Текст книги "Будаг — мой современник"
Автор книги: Али Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 58 страниц)
ГОРОД, О КОТОРОМ Я ТАК МНОГО СЛЫШАЛ
В билетной кассе мы узнали, что до прихода поезда остается еще три часа. Попутчик кажется мне человеком опытным, осведомленным во многих вопросах. Он, видимо, не раз бывал в Баку. Мне льстит, что он оказывает мне внимание, а я, в свою очередь, проявляю свое уважение к нему.
Мы зашли в привокзальную чайхану, и впервые в жизни я угощал другого человека. Не беда, что за счет моего доброго Керима. Мы заказываем люля-кебаб и чай.
Оставив свои вещи на попечение хозяина чайханы, мы выходим прогуляться на перрон, где кроме нас много разного народа. Здесь, наверно, в обычае прогулка в ожидании поезда около поездных путей.
Я вспомнил отца и подумал, как бы радовался он моей поездке в Баку!..
Неожиданно послышался звон колокола со стороны, откуда должен был прибыть поезд. Я кинулся в чайхану, схватил свои вещи и выбежал на платформу. К моему удивлению, попутчик не проявлял никакого беспокойства.
– Не торопись, нам еще придется долго ждать, – сказал он. – Этим звонком ожидающим дали знать, что поезд вышел с соседней станции.
Сколько нового я узнал за сегодняшний день, теперь вот и это!..
Сердце замирало от предвкушения необычайности поездки на поезде. Впервые в жизни сяду в поезд, и он повезет меня в Баку.
«Если доеду благополучно, дам деньги первому же нищему, которого встречу!» – дал себе обет. А потом подумал: «А разве есть в Баку нищие? Неужели они там могут быть?!»
Мои мысли были прерваны попутчиком:
– Я смотрю, ты очень задумался… О чем же? К добру ли?
Я промолчал. Но он не отставал от меня:
– Как говорится в наших краях, найди себе сначала спутника, а потом ищи дорогу. Волею аллаха мы оказались с тобою спутниками, и ехать нам предстоит ночь и день. Поэтому не годится отмалчиваться! Скажи, что тебя гложет или беспокоит?
Я не был расположен к откровенному разговору, потому что сильно волновался, но он так пристал, что я обещал поделиться с ним, когда мы сядем в поезд.
– Не обижайся на меня, я с детства неразговорчив. Может быть, позже, в поезде…
– Что ж, я буду рад, если ты мне объяснишь причину своей задумчивости.
Но разговор наш был прерван страшным гулом, мне почудилось, что перрон под нашими ногами задрожал. Из темноты на нас надвигались два светящихся шара: со свистом и шипением, гудя и пыхтя, к платформе подошел поезд. Я остолбенел от неожиданности. А вокруг меня засуетились, забегали пассажиры, подтаскивая поближе вещи, кто-то кому-то что-то кричал, поднялась кутерьма и суматоха. Я тоже схватился за свой чемодан и корзину, но мой новый знакомый остановил меня:
– Не следует спешить, пусть вперед бегут нетерпеливые. Поезд без нас не уйдет.
Так и вышло: когда народ угомонился, мы прошли в вагон и заняли свои места. Вскоре послышались три удара в колокол, потом свисток, вагон дернулся и медленно начал свой разбег.
Привокзальная суета осталась позади, и хоть по перрону бегало много людей, наш вагон оказался полупустым. Мы оказались в купе вдвоем. Была уже ночь. За весь длинный тревожный день, полный новизны и неизвестности, я очень устал. Я лег на полку и попытался уснуть, надеясь, что мерное постукивание колес и покачивание вагона не помешают мне. Но возбуждение не проходило, в голову лезли всякие мысли, о сне не могло быть и речи. Я встал и вышел из купе в коридор. Прижавшись носом к стеклу, я вглядывался в мелькавшие за окном просторы, но тьма скрывала все. Я хотел, чтобы поезд мчался быстрее, мысли мои спешили впереди поезда.
Баку! Город, в который так стремился и о котором так мечтал мой отец!.. «Баку – город ветров!» – говорил он, и столько любви, восхищения и надежды было в этих словах, что мне не терпелось поскорее увидеть город, его Баку!..
