Текст книги "Будаг — мой современник"
Автор книги: Али Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)
ДВА ПРЕДАТЕЛЯ
Бахшали почему-то сел в фаэтон, куда до этого посадили Аббаса и Гачая, а потом и меня позвал с собой. Всю дорогу эти двое ругали Акбера и Шукюра.
«Подкуплены Гани-беком!» – подумал я. Эта мысль у меня мелькнула, когда я слышал тост Гани-бека за ястребов, верных данному слову. «Неужели, – внутри у меня все похолодело, – они в состоянии убить за деньги человека? А ведь некогда, я слышал, они были друзьями с Акбером и Шукюром».
Я думаю, что и Бахшали знал, что эти двое замышляют недоброе, недаром он сел с ними в один фаэтон. Но для чего?
Бахшали, словно между делом, дважды обращался к ним с увещеванием:
– Образумьтесь! Акбер и Шукюр вряд ли подожгли дом Гани-бека. Потом выяснится, чьих это рук дело, но уже будет поздно, а грех ляжет на ваши души. У Акбера сын, семья, не надо затевать раздоров и возрождать кровную месть.
«Но кому он это говорит? – удивлялся я. – Ведь он сам мне шепнул, что они настоящие головорезы».
Пожар был уже виден. Огромное яркое зарево занимало почти весь горизонт. Большой двухэтажный дом в восемь комнат, длинный хлев, большая кухня, амбары, все дворовые постройки были охвачены пламенем. В жарком огне полыхали все строения.
Люди, очевидно, пытались потушить пожар, да не смогли и теперь стояли вокруг, глядя, как огонь довершает начатое. Не слышалось ни охов, ни сетований, что пострадал невинный человек. А может, просто притаились и вовсе не пытались погасить пламя? Никто не любил Гани-бека за его злой и грубый язык, жесткий нрав.
Неужели и впрямь смогли Акбер и Шукюр поджечь дом с постройками? Я в это почему-то не верил, И меня тревожили слова Имрана о «курдах»: не отца ли он имел в виду?
Фаэтоны останавливались неподалеку, во дворе дома Осман-бека. Уже на ходу беки выскакивали из фаэтонов и спешили к месту пожара. Издали ощущался жар, идущий от гигантского костра, вздымавшего языки к самому небу.
Гани-бек плакал, не скрывая слез, и вытирал глаза платком. Другие беки горестно покачивали головами и шептались. А Вели-бек стоял поодаль, глубоко задумавшись.
Отец мой с группой местных жителей находился у ворот нашего дома. Проходя мимо, я потянул его за собой. Мы вошли в свою комнату. Матери еще не было: она, наверно, убирала и мыла посуду в доме Садых-бека.
Я рассказал отцу подробно, как проходило застолье, кто был и что говорили. И о том, о чем болтали по дороге сюда Аббас и Гачай. А когда сказал, что Бахшали пытался усовестить их, отец помрачнел.
– И Бахшали там был?
– Немного опоздал только. Даже притчу всем рассказал.
Отец покачал головой:
– Так и не понял я, что за человек этот Бахшали, притчи вспоминает, а о чем думает – не поймешь.
– Кто, по-твоему, – спросил я отца, – сжег дом Гани-бека?
– Кто об этом может знать? Но кто бы это ни был, очень хорошо сделал! Им всем так и надо! А то уже землю под ногами не чуют, расхрабрились! Будто и землю они создали, и горы, и реки! Страна без хозяина, но не без храбрых, смелых сынов!
Что отец говорит – что Бахшали, будто сговорились!
До самого утра полыхал огонь. Беки давно разошлись, фаэтоны разъехались. Кое-кто остался ночевать у Осман-бека, кое-кто у Вели-бека, и до рассвета горел в комнатах свет, слышалось, как они спорят о чем-то оживленно и громко.
И ранним утром, когда я выгонял скот, огонь не угомонился, хотя языки его стали короче и полыхание жара спало.
А потом узнал я, что Аббас и Гачай всю ночь искали Акбера и Шукюра, рыскали по домам, но нигде их не нашли. Бахшали, наверно, успел предупредить их – то ли сам, то ли через кого-то, и те как в воду канули.
В доме Осман-бека решили: один фаэтон надо послать в Агдам за приставом. Когда я, подставив грудь теплым лучам солнца, смотрел на дорогу и ждал Керима, мимо промчался фаэтон, уже возвращаясь из Агдама. Но в нем никого не было.
