Текст книги "Будаг — мой современник"

Автор книги: Али Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 58 страниц)

Сразу разгорелся жаркий спор: считать ли предупреждение ильгарлинцев просьбой? Или это – оскорбление? Если оскорбление – обращать ли на него внимание? О том, чтобы отменить свадебные торжества, и речи не было: как реагировать на обвинение о причастности к убийству Садыха?

Последнее слово за Абдулали.

– Подумайте, дети мои, кто выиграет от того, что вы убьете десять ильгарлинцев и они – столько же наших? – обратился старик к особенно горячим головам из числа молодых. – Какой смысл в это тяжелое время идти на столкновение? Может быть, паша-головорез только и ждет повода, чтобы прислать сюда своих солдат и разом покончить с двумя мусульманскими селами!

Так или иначе, но Абдулали смог все же удержать людей от ненужного кровопролития: решили, что на выпад ильгарлинцев не следует обращать внимания. И те самые молодцы, которые только что горланили о мести за оскорбление, пустились в свадебное веселье.

Звуки зурны и бубна неслись и из дома жениха, и из дома невесты. Скоро лихие всадники поедут к дому невесты, чтобы отвезти ее в дом жениха. А пока готовились к конным состязаниям, в которых проявится удаль и стать наиболее ловких.

Договорились считать победителем того, кто первым доскачет от дома Махмуда-киши до Черной скалы, подхватит там заранее привязанного барашка и примчится обратно. Когда условия скачек были оговорены, распорядитель свадебных торжеств Махмуд-киши, от дома которого и начинались скачки, взмахнул рукой, и всадники, подбадривая себя криком и свистом, почти слившись с конями в одно целое, понеслись к цели. Камни и комья глины летели из-под копыт. Когда счастливец, подхватив в седло барашка, прискакал обратно и поднял коня на дыбы в знак победы, зрители в восторге закричали. И в это мгновенье раздались четыре выстрела. Вначале никто не сообразил, кто стрелял.

Жертву обнаружили не сразу, а чуть погодя: неподалеку от своего дома, скрючившись, на боку лежал распорядитель свадебных торжеств Махмуд-киши. Когда к нему подъехали, он был еще жив, изо рта вырывалось хриплое дыхание, он силился что-то сказать, но на губах только пенилась кровь. Его попытались поднять, он задергался и мгновенно затих. И тут увидели большую рваную рану на его груди.

Всадники пустились на поиски убийцы. Кто-то видел, как на другой берег Базар-чая перебрались двое вооруженных людей; пригибаясь, добежали до высоких кустов, росших поодаль от берега, вывели оттуда оседланных коней и поскакали к ущелью. Расстояние было слишком велико, чтобы их можно было догнать.

Ильгарлинцы осуществили свою угрозу: праздник нашего села превратили в траур. Народ, собравшийся на свадьбу, попал на похороны одного из аксакалов нашего села. Махмуда-киши люди любили за общительность и веселый нрав, готовность прийти на помощь в разрешении самых запутанных споров. Его часто просили быть распорядителем на свадьбах и праздниках, на поминках и похоронах. А вот теперь пришли его собственные похороны.

Тело убитого положили на носилки, накрыли черным покрывалом и внесли в дом. Женщины причитали и плакали, жены несчастного рвали на себе волосы и царапали лица. В этом исступлении было что-то жуткое. Толпа вокруг кричала: «Кровь! Кровь!» – взывая к кровной мести. Но кто отомстит? Старшему из двух сыновей Махмуда-киши одиннадцать лет.

Навстречу толпе, призывавшей к отмщению, вышел мой отец. Он поднял руку, и я удивился, каким уважением пользуется он: траурные носилки остановились, толпа смолкла, женщины перестали стенать и плакать.

– Вы жаждете крови, как этого требует обычай. Видите в этом храбрость и мужество. Только вы очень ошибаетесь, мужество не в этом.

– А как же иначе? – громко крикнул высокий чернобровый парень, местный заводила. – Что ж, спокойно смотреть, как они стреляют в нас, или трусливо прятаться, чтобы избежать пули?

– Я предлагаю не прятаться, а точно узнать, кто стрелял, и наказать убийцу! Но не затевать братоубийственную резню! Жестокосердные сделали свое подлое черное дело, так не станем и мы убийцами!