Темным, неграмотным человеком отец приехал сюда, чтобы работать тартальщиком на промысле. Его непреклонный, неуживчивый, но справедливый характер очень скоро сделал его вожаком таких же, как он, трудовых людей, приехавших из сел и деревень в Баку. Отца заметили и подружились с ним люди, которые уже давно боролись, защищая права рабочих. С их помощью он стал сознательно оценивать события, совершающиеся в мире и на его родине. Даже в те годы, когда партийное поручение заставило его покинуть Баку, неразрывные нити продолжали связывать его с друзьями… И вот теперь я еду в Баку…
Вагон освещался стеариновыми свечами, прикрытыми фонарным стеклом. Мерцающий свет падал на наши лица, причудливые тени чуть колыхались на стене. Мой попутчик не спал, но уже не приставал ко мне с разговорами. Я снова прилег на свою полку и незаметно уснул.
Проспал я довольно долго, а когда проснулся, то увидел, что яркое солнце врывается в вагонные окна.
В середине дня поезд пришел в Баку. Мы распростились, мой попутчик тут же, у вокзала, нанял извозчика и уехал. А я пешком отправился искать Телефонную улицу, а на ней – дом бывшего миллионера Мусы Нагиева, в котором помещалась Центральная тюркская партийно-советская школа.
ЦЕНТРАЛЬНАЯ ПАРТИЙНАЯ ШКОЛА
Безо всяких происшествий я нашел нужный мне дом. У входа висела табличка с названием школы. Я попросил вахтера вызвать Новруза Джуварлинского.
Новруз обрадовался мне, но вместо приветственных слов обрушил на меня упреки:
– Слушай! Где ты был? Уже два месяца все занимаются! Никто не знал, жив ты или умер! Хоть бы написал, сообщил, что с тобою случилось!
Я объяснил, что болел и что мне выдали в шушинской больнице справку. Новруз прочел ее и тут же разработал план действий:
– Сейчас мы отнесем твои вещи ко мне в общежитие, а потом зайдем к директору партшколы. Пусть он ознакомится с твоими документами, но скажу тебе откровенно: мне что-то не верится, что он примет тебя, такой уж он человек!..
Новруз отнес вещи и остановился у порога директорского кабинета:
– Дальше иди один, я буду тебя ждать.
Что ж, Новруз оказался дальновидным. Правда, директор принял меня очень приветливо и внимательно прочел бумагу, выданную в шушинской городской больнице. Но тут же развел руками и сказал, что без указания отдела пропаганды Центрального Комитета партии принять меня не может. И выпроводил. Мы пошли с Новрузом на прием в отдел пропаганды ЦК. На мое счастье, первым человеком, который встретился нам в коридоре, был заведующий отделом пропаганды Шушинского городского комитета партии, тот самый, кто давал мне направление в шушинскую партийную школу.
Я кинулся к нему и рассказал, что со мной произошло. Он тут же начал улаживать мои дела. А уже через полчаса вручил мне письмо на имя директора Центральной школы.
Директор что-то написал на письме, полученном из ЦК, и сказал:
– Принимаю тебя с условием: если до Нового года не сумеешь догнать товарищей, вынуждены будем тебя отчислить.
«Чтоб я – да не сумел?!» – подумалось мне. И я заверил директора, что догоню и перегоню своих товарищей.
Я навсегда сохранил в памяти этот день – двадцать девятое октября.
Вечером наравне со всеми я ужинал в столовой партийной школы, а потом занял свою койку в общежитии.
В Центральной партийно-советской школе учились не только молодые люди моего возраста, здесь были и сорокалетние, и совсем пожилые люди, принимавшие деятельное участие в революционной борьбе. Я подумал: если бы был жив мой отец, он непременно бы пришел сюда учиться, его место было здесь!.. Раз ему не суждено было заниматься в этих стенах, то я не подведу его, достойно займу его место!
