Текст книги "Будаг — мой современник"
Автор книги: Али Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 58 страниц)
В БАЛДЫРГАНЛЫ
Я выехал из Лачина затемно и на рассвете был уже на окраине Балдырганлы, а вскоре сидел в доме секретаря партячейки. Мы обсудили с ним план действий, и секретарь созвал спешное закрытое партийное собрание ячейки.
На повестке дня стояло два вопроса: работа коммунистов села Балдырганлы в колхозе; помощь жителей Балдырганлы на строительстве дороги Лачин – Кюрдгаджи.
Я выяснил, что только трое коммунистов были колхозниками: кладовщик, счетовод и заведующий фермой. Непосредственно на производстве не было ни одного коммуниста, на работу которого могли бы равняться беспартийные колхозники. А секретарь партийной ячейки преподавал в местной школе. У него было неполное высшее образование.
И что особенно раздражало – секретарь ячейки говорил долго и нудно, не приводя конкретных фактов, не называя никаких фамилий, и критика его была безадресная. Он ограничивался призывами: «Надо устранить недостатки!», «Надо работать активно!» и так далее.
И председатель колхоза, член бюро партячейки, говоря об участии колхозников в строительстве дороги, ничего конкретно не обещал, а отделался общими фразами.
Потом выступил я:
– Скажу кратко. Сегодняшнее ваше собрание меня расстроило. Мне показалось, что пути ваших коммунистов слишком далеко пролегают от дорог партии, которая борется за светлое будущее. Кто может услышать и увидеть вас, если вы попрятались; не ощущается в колхозе ваша воля, ваша энергия. Зачем было собираться, если ни один из вас не назвал конкретных недостатков, не вскрыл их реальных причин. Советую задуматься над тем, что я сказал.
И секретарю партячейки, и председателю колхоза ничего не оставалось, как согласиться со мной.
Вернувшись в Лачин, я сразу же принялся за фельетон «Храбрецы из Балдырганлы», который был опубликован в следующем номере. Мне удалось показать, как слишком тесные связи родственников часто приводят к ссорам и скандалам, от которых страдает дело.
Надо сказать, что в телефонной линии, связывающей Лачин с сельскими Советами, был какой-то дефект. Стоило позвонить в какой-нибудь один сельсовет, как призывный звонок раздавался сразу в шести других сельских Советах. Тайн практически не существовало: то, что было известно одному, становилось известным всем.
После опубликования моего фельетона резко возросло количество звонков в Балдырганлы.
Звонили, к примеру, из конторы по заготовке шерсти:
– Дайте Балдырганлы.
– Балдырганлы на проводе, слушаем.
– Позовите к телефону храбреца за номером три!
– А это кто?
– А вы разве не читали в газете о храбрецах из вашего села?
– Ах, вот вы о чем? Сейчас вызовем!
Или из женотдела просили по телефону храбреца номер пять. И так изо дня в день – по всему району говорили о «храбрецах» из Балдырганлы.
Оказалось, что и секретарь партячейки был из тех самых знаменитых двоюродных братьев.
Не знаю, сколько бы еще времени продолжались эти звонки, но, «храбрецы», словно спасаясь от них, вышли работать на строительство дороги.
Секретарь райкома был доволен, только директор партийной школы, встретив меня, выразил опасение:
– Этих людей я знаю, очень злопамятны, как бы тебе не отомстили!
Я расхохотался в ответ, а он укоризненно покачал головой:
– У тебя что, мало материалов для газеты? Если мало, вот тебе, – и протянул мне папку, – возьми и подготовь.
– А что это?
– Я проводил десятидневный семинар секретарей партячеек. Здесь мой доклад и выступления участников. Подготовь и тисни в газету.
– Газетный материал должен быть проблемным и боевым.
– А меня бесит от этой твоей боевитости! – вспылил он. – Я вижу, тебя хлебом не корми – дай повоевать!
– В борьбе смысл жизни коммуниста!
– И где ты усвоил эту философию?!
– В Лачине, Баку, Агдаме, Кубатлы, Нахичевани, Шуше, везде, где пришлось мне работать и бороться за правое дело!
