Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 58 страниц)

ПОВЕСТВОВАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

СТУДЕНТ ВУЗА

В день приезда в Баку я подал заявление на физико-математическое отделение педагогического факультета Азгосуниверситета. И вскоре начал сдавать экзамены. Экзамены, как мне казалось, я сдал хорошо, но в списках, вывешенных на доске объявлений, не увидел своей фамилии. Встревоженный, я помчался в канцелярию университета.

Седая женщина, поправив пенсне, еле державшееся на переносице тонкого длинного носа, долго изучала списки принятых и сказала мне то, что я знал уже и без нее:

– Вашей фамилии нет.

– Но почему, ведь я хорошо сдал экзамены?

Она еще раз проверила свои записи и неожиданно спросила:

– Вы член партии?

– Да.

– Надо было сразу сказать, – с раздражением проворчала она. – Сейчас проверю, нет ли вас в этом списке… – На этот раз она нашла мое имя. И сказала: – Завтра в одиннадцать часов вам необходимо явиться к ректору университета.

На следующий день в одной из учебных аудиторий собралось человек сорок. Я заметил, что все, собравшиеся в этой комнате, были достаточно взрослыми людьми.

В аудиторию вошел ректор университета Таги Шахбази, долгие годы до этого бывший секретарем АзЦИКа. Именно он два года назад приезжал в Курдистан в связи с закладкой нового города, который назвали Лачином. Но как изменился Таги Шахбази!.. Он постарел, под глазами черные круги. Если раньше его лицо излучало бодрость и жизнерадостность, то теперь оно было хмурым, усталым, в нем проглядывала едва скрываемая тревога.

Когда он заговорил, я удивился тому, как глухо звучит его голос:

– Я собрал вас, товарищи, чтобы сообщить вам, что постановлением приемной комиссии вас решено послать на историко-общественное отделение. Дело в том, что вместо пятидесяти человек на это отделение поступило лишь двенадцать, из которых мандатная комиссия четырем отказала в приеме. Необходимо это отделение укрепить коммунистами, имеющими опыт партийной и советской работы. Может быть, у кого-нибудь есть возражения или какие-либо соображения?

Меня снова поразили растерянность во взгляде и голос выступавшего. Все согласились быть зачисленными на историко-общественное отделение, не было смысла возражать. Но и особой радости от поступления в университет мы уже не испытывали.

Студенческое общежитие располагалось в доме номер двадцать девять по Красноармейской улице. В нашей комнате стояло шесть коек. В этом же здании помещалась столовая, парикмахерская и душевая.

Уже через неделю мы все освоились и зажили единой дружной семьей. Каждый получал тридцать рублей стипендии, и ее вполне хватало студенту для безбедного существования. Но у меня была теперь семья, и я должен был высылать деньги Кеклик. Мне не хотелось, чтобы она была обузой своим родителям, поэтому обратился с просьбой о работе в Бакполитпросвет и получил назначение на знакомую мне текстильную фабрику имени Ленина преподавателем на вечерние курсы. Занятия на вечерних курсах проводились только три раза в неделю. Так что у меня еще оставались свободные вечера для домашних занятий и посещений театра.

А еще через некоторое время меня уведомили, что Курдистанский уком, а вернее – сам Рахмат Джумазаде, назначил мне ежемесячное небольшое пособие – около двадцати рублей (как посланцу уезда).

Стипендия, зарплата и пособие! Теперь я был богачом! Но, несмотря на это, я жил экономно, ухитряясь дважды в месяц посылать домой сахар, конфеты, мануфактуру или обувь.

В эти дни меня тревожило молчание Кеклик – ни одного письма! Я переживал и ломал голову: почему она молчит? Или обиделась на меня?.. Но за что?

Да, у студента и у солдата глаза всегда устремлены на дорогу, он ждет писем, и не дай бог, если письма запаздывают!..

Однажды в коридоре общежития я встретил однокурсника, который шел с Главпочтамта с письмами: ему писали «до востребования». «А может быть, и Кеклик пишет мне туда?» – подумалось мне. Я кинулся на почтамт. И что же?! Меня ожидали сразу шесть писем от Кеклик! Я тут же на почте прочитал их, почувствовал радость и облегчение. И в одном из писем было особенно удивительное для меня известие: Кеклик просила купить детскую одежду! Значит, если правильно понял, я скоро должен был стать отцом?!