Рядом с теми, кто пришел учиться в партийную школу с промыслов и заводов, неприятное впечатление оставляли выходцы из Южного Азербайджана, «с той стороны». В давние времена они прибыли в Баку, овладели здесь профессиями высококвалифицированных рабочих. Они подчеркивали всем своим видом избранность и исключительность своего положения, старались держаться особняком, посещали занятия не регулярно, а выборочно. В общежитии занимали отдельные комнаты, в столовой сидели за отдельными столами. А иногда даже требовали себе особой пищи, третируя поваров и заведующего нашей школьной столовой.
Я никак не мог понять, как уживаются в этих людях партийная сознательность с избалованностью, присущей бекам или господам, и почему наш строгий директор так попустительствует им?
В те годы наболевшие вопросы решались на открытых собраниях партшколы. Они проводились по самым разным поводам чуть ли не каждый день, а иногда и дважды.
Я заметил, что на каждом таком собрании обязательно выступал хотя бы один представитель Южного Азербайджана. О чем бы ни шла речь – об улучшении питания слушателей, о наведении порядка в общежитии, о подготовке вечера самодеятельности, – представитель группы «с той стороны» неизменно сводил речь к одному: мол, все было бы хорошо, но, к сожалению, товарищи слишком увлекаются собственными делами – едой, жильем, танцами; успокоились, совершив революцию у себя, и вовсе не думают о революции на всем Востоке. «Вы задержали революцию на три года минимум!» – упрекали они нас.
Мы переглядывались с усмешкой, пытаясь найти среди нас тех, по чьей вине случилась эта задержка. К счастью, ни один из выступавших не называл имен виновных. Своей псевдореволюционной демагогией они вызывали обратный результат: их речи никто всерьез не воспринимал, а только посмеивались втихомолку.
Директор нашей школы, человек культурный и образованный, старался не вступать с ними в излишние споры, словно побаивался их.
Зато заместитель директора по учебной части Джалил Мамедзаде, которого все любили и уважали за ум и энергию, не давал спуску демагогам. Живой, темпераментный, прекрасный оратор и собеседник, он ярко выделялся среди всего преподавательского состава партийной школы. Резко и остро осаживал тех, кто пытался ввергнуть слушателей в бесцельные споры о задержке революции на Востоке.
«Революцию не экспортируют!» – однажды сказал он. С некоторых пор группа выходцев из Южного Азербайджана избегала выступать на собраниях, где присутствовал Джалил Мамедзаде.
В начале тысяча девятьсот двадцать четвертого года для слушателей партийной школы было получено новое обмундирование. По какой-то причине формы для всех не хватило. Начались споры, кому в первую очередь выдавать обмундирование. По приказу нашего директора была создана комиссия, которой предстояло решить, кто больше всех нуждается в одежде.
Когда комиссия собралась на свое первое заседание, один из «южных» (по имени Изатулла), который был заводилой большинства споров, тут же внес предложение, что одеждой в первую очередь должны быть обеспечены рабочие, как передовой отряд рабочего класса. Другие члены комиссии стояли на той точке зрения, что в партийной школе все на одинаковом положении – и рабочие, и крестьяне. Поэтому главным фактором при раздаче одежды следует считать нужду в ней.
Но Изатулла с пылом доказывал, что рабочий класс – ядро Коммунистической партии и опора Советской власти, и мы совершим ошибку, если оденем «мелкобуржуазную стихию» (так он называл ребят, приехавших на учебу из деревень и сел), они-де подождут.
Что тут поднялось! Батраки и выходцы из беднейших крестьянских семей готовы были драться за оскорбление, нанесенное им Изатуллой.
Так бы и длились споры, если бы не вмешались товарищи сверху. Вопрос разрешился ко всеобщему удовольствию: через два дня поступила новая партия обмундирования, и все слушатели партийной школы были обеспечены.
Учащиеся содержались за счет государства: общежитие и питание были бесплатными, кроме того получали стипендию – десять рублей в месяц, и еще каждому на месяц выдавали десять коробок папирос и четыре куска мыла. Некоторые, получив даром папиросы, начинали курить и постепенно пристрастились к курению. Я же курево продавал, чтобы купить недостающую одежду. А мыло собирал.
В школе выходила стенная газета. В клубе был большой зал и хорошая сцена.