Вскоре меня вызвал к себе секретарь райкома.
– Надо пригласить на бюро «храбрецов», о которых ты писал в своем фельетоне.
– По-моему, не надо.
– Почему?
– Фельетон возымел действие, и они работают на строительстве дороги.
– А у меня другие сведения.
– Какие?
– Начальник дорожного строительства говорит, что они не работают, а прохлаждаются!
– Вы сами советовали мне не спешить, лучше вначале проверить…
Секретарь перебил меня:
– Что по десять раз проверять! Решено! Созываем бюро и обсуждаем фельетон!
Помощник, присутствовавший при разговоре, недовольно поморщился.
– И нечего воротить нос! – заметил ему секретарь. – Лучше подготовь проект решения!
– Будаг подготовит, а я отредактирую.
– Нет уж, будьте любезны, сядьте вдвоем и подготовьте!
Я почувствовал, что между ними есть какие-то разногласия, но не стал углубляться: работать так работать!
* * *
Выйдя из райкома, я пошел в партшколу, которая находилась в нижней части города. Здание было светлым, красивым, в помещении было тепло и уютно.
На этот раз это было не занятие, а комсомольское собрание, на котором я хотел познакомить слушателей с материалом, поступившим к нам в газету, о том, каким должен быть современный молодой человек в личной и общественной жизни.
Обсуждение материала вызвало горячие споры. Но некоторые выступали с ультраанархистских позиций, требуя полной свободы в своих действиях.
Хоть это и взволновало меня, но я попытался терпеливо разъяснить молодым смутьянам их заблуждение, переубедить их не окриком, а убеждением.
– Требование «полной свободы», – сказал я им, – лозунг анархистов. Мы в партии строго соблюдаем принцип демократического централизма.
– Товарищ Деде-киши оглы, а кто вас уполномочил говорить от имени партии? – неожиданно дерзко спросил один из молодых слушателей, особенно ратовавший за «полную свободу».
Я опешил от такого наскока, но постарался найти слова, способные убедить:
– Как кто? Я рядовой член партии, уже десять лет честно тружусь в ее рядах, борюсь за ее программу и выполняю устав. Поэтому имею право говорить от имени партии.
– А не можете ли вы нам сказать, – вмешался в разговор другой из задиристых, – почему директор партшколы так редко бывает здесь? Или он побаивается вступать в спор со своими учениками?
Я решил и здесь не дать волю эмоциям и терпеливо разъяснил:
– Очевидно, у него на это есть уважительные причины. К тому же он внештатный лектор райкома, выполняет партийные поручения райкома, но свои занятия здесь всегда проводит сам. И я не вижу резона в вашем вопросе.
– Резон есть, и вы зря его защищаете!
Я пожал плечами.
По правде говоря, эти анархистские замашки ввергли меня в смятение: нельзя пускать дело на самотек, надо срочно принимать меры.
Нечто аналогичное вспыхнуло и во время моей второй лекции. После окончания занятий меня окружили слушатели. Их вопросы подчас ставили в тупик своей неожиданностью. Настырность и вздорность некоторых утверждений одного из слушателей, который не оставлял в покое и других преподавателей, вывела меня из себя. Я сказал ему, что тот, кто забивает свою голову только слухами, которые разносят обыватели, – человек неумный, и что нельзя относиться ко всему с недоверием.
Однажды я рассказал обо всем этом директору партийной школы. Он махнул рукой: мол, не надо паниковать.
– У них горячие головы, вот и задают всякие непродуманные вопросы. В том и задача наша, чтобы учить их!.. – сказал он.
* * *
Новая дорога день ото дня удлинялась, перерезая ущелья, лесные массивы, взбираясь по склонам гор. Готовые участки быстро осваивали трехтонки и легковые «М-1». Возводились новые мосты, по краям дороги ставились знаки и ограничители, указывающие на непосредственную близость пропасти; в землю вбивались металлические сваи, на которых будут крепить знаки ограничения.
Люди работали с энтузиазмом. Я чувствовал рядом с ними неудобство: они трудились в поте лица, а я приезжал к ним как гость.
На летучках я передавал им приветственные слова райкома, но мои дела по сравнению с их работой казались мне не столь значительными.
