Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)

В тот день семья Вели-бека не смогла, как всегда, предаваться отдыху и удовольствиям: вечером предстояло обручение Гюльджахан.

А еще через несколько дней два прекрасных журавля должны были покинуть свое гнездо.

* * *

Наступил день свадьбы.

Имран и я заранее приготовили все, что было нужно для праздничного ужина. На широком и длинном балконе второго этажа были накрыты столы для мужчин. Для женщин постелена огромная скатерть на ковре в столовой.

По традиции, замужество молодой девушки со вдовцом не отмечается пышно и шумно, но в тот день в доме было довольно много гостей. Были приглашены старейшины рода Гаджи Гуламали и другие родственники Кербелаи Аждара.

Только Имран не пригласил никого из своих близких.

Застолье продолжалось ненамного дольше обычного ужина, произносились тосты за молодых, желали им здоровья и счастья, благословляли на добрую жизнь.

Аксакалы Гаджи Гуламали увезли Гюльджахан в дом Кербелаи Аждара, а Имран с Гюльбешекер спустились на первый этаж в приготовленную для них свадебную комнату.

На следующий день я не мог узнать молодоженов – Имрана и Гюльбешекер. Они не были похожи на тех людей, кого вчера вечером поздравляли гости и хозяева. Словно прошедшая ночь изменила их обоих.

Но что со мной?.. Я ушел к себе в комнату, и мне вдруг стало тоскливо… Два года мы с Имраном, как бы то ни было, всегда были рядом, в этой комнате… Или мне грустно, что прежних отношений между нами уже не будет? Мало мне было его ядовитых замечаний?

Я никак не мог понять, что же произошло с Имраном и Гюльбешекер за прошедшую ночь… Смешливая и болтливая Гюльбешекер стала слишком уж серьезной и молчаливой. Имран побледнел и даже постарел за ночь. Я спешно вымыл посуду, оставшуюся со вчерашнего дня: вечером, когда ушли гости, я опасался разбудить хозяев.

И всегда не слишком словоохотливый, Имран вообще перестал говорить. Когда ханум давала ему распоряжения относительно обеда, он хмуро смотрел себе под ноги и ничего не говорил.

«Наверно, – решил я, – и Гюльджахан с Кербелаи так же изменились. Гюльджахан теперь не станет и говорить со мной».

Я заметил, что Имран теперь проявлял значительно меньше усердия к своим обязанностям и делал все нехотя. Теперь на меня падала бо́льшая часть работы на кухне. Должен сказать, что Гюльбешекер старалась не попадаться на глаза господам и все возилась в своей комнате.

Жизнь входила в привычную колею, если не считать постоянно дурного настроения у Имрана.

Однажды во время очередной прогулки по Джыдыр дюзю Вели-бек встретил Джаббар-бека. Они вместе прошли к живописному роднику Иса-булаг и вернулись домой, где к тому времени их ждал Мехмандар-бек.

И я снова подошел к Мехмандар-беку, чтобы напомнить ему о своей просьбе.

– Я что, – ответил он, – мне все равно, но Джевдана-ханум упорствует! Так что на меня не обижайся!

Я огорчился, и Мехмандар-бек добавил, чтобы утешить меня:

– Между прочим, директор семинарии из ваших краев. Он славный человек. Пойди к нему, может быть, он что-нибудь придумает. Но не опоздай! Там уже много заявлений подано. Завтра же напиши о своей просьбе и отдай в руки самому директору. Ты сможешь написать?

– Написать я смогу, только что в нем писать?

Мехмандар-бек улыбнулся и объяснил, о чем я должен просить в своем заявлении.

На следующий день по дороге на базар я с заявлением в руках завернул в семинарию. Директора на месте не оказалось, и я отдал свою бумагу секретарю.

Через два дня, вернувшись с базара, я увидел письмо, брошенное у ворот нашего дома. Я поднял его. Оно предназначалось мне. Меня приглашали на завтра к директору семинарии.