В наступившей тишине прозвучал голос Абдулали:

– Но как нам поступить, Деде-киши?

– Мне нужно время, чтобы отправиться в Ильгарлы и узнать у тамошних аксакалов имена убийц. Но я должен быть уверен, что в Вюгарлы ружья повешены на стены! Мужчины займутся похоронами Махмуда-киши. По нашим обычаям, тело должно быть погребено сегодня же, а я пойду в Ильгарлы.

Вторая жена Махмуда-киши, молодая и красивая женщина, у которой лицо в знак траура было открыто, обратилась к моему отцу:

– Деде-киши, у нас просьба: пусть хоть один день он побудет у нас в доме гостем, а похороны перенесем на завтра.

К моему отцу обращались как к старшему!..

Ни следа от недавнего веселья. Все, что должно было украсить свадебные столы, перенесли в дом покойного. Всю ночь женщины, окружавшие тело, причитали и плакали, обе жены и дочери покойного снова рвали на себе волосы и царапали лица. Погребение состоялось только на закате, следующего дня. Село вышло проводить в последний путь хорошего человека. Последнюю молитву прочел Абдулали.

В тот же день вечером из Ильгарлы вернулся отец: убийцами Махмуда-киши были сыновья покойного Садыха: действительный убийца распустил слух, что виновниками смерти Садыха являются вюгарлинцы, вот и решили сыновья Садыха отомстить за отца. Аксакалы Ильгарлы обещали отцу, что поймают и приведут убийц Махмуда-киши в Вюгарлы после седьмого дня траура, который у мусульман считается священным.

И точно: после седьмого, поминального дня в Вюгарлы появилась процессия – впереди ехала арба, нагруженная мешками с зерном, за арбой гнали трех упитанных буйволиц и десяток баранов, на плече одного из девяти посланцев соседнего села был хурджин с чаем и сахаром. Вслед за посланцами, опустив головы, со связанными за спиной руками шли без папах сыновья Садыха. У них на груди болтались подвешенные за шею обнаженные сабли – знак позора: человек, проливший кровь невинного человека, приходит с обнаженной саблей, готовый принять смерть от рук родственников убитого. Но, по обычаям старины, этим правом родственники почти не пользуются, довольствуясь униженным раскаянием и позором виновного.

Так было и в этот день. Братья Махмуда-киши сняли с шеи своих кровных врагов сабли и развязали парням руки. Сыновья Садыха опустились на колени и так, на коленях, поползли к стоящим поодаль вдовам. Женщины подняли кающихся на ноги, показав этим, что прощают убийцам их тяжкий грех.

И снова прозвучала молитва – на сей раз молитва прощения. Посланцев Ильгарлы пригласили в дом покойного на поминки.

ПИСЬМО В БАКУ

Жизнь в Вюгарлы шла своим чередом. Но только я не находил лекарства от раны, которая была в моем сердце. Как и раньше, я поднимался с рассветом и отправлялся на горные пастбища пасти Хну или с отцом выезжал в поле косить траву, заготавливая корм скоту на зиму. Как и в счастливые дни, я стоял над обрывом за нашим домом под старой алычой, откуда хорошо видна белая голова горы Ишыглы. Но что-то изменилось во мне – жизнь потеряла для меня интерес. Все, что я делал, – делал по привычке, не ощущая ни радости, ни удовольствия. Спросят о чем – односложно отвечу. И худел, таял с каждым днем, одежда болталась на мне как на палке.

Мама решила, что меня сглазили, и упросила Абдула съездить в село Гызылджик, где, как говорили, появился дервиш, который пишет заклинания против хворей и недомоганий.

Но мне не помогла и молитва дервиша. Я старался не думать о Гюллюгыз, но мысли о ней ни на минуту не покидали меня. Я вспоминал все наши разговоры, встречи, нашу клятву. Пусть она нарушила ее – я верен клятве, и я буду любить Гюллюгыз до конца своих дней. Проходили недели, а я продолжал жить воспоминаниями о встречах с любимой. И даже находил утешение в том, что страдаю и мучаюсь от верности возлюбленной, которой забыт. Я жил в придуманном мною мире, а реальный мир казался мне далеким и призрачным.

