Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 58 страниц)

АШУРА

И наступил день ашуры – траурный день у шиитов в месяц мухаррам по мусульманскому летосчислению.

Народ с рассвета стал стекаться на площадь. Женщины и дети поднялись на плоские крыши домов и расселись там, чтобы получше разглядеть траурную церемонию ашуры – ежегодно отмечаемую годовщину убийства имама Гусейна и его семьи в Кербеле, которого называют еще и мучеником Кербелы.

Когда мне было лет восемь, я впервые увидел мистерию в день ашуры, которую отмечали в каждом шиитском селении. Однако я мало что помнил с тех пор. Кербелаи Аждар, который был у нас накануне, рассказывал Вели-беку и Джевдане-ханум, что даже в самой Кербеле день ашуры не сопровождается такими церемониями, как в Шуше.

– А в этом году, – говорил Кербелаи Аждар, – ашура пройдет особенно с большим шумом из-за слухов, что большевики собираются ее запретить. Моллы и их помощники тщательно готовят свои кварталы к этому дню. Им деятельно помогают и те, кто якобы представляет новые власти: учитель Мирза Гулуш вместе с заведующим отделом народного образования и милиционером Мердинли без устали бегают по площади и показывают, кто где должен стоять.

С минарета мечети Гехар-ага муэдзин призвал народ приготовиться к началу мистерии. Во всех кварталах города руководители религиозных процессий сзывали участников.

В караван-сарае, находившемся в верхней части Шайтан-базара, ворота были наглухо закрыты. Здесь переодевались и гримировались основные герои – артисты: будущий имам Гусейн, Хазрат Аббас, воинский начальник шиитов, и тут же их религиозные противники – Шумр и Езид, и даже человек, которому предстояло сыграть роль коня имама Гусейна, – Зюльджахан. За плотно закрытыми воротами караван-сарая тихо ржали лошади, на которых будут выезжать участники мистерии, звенели мечи, которыми они будут биться.

И вот из разных кварталов города, в которых жили мусульмане, вышли колонны, предводительствуемые белорубашечниками, вооруженными кинжалами и связками цепей. Белорубашечники почти сразу же стали в фанатической истерии плакать и наносить себе раны кинжалами.

Окровавленные одежды подогревали их исступленность, и они еще больше усердствовали, чтобы показать свое мужество окружающим. В идущих за ними колоннах слышались подбадривающие вопли приверженцев шиитской ветви ислама: «Али – незапятнанный! Али – чистый! Али – лев!»

Сколько самозабвенной уверенности было на лицах истязающих себя людей!.. Верилось, что так было на самом деле в те далекие времена.

Прибывали все новые и новые отряды из кварталов Гуйлуг, Мамси, Гаджиюсифли, Кочарли и Нового квартала.

Зрители тесно прижались к домам, чтобы не мешать шествию. Специальные люди раздавали приготовленный из отпущенного властью сахара шербет.

Каждый, кто подносил стакан с шербетом ко рту, произносил традиционное: «Здоровья имаму! Проклятье Езиду!»

Молодые люди в белых рубахах, высоко подняв свои окровавленные головы, с неистовством кричали: «Вай Гасан! Вай Гусейн!» – и потрясали кинжалами.

Те, кто шли в колоннах, тоже ухитрялись получить у разносчиков шербета стакан-другой и тут же выпивали.

Было много желающих полакомиться прохладным и сладким (а главное, бесплатным) напитком. Старались заполучить стакан то у одного, то у другого разносчика.

В непосредственной близости от мечети были воздвигнуты шатры, в которых «томились» пойманные суннитами шииты, которым была уготована «скорая смерть».

Слышны крики и плач несчастных женщин; только дети, участвующие в мистерии и не понимающие смысла происходящего, смеялись, вызывая окрики и негодование взрослых.

Сторонники Езида отличались тем, что голова и шея у них были повязаны, красными платками, символизирующими пролитую ими кровь. Те, кто олицетворял собой мучеников-шиитов, по-настоящему колотили себя цепями по спине. Причем, размахнувшись, они могли ударить и стоявшего рядом человека, не вызывая его нареканий.