В назначенный час я уже стоял на пороге директорского кабинета. Толстогубый, светловолосый человек с дымящейся папиросой в зубах поздоровался со мной и тут же стал проверять мою грамотность и знание русского языка.

На все заданные вопросы я дал ответы, и он, улыбнувшись, пожал мне руку и сказал, что с первого сентября в семинарии начинаются занятия. Но прибыть в семинарию я должен тридцатого августа, чтобы получить место в общежитии и форменную одежду семинариста.

Я был безмерно счастлив. Но судьба решила распорядиться по-своему.

СМЕРТЬ ПЛЕМЯННИЦЫ

Я считал дни. Рано утром мечтал, чтоб скорее наступил вечер. Не успевало взойти солнце, как я ждал, когда оно сядет. Вот и пришло тридцатое августа.

Чтоб никто не узнал, что я покидаю дом, я постарался поскорее управиться с покупками на базаре. Когда вернулся, надеясь сразу после завтрака уйти в семинарию, то увидел письмо, брошенное, как и первое, за ворота. Я с опаской поднял его. Недоброе предчувствие меня не обмануло: письмо от Бахшали! Не успел развернуть, как в глаза бросились слова: «…тяжело больна». Кто-то под диктовку Бахшали писал:

«Свет моих очей, Будаг! После своего привета спешу тебе сообщить, что твоя племянница тяжело больна и очень хочет тебя видеть. Как получишь письмо, не задерживайся, поскорей приезжай. А то будет поздно».

Я почти не сомневался, что девочка уже умерла. Какой-то злой рок витает над нашей семьей. Надо срочно достать деньги. В тот раз меня выручила Салатын-ханум. К кому мне сейчас обратиться?

Я поднялся на балкон и, увидев хозяйку, протянул ей письмо. Джевдана-ханум и бровью не повела. А Вели-бек сразу же ушел к себе в комнату – подальше от любых разговоров. Я стоял и ждал, но, как оказалось, напрасно.

Что ж, уйду ни с чем. Но что-то следовало предпринять Я решил обратиться за помощью к Дарьякамаллы; конечно, она уже не живет в этом доме, но душа у нее добрая.

Едва только Дарьякамаллы узнала о моем горе, она дала мне тридцать рублей. В тот день в Агдам уезжал племянник Мехмандар-бека, и Дарьякамаллы попросила его уплатить за меня фаэтонщику.

В Агдам мы приехали, когда солнце стояло в зените. Такой испепеляющей жары я давно не испытывал. От пыли и зноя горело нутро. Я зашел в чайхану и выпил подряд три стакана чаю. Немного отдохнул в тенистом саду, который примыкал к чайхане, зашел в магазин за чаем и сахаром и поспешил в Учгардаш.

Племянница была еще жива, но часто впадала в беспамятство, бредила и тихо постанывала. Я не смог удержать слез и заплакал, сидя у ее изголовья. Так я провел ночь.

На следующее утро я отправился во врачебный пункт. Бахшали дал мне арбу, и я смог пригласить доктора к девочке.

Доктор долго ее осматривал и выслушивал. Когда он вышел от больной и я сливал ему воду на руки, он с укоризной сказал:

– Всякую болезнь надо лечить в самом начале, а не тогда, когда у больного уже нет никаких сил. Девочка очень слаба, и вряд ли ей осталось долго жить. С этим надо смириться. К сожалению, у меня нет средств, чтобы помочь ей.

Он тщательно мыл руки с мылом, избегая смотреть на меня, понимая, наверно, мое состояние. Деньги взять за свой приезд он категорически отказался. Молча сел на арбу, аробщик взмахнул кнутом, и доктор уехал.

Я снова пошел к больной. Она гулко кашляла, волосы разметались по подушке. Силы оставляли ее. Ей все труднее становилось дышать. Жизнь едва теплилась в худеньком тельце.

Я укорял себя, что совсем забыл о ней в Шуше, не взял ее наперекор Джевдане-ханум. Может быть, тогда бы она не заболела… Во всем виноват я сам: ловил журавля в небе, а родного человека потерял. Обида душила меня: человек уходит из жизни, и никто не в состоянии ему помочь, задержать его уход.