Я активно включился в работу почти всех кружков – драматического, музыкального и хорового, да к тому же еще писал заметки в стенгазету. Черновики заметок я сохранял, а когда газету вывешивали, то я с пристрастием сличал свой текст с тем, что напечатали. Если обнаруживал, что меня поправили или что-то сократили, я придирчиво выяснял – почему. Бывали и обиды, но работа в стенгазете научила меня краткости и точности изложения мысли.
В школе учились и женщины. И как это случается всегда, слушатели влюблялись, женились, у них рождались дети. Бывало и так, что учиться приходили вместе муж и жена. Когда в семье появлялся ребенок, мы сообща обсуждали имя, которое следует дать малышу. В те годы появились совсем новые, нетрадиционные имена. Например, одного малыша мы нарекли Тарихом (История), другого назвали Инглаб (Революция). Об этом я написал заметку в республиканскую газету «Коммунист». Кто знает, может быть, именно с того времени начали давать эти имена своим детям не только слушатели нашей партшколы…
Для меня публикация в центральной газете явилась событием, дала уверенность, что я могу не бояться посылать информации и в другие газеты.
Вскоре меня напечатали в газете «Молодой рабочий» («Гяндж ишчи») и в выходившей в Тифлисе на азербайджанском языке газете «Новая мысль». И снова мне показалось, что наконец я нашел свое призвание.
Однажды неподалеку от базара я встретил вюгарлинца; вспомнили наше село, земляков. Я расспросил о наших родственниках, о его семье. Знакомый поделился тем, что пишут ему родственники из села: в Зангезуре сейчас тяжелое положение, трудно с продуктами и мануфактурой, по-прежнему идут распри между мусульманами и армянами – дают себя знать отголоски былых событий; совсем нет азербайджанских школ, в армянские школы детей мусульман берут неохотно, а девочек в немусульманские школы родители вообще не пускают. Участь маленьких девочек заслуживает сострадания – с малолетства их готовят для того, чтобы лет в четырнадцать-пятнадцать поскорее отдать замуж.
Меня так расстроил разговор с земляком, что я тут же сел и написал статью в газету «Ени фикир» («Новая мысль»).
Газета не только опубликовала статью, но и направила в Зангезурский уезд специальную комиссию. Появление в Вюгарлы и других селах комиссии из Тифлиса заставило многих интриганов – поджигателей розни – призадуматься.
За комиссией, присланной газетой, прибыла следующая – на сей раз из Закавказского крайкома ВКП(б). Результаты проверки показали, что на этот район обращается мало внимания. Зато сразу же было решено открыть несколько школ для детей мусульман; были присланы квалифицированные учителя, бедняцким хозяйствам выделили скот, зерно и инструменты.
Меня хвалили, что я своевременно привлек внимание партийных товарищей к трудностям в Зангезуре.
Так увлекла меня моя новая деятельность, что я остыл ко всему остальному.
Вначале я думал показать свое умение в театральном кружке. Мне льстила похвала окружающих, что я лучше всех исполняю женские роли. Но в драматическом кружке обнаружились настоящие таланты, и это отбило у меня охоту ходить на занятия драмкружка. К тому же здесь совсем не требовались исполнители женских ролей – их играли сами слушательницы, и довольно неплохо.
И петь мне расхотелось. Раза три я посетил хоровой кружок, но и здесь увидел, что появились певцы, намного превосходящие меня. Я расстроился и перестал приходить на занятия.
Долгие размышления привели меня к мысли, что больше всего пользы я принесу, если все свое время отдам выступлениям в печати.
Однажды я зашел в редакцию газеты «Коммунист» с новой статьей. Секретарь отдела «Колонка рабочего» Неймат Басир неожиданно спросил у меня:
– Ты получаешь гонорары?
Я не знал значения слова «гонорар» и не ответил.
Через несколько дней, когда меня записывали в члены клуба журналистов, секретарь клуба Акиф Кязимов (он одновременно работал в редакции газеты «Коммунист») спросил у меня:
– Какой будешь платить вступительный взнос? Какой гонорар был у тебя в этом месяце?
У Неймата Басира я постеснялся спросить, что такое «гонорар», а у Акифа все-таки спросил:
– А что это значит?