Мы поехали в село Пирджахан, которое считалось крупным в районе. И колхоз там был из передовых. Вместе с заведующим земотделом ознакомились с делами в правлении, интересовались работой пчеловодов.
Колхозники, особенно женщины, задавали нам вопросы о положении в районе. Увидев секретаря райкома, который возглавлял нашу группу, некоторые женщины закрывали платками лица, не прекращая при этом говорить о своих нуждах и горестях.
– Поручите кооперативу, чтобы вовремя привозили нам соль, чай, сахар, ткани, керосин! И чтобы непременно были детские ботинки, а то в школу не в чем посылать!
Секретарь райкома делал пометки в своем блокноте, обещая все просьбы выполнить.
Только к вечеру мы достигли Кюрдгаджи – конечного пункта дороги.
Это горное село окружено густыми непроходимыми лесами. В ущелье неумолчно гремела река, стиснутая с двух сторон высокими и неприступными горами.
По моему предложению выездное заседание бюро райкома было намечено провести здесь. Оно началось ранним вечером, как только люди пришли с работы, и закончилось около часу ночи. Из соседних сел на заседание приехали жители на своих конях. Собрались председатели сельских Советов и колхозов, секретари партийных ячеек, заведующие фермами, старшие чабаны колхозов.
Выездное заседание проходило в здании школы. Прибыли и герои моего фельетона (человек пятнадцать) – все Гусейновы.
В самом начале, когда только намечалось обсуждение фельетона, я почему-то сопротивлялся. Мне казалось вполне достаточным само опубликование его. Но секретарь райкома рассудил иначе. И хоть в зале эта тема вызвала оживление, я чувствовал себя скованно. Когда выступал, то старался смотреть на того из Гусейновых, о ком говорил. Но мне было ясно, что, кроме гнева, это повторное разбирательство ничего не даст: сладкое сделать горьким, как говорится, легко, горькое сладким – трудно.
И Гусейновы, едва я начинал о ком-нибудь из них говорить, впивались в меня глазами, словно старались заставить меня замолчать.
А секретарь колхозной партячейки при виде Гусейновых, сидящих рядом в зале, осекся, охрип и произнес лишь два слова. Секретарь райкома кивнул ему на стакан воды; он ухватился за него, как утопающий за спасителя. И все следили, как он дважды налил из графина воду в стакан и медленно пил.
Процедура оказалась долгой, и секретарь райкома не выдержал:
– Скажите, правда ли то, что написано в фельетоне?
Ответ секретаря партячейки вызвал хохот в зале:
– Если и неправда, но раз напечатано в газете, стало правдой.
Но Гусейновы, за исключением только троих, не признали своих ошибок.
Мнения разделились: секретарь райкома, районный прокурор, заведующий земотделом, секретарь комсомольского комитета требовали строгого наказания виновных и целиком были согласны с тоном моего фельетона; председатель райисполкома и помощник секретаря райкома считали, что мы перегнули палку.
После длительных споров было решено: тем из Гусейновых, кто упорствовал и не хотел ни в чем признаваться, объявить строгий выговор, а остальным – просто выговор. Мне было предложено осветить в газете работу выездного заседания бюро райкома.
ДРУГ ДРУГУ ОПОРА
Секретарь райкома, пригласив меня, сказал, что на очередном заседании бюро хочет предложить мою кандидатуру на должность заведующего отделом просвещения.
Я осторожно заметил:
– А не слишком ли много у меня должностей?.. И редактор газеты, и лектор в партийной школе, и внештатный корреспондент газеты «Коммунист».
– Работающему – дается!
– Я не сказал еще, что пишу.
– Тем более! Поработаешь месяца четыре, а потом посмотрим. Я думаю, ты справишься. Сейчас главная проблема – остановить поток учителей, которые устремились из села в райцентр. Кроме тебя, я не вижу подходящего человека, способного это сделать.
Мне ничего не оставалось, как согласиться. Назначение мое было одобрено единогласно. Больше всего радовался председатель райисполкома, человек работящий и умный, но мягкотелый.