* * *

Я написал домой о своей радости, поздравил Кеклик.

А между тем дела шли своим чередом. Как всегда, меня интересовала работа драматического кружка университета. Собрался очень сильный коллектив. Часто в клубе университета кружок показывал свои работы. Студенты и преподаватели не пропускали ни одного спектакля.

Однажды в вестибюле появилась афиша, извещавшая о спектакле по пьесе «Пропасть» известного поэта-романтика Гусейна Джавида. В надежде увидеть знаменитого писателя я пришел на спектакль. Перед началом к зрителям обратился руководитель драмкружка режиссер Кирманшахлы. Он прочитал список исполнителей главных ролей, а потом сказал:

– Я рад сообщить, что в зале находится наш высокочтимый поэт Джавид-эфенди.

Все обернулись к сидевшему в первом ряду невысокому человеку в очках.

В антракте студенты окружили Гусейна Джавида, кое-кто молча разглядывал его, не скрывая любопытства, другие задавали ему вопросы. Я постеснялся подойти поближе и только издали наблюдал за жужжащей вокруг него толпой. Мне очень хотелось узнать его мнение о моих стихах и рассказах, которые, возможно, он читал.

Уже в общежитии, когда мы улеглись спать, в темноте разгорелись споры о пьесе и об их авторе. Одни считали, что он описывает, эпизоды из собственной жизни. Другие утверждали, что у Гусейна Джавида вдохновение появляется лишь тогда, когда он выпьет. Я не сдержался и сказал, зная это от редакционных работников газеты «Коммунист», что Гусейн Джавид вообще не пьет, а во время работы подкрепляет свои силы крепким чаем. Мне говорили, что поэт любит одиночество во время работы и не терпит, если кто-то находится рядом.

Жизнь в университете шла по заведенному порядку. Утром кто-нибудь из нас шестерых бежал в магазин напротив общежития за свежим чуреком, маслом, брынзой; на рынке покупал только недавно сорванный инжир и виноград с бакинских дач, и мы сообща завтракали в нашей комнате. Потом спешили на занятия.

Лекции нам читали самые известные профессора и преподаватели. Курс литературы вели видные азербайджанские писатели.

Это было счастливое время в моей жизни. Каждый день, входя в здание университета, я благодарил судьбу за то, что она подарила мне и учебу в университете, и любимую жену, и жизнь в столичном городе, и друзей! Жизнь была полной и насыщенной. Я с радостью занимался. Но я никогда не забывал о том сложном пути, который проделал. На дорогах жизни я узнал многих людей, которые оказали решающее влияние на меня и на мою судьбу.

Все это время я переписывался с Нури, Керимом, Мансуром Рустамзаде. Изредка меня вспоминал Джабир, так что я был в курсе всех курдистанских дел. Керим тоже возмечтал о вузе и спрашивал совета: как действовать, чтобы поступить в университет? Мансур Рустамзаде писал мне письма в стихах – то в форме газели, то баяты. А письма Джабира были сухими и краткими, как газетные информации.

Больше всего меня радовали письма Кеклик. Их даже трудно было назвать письмами. Это был нескончаемый разговор, нежный и чуть приподнятый. Я мог читать их беспрестанно, вынимая то одно, то другое. На душе становилось спокойно и радостно от ее слов: «Свет моих очей, Будаг!», «Незабываемый Будаг!», «Любимый мой Будаг!», «Слово моих уст Будаг!».

Все, что я посылал Кеклик и для будущего младенца, я выбирал тщательно и с любовью. Но однажды, будто кто-то встряхнул меня, я вспомнил, что ни разу ничего не послал ни тестю, ни теще, ни брату Кеклик. Я подкопил денег и пошел на Кубинку (Кубинская площадь, где промтоварный базар). Для Агила-киши я купил коричневую папаху бухарского каракуля, опасную бритву, рубашку, брюки, ботинки, носовые платки и полотенце. Для тещи выбрал два шелковых черных платка, два отреза мануфактуры на платье, туфли, три куска душистого мыла и два полотенца. Для Герая тоже кое-что из одежды, конфеты и печенье. А для Кеклик я вложил в посылку духи и одеколон, которых еще ни разу в жизни не покупал. Я подумал, что если флаконы с духами и одеколоном разобьются, то ничего страшного не произойдет, даже наоборот – от вещей будет только приятно пахнуть!