СВЯТИЛИЩЕ ЭШГАБДАЛ
Пока Керима не было, я предался думам, и очень далеко они меня унесли. Я вспомнил сестер и племянниц. Где они? Как им без нас? Продолжают ли жить вместе тремя семьями или расстались? Они далеко за горами, которые синеют вдали. И они, наверно, тоскуют о нас, обо мне, о матери. Нет, что ни говори, а отец был не прав, когда оторвал нас от них. И я вдруг поймал себя на мысли, что в последнее время часто укоряю и осуждаю отцовские поступки. А что? Не надо было ему нас разлучать, вместе было бы легче. Он рвался в Баку, а к чему мы пришли? Батрачим на бека! Мы до того отвергнуты всеми, что нас смеют подозревать в поджоге дома Гани-бека!.. А как тяжело матери! Ей больше всех достается в доме Вели-бека. С утра и до ночи работает, не зная ни минуты отдыха.
Вот и хорошо, что пришел Керим. Иначе мне бы пришлось идти вымаливать помощь к святилищу Эшгабдал, которое многим облегчает жизнь, как говорят. А каково Кериму без матери? Я на миг представил себя на его месте, и меня обуял ужас! Нет, по-моему, спокойствия в сердце ребенка, если он не видит каждый день приветливое лицо матери, не взглянет в ее полные любви глаза. Горький вкус у хлеба, если он не протянут тебе матерью! Вырастет ли хоть на вершок сын, если не почувствует на спине материнскую руку, если ее пальцы не коснутся волос на его голове?.. Бедный Керим!..
Ну вот и он сам! Мое лицо расплылось в улыбке, так я был рад ему.
– Что-то ты поздно сегодня явился, как какой-нибудь бек, что не любит рано вставать.
– Не хочу быть беком, – пошутил Керим, – а то предадут мое имение огню!
Мы поговорили о том, как полыхал дом Гани-бека. А когда я рассказал о вчерашнем пиршестве у Садых-бека, Керим прервал меня:
– Эта новость уже устарела! Еще вчера вечером рассказывали!
– Кто рассказывал?
– Земля слухами полнится.
Когда же я еще раз спросил, кто ему рассказал о пиршестве, Керим коротко ответил:
– Друг отца сказал.
– А имя есть у этого друга?
– Есть. Бахшали-киши!
Меня почему-то обрадовало, что Керим назвал другом отца Бахшали, и я, чтоб как-то вознаградить его, задал ему загадку (уверенный, что он отгадает):
– Слушай моих три вопроса. Ответишь – получишь жирные лепешки, которыми снабдил меня на сегодняшний день наш Мирза Алыш! А не ответишь – наказание тебе: не мигать, пока не сосчитаешь до ста!
– Из-за лепешек готов на все, задавай свои вопросы.
– Что самое сладкое на свете? Это первый вопрос. Что не имеет тени? Это второй вопрос. И третий: какого наказания заслуживает человек, изменивший другу?
– Эти твои вопросы посложнее сочиненного тобой вчера баяты!
– И это тебе известно?
– Я же сказал: земля слухами полнится!.. А теперь слушай, я сейчас тебе отвечу. Самое сладкое на земле – мать!
Я подтвердил:
– Твоя правда!
– А не имеет тени вода. Угадал?
– Молодец! – похвалил я Керима.
– А изменившего друга надо забыть! Ты не согласен?
Керим мне очень нравился: и умен, и сметлив, и предан.
– Керим, – спросил я его, – а где ты учился?
– Три года у моллы, – вздохнул он тяжело, – когда еще мама была жива. – И умолк.
Я подумал, хорошо бы нам с Керимом вместе учиться! К сожалению, если времена не изменятся, оставаться нам с ним пастухами.
– Ты мне зубы не заговаривай! – сказал вдруг Керим. – Доставай из сумки свои хваленые лепешки! Я буду есть, а ты, чтоб не завидно было, погляди на фаэтон, который проезжает по дороге, а в нем люди в погонах, сверкающих на солнце.
Действительно – фаэтон, а в нем люди. Одного я тотчас узнал – это же Гасан-бек! Решил было побежать за фаэтоном, но оставил эту затею: во-первых, он советовал держать в тайне наше знакомство, а во-вторых, вечером я все узнаю, когда пригоню скот.