В эти дни вся семья Бахшали помогала мне – и он сам, и его жена, и его невестка. Они приносили еду, заставляли и меня есть.

Прошло первое сентября… наступило шестое. Я часто думал о том, что в семинарии уже начались занятия. Ждут ли меня там? Или, может, уже взяли на мое место другого?

Состояние девочки резко ухудшилось. Дыхание с трудом вырывалось из ее запекшихся губ. Я смачивал ее губы водой, чтобы хоть немного облегчить страдания. Перед самым концом она ненадолго пришла в себя и сразу же узнала меня. Еле слышно шепнула:

– Дядя Будаг, как я ждала тебя… Прошу тебя, похорони меня рядом с отцом и матерью, я хочу быть с ними… А ты хоть изредка приходи к нам на могилы.

И ее не стало.

* * *

Семья Бахшали помогла мне провести поминки, как положено в мусульманской семье. На третий поминальный день мне стало неожиданно плохо: сильно болела голова, появилась резь в глазах, я не мог глубоко вдохнуть, казалось, что в грудь мне вонзается острый гвоздь.

Бахшали на арбе сам поехал во врачебный пункт и привез того же самого доктора, который приезжал к моей умирающей племяннице.

Доктор внимательно выслушал меня своей трубкой, прикладывая холодную воронку к спине и лопаткам, потом долго щупал пульс и, чем-то встревоженный, предложил немедленно поместить меня в агдамскую больницу.

Бахшали так и сделал. Он усадил меня на арбу – сам я уже не в силах был сделать и шага – и повез в больницу.

И я шестнадцать дней пролежал там…

* * *

Несколько дней я был в беспамятстве. Сквозь какую-то пелену я видел лица, склоненные ко мне, чувствовал, как чьи-то руки переодевали меня, поили водой. Наверно, молодость и крепкое сердце помогли мне выкарабкаться из болезни, да еще неусыпный уход врачей…

Кризис миновал, и я стал постепенно выздоравливать. Когда я впервые вспомнил о семинарии, мне сказали, что сегодня двенадцатое сентября. Все пропало! Кто же будет ждать моего возвращения?! Конечно же мое место в семинарии занято другим человеком!..

* * *

Выйдя из больницы на шестнадцатый день, я все еще еле держался на ногах и поэтому решил, что сразу до Шуши мне не добраться.

Поехал в Союкбулаг, помня доброту Салатын-ханум.

Хозяйка Союкбулага встретила меня приветливо и расспросила о моем житье-бытье. Когда я рассказывал ей о бедах, свалившихся на мою голову, она только охала и ахала. Очень интересовалась она подробностями сватовства Гюльджахан. И когда услышала, как не хотелось племяннице Джевданы-ханум идти за Кербелаи Аждара, горестно вздохнула:

– Да, жаль девушку!.. Не ожидала я, что мой брат согласится на этот брак!

Известие, что Имран женился на Гюльбешекер, ее развеселило:

– Что ж, известное дело: лучшая груша в лесу достается не хозяину, а медведю! – И звонко захохотала, а потом спросила: – А что Джевдана говорит по этому поводу? Довольна она теперь?

Я не задумывался над этим вопросом раньше, и ничего путного не мог сообщить Салатын-ханум.

Хозяйка Союкбулага оставила меня у себя, чтобы я хоть немного окреп. Неделю я жил у нее и оправился после болезни, жил, можно сказать, не батраком, а гостем. А в начале октября вернулся в Шушу.

И Вели-бек, и Джевдана-ханум встретили меня холодно. Зато Имран искренно обрадовался, увидев меня.

И снова потянулись дни моей холопской жизни.

Но каждый раз, проходя мимо двухэтажного дома семинарии, я жалел, что не попал сюда, и сердце сжимала горькая обида. Но я успокаивал себя: потерплю еще год, а в будущем обязательно поступлю. Даже во сне я видел себя в форменной одежде семинариста: в черной рубашке, опоясанной широким ремнем с блестящей медной пряжкой, на которой четко вырисовывались две буквы: «ШС».