Однажды, возвращаясь из университета, я шел по Коммунистической улице и нос к носу столкнулся с тем самым заведующим отделом кадров шушинского укома, который в былые времена пытался обвинить меня и Керима в том, что мы спекулируем урожаем из сада партшколы. Ему тогда удалось перебраться в Агдам, и дело само собой утихло. А вот теперь он пытается пожать мне руку.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он меня довольно задиристо.

– Учусь в университете, – гордо сказал я.

– Не врешь?

– Когда я врал?

– На каком отделении?

– Историко-общественном.

Он недоверчиво смотрел на меня.

– Что? Не верите?

– Да нет, верю, – сказал он как-то вяло и поспешил распроститься.

Но, как видно, это был день встреч. Не успел он скрыться, как новая неожиданная встреча повергла меня в изумление: словно тень прошлого возник передо мной в центре Баку, у Парапета, Кербелаи Аждар! Я бы засомневался, он ли это, но Кербелаи Аждар сам окликнул меня:

– Будаг?.. Это ты? – Старческий голос даже слегка дрожал.

Высокий изможденный старик испытующе смотрел на меня; мне показалось, что его лицо похоже на иссохшую грушу. На нем была изношенная, во многих, местах грубо залатанная одежда, на ногах – подвязанные веревкой галоши.

Я с удивлением смотрел на этого жалкого человека, стараясь представить себе щеголеватого, расфранченного жениха, каким он был на своей свадьбе с Гюльджахан. Вместо золотого пояса – какая-то бечевка, касторовый архалук сменился синей сатиновой рубахой, выцветшей от частой стирки. А как блестели его шевровые сапоги!.. Вместо горделивой папахи из лучшего каракуля – матерчатый картуз. Небрит, оброс двухнедельной щетиной, длинные, давно не стриженные ногти с чернотой грязи.

– Кербелаи Аждар? Вы ли это?

Его глаза наполнились слезами.

– Это я, сынок… – Он взял меня под руку и потянул за собой. – Пойдем посидим…

До меня донесся запах винного перегара.

– Кербелаи Аждар, что с вами случилось?

– Ты спрашиваешь, что случилось… Это жизнь и судьба у меня такая. – Он оглянулся по сторонам и тихо спросил без особой надежды в голосе: – Ты не дашь мне немного денег? Я, я… Понимаешь, у меня нет ни гроша.

Я тут же отдал ему все, что было у меня в кармане: две десятки. Он взял их трясущимися руками и завязал в грязный носовой платок, поминутно оглядываясь по сторонам.

– Почему вы здесь, Кербелаи Аждар? Где вы теперь живете? – настойчиво спрашивал я. – Где Гюльджахан и дети?

Он почему-то рассердился:

– Не стану же я тебе на улице говорить! Здесь не место. Дай свой адрес, я зайду к тебе и расскажу!

– Хотя бы вкратце!

– Вкратце… Эта проклятая Гюльджахан бросила меня, ушла с детьми, забрав с собой все, что было ценного у меня в доме! Когда я обнаружил это, то тяжело заболел. Так тяжело, что целых четыре месяца провел в психиатрической лечебнице. Всего неделя, как меня выписали оттуда.

– Так где же вы живете теперь?

– В караван-сарае Гаджи-аги, что за сквером Сабира.

– Помнится, вы говорили, что у вас есть сестры в Баку? Почему бы вам не пойти к ним?

– С каким лицом я открою их дверь?

– Но, может быть, вам помогут ваши братья? Ведь вы им тоже помогали в свое время!

– Хорошее забывается, плохое никогда… Есть деньги – у тебя полно друзей, нет денег – и ты одинок.