Вытащил лепешки и протянул их Кериму.
– Мама моя пекла такие, – проговорил он задумчиво. А как распробовал на вкус, покачал головой в блаженстве. – Вкусно как! Кто пек?
– Мама.
– То-то я говорю, как вкусно! Да, счастливец ты, Будаг, живешь с отцом и матерью! Цени это!.. – И, съев лепешку, продолжил: – Я не ропщу, но мачеха – это тебе не мать! Мать и отругает – не больно. А эта слово не так скажет, а уже обидно! – Остальные лепешки он сунул себе в карман. Я знал, что это он оставил для сестренок.
А люди шли и шли мимо нас к святилищу Эшгабдал.
– Сколько у людей горя, Будаг, и все ищут утешения, надеются, верят, что святилище исцеляет.
И фаэтоны, и арбы, и пешеходы – все двигались по направлению к святилищу. Керим сказал, что существует легенда, будто святилище возвышается над могилами двух несчастных влюбленных. Рассказывают, что дочь богатого бека влюбилась в сына бедняка. Девушку звали Эшг, а парня Абдал. Сыновья бека угрожали Абдалу, чтобы он не виделся с их сестрой. Иначе, предупреждали, убьют. Но, несмотря на угрозы, они встретились однажды в сумерках у этих мест. Эшг прижалась к Абдалу, и никак они не могли расстаться. А тем временем взошла луна, обошла чуть ли не полнеба, братья хватились – нет сестры! Крадучись подошли они к влюбленным. Блеснули при ярком свете луны их стальные кинжалы, но только хотели они изловчиться, чтобы наброситься на Абдала, как свершилось чудо: влюбленные пропали, исчезли! Были здесь, стояли рядом – а уж нет их! А на том месте, где они стояли, алеет роза, а рядом опустила голову фиалка. Вернулись братья домой и рассказали об удивительном превращении. Молва о влюбленных, ставших цветами, идет из дома в дом, из деревни в деревню. На месте исчезновения влюбленных паломники соорудили святилище, а около него со временем возникло и кладбище, где хоронят жертв несчастной любви.
Керим пересказал легенду, и я подумал о том, сколько людей с кинжалами, невежественных или подкупленных, готовы убить человека. Убивают из-за денег, из-за ложно понятой удали.
Сколько на свете козней!.. Я вспомнил Алимардан-бека, который хотел прибрать к рукам хозяйство покойного брата и долю отцовского наследства, доставшуюся Гасан-беку И здесь брат против брата, но, к счастью, пока у него ничего не вышло!
А что задумали учгардашские беки? Убить ни в чем не повинных людей! Ведь они их хотели убрать еще до того, как случился пожар!
А много ли людей, похожих на отца, справедливых и честных? Подумав, я вспомнил Бахшали, потом отца Керима. И еще Гасан-бека, который недавно помог нам избежать опасности.
Говорят, у горы однажды спросили: «Чего ты боишься больше всего на свете?» И гора ответила: «Остаться без опоры!» А есть ли кто, на кого в трудную минуту сможет опереться мой отец? И я решил, что есть такие люди. Достаточно ли их? Я вспомнил и тех, неизвестных мне, кто остался в Баку.
А беки? В маленькой округе их кишмя кишит. Эти Назаровы. Сколько их? Семь? Восемь? И все связаны друг с другом семейными и кровными узами. Да еще опираются на силу закона, который на их стороне. Лишь один среди них достойный – Гасан-бек. Мы потом узнали: когда пристав составлял список подозреваемых в поджоге, ему назвали и отца, но Гасан-бек решительно возразил.
А пока я гнал коров и буйволиц домой. Когда мать обмывала коровам вымя перед дойкой, я заметил – руки у нее дрожат. Это случалось с ней в минуты волнения или расстройства. Отца нигде не было видно. Но на людях я не хотел ни о чем ее спрашивать. Заприметил фаэтон, на котором приехал Гасан-бек, кони переступали ногами, а потом он медленно покатил. Кто был в нем, я не увидел.
Закончив с дойкой, мать вошла в нашу комнату и села рядом со мной. Я молча посмотрел на нее.
– Не пугайся, сынок, но отца нашего арестовали и увезли, – тихо сказала она.
Словно гром прогремел над моей головой.
– Кто арестовал?