– Деде-киши оглы! Если тебе удастся убедить учителей оставаться в селах, я тебе буду обязан всю жизнь! Подумай только! Центральная улица города скоро будет переименована в улицу учителей: так много их слоняется без дела по ней ежедневно! Когда я вижу их толпами в городе, моя жизнь укорачивается по меньшей мере на год!
И я принялся за новую для себя работу.
Первым делом опубликовал в газете приказ:
«Запрещается сельским учителям приезжать без разрешения отдела народного образования в районный центр. Нарушители будут освобождены от занимаемой должности!»
Через три дня я увидел в Лачине завуча школы из села Хырманлар.
– Почему ты приехал без нашего разрешения? – спросил я его.
– А разве нужно разрешение? – удивился он.
– А как же? Вам послан приказ, который три дня назад был опубликован в районной газете.
– Извините, не знал.
– А что тебя привело в город?
Завуч замялся:
– Дело у меня.
– Какое? Говори, не стесняйся, – настаивал я.
– Извините меня, Будаг-муэллим, мой двоюродный брат находится под следствием… Я приехал, чтобы помочь ему.
– Судебные органы разберутся без твоего участия. А ты немедленно возвращайся в село, чтобы не лишиться своего места в школе!
Учителя, несмотря на приказ, нет-нет да появлялись в Лачине. Было решено совместно с инспектором отдела народного образования провести рейд по сельским школам, чтобы на месте узнать причины, толкающие учителей на невыполнение приказа.
…На рассвете, в пять часов утра, мы выехали из Лачина и уже в половине восьмого были в селе Мыгыдере, где остановились у здания средней школы. Коней привязали в соседнем дворе и стали наблюдать.
В восемь часов утра в школу пришли почти все ученики, а из учителей – никого.
В половине девятого показался молодой человек, взлохмаченный, одетый наспех, кое-как, в галошах, натянутых поверх цветных шерстяных носков. Узнав инспектора, учитель поздоровался с ним.
– А где директор? – спросил я.
Оказалось, что директор вчера поехал на мельницу, но до сих пор еще не вернулся.
– А почему других учителей нет?
– Трое на свадьбе, у одного сестра больна, он повез ее в Шушу к врачу.
– А сам почему опоздал – ведь занятия начинаются в восемь?
– Часы остановились. Но я успею, уложусь в свое время.
Дали звонок. Ученики пошли в классы. В одном урок провел я, в другом – инспектор, в третьем – опоздавший учитель.
Уже когда начались уроки, заявился директор, весь обсыпанный мукой. Оказалось, что мы знакомы: я учился с ним на шушинских летних курсах. Узнав, на какой я теперь работе, он сник.
Я вышел с ним в коридор и посоветовал немедленно пойти переодеться, чтобы привести себя в подобающий вид. Он, не говоря ни слова, тут же ушел, и ко мне в класс заглянул инспектор, который слышал наш с директором разговор.
– Вы послали его переодеться, – тихо сказал он мне, – а у него нет одежды, кроме той, что на нем.
– Так бедно живет? – удивился я.
– Да, у него очень большая семья – восемь детей! А у жены еще старая мать, которой нужно помогать.
– Но в таком виде являться на занятия нельзя!
– Да, вы правы.
– Это неуважение к своему труду!
– Он свыше пятнадцати лет учительствует в селе.
Инспектор оказался прав – директор в школу так и не вернулся: очистить одежду как следует он, видимо, не успел, а переодеться ему было не во что. И остальные учителя не появились.
Ночевать мы остались в Мыгыдере в доме директора школы. Мы долго беседовали с ним. Не могу сказать, что эта беседа успокоила меня. Директор преподавал литературу, но уровень его знаний был крайне низким: он не знал даже имен многих наших классиков, не говоря уже о современных известных писателях.
Я взглянул на письменные работы, собранные им для проверки. И особенно меня поразили его замечания под сочинениями: «Не говори пустое, как философы», «Пока умный думает, как оказаться на том берегу, дурак уже перешел вброд реку»; а это уж вовсе никуда не годится: «Хочешь долго жить, часто женись».