– Гонорар? Деньги за материалы, за статьи, которые были у тебя опубликованы.
От удивления я не знал, что говорить.
– А разве за то, что нас печатают, еще и деньги платят?
Акиф рассмеялся:
– А как же! Пойди в бухгалтерию и узнай, что тебе причитается!
В бухгалтерии на меня была, оказывается, заведена специальная карточка – проверили и выдали мне пятьдесят рублей. Я не ожидал, что так много денег получу за, казалось бы, легкий и приятный труд.
Впервые в жизни я получил плату за свое литературное творчество. Это укрепило мои планы на будущее: писать – вот чем я должен заниматься!..
Иногда я пробовал сочинять стихи. Они напоминали баяты, которые мы сочиняли в детстве; хоть в них был и размер, состоящий из одинакового количества слогов, и рифма, я понимал, что это не настоящая поэзия, и не относил свои пробы пера в редакцию газет.
Уже свыше года выходил в Баку толстый литературный журнал «Маариф ве медениет» («Просвещение и культура»). Потом, в последующие годы, название журнала несколько раз менялось, пока не утвердилось окончательное название «Азербайджан».
Поговаривали о том, что будет выходить новое издание по линии профессионального клуба журналистов.
В те годы у читающей публики пользовались большим успехом стихи, написанные в классическом стиле восточной поэзии, и отдельными книгами выходили стихи великих классиков-поэтов нашего народа, собранные знаменитым тогда ученым – Салманом Мумтазом.
И в журналах, таких, как «Коммунист» и «Шарк гадыны» («Женщина Востока»), целые полосы отводились под публикации новых стихов. Но скажу честно, стихи эти мне не нравились, они казались слишком далекими от волновавших всех нас, и меня в том числе, событий.
Особенно часто я встречал имена Балагардаша Муршида, который подписывал свои сатиры псевдонимом «Сожалеющий», и Бадри Сеидзаде.
Однажды в «Литературной странице» я прочел стихи «Краски», но, надо признаться, мало что понял. «Все в жизни – краска, как покрасишь – такой цвет и будет». Вот, в сущности, смысл стихов. Но в них был подтекст! Наш преподаватель по общественным наукам Зейнал Гаибов на одном из занятий вместе с нами разобрал эти стихи и сказал нам, что они несут в массы пессимизм, лучше таких стихов не читать.
Множество наших книг (а мы не пропускали ни одной – читали все) были написаны под сильным влиянием турецкой литературы. Незаметно мы сами стали вплетать в свою речь немало турецких слов. Но на торжественных вечерах все с удовольствием декламировали стихи нашего великого Сабира, написанные сочным народным языком, которые без труда заучивались наизусть. Это были стихи, близкие нам по духу: стихи о рабочих, о женской доле, о родном крае, о школе. Особенным успехом пользовались гневные строки о тех, кто равнодушен к бедам и страданиям народа.
Я часто посещал спектакли Государственного драматического театра и помещавшегося на Приморском бульваре театра под названием «Сатирагит». Здесь часто проводились литературные вечера.
Довольно известный в то время поэт Алиага Вахид демонстрировал умение в сочинении стихотворных, экспромтов на заданную тему или рифму. Его выступления вызывали бурю восторгов. Иногда знаменитые актеры драматических театров, такие, как Гаджи Ага Аббасов и Мирза Ага Алиев, выступали с чтением стихов классиков нашей литературы.
Спектакли и литературные вечера, в которых слышалась народная речь, и произведения выдающихся мастеров поэтического слова, незаметно вели борьбу с засорением нашей речи турецкими словами.
Особую роль в те годы играл замечательный журнал «Молла Насреддин», главным редактором которого был прекрасный писатель Джалил Мамедкулизаде (его псевдоним – Молла Насреддин). На страницах журнала велась постоянная работа по очистке нашего языка от чуждых влияний. Мамедкулизаде высмеивал людей, которые для выражения своих мыслей пользуются вычурными арабскими, турецкими и фарсидскими словами, ленясь найти в родном языке слова, понятные простому народу. В коротких юморесках он развенчивал любителей выспренней речи – кое-кого из интеллигентов, которые стараются хоть таким образом отличиться от простолюдина.