– Гасан-бек.
Тотчас отлегло от сердца, но беспокойство не покинуло меня, и я попытался успокоить мать:
– Если так, то можно не волноваться.
– Да? – с иронией спросила она. – Ничего страшного? Как бы не так! Я не уверена, что можно не волноваться! Сам пристав посадил отца в фаэтон и увез.
– А ты говорила – Гасан-бек?
– И пристав, и Гасан-бек!
Я терялся в догадках. Я не мог разувериться в Гасан-беке.
Наверху тихо, будто вымерли все. Никого в доме. Бек и его семья ночуют у Осман-бека.
А днем, когда я пригнал скот на дойку, Мирза Алыш вдруг пустился со мной в откровенность: он, оказывается, очень жалеет Вели-бека.
– Да и как не жалеть? – вздыхал Мирза Алыш. – Все норовят урвать у него кусок пожирнее!.. Прячущихся в его тени, едящих его хлеб тьма-тьмущая, а в смертный час никого рядом не будет, не отыщется человек, который закроет ему глаза и подвяжет челюсть. Что братья, что зятья и шурины!.. Разорят они Вели-бека, пустят его по миру!..
Я молча слушал, недоумевая, с чего это вдруг Мирза Алыш делится со мной? Кружил, кружил и завел разговор о моем отце. О том, что его арестовали.
– И вас мне жаль, как-никак мы все мусульмане! Но виноват твой отец! Нет чтобы сидеть смирно и благодарить аллаха, что к такому беку попал в служение. А он болтает лишнее, это недостойно серьезного мужчины. Услышит что у дурных, неблагодарных людей, всяких возмутителей и смутьянов, а потом, как попугай, повторяет! Беки были и останутся. Так испокон веку ведется, а при беке быть батракам и слугам, это тоже аллахом всемогущим заведено, пророком завещано, кораном освящено! – Он помолчал немного, а потом неожиданно спросил: – Что-то коровы стали мало молока давать… Где ты пасешь скотину?
Я ответил.
– О аллах! – вскричал он. – Я же тебя предупреждал!.. – Но он не был уверен, предупреждал или нет, и потому немного смягчился. – Ни в коем случае не води скотину в те луга! Ведь там черная вода – сколько больных и заразных моются и ополаскиваются той водой. И долго идти туда, коровы и буйволицы теряют по дороге все, что нагуляли за день! Ах, невежда! Курд есть курд, что с него возьмешь! Недаром говорится: медведь уже понял, ревет от удовольствия, а курд ушами хлопает, ничего не понимает.
Я не стал говорить Мирзе Алышу, что в эшгабдальские луга мне посоветовал водить коров противный Имран, он и здесь насолил мне. А уж обращать внимание на его слова о курдах – охота была!
– Вечером пригонишь скот не сюда, а во двор Осман-бека. Там доить будут. И мать твоя будет там.
Ну что ж, я погнал скот на Гузанлинское пастбище. Здесь хорошо с кормами, трава сочная, но плохо с водой. Животных придется гнать на водопой к мельницам.
У первой же стоящей на моем пути мельницы я увидел огромную толпу и удивился, отчего такая очередь, ведь обычно люди договариваются заранее, кто в какой день привезет зерно на помол.
Я поинтересовался, в чем дело, и мне объяснили, что прошлой ночью зверски убиты Акбер и Шукюр. Их зарезали в собственных постелях.
Я знал, кто убийцы. И не случайно сегодня Вели-бек с семьей перебрался в дом деверя: они решили в трудных обстоятельствах быть рядом.
А то, что люди собрались у мельницы, понять нетрудно: Гачай близкий родственник мельника, и люди пришли защитить мельника, если возникнет угроза кровной мести. А мельник, тихий, смирный человек, сам был в неутешном трауре: он в жизни птицу не обидел. А узнав, что его шурин со своим двоюродным братом зарезали прямо в постели – и кого! – бывших своих друзей, мельник застонал, запричитал, проклиная убийц.
Возвращаясь вечером домой, я уже мало верил, что отца отпустят: от беков всего можно ждать, что им стоит оклеветать отца? И даже вера в Гасан-бека поколебалась.
А войдя в деревню, я услышал стоны и вопли женщин по убиенным.
К воротам дома, где жил Акбер, был привязан черный платок. Сестра Шукюра била себя по коленям, рвала на себе волосы и царапала лицо. Ее крик был слышен, наверно, в доме Осман-бека.