Окровавленные тела, кровоточащие раны, разбитые головы, губы, руки и ноги – все это делалось в память имама, которого более тысячи лет назад одержимые фанатизмом люди убили в песчаной аравийской пустыне.

И все эти люди искренно желали искупить своей кровью страдания погибших единоверцев.

Солнце стояло в зените, когда развернулись основные события, разыгрываемые в мистерии. Присутствующие наблюдали «смерть» грудного младенца, которому Езид собственноручно проткнул горло стрелой, и Алиакбера – старшего сына Гусейна. А потом имаму Хазрат Аббасу «отрубали» руки – сначала одну, а потом другую.

Долго длилась сцена боя между Езидом и имамом Гусейном, Шумром и Хазрат Аббасом. Собравшиеся ликовали, слыша мудрые и смелые ответы имама Гусейна на вопросы арабов, которые встретились ему в пустыне.

Красочное зрелище, несмотря на жестокость и грубость сцен, привлекло внимание не только простой темной толпы, но представителей власти. Сам председатель укома вместе с работниками местного Совета наблюдал за происходящим, сидя на балконе столовой, здесь же, на площади. Причем «убитый» сторонник имама не сходил со сцены, продолжал размахивать мечом.

Так ли было на самом деле, какова последовательность действа – никто не знал.

В сцене сражения Хазрат Аббаса с Шумром человек, представлявший Хазрат Аббаса, ловким движением выбил меч из рук Шумра, что не было предусмотрено представлением. Стоявший рядом Юсиф-киши поднял меч и протянул его Шумру, желая, чтобы действие не прекращалось. Но толпа уже не видела разницы между действительным Шумром и мнимым. Все ополчились на несчастного Юсифа-киши, который был таким же правоверным шиитом, как и они сами, за то, что тот осмелился помогать Шумру. Белорубашечники завопили: «Он помогает Шумру!», «Предатель!», «Он хочет смерти Хазрат Аббаса!» – и тут же накинулись на Юсифа-киши. С большим трудом ему удалось вырваться из рук фанатиков и спрятаться за спинами соседей и знакомых.

Сцены сопровождались плачем, криками и причитаниями зрителей; у некоторых женщин слезы непрестанно текли из глаз, они сидя раскачивались и били себя по коленям. Воображение зрителей, досконально знавших историю убиения имама Гусейна и его близких, дорисовывало своей фантазией все то, чего не могли изобразить участники мистерии.

До самого захода солнца длилось траурное представление.

Первоначальный накал страстей постепенно остыл, высыхали слезы на глазах, у белорубашечников затягивались раны, кровь запеклась на головах и спинах. Они уже не думали о тех, кто, отрубив голову имаму Гусейну, угоняет всех его родных в плен по пустынным низинам Кербелы. Осматривая свои окровавленные одеяния, они прикидывали, нельзя ли из этого полотна сшить себе рубаху для ежедневной носки…

Возвращались домой бакалейщики, у которых вздулись животы от выпитого дарового шербета.

ШУШИНСКАЯ ПАРТИЙНАЯ ШКОЛА

На следующее утро после ашуры я встал и ушел из дома, когда все еще спали. Двери партийной школы были закрыты, и я сел на камень, прямо против входа.

Только рассвело, но еще долгое время внутри здания было тихо. Когда взошло солнце, двери школы открылись, и мимо меня стали сновать люди. Я вошел внутрь и спросил директора. В одной из комнат, на которую мне указали, увидел невысокого молодого человека в очках, судя по произношению – нахичеванца. Он и оказался директором. Вместе с ним в комнате были еще двое – приветливый, улыбающийся человек, которого присутствующие называли Гюльмали Джуварлинский, и Али Гусейнов, которому на вид было лет сорок – сорок пять.

Я почему-то подумал в этот момент, что Джуварлинский человека называют потому, что он из села Джуварлы Джебраильского уезда.