Журнал «Молла Насреддин» влиял на весь жизненный уклад тех лет. Мир печати был сложным, клубы и читальни – шумными, в них спорили до хрипоты, а газеты и журналы – захватывающе интересными.
Среди молодых литераторов постоянно возникали и так же скоро распадались литературные группы и сообщества. Одни превозносили турецкую литературу и рьяно защищали ее от нападок тех, кто поклонялся западным прозаикам и поэтам. Были группы, которые желали приблизить литературный язык к народному, изучали фольклор, песни ашугов. Их не оставляли в покое те, кто стремился к развитию литературного языка. «Примитив!» – кричали радетелям за народность языка. А представителей других групп упрекали в том, что язык их произведений сух и напоминает канцелярский.
Между литературными группировками шли постоянные споры, ожесточенные схватки. Как бы там ни было, но они помогали настоящим поэтам и писателям оттачивать мастерство.
Мы внимательно следили за событиями, разворачивающимися в мире. В то время у всех на устах были разговоры по поводу прокладки в городе трамвайных путей, обсуждался ультиматум лорда Керзона, воинственные выступления Ллойд-Джорджа и Чемберлена… Страна наша крепла, и это озлобляло ее противников.
Созывались митинги в рабочих районах нефтяного Баку. На заводах, промыслах, в рабочих поселках принимались многочисленные резолюции о «защите нашего отечества до последней капли крови от происков врагов!».
На митингах принимался текст приветственных телеграмм Ленину, чье здоровье вызывало тревогу и опасения. Вождю желали полного выздоровления и скорейшей возможности «встать у руля партии и государства».
Общие собрания часто принимали постановления крепить дисциплину труда на нефтяных промыслах, многие из которых были восстановлены или только недавно вступили в строй.
Слушатели школы часто ходили на такие собрания и митинги.
Это было тревожное время. Горы нашего края очищались от банд и разбойничьих шаек. Жизнь постепенно входила в размеренную нормальную колею. В деревнях открывались школы, медицинские пункты. Сирот, бездомных и беспризорных, ютившихся на задворках и под большими котлами для варки кира, которым заливали крыши, постепенно собирали в приюты и детские дома, где их отмывали и одевали, кормили и лечили, убеждая в том, что Советская власть – это их родная власть.
Наши слушатели не раз выступали перед бывшими беспризорниками, рассказывая им, чего может достигнуть человек, если будет учиться.
Мужское общежитие нашей партийной школы находилось на первом этаже главного здания школы на улице имени Двадцать восьмого апреля, переименованной так в честь дня, когда в Азербайджане установили Советскую власть. Ранее эта улица называлась Телефонной. А женское общежитие – в клубе Али Байрамова на улице Полухина. Но все собрания, торжественные вечера и концерты проводились в главном здании, где была и кухня и столовая.
Кормили нас обильно и вкусно. Белый хлеб стоял в тарелках на обеденных столах, и каждый ел сколько хотел. Слушатели шутили: «Мы живем при коммунизме!»
Столовая была своего рода клубом, где мы обсуждали злободневные новости, веселились.
Самым интересным событием последнего времени был пуск бакинского трамвая. За всеми столами разговоры велись только об этом. Но не только в школе – во всем городе обсуждалось это городское нововведение. Даже в театре «Сатирагит» сочинили прибаутку. «О спаси-упаси от трамвая!.. Он гудит, и звенит, и шумит! Когда ждешь – не дождешься его, а как проскочит мимо – беги, догоняй, не то убежит!» И что-то еще в таком духе. Но именно стихи о трамвае не пришлись по вкусу зрителям, все возлагали большие надежды на этот вид городского транспорта, – на фаэтоне далеко не всякий мог позволить себе поездку, а трамвай был доступен каждому.
Зато другие выступления «Сатирагита» были встречены горячо: о пренебрежении в некоторых учреждениях к людям, которые не знают никакого другого языка, кроме своего, о завышенной цене на керосин в городе, где его производят, о нехватке врачей в деревне, куда не желают уезжать выпускники медицинского института, о волоките в разных организациях, о засилии невежд, о хулиганах, доставляющих массу хлопот бакинцам.