Я не знал, как быть. Отстранить его от преподавания? А как с его большой семьей? Кто ее прокормит? Но я понимал, что и оставлять его учителем тоже нельзя! Я терялся, не зная, что предпринять. Так и не придя ни к какому решению, мы покинули село. Когда прощались, я попросил директора дать мне знать, когда вернутся со свадьбы учителя.
Зато посещения других школ вселили в меня уверенность. Особенно обрадовали учителя одной начальной школы – муж и жена. В их школе было чисто, ученики выглядели опрятными, уроки начинались строго по расписанию, без волнений и спешки. И в классном журнале порядок.
Мы зашли к ним домой, познакомились с их небольшой библиотекой; оказалось, что они оба заочно учатся в педагогическом институте.
Проведя весь день в поездках по сельским школам, мы вечером снова вернулись в Мыгыдере. Учитель, уезжавший в Шушу, возвратился, а со свадьбы – никто!
Пришлось, по приезде в Лачин, вынести выговоры и директору, и учителям школы в Мыгыдере. Жаль было директора, но иначе поступить я не мог. Результаты нашей поездки скоро сказались: наладилась дисциплина в школах, значительно реже стали приезды в райцентр без уважительных причин.
А еще через некоторое время я созвал совещание школьных учителей, чтобы они могли обменяться опытом работы в новых условиях. Было решено создать учительские курсы в Лачине для повышения квалификации.
* * *
А тем временем работа партийной школы стала предметом особого внимания, потому что стали поступать на директора в партийные органы анонимные письма.
Однажды вечером ко мне постучали. Это был сын директора партийной школы. Он сказал, что отец серьезно заболел и просит меня прийти к нему немедля.
Действительно, директор партийной школы лежал в постели с холодным компрессом на лбу и термометром под мышкой. Его лицо было бледным и изможденным. Он кивком головы дал понять жене и сыну, что просит оставить нас наедине. Когда они вышли, он поманил меня пальцем:
– Будаг, слушай… – Он говорил так тихо, что я едва слышал его. – Все очень плохо… Мы погибли.
– Что случилось? Отчего у тебя такие мысли?
Он безнадежно махнул рукой.
– Меня сегодня вызывали в районное отделение.
– Почему?
– Помнишь, ты мне говорил о всяких глупых вопросах, которые тебе задавали? Это, оказывается, с тобой и со мной вели контрреволюционную пропаганду!
– Что за чепуха? – ответил я, хотя уже не раз встречался с людьми, которые умели превратить любой пустяк в веский довод против меня.
– Конечно, чепуха… – Директор партшколы смотрел испуганными глазами. – Но меня допрашивали те, кто способен превратить безобидную ящерицу в огнедышащего дракона… Так вот, если они тебя вызовут и спросят, ставил ли меня в известность о разговорах, которые ведутся во время твоих лекций, скажи, что говорил… Я им так и ответил. В конце концов я должен за все ответить один, если вовремя не пресек эти провокационные разговоры.
– Возьми себя в руки! Я не из тех, кто в трудную минуту оставляет товарища на произвол судьбы. Я не позволю им состряпать дело из этой чепухи! Огражу и тебя и самого себя!
УСТРАШЕНИЕ
На следующий день, когда я готовил в своем кабинете макет очередного номера газеты, постучались в дверь, и она тут же отворилась. В комнату вошел совсем молоденький милиционер и попросил пройти с ним.
– Куда и для чего?
– С вами хотят побеседовать, – ответил он неопределенно.
– А почему прислали тебя, разве не могли позвонить по телефону? – удивился я.
Милиционер промолчал.
Я тут же набрал номер секретаря райкома.
– Товарищ секретарь! Известно ли вам, что редактора районной газеты ведут на собеседование под охраной милиционера?
На том конце провода какое-то время не было ничего слышно. После долгого молчания я услышал напряженный голос секретаря райкома:
– Товарищ Деде-киши оглы, раз зовут, надо идти! Ты же знаешь сам: эти вопросы не в нашей компетенции.
В комнате, куда меня привели, за столом совещались три человека. Одного я знал: это был начальник районного отделения; двух других я видел в первый раз, – очевидно, они приехали из Баку.