«Не много, однако, ему потребовалось времени, чтобы постичь законы его мира», – подумал я.

– А где теперь живет Гюльджахан?

– Если ты человек, – застонал он, – не спрашивай меня о ней! Если есть над нами воля аллаха, то он накажет ее муками в аду. Оставила меня подыхать без средств к существованию.

– Кербелаи Аждар, вспомните, что вы насильно взяли ее замуж.

– Лучше бы мне самому в тот момент сгореть на медленном огне!

– Вы были намного старше ее, Кербелаи…

– Будаг, сынок, ты сам свидетель. Ведь я не жалел никаких денег и драгоценностей, лишь бы она согласилась. Она получала все, что хотела!

– Правильно! А потом захотела и молодого мужа!

Он снова застонал.

– Будаг, сынок, не убивай меня. Пусть ее глаза ослепнут! Почему раньше, когда у меня было столько золота, что его можно было увезти лишь на десяти верблюдах, она не бросала меня и ласкалась, как голодная кошка? А когда у меня все отняли, она забрала у меня детей и все, что еще сохранилось!..

Я понял, что спор наш ни к чему хорошему не приведет.

– Кербелаи Аждар, а если я вас устрою на работу?

– А куда?

– Может быть, удастся в столовую университета сторожем?

– Дай мне подумать два дня. А послезавтра я буду ждать тебя в саду возле памятника Сабиру.

– Послезавтра я не смогу, у меня в это время занятия.

– Ты опять учишься? – изумился он. – Сколько же ты еще будешь учиться?

– Я только начал учиться по-настоящему.

Мы договорились встретиться назавтра, и я пообещал принести ему еще немного денег.

– Да благословит тебя аллах, сынок! Ты первый настоящий человек, которого я повстречал после того, как со мной произошло несчастье. Пусть земля будет пухом родителям, воспитавшим такого сына!

Я бы не мог с точностью ответить, почему мне так жалко, этого человека, хотя в былые времена он мне был противен, когда заманивал в золотую клетку юную Гюльджахан. Или я в те дни не мог простить самой Гюльджахан измены своему обещанию быть верной любимому? Не смогла она устоять перед соблазном стать женой самого богатого купца Карабаха, славившегося коллекцией уникальных драгоценностей, любителя и знатока камней и металлов!..

На следующий день я, как мы условились, в назначенный час пришел к памятнику Сабира. Но Кербелаи Аждара не было. Я прождал его около часа, а потом пошел к караван-сараю, где, по его словам, он остановился.

В караван-сарае меня встретил подозрительного вида человек, который поинтересовался, кого я ищу.

– Да смилуется аллах над этим человеком! Ты из милиции? Что он натворил?

Я успокоил незнакомца, сказав, что не имею к милиции никакого отношения.

– А зачем он тебе нужен?

– Я принес ему немного денег и известие, что он может приступить к работе.

Услышав о деньгах, незнакомец преобразился.

– Он, наверно, вернется к вечеру. И я ему передам все, что ты скажешь, добрый человек. А деньги можешь оставить мне, я отдам ему все до последней копейки.

Но я не стал рисковать, тем более что вид этого человека говорил о том, что, как только деньги окажутся в его руках, он тут же отнесет их в ближайшую чайхану, где вместо чая после горячего и жирного супа из баранины обедающим подавали пшеничную водку. Иногда водка заменяла и обед. Кербелаи Аждару я оставил записку, в которой объяснял, как меня найти. Но Кербелаи Аждар так никогда ко мне больше не пришел.

Но на этом мои встречи с прошлым не закончились. На той же Коммунистической улице я встретил бывшего заведующего уездным отделом народного образования Курдистана, которого сменил Ханлар Баркушатлы. Он крепко пожал мою руку и, улыбаясь, сказал:

– С вашей помощью нас изгнали из Курдистана. А вы, наверно, решили, что бывшим бекам лучше подохнуть с голоду, чем работать в Лачине… Но я живу в сто раз лучше, чем в Лачине! А что здесь делаете вы?

– Учусь в университете.

– На каком отделении?

– Историко-общественном. А вы где работаете?

– В журнале «В помощь учителю».

