знаю, что больше всего мне понравилось?.. То ли игра актеров, то ли замечательная музыка…

Позднее отец Мехмандар-бека, Джаббар-бек, рассказал нам, что Узеир Гаджибеков – уроженец Шуши и что «Аршин мал алан» (что значит «Кто купит аршинный товар?») написан о действительной истории, имевшей место здесь, в Шуше. И даже имена Аскера и Сулеймана не изменены.

Я не сводил глаз со сцены; мне казалось, что мы являемся свидетелями именно сейчас происходящего в жизни. Только иногда я отвлекался из-за какого-то слова, сказанного неподалеку от меня. И тогда я понимал, где нахожусь.

«Никогда мне не стать таким, как эти семинаристы», – думал я с грустью. Но тут же дерзкая мысль впервые пришла мне в голову: «Смогу ли я когда-нибудь сам написать о своей жизни, чтобы рассказать людям, что видел, что пережил?..»

Мне стало жарко от неправдоподобности задуманного. И только благодарность к Мехмандар-беку, приведшему меня сюда, переполняла мое сердце.

Спектакль окончился. Вместе со всеми мы вышли на улицу.

Я попрощался с Мемишем, но домой не спешил. Мне хотелось вновь и вновь вспоминать картины представления, слова и фразы, которые неслись со сцены. Я позавидовал той легкости, с которой держались семинаристы, выступавшие перед зрителями. Во мне росла уверенность, что если я покину бекский дом, то не пропаду. Раньше мне думалось, что надо жить, прислонившись к кому-то сильному, тогда не умрешь с голода. Теперь я уверовал, что новая власть не позволит остаться мне навсегда батраком.

Неторопливыми шагами я взбирался вверх по нашей улице. С Джыдыр дюзю дул теплый ветерок, но мысль, что я снова возвращаюсь в опротивевший мне дом, наливала непомерной тяжестью мои ноги. Я остановился и подставил лицо ветру.

Когда я пришел, то увидел, что Имран и Гюльбешекер о чем-то горячо спорят. Не обращая на них внимания, я прошел к себе. Тут же голос ханум позвал Имрана. Я вышел к господам. Они играли в нарды. Ханум с неприязнью спросила меня:

– Где ты был? Почему только сейчас пришел?

– Мехмандар-бек водил меня и Мемиша в театр.

Ханум обратилась к беку, но в голосе ее звучала издевка по моему адресу:

– Поздравляю тебя, Вели-бек: наша кошка котенка родила, назвала его Будагом. Теперь этот котенок ходит в театр.

Я промолчал. Где были мои мысли, а где – ее!.. Я спросил только, зачем она позвала Имрана. Ханум с раздражением буркнула:

– Скажи ему, чтобы накрыл на стол!

Когда я выходил из комнаты, то услышал, как ханум со злобой сказала беку:

– От него нам следует избавиться! Отправь его обратно в Учгардаш. Не хочу видеть его противную морду!

Вели-бек, как всегда, промолчал, собирая кости и складывая нарды.

Ханум словно хотела ужалить меня, но не тут-то было! Я и сам рвался из бекского дома, как птица из клетки!

Имран стал готовить, ворча себе под нос, что господа впервые за долгие годы вдруг решили поздней ночью поесть. Он вынул из духовки сковороду и кастрюлю, чтоб переложить еду на тарелки.

– Отнеси! – сказал он мне.

И я впервые за время моего батрачества наотрез отказался:

– Сам неси, я не пойду!

Имран не стал спорить: во-первых, время было неподходящее, а во-вторых, понял по моему лицу, что это сегодня бесполезно.

Про себя я твердо решил, что наступили последние дни моего пребывания в доме Вели-бека. Сам вид Джевданы-ханум мне был отвратителен. Ненависть бушевала во мне. Как понимал я сейчас моего отца!… Только бы мне поступить в семинарию! И дня не останусь в этом доме, а сейчас… А сейчас мне надо потерпеть. «Терпел два года, – говорил я себе, – потерпи и два месяца!»

Но однажды утром я отказался идти и на базар за покупками. Имран уже понимал, что со мной лучше не спорить, поэтому попросил готовить завтрак, а сам взял корзины и отправился на базар.

Неожиданно на кухню зашла Гюльджахан. Она постояла молча минуту-две; не дождавшись от меня ни слова, начала сама:

– Ты совсем не разговариваешь в последнее время со мной, Будаг. – Она говорила так, как если бы продолжала давно начавшуюся беседу. – Все, что ты говорил о Кербелаи Аждаре, правда! Я знаю, что меня не ждет в жизни с ним ничего хорошего. Но я не могу спорить с тетей и не слушать Вели-бека… Прошу тебя, не напоминай мне ни о чем. Достаточно того, что меня выдают замуж, как вдову, с одной молитвой… Из-за того, что Салатын-ханум в трауре, решили не делать пышной свадьбы и никому о ней не сообщать, даже маме…

Я молча пожал плечами. Что я мог сказать? Что посоветовать? У меня хватало своего горя и своих забот.

А Гюльджахан прерывистым шепотом продолжала:

– Прошу тебя, Будаг. Сделай так, чтобы в дни свадьбы ты был еще здесь, не спорь с тетей, не зли ее, не то отошлет…

Я оглянулся и увидел, что слезы катятся по ее щекам. Мне стало жаль ее, и все злые слова тотчас улетучились из моей головы. Чтобы переменить тему, я спросил:

– Это правда, что вам с Гюльбешекер играют свадьбы в один день?

– Да.

– А Гюльбешекер в самом деле любит Имрана?

Гюльджахан с тоской вздохнула:

– Пусть Гюльбешекер благодарит аллаха, что Имран берет ее за себя! Ей бы следовало каждый день раздавать нищим хлеб, чтобы и они молили за нее всевышнего…

– Дай аллах вам обеим счастья!

– Если бы люди не помешали, может быть, аллах и сделал меня счастливой, а так и она и я в один день станем несчастными. – Гюльджахан опустила голову.

– При Советской власти никого нельзя выдать замуж насильно! Это сказал сам Нариман Нариманов.

– Будаг, я же просила тебя не напоминать мне о моей беде!

Но я все-таки не удержался и спросил:

– Гюльджахан, а если мне случится увидеть твоего парня, что ему сказать?

– Зачем ты сорвал корку с моей раны?..

– Ну, а все же? – пристал я.

– Скажешь… – И задумалась. А потом, побледнев, произнесла: – Если умру, буду принадлежать черной земле, а если останусь жива – только ему!

Я усмехнулся:

– Чему верить, Гюльджахан, тому ли, что ты сказала прежде, или твоим словам, которые ты говоришь теперь? Нельзя бросать обещания на ветер!

Она не успела ответить – Имран вернулся с базара. Плита горела жарким огнем, утренний завтрак был уже готов, и я все прикрыл крышками, чтобы не остыло. Зашумел самовар.

Солнце, поднявшись над башнями крепости, заливало Шушу своими лучами. Истаяла предутренняя роса с железных крыш домов, поднялись головки цветов. Фруктовые деревья в саду Вели-бека, кусты жимолости и боярышника, омытые росой, сверкали на солнце. Над цветами жужжали пчелы, собирая нектар. Все в природе тянулось к солнцу, к жизни. Не мог я примириться с тем, что полная сил, красивая и умная девушка сама бросает себя в пучину бед, отказывается от права решать свою судьбу. Проливать горькие слезы и изнывать от тоски – это одно дело, а решиться на протест – совсем другое! Но что я мог сказать?!