Все ждали, что я скажу. Я объяснил свое положение и попросил принять меня в партийную школу.

Директор и все остальные молча слушали меня.

– Понимаешь ли, – заговорил директор, – тебя в школу можно было бы принять, но есть два препятствия. Во-первых, сейчас уже слишком поздно, занятия идут уже два месяца, и вряд ли ты нагонишь своих товарищей. И второе. Чтобы поступить в нашу школу, нужно направление уездной партийной организации. Честно говоря, место у нас есть. Попытайся получить направление в укоме партии.

Я стал просить директора принять меня без направления; но он был непреклонен. Джуварлинский и Гусейнов неожиданно решили меня поддержать. Они обратились к директору, называя его Муслимом Алиевым, но и на их просьбы он не обратил внимания.

Делать было нечего. Я спросил, где находится уездный комитет партии и к кому там следует обратиться.

Я был уже у двери, когда Муслим Алиев спросил у меня:

– Да, кстати, какая у тебя подготовка? Умеешь ли ты писать и читать?

– Продиктуйте мне – я напишу, дайте книгу – прочту!

Директор протянул мне газету «Карабахская беднота» и ткнул пальцем:

– Читай!

Я пробежал глазами текст и быстро прочел.

Гюльмали Джуварлинский и Али Гусейнов переглянулись и оба разом взглянули на директора. Гюльмали положил руку мне на плечо:

– Вот бумага, пиши заявление на имя директора школы.

Я попросил перьевую ручку и арабским алфавитом написал заявление. Признаюсь честно, очень старался. Гюльмали Джуварлинский заглянул через мое плечо и сказал улыбаясь:

– Муслим, он грамотнее нас с тобой!

Али Гусейнов прочел заявление.

– Молодец, сынок! Если тебя не примут в эту школу, я устрою тебя в другую. Не горюй! А сейчас беги в уком партии и проси у них направление.

И снова не успел я дойти до двери, как Гюльмали остановил меня:

– А кто твои родители?

– У меня все умерли.

– А с кем ты живешь?

– Один.

– Но где же твой дом?

– Я батрачил в доме Вели-бека, но сегодня утром я ушел оттуда навсегда.

Все трое переглянулись. Я старался не смотреть им в глаза, чтобы не видеть их смущения.

Муслим Алиев куда-то вышел, но через минуту прямо в директорский кабинет мне принесли стакан сладкого чаю, чурек и сыр. Я ел, а мужчины говорили о чем-то вполголоса, не глядя на меня.

Разыскивать уездный комитет партии долго не пришлось: он, оказывается, соседствовал с партийной школой.

Заведующий отделом агитации и пропаганды, к которому меня послали, был где-то в городе. Мне пришлось довольно долго ждать. Но это меня не смущало. С того момента, как меня поили чаем в кабинете директора партийной школы, в горле у меня стоял ком, я готов был от счастья разрыдаться. И думал о том, как много на свете хороших людей, но почему они раньше не встретились на моем пути и я столько времени потратил на работу в бекском доме! Почему до сих пор я не мог избавиться от Джевданы-ханум?!

Заведующий отделом пришел, когда солнце перевалило на вторую половину дня. Я сразу же рассказал, кто я и откуда, и, понимая, что это важно подчеркнуть, сказал, что уже много лет батрачу: сначала на кочевников батрачил, а теперь на бека.

Заведующий поинтересовался, почему я хочу учиться и откуда знаю грамоту. А под конец заговорил со мной по-русски. Мои ответы удовлетворили его, и он попросил секретаршу написать направление в партийную школу. Потом позвонил по телефону директору:

– Товарищ Муслим Алиев, к вам придет с направлением Будаг Деде-киши оглы, его надо принять в партийную школу.

От радости я не знал, что говорить. Заведующий протянул мне конверт; я молча вертел его в руках, благодарно глядя на человека, который за несколько минут решил мою судьбу.