Однажды я задержался над обрывом под старой алычой, надеясь увидеть свою любимую Гюллю. Но чуда не произошло, и я вернулся домой. Отец курил самокрутку. Мать приготовила чай, и только я подогнул колени, чтобы сесть рядом с отцом на палас, как она взяла меня за руку и, словно тяжелобольного, повела к низкому столику, за которым я обычно делал свои уроки.

– Возьми бумагу и чернила, – сказал отец.

Я удивленно посмотрел на него.

– Не сочти за труд, сынок. Напиши письмо в Баку моему брату Мамедъяру.

Мать молча поставила передо мной чернильницу, положила ручку. Отец продолжал курить перед пиалой с дымящимся чаем. Наконец он выбил мундштук, продул его и положил в карман.

– Пиши, сынок! «Дорогой и незабываемый брат Мамедъяр! Еще хочу тебе сообщить, что…»

Я удивился: разве он уже что-нибудь сообщил?

Отец рассмеялся:

– Ты, верно, думаешь, что только один и умеешь писать? Это мое третье письмо твоему дяде. Первое я отослал из Уза, второе из Гызылджика, а третье пишешь ты! – Задумался и стал диктовать. – «Еще хочу тебе сообщить, что недоволен тем, что удалось мне сделать. И это имеет причину. Дело в том, что люди наши либо слишком молоды, либо пришли к нам совсем недавно, и опыта работы у них нет. Дашнаки в Зангезурском уезде имеют своих людей в каждом армянском селе. Представителей группы «Гуммет» в мусульманских селах почти нет, как и большевиков в армянских. Слава аллаху, мусаватистов в наших краях тоже мало. Хоть и мешали нам дашнаки, мы все-таки встречались с аксакалами из Пырноута и Уза. Мусульманским и армянским аксакалам удалось миром решить споры и не допустить кровопролития. Большую помощь в улаживании споров оказывают рабочие, вернувшиеся с бакинских нефтепромыслов. Там, где есть рабочие, скандалы не возникают. Наши товарищи часто бывают в соседних селах, беседуют с тамошней беднотой, но помогает это нашему общему делу мало. Осложнения возникают еще и потому, что люди напуганы, боятся новых перемен, никому не верят. Да и дашнаки подстрекают местных армян против мусульман. Солдаты-армяне, вернувшиеся домой, стремятся попасть в армию известного тебе паши́, в которой уже несколько тысяч человек. Они ждут только команду, чтоб начать резню мусульман. С другой стороны – в Джульфу и Ордубад вступили османцы. Если начнут резню мусульман, османцы пойдут с ножами по армянским селам, и кровь людская потечет как вода. Не знаю, как быть. Очень прошу тебя, дай совет! Поспеши с ответом, не то будет поздно. Передай привет товарищам и посоветуйся с ними. Письмо посылаю с верным человеком. Остаюсь твой брат Деде».

УПРЕКИ МАТЕРИ

В начале апреля три дня бушевала метель. Снег валил беспрестанно. Скот оставался в хлевах, но кормов не было. Ни клочка сена, ни соломы.

В один из таких дней отец и мать повздорили: посыпались упреки матери, и лишь изредка, прерывая молчание, отец хмуро бурчал: «Проклятье шайтану, проклятье шайтану!»

Вообще-то мать была терпеливой, сдержанной женщиной. Видимо, ее терпение иссякло. Одиннадцать лет она ждала отца из Баку. Но вот он дома, однако жизнь наша не слишком изменилась за эти полтора года, что отец с нами. Первое время он почти всегда был с нами, с удовольствием занимался хозяйством, не отходил от матери ни на шаг, но последнее время неделями пропадал в окрестных селах, а когда бывал дома, то к нему постоянно приходили люди и они подолгу о чем-то говорили. По-прежнему хозяйство держалось на матери, и она работала с восхода до заката не разгибая спины. Последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, было письмо, которое отец продиктовал мне. В нем он сам признавался, что занят не домом, а какими-то посторонними делами.