Начальник представил меня приезжим:
– Редактор районной газеты Будаг Деде-киши оглы, он же заведующий отделом просвещения и преподаватель районной партийной школы.
Не ожидая приглашения, я сел на один из стульев у стола. Приезжие смотрели на меня с неодобрением.
– Какой предмет вы вели в партийной школе? – спросил один из приезжих.
– Историю партии и журналистику.
– Давно вы знаете директора партшколы?
– Работаем вместе.
– Вы знаете слушателя Агаева?
Я вспомнил, что фамилия парня, упорно толковавшего о «полной свободе», действительно Агаев.
– Знаю, а в чем дело?
– Вы докладывали директору о том, какие провокационные вопросы он вам задает?
– Нет, не докладывал.
– А он сказал, что вы говорили ему.
– Случается, что на лекциях задают глупые вопросы. Невозможно запомнить все.
– Гражданин Деде-киши оглы! – прикрикнул он на меня.
– По какой причине человек, у которого десятилетний стаж пребывания в партии и партийный билет у самого сердца, уже не товарищ, а гражданин?
– Вопросы задаем мы, а вы не перебивайте! И не забывайте, где вы и с кем разговариваете!
– А вам никто не дал права говорить таким тоном с коммунистом!
Но тот, кто кричал на меня, не успел и рта раскрыть, как его поддержал второй:
– Ах, ты еще и дерзишь! – И только собрался предпринять какие-то действия, как зазвонил телефон.
Мне почему-то показалось, что это говорил секретарь райкома.
Снявший трубку молчал, недовольно хмуря брови.
– Так вот, – сказал он мне, повесив трубку. – Мы на сей раз вас отпускаем. Идите и думайте! И пеняйте на себя, если что-то попытаетесь от нас утаить!
Не помню, как я вернулся домой.
Как хорошо, что дома была Кеклик, – она приехала проведать меня, а детей оставила с родителями.
Увидев меня, Кеклик изумленно вскинула брови:
– Что с тобой, Будаг? Ты не похож на себя! – Она побледнела, и я заметил, как дрожат у нее руки.
Я скрыл от нее, где был, и ушел от разговора.
Ночью спал плохо. Часто просыпался. С кем-то ожесточенно спорил во сне.
Утром, придя в редакцию, узнал, что меня вызывают на внеочередное заседание бюро райкома. «Интересно, – подумал я, – приглашен ли директор партийной школы? Может, позвонить? Нет, – решил, – зайду по дороге в райком». На месте мне не сиделось.
Вышел. Заспешил в партийную школу. Оказалось, что и директора вызывали. Эта весть, сам не знаю почему, меня обрадовала. «Значит, еще не все потеряно!» – решил я.
И тут мне сообщили, что из Баку сегодня поутру приехал инструктор Центрального Комитета партии, чтобы принять участие в заседании бюро райкома. Услышав его фамилию, я обрадовался: это был знакомый мне товарищ, мы учились с ним в Институте марксизма-ленинизма и были в добрых отношениях (он все-таки получил диплом красного профессора!). В институте дважды избирался членом парткома, отец его был рабочий нефтяных промыслов, а сам он помимо партийного имел еще инженерное образование.
Я поспешил в гостиницу, где он остановился, чтоб поговорить с ним до заседания бюро.
Он обрадовался мне, а когда я рассказал о вчерашнем, вздохнул и после некоторого молчания заметил:
– Увы, событиям в партшколе придается серьезное политическое звучание, директор обвиняется в притуплении бдительности. Но об этом мы поговорим в райкоме.
* * *
Бюро было многолюдным. Приглашены были и слушатели партшколы, и преподаватели, и представители партийного и комсомольского комитетов партшколы.
Первым выступил тот, кто угрожал мне вчера. Его обвинения были направлены против директора партшколы. Обо мне – ни слова. Потом слово дали директору. Голос его дрожал, лицо было бледным, руки тряслись, и он никак не мог налить себе воды из графина.
– Да, да, я допустил непростительную ошибку… Моя слепота привела меня к тому, что… – говорил он. И так далее в том же духе.