Я бегом взбежал по лестнице и остановился у кабинета директора партшколы. Сидевший перед его дверью старик исподлобья посмотрел на меня и сказал, что директор вышел, так что не надо рваться к нему.

– Откуда ты знаешь директора, сынок? – спросил он.

– Утром был у него.

– Зачем?

– Хочу поступить сюда учиться.

– А откуда ты родом?

– Шушинец я, – почему-то вырвалось у меня, а старик вдруг оживился:

– Да? А из чьих ты?

– Вряд ли вы знаете… – неопределенно промямлил я.

– Чтобы я да не знал шушинцев?! – изумился собеседник.

Пришлось признаться, что я не коренной шушинец.

– Ты меня не проведешь! – усмехнулся старик. – Ты вылитый шушинец!..

Я подумал, что странный старик собирается меня доконать своими вопросами, поэтому перебил его:

– А куда ушел товарищ Муслим Алиев?

– Сейчас придет, не торопись… Но ты не сказал мне, из чьих ты будешь…

– Лучше мне промолчать, – сказал я, – не то придется причинить вам огорчение.

– Это почему же? Может быть, не дай аллах, с кем-нибудь из твоих беда какая приключилась? Ты не таись, скажи мне!

– Если бы только одна беда, – вздохнул я, – подряд сплошные горести и беды.

– Можешь не говорить, если не хочешь. – Старик вздохнул и задумался.

В этот миг на пороге появился директор партшколы. Он взял из моих рук конверт, вынул из него направление уездного комитета партии, проверил, все ли верно написали, и, довольный, сказал:

– Ну вот, теперь другое дело! Тут уж ни к чему не придерешься. Отныне ты слушатель нашей школы. Прямо от меня иди на склад, там тебе выдадут одежду, белье, обувь. А потом иди в баню.

Если бы не боязнь показаться смешным, я бы на радостях заплясал-тут же на месте. Но я теперь был учеником партийной школы и должен вести себя подобающим образом.

Заведующий складом партийной школы подобрал по росту и размеру белье, костюм, рубашку и ботинки. Дал обмотки, кожаный пояс и фуражку, кусок мыла завернул в два полотенца и протянул мне:

– Иди в пресноводную баню за базарной площадью и скажи, что ты наш слушатель. Хорошенько вымойся и возвращайся сюда. Я покажу тебе место в общежитии, где ты теперь будешь жить.

…Я долго и тщательно мылся в теплой воде. А когда посмотрел на себя в зеркало, то в первую минуту с трудом себя узнал. Костюм, которого у меня никогда в жизни еще не было, сидел на мне как влитой, словно его шили специально для меня. Проклятая штука одежда: хоть на кого ее надень – будет выглядеть беком!

Неожиданно шальная мысль пришла мне в голову, вот в таком виде явиться в дом к Вели-беку и Джевдане-ханум!.. Узнали бы они меня сейчас? Чем я хуже тех гостей, которые приходили к ним в дорогих каракулевых папахах и одеждах, затянутых золотыми поясами?!

Но разве в доме Вели-бека и Джевданы-ханум кого-нибудь интересует, что главное в человеке не его одежда и не деньги в кармане, а чистое и доброе сердце? Для них самое важное – богатство, возможность носить дорогую каракулевую папаху, хромовые или шевровые сапоги, золотые часы и драгоценности. А какая голова под той дорогой папахой – имеет разве значение? Главного они так и не увидели во мне! Не пойду я к ним в дом красоваться в своем новом костюме и ботинках! Даст аллах, встретимся как-нибудь. Но я не буду стесняться своего трудового прошлого, тех лет, которые провел батраком в их доме.

Не заметил, как от бани добежал до дверей партшколы. Теперь начинается моя новая жизнь.

Я вспоминаю с благодарностью годы, проведенные в этих стенах. Здесь я научился по-новому смотреть на многие вещи, по-настоящему меня научили постигать взаимоотношения людей. Еще отец говорил мне, что новая власть будет властью рабочих. Теперь я на деле убедился в этом.