У матери звенел от напряжения голос, когда она упрекала отца:

– Послушай и ты меня наконец! Я долго молчала, ждала, а вдруг ты найдешь время подумать о нас. Но нет, тебя больше волнуют нужды посторонних людей, как будто, кроме тебя, некому о них позаботиться! В селе пятьсот домов, а таких, как ты, только один! Теперь я понимаю, почему ты долго не возвращался из Баку, даже письма посылал редко. Так вот, сын Атакиши! До сих пор ты слушал кого угодно, теперь – хоть раз в жизни – выслушай меня! Моя судьба меня не волнует, разговор не обо мне. Но ты обязан подумать о собственном сыне. Когда нечего будет есть, никто не принесет тебе даже один чурек. Деньги, что ты заработал в Баку, давно кончились. Все, что было возможно, я продала. Зерна у нас едва ли на месяц. Масла нет ни грамма. Последний круг сыра мотала мы уже начали есть. Весь наш скот – кожа да кости. Кто много посеял, тот много и собрал, сараи их полны соломой. А что может быть у нас, если, кроме разговоров, ты ничего не сеял и не жал?

Мне было жаль мать. Я понимал ее состояние. Отец молча ходил по комнате, а потом остановился:

– Ты во всем права, Нэнэгыз. Бедняжка, с тех самых пор, как ты вышла за меня замуж, у тебя не было светлого дня. Я прошу у тебя за все прощения. – Мать недоверчиво взглянула на отца, а он, через силу улыбнувшись, закончил: – Но теперь, обещаю тебе, все у нас будет хорошо.

Мать только махнула рукой:

– Говоришь ты хорошо, будто Коран читаешь, а что будет – посмотрим!

Отец снова мерил шагами комнату, погрузившись в нескончаемые думы, лицо у него хмурое, взгляд сосредоточенный.

Во дворе залаяла собака. Я выбежал из дома. У ворот стоял мой школьный учитель.

– Ты мне нужен, Будаг, – сказал Эйваз-муэллим.

Я придержал собаку и пригласил учителя в дом. Эйваз-муэллим держал под мышкой большой сверток. Несмотря на приглашение отца и матери, учитель не сел.

– Прошу прощения, если помешал.

Его заверили, что приход учителя – большая радость в доме.

– Я знаю, что ваша семья, как и многие другие, переживает тяжелое время… засуха… неурожай… Уповая, на аккуратность вашего Будага, я решил поручить ему провести опрос жителей села. После опроса нужно будет на каждого заполнить листок. И за каждый такой листок он получит копейку. Всего это составит пятнадцать рублей. Я думаю, это не лишние деньги в вашем хозяйстве. По нынешним временам Будаг хорошо поможет семье.

Отец поблагодарил учителя за заботу, а я ломал голову: что за вопросы могут быть на этих листках, если за них так хорошо платят?

Эйваз-муэллим пожелал всем здоровья и направился к выходу; я вышел следом, чтобы проводить его. Когда я вернулся, отец велел развернуть сверток.

– Посмотрим, что их заинтересовало… Читай вопросы!

На каждом листке было десять вопросов. Составитель листков спрашивал, где именно, в каком селе живет опрашиваемый, как его фамилия, имя, кто его отец, возраст, мужчина он или женщина, женат или холост, вероисповедание, имущественное положение, бедняк или богач. Особенно заинтересовал отца последний вопрос: «Согласны ли вы с программой мусаватского правительства»?

Я ничего не понимал, да и мама тоже.

– Что такое мусаватское правительство? – спросила она.

– Мусават – значит равенство, – улыбнулся отец, – Мусаватское правительство ратует за то, чтобы богатые и бедные, мужчины и женщины, дети и взрослые были равны.

– Опять ты шутишь, сын Атакиши. Как могут быть равными богатые и бедные, взрослые и дети?

– Это не я шучу, а представители мусаватского правительства!

– А где эти представители? – спросил я. – Что они хотят?

– Завтра сюда приедет один из них, и ты его увидишь. Думаю, ты многое поймешь, сынок. А мы вот что сделаем. Для начала заполни первые листки – на меня и на мать. А потом уже пойдешь по домам. Правда, на десятый вопрос вряд ли кто даст тебе вразумительный ответ, ибо никто не знает, что такое мусават. Заполнишь эту графу после выступления представителя мусаватского правительства. Возможно, людям кое-что станет ясно.