А однажды я встретил Мемиша, гордого и счастливого. Увидев меня, он даже расстроился от обиды за мое невезение, но тут же перешел к рассказам о занятиях, о своих педагогах.

– Ты знаешь, – вдруг спохватился он, – а ведь директор до десятого сентября держал для тебя место. Но так как никто не знал, почему ты не явился, приняли другого человека.

– Вели-бек и Джевдана-ханум знали, что у меня смертельно больна племянница… Наверно, и Мехмандар-бек знал об этом. И о том, что я тяжело заболел. Кажется, Салатын-ханум им сообщала…

– Так или иначе, директору о тебе никто ничего не говорил. Ты сам должен был ему написать!

– О чем ты говоришь? Да я в сознание пришел только двенадцатого сентября, так что все равно было поздно.

Чтобы хоть как-то развеять мою печаль, Мемиш сказал, что в семинарии каждую неделю теперь будут театральные представления, и пообещал брать меня с собой.

Да, опять рухнули мои надежды – с утра и до позднего вечера мне стоять у раскаленной плиты, вдыхая запахи кухни и слушая злобные попреки Джевданы-ханум.

Никому в доме не было дела до меня и до того, что после болезни я еще слаб. Только Имран, не в пример другим и себе самому прежнему, жалел меня. За те недели, что я его не видел, он очень изменился: постарел, похудел, глаза ввалились, в них видно было страдание. Я не совсем понимал, отчего он так горюет, кажется, совсем недавно мечтал о женитьбе, а теперь…

Потянулись дни, привычные, монотонные, скучные.

И снова пришло письмо.

Однажды утром, возвращаясь с базара, я увидел у ворот бумагу. Я даже вздрогнул: неужели зловещие вести не оставят меня в покое? Но письмо было не мне, а Джевдане-ханум. Писал ее брат из Учгардаша. Он сообщал сестре и зятю, что мать Джевданы-ханум при смерти, и просил срочно приехать.

Господа еще не вставали, и я передал письмо Гюльбешекер. Горничная постучала в спальню ханум и отдала письмо. И почти тут же из спальни раздался страшный крик. На голос ханум на балкон выбежал Вели-бек. Рыдания и крики ханум были слышны во всех уголках дома. Гюльбешекер побежала к Дарьякамаллы и Мехмандар-беку сообщить тревожную весть, по дороге она зашла и к Гюльджахан.

Вскоре пришли все, за кем посылали. После предварительного совещания меня послали заказать фаэтоны, чтобы не позднее чем через час выехать из города.

Когда я вернулся, мне сообщили окончательное решение хозяев: вся семья выезжает в имение сестры Джевданы-ханум – Мелек-ханум. Господа брали с собой Имрана и Гюльбешекер. Мне было приказано остаться в Шуше стеречь дом.

Я вздохнул с облегчением: на несколько дней предоставлен самому себе!

Когда Гюльджахан и Кербелаи отправились за своими вещами, я мельком увидел ее на балконе. Мне показалось, что глаза ее радостно и возбужденно блестят.

СЛУХИ

Господа закрыли все комнаты в доме, кроме той, в которой я спал, оставили мне на несколько дней еду и уехали.

И я остался один.

Хозяева надеялись вернуться через несколько дней, но отсутствовали долго.

И в один из первых дней моей вольной жизни я встретил на улице Мемиша.

– Я слышал, – сказал он мне, – что в верхней части города, в здании бывшего реального училища открыта партийная школа. Почему бы тебе не учиться там? Говорят, туда принимают в первую очередь таких, как ты и я, батраков.

– Наверно, и там уже начались занятия. Ведь прошло уже почти два месяца!

– А ты попытайся, авось примут! – настойчиво уговаривал меня Мемиш.

Я вернулся домой. Как всегда, проверил все окна и двери, обошел дом вокруг. Все на своих местах, в полном порядке. Я надел чистую сатиновую рубаху, обул чувяки и вышел. Только собрался запереть ворота, как ко мне подошел знакомый Вели-бека, в старое время занимавшийся торговлей мануфактурой. Он с натугой дышал.