– О брат мой убитый! – причитала она. – На тебя поднял руку твой молочный брат! А как ты ему верил! О, вероломное время!..
Причитала и жена Акбера. Она водила рукой по лицам убитых и говорила:
– Ты, оставивший меня в пустыне, сгорбивший мою спину, погасивший мой очаг… Зачем ты пришел ко мне сегодня, почему не послушал меня?! Почему ты спал, когда подлый убийца подкрался к тебе? Ведь если бы ты бодрствовал, ни один убийца не осмелился бы приблизиться к твоему дому! Но придет время, и твой сын отомстит убийцам, всем, кто сегодня радуется твоей смерти. Никто не уйдет от его мести, не спасется. Не напрасно вскормила я его своим молоком. Я тебя предупреждала: не связывайся с Аббасом! Отвернись от коварного лица Гачая! Почему ты меня не послушал?..
Люди стоят вокруг, тихо переговариваются, строя догадки – кто и как мог убить? Тут же, понурив голову, скорбел и сын Акбера.
Я стоял в толпе и слушал, о чем говорят люди.
– Никто бы из учгардашцев не поднял на них руку, их знали и любили!
– Любили, но кровь их пролилась!.. Люди знали, когда они бывают дома… Теперь разговорами не поможешь…
Я знал убийц, как, впрочем, знали их и в округе, такое разве скроешь?! Но какая кому польза, если я назову их имена? Вот и сестра Шукюра, и жена Акбера говорят о них, но остальные пока молчат. Где их искать? Как найти? Кто докажет?.. Потрясенный и растерянный, я повел коров и буйволиц дальше, к дому Осман-бека.
Когда я вошел в нашу комнату, отец, к моей радости, был дома. Мать плакала от счастья, что отца выпустили.
– Я вам всегда говорил, что от беков добра не жди! Хотели упрятать меня в тюрьму, возвели на меня напраслину, будто я со злоумышленниками поджег дом Гани-бека.
– Будь прокляты эти беки и их дети, и пусть предки их не найдут покоя в могилах! – с болью и обидой сказала мать. – Всю жизнь мы работаем на них, не щадя сил, и не видим в ответ ничего, кроме подлости и предательства! Что с того, что человек невоздержан на язык? Как же можно хватать его, вязать ему руки и везти в тюрьму?
– Наверно, мне не удалось бы оправдаться, если бы в дело не вмешался Гасан-бек. – Сидя на коврике, отец ел плов, который ему приготовила мать, и неторопливо рассказывал: – Понимаешь, Нэнэгыз, стало известно, что Гани-бек соблазнил жену своего караульщика, охраняющего двор и дом. А караульщик узнал об этом и поклялся отомстить Гани-беку. Он, как видно, выжидал и выбрал удобный момент, когда никого в доме не было. Парня уже, кажется, поймали. А Гасан-бек…
Но мать не дала ему досказать.
– А ты верь больше ему!.. Что Гасан-бек? Что еще от него ждать, когда он вместе с приставом увез тебя?! Чует мое сердце, что он что-то затевает!..
– Тебе уже мерещатся всякие напасти! Пойми, Гасан-бек специально увез меня, полагая, что наемные убийцы будут убирать неугодных бекам людей. Вот и решил меня уберечь. Но это еще не все! Теперь, со смертью несчастных Акбера и Шукюра, снова начнется следствие. Здесь нам оставаться опасно, всплывут мои бакинские дела, тогда уж несдобровать мне. Возможно, что снова явятся за мной, но уже без Гасан-бека… Кто за меня поручится?
Мать сникла. И, уже понимая, что дело решено, согласилась и не стала упорствовать.
– Так куда теперь нам путь держать? – тихо спросила она.
– Прямо в Чайлар, – улыбнулся отец, – к дочкам. Видимо, аллах против нашей поездки в Баку. Так что надо двигаться в Чайлар. Завтра потихоньку соберем вещи, чтобы никто не заметил, а вечером, как стемнеет, отправимся в путь. – Он задул лампу и начал раздеваться.
– Деде-киши, прошу тебя, если ты и в Чайларе не будешь сидеть тихо, то, ради аллаха, не заставляй нас отправляться в этот долгий и неспокойный путь. – По голосу матери чувствовалось, что она радуется скорой встрече с детьми. – были бы у нее крылья, она бы тут же полетела в Чайлар.