– Но ты ведь можешь ответить на этот вопрос, отец? Я запишу твой ответ, а потом пойду спрашивать людей.

– Как там поставлен вопрос? «Согласны ли вы с программой мусаватского правительства?» Пиши! «Мне противно само мусаватское правительство. Программа его – откровенное жульничество, не что иное, как обман народа».

– Откуда ты все это знаешь, отец?

– Так ведь чья это партия, сынок? Это партия беков, и на приманку они ловят простачков, рассуждая о равенстве. Нашел овцу волк, о равенстве толкует! А оно ему нужно, чтобы овцу сожрать.

Возможность заработать деньги так обрадовала меня, что я с нетерпением спросил:

– Но ты согласен, чтобы я выполнил поручение Эйваз-муэллима?

Отец и мать радостно переглянулись: их сын проявляет рвение, впервые идет на заработки.

– А что? – сказал отец. – Это дело!

– Тогда я начну с вас, а потом пойду к сестрам.

В течение двух дней я добросовестно обходил односельчан, заполняя дом за домом листочки Эйваз-муэллима. Я записывал ответы на вопросы, а сам думал о том, что на заработанные деньги мы купим корм скоту. Я не удержался и попросил мать загодя договориться с Гаджи Гуламом Черкезом, чтобы он продал нам несколько корзин сена. И уже к вечеру второго дня мы сторговались с Гаджи Гуламом по три копейки за корзину. Муж младшей сестры помог перевезти сено домой. Я пообещал рассчитаться с Гаджи Гуламом, как только получу деньги.

Уже сто с лишним листков были заполнены, а ответы отца не давали мне покоя. Обман? Как же будет дальше?

РЕЧЬ ПРЕДСТАВИТЕЛЯ

Все мужское население Вюгарлы собралось в мечети. На кафедру поднялся высокий, худощавый, чисто выбритый молодой мужчина. Это и был представитель мусаватского правительства. Его речь была долгой и витиеватой. Длинные фразы с непонятными словами цеплялись одна за другую, не удерживаясь в моей голове. Монотонный голос нагонял тоску на слушателей; мне казалось, что не я один не понимаю большей части того, что говорит представитель. Но несколько фраз он произнес отчетливо, чтобы каждый услышал его:

– Программа нашей партии, правительства нашего состоит в том, чтобы здесь у нас возникло могучее мусульманское государство, основанное на началах всеобщего равенства. В одной руке наших доблестных добровольцев зеленое знамя пророка, в другой – Коран. Помыслами нашими владеет аллах всемогущий. Собирайтесь под зеленое знамя Мухаммеда и Али! Пусть страшатся враги нашего народа и нашей правой веры! Да здравствует независимость мусаватского государства!

И тут рядом с кафедрой я увидел нашего старосту Талыба. Прищуренными глазками он сверлил толпу. Когда представитель закончил свое выступление, Талыб засуетился, потом поднялся на кафедру и встал рядом с ним.

– Может быть, у кого есть вопросы? Задавайте! – обратился к толпе Талыб.

Вопросов было мало. Кто-то спросил, а где находится мусаватское правительство, какая у него армия и как быть тем людям, которые дезертировали из армии во время царского и временного правительств.

Представитель быстро ответил на эти вопросы, и снова речь была перенасыщена неизвестными словами. Теперь слово взял Талыб:

– Все вы слышали слова нашего высокоуважаемого гостя, которого правительство прислало к нам. Каждый вюгарлинец будет теперь гордиться, что разговаривал с представителем правительства, которое защищает мусульман и нашу праведную веру. Может быть, кто-нибудь скажет о нашей преданности мусаватскому правительству? Все молчали.

– Эй, люди, кто хочет говорить?

И тут вышел вперед мой отец. По рядам пронесся шепот. Лицо представителя расплылось в улыбке. Он внимательно посмотрел на моего отца и вынул из портфеля блокнот и карандаш. Но, услышав первые фразы отца, переменился в лице.