– Ну вот и прекрасно. Вы человек образованный!

– Хорошо, что теперь вы это понимаете.

– Недаром Советская власть вооружает знаниями бывших батраков и рабочих.

– Совершенно верно, – поспешил он согласиться. Он простился со мной, предварительно сообщив мне номера служебного и домашнего телефонов и адрес, где живет. – Прошу к нам домой, звоните и заходите!

* * *

Уже некоторое время я писал рассказы, но понимал, что мне необходимы советы квалифицированных знатоков литературы. Я не пропускал ни одного рассказа или стихотворения, которые печатались в наших толстых журналах «Маариф ве медениет» («Просвещение и культура») и «Маариф ишчиси» («Работник просвещения»).

Все, что писал я сам, казалось мне неинтересным, бесцветным. Но какая-то неодолимая сила заставляла меня вновь и вновь браться за перо. Тогда я решил почаще заходить в Ассоциацию азербайджанских писателей, которая помещалась в самом центре Баку, в прекрасном здании, некогда принадлежавшем миллионеру Нагиеву (он назвал дом в честь рано умершего сына – «Исмаилие»).

При Ассоциации был организован кружок для начинающих литераторов, в котором занятия по теории и истории литературы вел знакомый мне по шушинским педагогическим курсам Атабаба Мусаханлы и литературный критик Амин Абид. А известный писатель Сеид Гусейн читал наши работы и давал советы каждому, кто приносил сюда рассказы, стихи или статьи. Мы очень прислушивались к его мнению и всегда задавали ему множество вопросов.

Однажды и я рискнул показать Сеиду Гусейну небольшой рассказ.

– Ага (так уважительно мы обращались к нему, очевидно подчеркивая его происхождение от пророка), не скажете ли вы мне свое мнение об этом рассказе. Только, если это вас не затруднит, лучше наедине.

Сеид Гусейн снял очки, тщательно протер их носовым платком и внимательно взглянул на меня. В комнате установилась какая-то настороженная тишина. Мне почему-то показалось, что я совершил промах.

– Ты где-нибудь учишься?

– В университете.

– На каком курсе?

– На первом.

Он задумался, рассматривая мою рукопись, и тихо сказал:

– Послезавтра я в три часа буду ждать тебя здесь.

Как мне потом объяснили, Сеид Гусейн всегда настаивал на том, чтобы читка и обсуждение рукописей проходили публично. Он считал, что коллективное обсуждение приносит неоценимую пользу и развивает у всех хороший вкус.

Надо сказать, что я ходил не только в Ассоциацию писателей. Рядом с караван-сараем, где я искал Кербелаи Аждара, помещался Дом учителя. Здесь проходили литературные вечера, в ходе которых обязательно проводился диспут. Именно здесь я услышал известных литераторов Мустафу Кулиева, Ханефи Зейналлы, Али Назми, который впоследствии толково выступил на Первом Всесоюзном съезде писателей. Здесь же устраивались читки и обсуждения произведений молодых.

Надо сказать, что в то время я пробовал свои силы и в написании критических статей. В журнале «Худжум» («Атака») вышла моя рецензия на первую книгу одного молодого автора. Рецензия была совсем не критической, а слишком доброжелательной и похвальной.

Вскоре после опубликования рецензии я пришел в Ассоциацию и увидел там Гусейна Джавида. К моему великому счастью, нас познакомили. Услышав мое имя, он улыбнулся:

– Если бы обо мне написали такую похвальную рецензию, я бы угостил критика хорошим пловом.

Я не знал, что говорить. Мне очень хотелось посоветоваться с поэтом о моих делах, но он вел разговор в шутливом тоне.

– Скажи, а тебе самому нравится название «Буря в душе»? – Так назывался роман, который я рецензировал.

– Ну, название не очень удачное… – невнятно ответил я.

– А язык, которым написан этот роман? Неужели тебе могут нравиться трескучие и пустые фразы? – Нет, не нравятся…

– Я думаю, что критик, если взялся рецензировать, должен нести такую же ответственность, что и писатель. – Он слегка постучал тростью о пол. – Ты откуда родом? – Джавид смотрел на меня исподлобья, опираясь на трость.