– Я думаю, жена, ни наш караван, ни наши тяжело нагруженные верблюды не привлекут внимания грабителей.
Отец понимал, что мать безмерно удовлетворена его решением, и не хотел омрачать ее радость напоминаниями о своем упрямстве и несговорчивости. А я подумал, что снова нас ждут трудные дороги, но, как и мать, в душе радовался, что скоро увижу сестер и племянниц. Грустно лишь, что я расстаюсь со своим другом Керимом: обрел его и снова теряю.
ТОСКА ПО ДЕТЯМ
В последнее время отец часто говорил, что для Карабаха настали черные дни. Да, поистине деньги потеряли цену, а люди – достоинство.
Мы покидали Учгардаш с радостью, но отец беспокоился о Бахшали и Гасан-беке. Времена такие, что люди из-за денег готовы убить родного брата, прислуживают тому, кто больше обещает.
Поздно ночью, когда все в доме и во дворе стихло и на небе еще не появилась молодая луна, мы, нагрузившись своим скарбом, тронулись в путь.
Миновали овраг, возле которого я пас скот. Оставили позади место, названное кем-то Бекским колодцем, хотя колодца там и в помине нет. Намеревались обойти Агдам с левой стороны.
В ночной тишине взвился к небесам жуткий, протяжный вой – кричали шакалы. Отец успокаивал мать, но она снова, как в прошлый наш побег, крепко схватила меня за руку, будто именно на меня собирались напасть голодные шакалы.
Было прохладно. Постепенно становилось холоднее. Какое-то время мы шли берегом обмелевшей горной речушки, а потом по камням переправились на другой берег и вскоре выбрались на дорогу, недавно проложенную и не до конца вымощенную камнем. Отец сказал, что мы уже миновали Агдам, оставив его справа.
Вдали замерцали какие-то огоньки, и мы решили идти на свет. Приблизившись, увидели, что это горят костры, разожженные чабанами. Тут же нам навстречу бросились огромные собаки и, приседая от ярости, принялись нас облаивать. Но сразу же раздался окрик чабана, и собаки были отогнаны. Перед нами в неровном свете костра возникла огромная фигура чабана: он был в высокой лохматой папахе, казалось – он держит на голове живого ягненка.
Чабан недовольно спросил нас, кто мы такие и почему бродим по ночам с таким тяжелым грузом.
Отец спокойно ему объяснил, что мы шли в село Горадиз, но сбились с пути и плутали всю ночь.
Это объяснение успокоило чабана.
– Если бы вы пришли немного раньше, – посочувствовал он нам, – вас захватила бы арба, она направлялась в вашу сторону. Жаль, опоздали… Но если вы немедля сразу же пойдете по этой тропинке, то срежете путь и нагоните арбу.
Отец попросил чабана проводить нас, иначе мы бы снова заблудились в темноте. Чабан согласился и, крикнув товарищам, что скоро вернется, пошел вперед. Он вел нас по тропе, которая петляла, то взбираясь на холмы, то спускаясь с них. Дорога была каменистой, промытой горными потоками.
С холма мы неожиданно услышали скрип колес арбы и голос возницы, который что-то напевал. Чабан пошел наперерез и нагнал арбу. Тут и мы подоспели. Чабан объяснил вознице, в чем дело, и усадил нас в арбу. Отец поблагодарил его. Аробщик, не говоря ни слова, взмахнул кнутом, и мы поехали.
Было темно, только хорошее знание дороги и привычка помогали лошадям угадывать путь. Я не мог себе представить, каким образом возница узнает, верно ли они идут.
Лошади побежали рысью. Нас трясло и подбрасывало в арбе, нужно было крепко держаться за край борта, чтобы не вылететь на полном ходу. Нам уже не холодно, а скорее жарко. Мы молчали, не в силах вымолвить и слова. Нам конечно же повезло, что мы уселись в эту арбу: путь, который мы выбрали, был долгим и трудным, и никто не мог предугадать, какие неожиданности могли нас ждать.
Мы проехали с полчаса, когда возница в первый раз раскрыл рот и стал задавать обычные вопросы: кто мы и откуда, куда и зачем?
Отец отвечал нехотя и уклончиво, а когда аробщик сказал, что сам он из соседнего с Эйвазханбейли села, то и вовсе замолчал. Возница ехал на молоканский базар.