– Бек дома? – спросил он, не поздоровавшись.

Я рассказал о поспешном отъезде всей семьи Вели-бека. Юсиф-киши задумался, потом оглянулся по сторонам и, словно соблюдая строжайшую тайну, заговорил доверительно:

– Понимаешь, я хотел предупредить бека об опасности, нависшей над всеми нами. Дело в том, что послезавтра начинается ежегодный траур, который нам, мусульманам, велено держать великим пророком. Но Советская власть хочет помешать народу и вызвала сюда войска из штаба. В эти дни небезопасно спускаться в город. Ты тоже будь начеку и никуда не ходи.

Озираясь по сторонам и убедившись, что нас никто не слышит, Юсиф-киши засеменил прочь.

В то время в Шуше выходила газета под названием «Карабахская беднота». В каждом номере печатались статьи, призывавшие народ не принимать участия в традиционных траурных мистериях, сопровождавшихся страшным самоистязанием (тех, кто плакал о погибшем имаме Гусейне и его сподвижниках). Люди били себя цепями по оголенным спинам, голове, рвали на себе одежду, царапали лица. Лилась кровь. Каждый старался нанести себе побольше увечий, чтобы окружающие могли по достоинству оценить его приверженность мусульманству.

Самым удивительным было то, что статьи в газетах чаще всего писали предводители мусульман-шиитов и мусульман-суннитов – моллы и кази.

Газеты я иногда читал, поэтому сообщение Юсифа-киши ввергло меня в смущение. Может быть, и в самом деле Советская власть, увидев, что статьи не помогают, решила вызвать войска?..

Я забыл, что собирался пойти во вновь открытую школу, и пошел искать Мемиша, к которому относился с большим уважением, особенно после того, как он стал учиться в семинарии. Я рассказал ему о Юсифе-киши.

Мемиш рассмеялся:

– Не обращай внимания на слухи, которые распускают враги Советской власти!

– Если он враг, то почему его куда-нибудь не упрячут?

– Не торопись, время придет, и нас не станут спрашивать.

Но я все-таки решил разузнать, что к чему. Попрощавшись с Мемишем, пошел к мечети. Правоверные по пять раз на дню приходили в мечеть совершать намаз. Во время молитвы гул голосов поднимался под купол мечети и отдавался в ее стенах. Люди склонялись в непрестанных поклонах, касались всем телом пола мечети, вздымали руки вверх. От молящихся я вряд ли бы что узнал, поэтому повернул к базару. На улицах, прилегающих к мечети, было спокойно, на прибазарных – тоже. Я успокоился и отправился восвояси.

Не успел пересечь площадь, как на улице, ведущей к ней, с агдамской дороги свернули четыре фаэтона. В первом я увидел Вели-бека и Джевдану-ханум. Я понял, что закончилась моя привольная жизнь, и сел в фаэтон, который вез Имрана и Гюльбешекер, и вместе с ними доехал до нашего дома.

На следующий день знакомые и незнакомые приходили к нам выразить соболезнование в связи со смертью матери Джевданы-ханум. Работы у нас было по горло. Имран послал меня на базар за покупками, и там я услышал крик глашатая:

– Эй, люди! Сегодня вечером в мечети Гехар-ага будет собрание, кто интересуется – может прийти!

Когда я вернулся домой, то увидел, что у хозяина в гостях Юсиф-киши. Наверно, он уже рассказал о том, что сообщил и мне накануне, а теперь разъяснял «новые» планы Советской власти:

– Скоро снесут все мечети, а на их месте будут строить женские клубы. У кого сын или дочь не запишутся в комсомол – сошлют в Сибирь. Будут взимать большие налоги с муэдзинов, зовущих правоверных с минаретов мечети к молитвам, а также со всех, кто совершает намаз или читает Коран. А тем мужчинам, чьи жены не сняли чадру и не носят короткие юбки, будут Ставить клеймо на правую щеку.