– Зангезурец.

Он прищурился.

– В Зангезуре как ты не говорят.

– Я долгое время жил в Карабахе.

– Это другое дело. У тебя ко мне вопросы?

– Я хотел бы с вами поговорить.

– Я весь внимание.

Наш разговор внимательно слушали трое молодых людей, бывших в той же комнате. Мне не хотелось, чтобы они знали, о чем я буду просить Гусейна Джавида, поэтому я тихо проговорил:

– Разговор личного характера.

– Однако… Не слишком ли ты темнишь?

Мне показалось, что Гусейн Джавид сейчас уйдет, но неожиданно к нему обратился один из молодых людей (он прислушивался к нашему разговору):

– Как вы, уважаемый поэт, критикуете язык молодых, когда ваши собственные стихи, так влияющие на умонастроения, написаны непонятным для молодежи языком, в чуждой ей манере?

– Если они написаны непонятным языком, как же они могут влиять на умонастроения молодежи? – горячо возразил Гусейн Джавид.

– Читатели и зрители желают, чтобы вы писали на доступном для народа языке и на темы, которые его волнуют, – не унимался собеседник Гусейна Джавида.

Джавид стал нервничать. Он достал из кармана платок, пригладил им усы.

– И зря читатели и зрители ждут! Я не могу писать на разговорном языке журнала «Молла Насреддин»!

Меня никто за язык не тянул, но я вставил свое слово:

– А вы пишите не на разговорном, а просто.

Джавид раза два стукнул тростью об пол:

– И ваши предводители так говорят, и вы сами.

Кого он имел в виду, я не понял, но то, что он меня объединил с теми, кто помешал мне с ним поговорить, я осознал. Тут в разговор вступил еще один молодой литератор:

– Как бы ни писал поэт, но народ должен его любить и читать!

Гусейн Джавид сделал шаг к нему и погладил его по голове. А потом поинтересовался:

– Скажи честно, тебе самому нравятся мои сочинения?

Парень хитро увильнул от ответа:

– То, как вы сейчас говорите с нами, очень мне по душе, потому что вы разговариваете на чистейшем азербайджанском языке без малейшей примеси турецкого!

При этих словах Гусейн Джавид открыл дверь в соседнюю комнату, где сидели ответственный секретарь Ассоциации Мустафа Кулиев и другие сотрудники, и спросил, обращаясь ко всем:

– Это вы натравили молодых драчунов на меня?

Красивый человек с бородкой клинышком подошел к Джавиду и взял его под руку:

– Если даже кто-то захочет напасть на вас, дорогой Джавид-муэллим, разве мы позволим? Не надо волноваться.

Но Гусейн Джавид отмахнулся от него и обратился к Мустафе Кулиеву:

– Произведения молодых сентиментальны и наивны, но все закрывают на это глаза. А стоит мне написать хоть строчку, как вы кидаетесь выискивать у меня неправильно поставленную запятую! А потом все беретесь за перья!

– Когда конь мчится во весь опор, за ним вздымаются тучи пыли, – улыбнулся Мустафа Кулиев.

– Боюсь, что все скакуны скоро станут клячами, – возразил Джавид угрюмо.

Кулиев огляделся и увидел, что к их словам прислушиваемся и мы. Поэтому поднялся из-за стола, подошел к Гусейну Джавиду и обнял его за плечи:

– Пойдем поговорим. – И закрыл за собой дверь в соседнюю комнату.

* * *

Азербайджанский язык и литературу вел в университете знаменитый писатель и драматург Абдуррагимбек Ахвердов. Он аккуратно зачесывал назад волосы, отчего сразу бросался в глаза его большой выпуклый лоб. Густые усы придавали лицу строгое и мужественное выражение. Он говорил всегда, не повышая голоса, уверенно и продуманно, и фразы у него строились четко и ясно.

Мне нравились его лекции и практические занятия, и хотелось услышать его мнение о моих литературных опытах. Я тянулся к этому человеку, часто помогал ему надевать пальто на меху и с большим меховым воротником, а потом подставлял для опоры руку и провожал до выхода.