Театр всегда битком набит. Назавтра темы представления живо обсуждаются на Приморском бульваре, на базаре, в коридорах учебных заведений.
На меня особенно большое впечатление произвел литературный вечер, на котором читали стихи знаменитого в те времена революционного турецкого поэта Тевфика Фикрета: «Да, у гнета пушки есть, есть крепости и бомбы! Но и у нас найдется чем дать отпор врагу: несгибаемые руки, есть могучие кулаки, испепеляющий гнев, от которого никому не увернуться!»
* * *
Прошло довольно много времени, а от Керима не было вестей. К тому же я сам был очень занят – приходилось много заниматься, чтобы выполнить условие, поставленное мне директором школы: непременно догнать остальных. Мне надо наверстать упущенное и вместе со всеми сдать экзамены. И я, конечно, закрутился и забыл, что не ответил. Кериму, а он с такой заботой проводил меня в Баку… Но почему молчал он?..
Однажды ко мне подошел Джабир (тот самый, кто в летние месяцы пригонял скот и привозил рис в Шушу на продажу) и протянул письмо – грязное, замусоленное, словно оно долго где-то валялось:
– Получай, братец твой прислал!
Я хотел спросить, отчего письмо в таком виде, но промолчал, спрятав в карман.
Джабир ждал, что я скажу, а потом, улыбнувшись заискивающе, промолвил:
– Слушай, Будаг! Давай не будем ссориться! Каждый по-своему солнце видит, не будем вспоминать прошлое!
– Я с тобой не ссорюсь, – буркнул я, но про себя решил, что письмо от Керима читать при Джабире не стану.
– Сегодня пятница, уроков нет, пойдем на базар, что на Кубинской площади! – предложил Джабир, явно желая со мной помириться.
Я еще никогда не был на Кубинке, но много о ней слышал (говорили, там можно купить все – от иголки до верблюда (насчет верблюда, конечно, шутили), к тому же не хотел отказывать Джабиру, если он сам шел на примирение, и я молча кивнул.
Уже наступили холода, но на Кубинке было жарко: народ двигался так тесно, что приходилось продираться, чтобы хоть что-то увидеть.
Основная торговля должна была вестись Центральным кооперативом, но увы!.. Он не мог конкурировать со спекулянтами. Молодой парень, торговавший в ларьке кооператива, выглядел не на своем месте: куда ему тягаться со старыми, опытными перекупщиками, злыми и хитрыми как волки!
Меня снова поразил Джабир: он выискивал на базаре конскую упряжь и уздечки, тюль и марлю, иголки и булавки, молотки и клещи, мучные мешки и пряности – имбирь, шафран, корицу. Интересовала его и ношеная мужская одежда.
– В такой холод притащились сюда, а ты покупаешь черт знает что! – сказал я в сердцах.
– Это ты ничего не понимаешь! Когда ты садишься на коня с такой упряжью, то и выглядишь джигитом, и твой конь кажется красивее! А за аршин тюля можно с легкостью получить живую курицу. На иголки, нитки, булавки и марлю выменяешь все, что надо на зиму. Понимаешь, недотепа, что за один мешок для муки я спрошу два фунта вымытой шерсти. За ношеный пиджак можно в деревне получить двадцать рублей, а здесь за него просят копейки! А деньги, вырученные за брюки, помогут мне огородить двор в селе. Уж про молоток и клещи тебе, надеюсь, объяснять не надо! Не только с лихвой окуплю все расходы, но и заведу себе добрых знакомых!..
Я с сожалением смотрел на Джабира. «Да, – думал я. – Он не изменился. Год проучился в шушинской партийной школе, год учится здесь, а все у него на уме: как бы подешевле купить – подороже продать. Нет чтобы заняться, чем-то дельным, подумать о благе других!»
Джабир, казалось, не видел моих укоризненных взглядов, он упрямо лез ко мне в друзья. «С чего бы это?» – думал я. Но скоро понял причину его настырности: он занят своими махинациями, времени на учебу у него совсем нет. Хоть я и позже начал заниматься, но успел догнать своих товарищей и успешно справляюсь с заданиями, которые давались на уроках для всех; приближались зачеты, и Джабиру нужна помощь в подготовке к ним! Вот для чего он и решил восстановить со мной дружбу! Преуспеть в учебе за чужой счет – на это он мастак!..