Дали слово мне. Я не стал вспоминать вчерашнюю сцену, будто ее вовсе не было, но дословно повторил свои ответы, глядя на того, кто угрожал мне вчера. А еще сказал:
– Да простят меня сидящие здесь уважаемые товарищи, но я не вижу в обсуждаемом вопросе никакого, так сказать, состава преступления, а тем более – скрытых действий классового врага. Следует ли принимать заведомо глупые вопросы молокососа, которым движет любопытство, возникшее в обывательской среде, за пособничество врагу? Я думаю – нет! Но зато следует говорить о нашей неудовлетворительной воспитательной работе! О боевитости нашей пропаганды! Об острых проблемах текущей жизни мы говорим порой уклончиво и обтекаемо!..
Инструктор Центрального Комитета предложил послушать тех, кто задавал преподавателям «неумные», как он сказал, вопросы, из-за которых и началось разбирательство.
Из выступлений слушателей стало ясно, что они, поддавшись обывательским разговорам, решили узнать о них мнение преподавателей, и никаких других целей при этом, а тем более враждебных, не преследовали.
Секретарь райкома в начале заседания бюро был хмур и молчалив. Но после моего выступления и ответов слушателей успокоился.
Начались выступления членов бюро. В достаточно осторожных выражениях они защищали коммунистов, не совершивших никаких преступлений против партии. Единодушно встали на мою сторону и предложили указать директору партшколы на ослабление политико-воспитательной работы со слушателями.
Бакинские товарищи все-таки настояли, чтобы бюро райкома до завтрашнего дня не принимало никаких решений.
Было решено завтра продолжить заседание бюро.
Вечером инструктор пригласил меня и директора партшколы к себе (оказывается, к нашему приходу он уже переговорил с Баку). Он был озабочен, но держался уверенно.
– Я думаю, – сказал он, – что вам здесь не следует работать.
– Но мы не вправе распоряжаться собой, – возразил директор. – Нас сюда прислали по решению партийных инстанций.
– Я постараюсь помочь вам уехать.
– А как с решением бюро по нашему вопросу? – спросил я.
– Никакого решения не будет. Я связался с Баку, нам посоветовали ограничиться обсуждением. Примем к сведению сообщения товарищей, ваши объяснения. И на том кончим.
* * *
Через неделю директора школы отозвали в распоряжение Центрального Комитета.
Я написал короткое письмо Самеду Вургуну. В тот последний год, что я был в Баку, мы с ним очень сдружились. Я просил его сделать все возможное, чтобы Союз писателей ходатайствовал о моем возвращении в Баку.
Через неделю, так и не дождавшись ответа от Самеда Вургуна, я позвонил ему по телефону.
– Ты получил мое письмо? – спросил я его.
– Какое письмо? О чем?
Я повторил все, что писал в письме.
– Вот что, – сказал он мне, – на днях у меня встреча с трудящимися в Агдаме, приезжай туда – поговорим!
Через два дня я собрался и поехал в Агдам, где, конечно, сразу же постарался встретиться с Самедом. Мы обнялись.
Самед обрадовал меня: он разговаривал обо мне в Центральном Комитете партии Азербайджана с заведующим отделом пропаганды.
– Товарищи о тебе хорошо отзываются. Возвращайся и жди вызова! – сказал он мне на прощание.
Вскоре в райком партии пришла телеграмма, которую я ждал:
«Будаг Деде-киши оглы отзывается в распоряжение Центрального Комитета Компартии республики».
Я стал собираться в дорогу. Я прощался с красивым городом, примостившимся на склонах снежноголовых гор.
Был пасмурный октябрьский день 1936 года. С гор дул порывистый ветер.
Мне жаль было расставаться с сотрудниками, газетой, каждая полоса которой говорила о бессонных моих ночах и переживаниях, о буднях и праздниках города, который строился на моих глазах и с которым я сжился.
Я зашел в райком партии, где попрощался с секретарем.
Председатель райисполкома дал мне грузовик, чтобы отвезти Кеклик к родителям. Этот же грузовик из Назикляра привез меня на железнодорожную станцию.
Я уезжал в Баку.
На душе было и легко, ибо я уезжал в город, который я полюбил, и тревожно: что ждет меня в моем будущем?