Однажды я обратился к нему с просьбой посмотреть один из моих рассказов. Я очень робел, но боязнь, что он так и не прочтет ничего из того, что я пытаюсь сочинить, толкнула меня на разговор.

Через два дня Абдуррагимбек Ахвердов вернул мне рассказ, на полях было множество его пометок.

– Послушай, – обратился он ко мне, – ты разве из Карабаха?

– Нет, из Зангезура.

– А разве в Зангезуре распространены пастушьи песни? Ты обильно ими пользуешься в своем рассказе, взять хотя бы вот эту: «От своих овца отбилась – та овца волкам досталась…»

– Эту я слышал в Зангезуре.

Но Абдуррагимбек все же уточнил свою мысль:

– Эти песни, как правило, распространены там, где много овец, к примеру в Карабахе. Но в Зангезуре, я те края хорошо знаю, мелкого скота не много, другое дело – Карабах!

Я не стал спорить, заметив лишь, что долго жил в Карабахе.

Занятый своими университетскими делами, я совершенно забыл про рассказ, который отдал Сеиду Гусейну. Но вот я наконец выбрал удобный момент и зашел в Ассоциацию азербайджанских писателей, чтобы узнать мнение Сеида Гусейна.

Поднялся в «Исмаилие». Сеида Гусейна, как всегда, окружала большая толпа молодых писателей. Мне показалось, что он даже не услышал моего приветствия. Я присел в стороне и стал слушать замечания Сеида Гусейна о только что прочитанном рассказе.

В соседнюю комнату к секретарю Ассоциации Мустафе Кулиеву входили люди: кто был в очках, у кого в руке красовалась трость с набалдашником, кто нес в руке портфель, у некоторых на шее был повязан красивый шарф. Мне они казались счастливцами, которые успели прочесть множество книг, получили прекрасное образование, достигли настоящих высот культуры. Мне так хотелось походить на них!.. В моих глазах писатель был человеком необыкновенным.

Закончив объяснения, Сеид Гусейн оглянулся и увидел меня.

– Скажи честно, тот парень, о котором ты пишешь в своем рассказе, ты сам? – улыбнулся он.

От неловкости я вспотел, но рта не раскрывал.

– Рассказ мне понравился, хотя кое-какие слова на местном диалекте я не понял. Я немного подправил его и показал Мустафе Кулиеву, но скрыл от него свое мнение. Теперь он сам хочет с тобой поговорить. Идем к нему.

Мы зашли в соседнюю комнату, в которой кроме Мустафы Кулиева было еще три человека. Я их часто встречал в университете: кажется, они учились на восточном факультете.

Сеид Гусейн представил меня Мустафе Кулиеву. Ответственный секретарь Ассоциации, он в то же время был главным редактором журнала «Маариф ве медениет» («Просвещение и культура»). Мустафа Кулиев предложил мне сесть, а сам расхаживал по комнате, заложив руки в карманы брюк. Он неожиданно обратился к рыжеватому молодому человеку, который что-то писал в своем блокноте:

– Ты читал его рассказ? Что ты можешь сказать?

Рыжеватый поднял голову, но ответил за него Сеид Гусейн:

– Я читал. Хотя это первый рассказ автора, но написан неплохо. Привлекает яркий образный язык, использование пословиц и поговорок, взятых прямо из народного языка. В рассказе много личного, пережитого…

– Я согласен, – подтвердил рыжеволосый.

Мустафа Кулиев улыбнулся и посмотрел на меня:

– Ты смотри, как они тебя хвалят! Но раньше времени не радуйся, дождись еще моего мнения. – Он продолжал ходить по комнате. – Хорошо, что тебе удалось обрисовать положение беднейших слоев общества. По рассказу чувствуется, что ты хорошо знаешь быт, нравы, традиции и обычаи нашего народа, от которых многие из нас, живущие в столице, давно оторвались. Понравился мне и язык рассказа, хотя это наиболее уязвимое место многих начинающих литераторов. Это то, что нам всем понравилось. А теперь слушай внимательно, я буду говорить о недостатках в твоем рассказе. Он очень длинен. Ты часто повторяешься. Много у тебя ненужных описаний, подробностей. Ты чересчур увлекаешься экзотикой. Есть и промахи в построении сюжета. Советую тебе еще поработать над ним, а потом мы обязательно его опубликуем. Да, а ты занимаешься в нашем литературном кружке?