В партшколе я осознал всем сердцем, что Советской власти надо служить честно, не щадя своих сил.

Как отец мой, как мать моя, Советская власть – самое дорогое для меня в жизни!

ЗАБОТЛИВЫЕ УЧИТЕЛЯ

От своих учителей я узнал, что не только в Шуше, но и в Гяндже, Шеки, Кубе, Ленкорани тоже открыты партийные школы. Руководство школ подчинялось Баку – Центральному Комитету партии. И работников присылали оттуда, и за успехами учеников наблюдали бакинские товарищи.

Учащимися шушинской партийной школы были самые разные люди: рабочие и крестьяне, служащие различных организаций новой власти, бывшие батраки, члены партии и беспартийные, вроде меня. Среди слушателей было даже три сеида – прямые потомки пророка Мухаммеда, которые очень почитаются у мусульман. Не всегда сеиды становятся священнослужителями, но люди верят в их принадлежность к роду пророка.

В школе учились выходцы из Курдистана, шушинцы, агдашцы, жители Джебраильского уезда и уроженцы многих сел. Одни свободно читали и писали, пользуясь арабским алфавитом, другие отличались хорошим знанием русского языка, так как учились в русской школе. А третьи едва разбирали буквы. В школе учили читать и писать на родном языке, были занятия по русскому языку и арифметике. Большое значение придавалось изучению истории большевистской партии, политэкономии и государственного права. Все занятия проходили интересно, мы боялись пропустить хоть слово из объяснений учителей.

Гюльмали Джуварлинский, встречая меня, неизменно заводил разговор о комсомоле, удивляясь тому, что я мало знал об организации молодежи. Но однажды он повел меня с собой в кабинет и долго рассказывал о задачах молодых сподвижников большевиков. Я узнал от него о культурной революции, проводимой в нашей стране, об участии комсомольцев во всех делах и начинаниях партии.

– Наша школа партийная. Те, кто окончат в ней полный курс, будут партийными или комсомольскими работниками. Но ими смогут стать лишь члены партии и комсомольцы. Если ты хочешь быть в наших рядах, поступай в комсомол, – закончил он.

Конечно же в нашей школе были и партийная и комсомольская ячейки, но мне раньше не приходило в голову, что я смогу вступить в отряд коммунистической молодежи так скоро. Мне казалось, что для этого я обязан совершить что-то необыкновенное. Но Гюльмали Джуварлинский убедил меня, что именно в рядах комсомольцев я смогу лучше зарекомендовать себя.

Я узнал, что нужно для того, чтобы вступить в комсомол. Написал заявление, заполнил анкету.

Особенно трудно мне было писать свою биографию: я не знал, что главное, а что второстепенное. Мои товарищи дали мне рекомендации. И вот наступил день собрания, на котором должен был рассматриваться мой вопрос.

Меня подробно попросили рассказать о своей жизни до поступления в партийную школу. Когда я кончил говорить, слово взял Новруз, такой же слушатель, как и я. Он был родом из села Джуварлы Джебраильского уезда и приходился двоюродным братом учителю Гюльмали Джуварлинскому.

– Я за то, чтобы товарища приняли в комсомол, – сказал Новруз. – Все мы знаем, что у нас в школе нет слушателя прилежнее, чем он. Мы все уважаем его за это. Он знающий товарищ и грамотнее многих из нас. Но я не могу не сказать об отставании товарища Будага Деде-киши оглы во взглядах на религию. Те, кто говорил с ним, знают, что стоит ему услышать имя пророка Мухаммеда или имама Гусейна, как он, вторя завзятым святошам, начинает читать молитвы! Всех нас воспитывали в таком же духе, но мы смогли отказаться от навязанных нам чуждых духу комсомола идей!..

Новруз говорил так складно и убедительно, что у меня все похолодело внутри. «Ну вот, – думал я, – и здесь мне не повезло!» А он между тем продолжал:

– Пусть Будаг на этом собрании пообещает нам, что после вступления в комсомол он изменит свои взгляды и откажется от вредных догматов религии.