От этих новостей у меня закружилась голова. Не знаю, что думали бек и ханум, но я твердо решил пойти на собрание. Со мной отважился пойти Имран. Как только мы вошли, тут же увидели Мехмандар-бека и Юсифа-киши. Оба приготовились слушать председателя уездного исполнительного комитета.

– Некоторые бездельники, – начал он, – люди с темным прошлым и враги Советской власти, распускают вздорные, нелепые слухи… – При этих словах Юсиф-киши втянул голову в плечи. А председатель продолжал: – Не верьте болтовне проходимцев! Как стало известно властям, кто-то распустил вредный слух, что государство запрещает мусульманам отмечать праздничные и траурные дни, согласно мусульманскому календарю. И если, мол, люди не подчинятся запрету, то в город войдут войска и станут расстреливать народ. Знайте, люди, те, кто сочиняет небылицы, ведут нечистую игру! Они наши заклятые враги!..

Народ зашумел.

– Спокойно, товарищи!.. – Говорящий поднял руку, и зал затих. – Советское правительство считает, что народ должен сам положить конец дикой традиции самоистязания человека во имя памяти некоего лица, убитого тысячу четыреста лет назад. Мы вели и будем вести разъяснительную работу, чтобы народ не превратился в посмешище для цивилизованных стран и народов. Дико и нелепо поступают люди, в фанатическом исступлении нанося себе раны, нередко кончающиеся смертью истязающего себя человека.

И снова гул пошел по рядам.

– И вместе с тем, – перекричал оратор зал, – правительство выделило необходимое количество белого холста для всех, кто захочет принять участие в траурном шествии. Мы это делаем не потому, что Советская власть поддерживает вредный и чудовищный обычай. И не потому, что мы складываем руки перед необходимостью вести разъяснительные беседы, а только для того, чтобы рассеять вражеские слухи! Кроме того, власти отпустили сахар, чтобы все могли сделать шербет. Белый холст и сахар совершенно бесплатно могут получить в городском Совете представители кварталов!.. – Народ внимательно слушал оратора. Голос его охрип от напряжения, он вытер со лба пот и продолжил: – А что касается армии… Советская власть держит армию для того, чтобы защищать свои завоевания от посягательств врагов. Мы вовсе не собираемся натравливать армию против народа. В ней служат ваши дети, и никто их не пошлет против отцов… – Он помолчал, глядя в лица людей, сидящих перед ним. – Советская власть – власть рабочих и крестьян. Не верьте, что говорят наши враги, а помните, что превыше всего для нее интересы трудового народа. Разоблачайте всегда и всюду тех, кто сочиняет вздорные слухи! Об этих людях сообщайте властям!..

Мы молча шли с Имраном домой, обдумывая услышанное. Когда Имран рассказал Вели-беку и ханум о том, что говорил председатель, бек раздраженно сказал:

– Время покажет, кто из них прав – председатель Совета или Юсиф-киши. Мы переживаем тревожные дни, и меня уже трудно чем-либо удивить.

– Ну подумай, для чего такому уважаемому и пожилому человеку, как Юсиф-киши, говорить неправду? – бросила Джевдана-ханум мужу. – Наверно, он что-то знает! Не станет же зря болтать!

– Ну… не уверен, – засмеялся бек. – Он ведь не работает в Гепеу, чтобы знать такие вещи… – Ханум обиженно поджала губы. Бек в задумчивости прошелся по комнате. – Да, сейчас не очень-то разберешься, кому и чему верить. И все же надо быть осторожным… Советская власть настолько хитра, что может поймать зайца, не слезая с арбы. И потом, Джевдана-ханум, запомни: времена сейчас не наши, а таких бедняков, как Будаг и ему подобные! Ты же сама читала в газете их лозунг: «Пролетарии и беднота всех стран мира, соединяйтесь!» К тому же завтра ашура, траурный день, посмотрим, кто говорит правду, а кто сочиняет, тот ли, кто выступал в мечети, или Юсиф…