Сеид Гусейн ответил вместо меня:

– Товарищ Мустафа! Это и есть результат его работы в кружке!

Не удостоив Сеида Гусейна ответом, Мустафа Кулиев обратился ко мне:

– Пиши только о том, что ты сам видел, сам слышал. Не старайся подражать кому-либо. Пиши так, как говоришь и думаешь. Мне кажется, ты стоишь на правильном пути, который ведет к изучению жизни народа, его нужд и чаяний. Писатели, которые сворачивают с этого пути, уходят и от народа… – Он помолчал. – Ты читал стихи Гусейна Джавида? Видел пьесы Джафара Джабарлы?

– Да.

– Кто из них тебе больше нравится?

– Две пьесы Джафара Джабарлы я переписал себе в тетрадь.

– Для чего?

– Чтобы выучить наизусть, так они мне понравились.

Мустафа Кулиев развел руками и громко сказал:

– Вот вам и голос народа! Это верный и точный ответ! Иди работай, – напутствовал он меня.

Я поблагодарил. И радовался я, и очень волновался. Вышел – и тут же увидел Абдуррагимбека Ахвердова. Подошел к нему и поздоровался.

– К добру ли, что ты так долго сидел в этом кабинете? – спросил он и пригласил сесть рядом с собой на диване.

– Мой рассказ обсуждали.

– А кто читал?

– Сеид Гусейн и Мустафа-муэллим.

– И что же? Хотят напечатать?

Я не мог сдержать улыбку, но все же признался:

– Надо немножко поработать.

– Ты смотри, Сеид Гусейн опередил меня! Я бы очень хотел, чтобы тот рассказ, что ты давал мне для прочтения, напечатали…

– Учитель, – объяснил я ему, – Сеид Гусейн подготовил именно этот рассказ для печати.

– А я что говорю? Обидно, что не я!..

Тут открылась дверь и к нам вышел Сеид Гусейн. Я поднялся и уступил ему место.

Они о чем-то оживленно говорили; я отошел в сторону, чтоб не мешать. Думал о том, что, несмотря на различия в их творчестве, они похожи друг на друга своей принципиальностью и кристальной честностью.

Ахвердов тяжело поднялся и открыл дверь в соседнюю комнату. Через несколько минут вышел бледный как мел.

– Что с вами, Абдуррагим-муэллим? – спросил я.

Не отвечая мне, он схватил меня за руку и потащил за собой, тяжело опираясь на трость.

Когда мы оказались на улице, он дал выход своему гневу:

– Некоторые писатели, опубликовав первую книжку, уже никого не признают!

Он остановился, чтобы отдышаться, и посмотрел на меня внимательно. Выглядел он утомленным и растерянным.

– Что же все-таки случилось, Абдуррагим-муэллим?

– Не хочу портить твой радостный день своими заботами… У меня неприятности. В редакцию журнала «Атака» я отдал два рассказа. Редактору они понравились, но секретарь журнала, молодой человек, не постеснялся написать на полях: «Слабо!» – и почтой вернул их мне. Вот такие дела!

– А что сказали в Ассоциации?

– Я пришел, чтобы рассказать о своих обидах, но этот молокосос сидит и там!

– А вы обратитесь в Центральный Комитет партии!

– Я беспартийный.

– Вы достойны того, чтобы о вас позаботился Центральный Комитет. Ваше имя стоит в одном ряду с именами Сабира и Джалила Мамедкулизаде! – сказал я с гордостью.

– Спасибо, что ты так высоко ценишь мой труд. – И упрекнул: – Но есть вещи, которые не принято говорить в лицо!

Этот урок я никогда не забуду. Распростившись с Абдуррагимбеком, я шел и думал о превратностях судьбы: как же так, мой рассказ принят, а рассказ корифея нашей литературы отвергнут? Я оглянулся. Он медленно ступал, опираясь на трость, и казался мне со стороны низкорослым и сутулым.