Я взмок и покраснел. Как так взять и отказаться?! И отец и мать не начинали ни одного дела без молитвы, направленной к милосердному аллаху или его пророку Мухаммеду. С его именем они прощались со мной, покидая этот свет, его просили оберегать меня от бед и горестей. Когда во время ашуры правоверные мусульмане оплакивали убиенных в Кербеле имама Гусейна и его близких, сердце мое сжимали боль и сострадание, в тот миг я вспоминал мучения моих бедных родителей и сестер. На аллаха и его пророка уповал я, когда терпению моему приходил конец, и я готов был во всеуслышание проклясть Джевдану-ханум.

Как же теперь отказаться?! Но что мне ответить на призыв Новруза? Я ненавидел ложь, поэтому не мог никого обмануть и сказать: «Да, я с сегодняшнего дня перестаю верить во всемогущего аллаха, в его милосердного пророка и правоверных имамов!..»

Если хотят принять меня в комсомол, пусть мирятся с тем, что я не могу их забыть! А нет – так нет! Пусть не впутывают в комсомольские дела ни аллаха, ни его пророка!.. Так думал я, но тут один из сеидов – прямых потомков пророка на земле, учившийся вместе с нами, крикнул с места:

– Что, вам больше не о чем говорить с ним?!

А парень из Агдаша, который всегда был мне симпатичен, пробурчал:

– Мы приехали сюда учиться, а не отказываться от того, что завещано нам отцами!

– Я вас не понимаю, – негодовал Новруз. – Если вы пришли учиться в партийную школу, пора отбросить отсталые взгляды и привычки!

В зале поднялся шум, одни рьяно поддерживали Новруза, другие – тех, кто ратовал за меня.

Председатель комсомольского собрания, чтобы прекратить споры, решил поставить вопрос на голосование, но его опередил директор школы:

– И все-таки я предлагаю принять Будага в комсомол. Споры, возникшие здесь, говорят о том, что не только он не может расстаться с тем, о чем слышал с самого раннего детства, а и другие наши товарищи. Давайте вместе, сообща избавляться от тяжелого наследия прошлого. А те, кто сегодня защищал Будага, и он сам пусть сделают выводы из сегодняшнего разговора.

Началось голосование. Самым странным было то, что первым за принятие меня в комсомол поднял руку сам Новруз Джуварлинский!

Через неделю бюро уездного комсомола утвердило решение комсомольского собрания партшколы, а через месяц я получил свой комсомольский билет.

Не могу сказать, что собрание поколебало мою незыблемую веру во всемогущего аллаха и его пророка. Даже наоборот: не с его ли помощью, думал я, меня все-таки приняли, хотя дела мои после выступления Новруза складывались не лучшим образом…

Я по-прежнему был твердо убежден, что мечеть – святое место, где не может быть совершено неугодное аллаху дело.

Я верил, что тот, кто солжет, положа руку на Коран, непременно умрет. Если говорить честно, то одним из моих тайных желаний было посещение одной из мусульманских святынь, например могилы имама Гусейна в Кербеле. Мне казалось, что именно там моя душа приблизится к ушедшим от меня навсегда отцу и матери.

Надо сказать, что Новруз Джуварлинский со дня собрания настойчиво и терпеливо вел со мной беседы на антирелигиозные темы. Ему пригодился опыт бесед с крестьянами в родном селе. Я вежливо выслушивал его, не споря и не прерывая. Не знаю, удалось ли ему переубедить своих односельчан, но мне его назойливость надоедала.

Директор часто собирал общие собрания учащихся партийной школы. На каждом таком собрании выступали учителя, он сам или кто-нибудь из приезжих. Главной темой собраний была религия и борьба с ней. Нам рассказывали о том, что моллы, ахунды, кази обманывают народ, что, пользуясь его невежеством, грабят и обирают его.

После таких бесед я с возмущением думал о бессовестных священнослужителях, – и как они не боятся гнева аллаха?

А сомневаться в самих законах аллаха я не мог.