Но я это понял не сразу, а через некоторое время, а тогда на Кубинке я решил с ним поговорить:
– Джабир, если дело пойдет так дальше, ты плохо кончишь!
– Да брось ты, ну что плохого в том, что я покупаю кое-что для своих земляков? Они будут только благодарны мне. Клянусь аллахом, земляки просили меня купить для них несколько уздечек и мешков. В селе невозможно достать, ты это сам не хуже меня знаешь!
– Ты десять минут назад говорил совсем другое!
– Какая тебе разница?! Что ты, больше всех хочешь знать? Я не ворую, а покупаю на свои деньги! Меня дома ждет невеста. Должен я как следует свадьбу сыграть или нет?! Всю свою жизнь моя мать жила в нищете. Могу я теперь, когда революция победила и пришла Советская власть, подумать о том, чтобы моей семье жилось лучше?
– Ты получаешь за учебу стипендию, кормежку, одежду, папиросы, мыло. Разве этого тебе мало?
– Ты спрашиваешь, мало или нет? А чего сам меняешь папиросы на одежду или носки?
Я не знал, что ему сказать. Когда мы вернулись в школу и Джабир укладывал купленные вещи в мешок, я увидел, что в мешке уже сложены ранее приобретенные уздечки и мешки для муки.
– Ты изучал политэкономию вместе со всеми и должен знать, – не сдержался я, – что спекуляция является замаскированным воровством!
Тут уж он разозлился:
– Не удивляйся, но мне тебя жаль, Будаг! Тебе будет трудно жить. Когда-нибудь тебе здорово попадет за те слова, которыми ты разбрасываешься! За твою глупую принципиальность, помяни мои слова, кое-кто свернет тебе шею!
Я молча вышел в коридор и достал из кармана письмо Керима, которое так и не удосужился прочесть, ругаясь с Джабиром.
«Дорогой брат! Прости меня за долгое молчание. Я был занят в последнее время. Не хотел тебя расстраивать и писать о тех бедах, которые свалились на мою голову. Дело в том, что управляющий делами Шушинского горкома пытался оклеветать нас с тобой, свалив на меня и тебя вину за исчезновение школьной отары и животных, да еще обвинил в спекуляции дарами школьного огорода и сада. Подумай только, на что способен этот подлый человек! Как хорошо, что мы с тобой сохранили все расписки. Первое время меня многократно вызывали в разные организации. Но потом разобрались с расписками и отпустили. Меня столько раз заставляли приезжать в Агдам, что я отстал в учебе, и здесь нет человека, который, подобно тебе, помог бы мне.
А этот аферист, который присвоил себе школьных баранов, ослов и все остальное, работает преспокойно в Агдамском партийном комитете.
Да будет моя жизнь тебе принесена в жертву, дорогой брат!
Когда в газете я встречаю твое имя, сердце мое становится как скала! Я с гордостью показываю всем твои статьи. Меня спрашивают: «Кто он тебе?» И я отвечаю: «Это мой брат!» Все мне завидуют. Твое имя все время у меня на языке, мысли о тебе не выходят у меня из головы. Береги себя, брат! В городе один не ходи, будь осмотрительным. Не делись с каждым встречным своими тайнами. Сердце твое чисто, ты всем веришь, поэтому будь осторожен. Мы живем в прекрасное время, это так. Но дурных людей еще предостаточно, примером может служить наш общий знакомый из Агдама.
Говорят, что в Баку есть люди, которых называют жуликами, и что они ловко лезут в карманы, влезают в чемоданы и опустошают их. Будь внимательным и еще раз береги себя!
Будем здоровы – летом встретимся в наших горах.
Целую тебя.
Твой брат Керим».
Я задумался. Доберусь я когда-нибудь до этого финансиста!.. А тут еще и Джабир!.. И этот называет себя членом партии!.. Но достойны ли они носить это светлое звание? И как раскусить, кто есть кто, отличить их от других, честных и преданных нашей идее, нашему делу?