Я спросил, кто такие молокане.
Он объяснил, что молокане – сектанты, отделившиеся от русской церкви и выселенные царем на Кавказ еще сто лет назад, наверно. Они, мол, живут обособленными деревнями, сохраняя свою веру. Но такие же хлебопашцы и скотоводы, что и местные мусульмане. «Народ трудолюбивый и честный», – добавил возница.
Из больших мешков, которые были сложены на арбе, вылезала солома, но возница не сказал, зачем он едет на базар; очевидно, продавать.
Арба теперь ползла вверх, лошади с трудом одолевали крутизну. Когда мы поднялись на перевал, взошла луна и осветила все вокруг. Насколько хватало глаз, во все стороны раскинулась карабахская долина. Здесь, на перевале, ветер был сильным и порывистым. Не успели мы налюбоваться картиной, раскинувшейся перед нашим взором, как начался спуск. Дорога становилась все хуже. Наконец мы спустились в низину; слышно было, как в недалеком ущелье шумит ручей.
– Это Ханашен, половина пути до Молокана.
Мы поняли, что возница имеет в виду путь от Эйвазханбейли, но на всякий случай отец спросил:
– Когда же мы будем в Молокане?
– С помощью всевышнего, если все будет хорошо, то завтра к полудню. А что у вас за дела на базаре, едете что-нибудь купить или продать?
– Нет-нет, там у нас знакомый есть, мы к нему едем. – Отец не стал говорить, что мы собираемся в Горадиз, но аробщик сам напомнил об этом:
– Как видно, вы беженцы. Теперь много таких. Только вот понять не могу, почему вы в такую пору покидаете теплый Карабах и направляетесь в Горадиз?
– От теплого очага мы бы не убежали. Недаром говорят: где человеку хорошо, там для него и рай. Разве не так?
– А о чем я толкую? – удивился аробщик.
– К детям спешим, добрый человек, к детям. – Отец придвинулся ко мне, обнял меня за плечи: – Ты не замерз, сынок? – И снова обратился к вознице: – А у тебя есть дети?
Тот рассмеялся:
– Холост я, дядя.
Теперь мать удивленно посмотрела на него:
– Как терпит сердце твоей матери, что ты в таком возрасте и все еще холост?
– Моя мать давно умерла.
– А отец?
– В прошлом году последовал за ней.
– Ну, раз ты один, ты всюду будешь сыт, – сказал отец. – А у нас еще три дочери с детьми. Мы спешим к ним, чтобы собраться вместе.
– У меня тоже забот хватает, – отозвался аробщик. – Гоняю арбу по дорогам, чтобы заработать на хлеб насущный для двух сестер и трех братьев. Самому старшему из них тринадцать, уже пасет господский скот, помогает мне содержать и кормить остальных малышей.
– Пусть аллах наградит тебя долгой жизнью, – сказала мать. – Сейчас ты их кормишь, а вырастут – станут опорой тебе.
– Ради них я подсекаю свою жизнь косой под корень.
Луна все еще ярко светила в вышине, но постепенно стал розоветь горизонт на востоке. Свежесть раннего утра проникала под одежду, холодила головы и лица. Мы перебрались через речку, колеса арбы громыхали по камням, выбивая дробь на наших спинах.
Показалось солнце.
У самого въезда в Молокан мы сошли с арбы и сложили свою поклажу у какого-то забора.
Не говоря ни слова, мать достала сотенную царскую бумажку, вырученную от продажи винтовки с патронташем и осла (которую берегла на черный день), и протянула аробщику.
Аробщик с удивлением смотрел то на отца, то на мать.
– Люди добрые, да вы что? Эта сотенная отправилась к шайтану, так же как и сам царь Николай! Разве не знаете, что сейчас и правительство другое, и деньги другие?
Отец молча сунул сотенную в карман и дал вознице сорок рублей, которые мы получили от Гасан-бека.
Взяв деньги и держа их в вытянутой руке, аробщик покачал головой:
– Маловато, дядя.
– Мало или много, – с укоризной произнес отец, – это все, что у нас есть.
– Что теперь зря говорить? Но прежде чем залезаете в арбу, проверьте свой карман!
И уехал прочь, громыхая колесами.
Отец отправился на базар, а мы с матерью остались у своих вещей.
Невдалеке протекал арык, мы спустились к нему и умылись.
Мимо нас непрерывным потоком шли люди, ехали повозки и арбы. Все они двигались к центру города. Мать достала иглу и нитки и прямо на мне стала зашивать дыру на штанах, которые я продрал на колене. А люди все шли и шли. Но тут появился отец. Он был весел.
– Нам повезло. Я нашел односельчанина, и он приглашает нас к себе.
Нагрузив на себя вещи, мы зашагали на базар. Там, возле одной из повозок, увидели Гумметали. Я хорошо его знал, так как его дом находился рядом с домом старого Абдулали, в котором была русская школа. Гумметали сердечно с нами поздоровался и пошутил, мол, бегство из Вюгарлы не сделало нас более красивыми, а одежду нашу – наряднее.
Гумметали считался в Вюгарлы человеком с достатком. Он ухитрился во время бегства вывезти почти все свое имущество. И эпидемия тифа ни его, ни членов семьи не коснулась. Жил он теперь в кочевье Курдмахмудлу и приезжал на базар, чтобы продать молочные продукты, которые сам изготовлял, и купить зерна.
Гумметали тотчас достал большой чурек, отрезал кусок сыра мотала и две полные горсти фруктов и протянул все это нам. Мы сытно поели.
После захода солнца, когда Гумметали закончил все свои дела, мы погрузились на его арбу и поехали по дороге, которая вьется рядом с рекой Кендалан.
Курдмахмудлу и Вюгарлы издавна связывала дружба. Те мимо нас гнали свой скот на эйлаги и останавливались на побывку в Вюгарлы. В летнее время часто бывало, что их парни и девушки приходили к нам в село повеселиться на каком-нибудь празднике. Мужчины спускались с эйлагов за продуктами. Правда, у нашей семьи не было знакомых в Курдмахмудлу, но зато теперь мы повстречали вюгарлинца, который в нынешних обстоятельствах оказался другом, что было особенно ценно.
Жена и сыновья Гумметали, его невестки – все радушно встретили нас. Мы провели в Курдмахмудлу два дня, отдохнули, отоспались. А на третий день отец сказал:
– Гумметали! Мы очень тебе благодарны и никогда не забудем твое добро. Но мы не можем злоупотреблять гостеприимством, ибо и сам знаешь: гость что воздух, его нужно вдохнуть, но непременно нужно и выдохнуть.
Гумметали нахмурился:
– Сейчас не то время, чтобы вспоминать подобные слова, но тебе, виднее, Деде-киши. Мы, слава аллаху, ни в чем недостатка не испытываем, зря ты так торопишься.
– Мои дочери в Чайларе, и мы хотим поскорее их увидеть. Материнское сердце больше не может выдержать разлуки. Прости нас, брат.
– Считай этот дом своим, если надумаешь вернуться. Но путника, который собирается уходить, нельзя задерживать, поэтому сложите свои вещи на арбу, а кто-нибудь из сыновей отвезет вас в Горадиз. Там много вюгарлинцев. Но мне ваш скорый отъезд не по душе, как говорится, так быстро с мельницы не уходят.
Мать всегда упрекала отца за неугомонность, а на сей раз промолчала. Если бы хоть кто-нибудь из нас догадывался тогда, что отец гонит время, торопясь навстречу собственной гибели. А впрочем, только ли отец?..
Я никуда не хотел идти. Нам здесь было хорошо. Опять нашлись люди, которые уважительно относились к отцу. Разве дорога не имеет конца? Не хватит ли скитаться? Но я не мог перечить отцу при постороннем и тоже промолчал. А отцу не сиделось на месте. Он задался целью вечно куда-то спешить. Я никак не мог понять, почему отец, горевший недавно желанием попасть в Баку, теперь неудержимо стремится в Горадиз.
Несколько часов арба, запряженная двумя быками, везла нас по дороге, спускавшейся с гор в низину. Во второй половине дня мы въехали в Горадиз.
Мне было лет восемь или девять, когда кто-то из наших односельчан купил граммофон. Почти все жители нашего села побывали в том доме, и каждый слушал, как из большого ящика с гигантской трубой чей-то живой голос пел: «Прекрасен Карабах, а в нем – село Горадиз!» Мне на всю жизнь запомнилась и мелодия песни, и ее слова. И вот я въезжал в это село.