– Односельчане! – начал отец. – Вы знаете, кто перед вами выступал? – И, сделав паузу, продолжал: – Это сын Баладжа-бека Карабахского. Сам Баладжа-бек был владельцем наших лесов. Во времена царя Николая он сдирал с крестьян три шкуры. Все владения Баладжа-бека перешли к его сыну. Но что-то он не говорил здесь, собирается ли с нами делиться земельными угодьями, лесом, деньгами? Мы слышали много красивых слов, но о имущественном равенстве он как будто не заикнулся. Если верить нашему гостю, то чуть ли не с завтрашнего дня наш народ будет купаться в молоке. Лучше бы бек оставил это завтрашнее молоко себе, а сегодня расщедрился на помощь хотя бы одному сироте. Мы – крестьяне. Для нас слова – это простое сотрясение воздуха, нам нужно дать корову, чтобы завтра от нее получить молоко, накормить голодных детей…

– Но наше государство очень молодое! – перебил отца бек. – Нужно проявить терпение, и тогда вы убедитесь, что все сказанное мною – правда.

– Уж не с помощью ли османских солдат вы собираетесь выполнить свои обещания? И в кого вы хотите заставить стрелять османцев? В каких врагов должны стрелять добровольцы, собравшиеся под зеленым знаменем ислама, вашего правительства? В наших соседей-армян, с которыми мы всегда жили в дружбе, несмотря на то что они христиане, а мы мусульмане! Вы начнете стрелять, защищая ислам и коран, а дашнаки будут стрелять в нас, защищая христианскую веру. Этого вы жаждете? Или, может быть, вам помешали русские рабочие? Так они освободили нас от власти царя! Вы ошиблись, надеясь, что у нас получите поддержку!

Лицо мусаватиста побагровело от ярости.

– Кого вы слушаете, правоверные! – бросил он в толпу. – Это один из тех, кто подрывает наше единство, хочет ослабить нас, впустить врагов в наши мечети. Правительство мусавата не хочет и никогда не хотело войны, мы хотим лишь защищать наше народное мусульманское государство от врагов ислама! А эти люди, – и он показал рукой на отца, – готовы нанести нам удар в спину. Не слушайте его! Гоните из села!

Отец весело рассмеялся:

– Теперь, земляки, вы сами убедились, что такое равенство по-мусаватски! Попробуйте заявить о своем несогласии – и тут же прикажут изгнать вас из села. Это сейчас, когда наш гость приехал только узнать, за кого мы! А что будет, когда мусават, не приведи аллах, окрепнет? Тогда они не остановятся ни перед чем! Будут вешать и расстреливать, морить голодом наших близких, отберут последний кусок хлеба у наших детей!..

Сразу же после отца кафедру занял староста Талыб.

– Деде-киши кроит чоху по собственной мерке. Ему не нравится правительство мусавата, а почему? Где его доказательства?. Ошибаешься, уважаемый! Здесь собрались добропорядочные мужчины, которые выбирают папаху по своей голове и не нуждаются в твоих советах. Не надо быть мудрецом, чтобы понять, что мусаватское правительство – наше единственное правительство.

– Как бы я ходил ночью, если бы Деде-киши не показывал мне дорогу? – громким голосом пошутил учитель Эйваз, но на его слова не обратили внимания.

Отец, направлявшийся к своему месту, вдруг остановился и сказал:

– Конечно, мои советы не всем по нутру. Но вот в листках, которые мы все заполняли, был вопрос: «Согласны ли вы с программой мусаватского правительства?» Не верите мне – спросите сами людей!

Талыб неуверенно, оглянулся на представителя и спросил с кафедры:

– Как же мы ответим на этот вопрос? Согласны с программой?

От неожиданности я вздрогнул. Словно грянул гром и распахнул настежь двери мечети: громкое, многоголосое «нет!» потрясло здание.

Когда в толпе я выбирался из мечети, меня остановил Эйваз-муэллим.

– Ты заполнил все листки, Будаг?

– Да, – ответил я.

– Принеси их мне домой.

Я пошел за листками, а в мечети остались лишь Эйваз-муэллим и сын Баладжа-бека.

Когда я вошел к учителю, то увидел у него и представителя мусаватского правительства; говорили, что бекский сын и Эйваз-муэллим учились вместе в Горисе.

– Самый способный ученик в моей школе, – сказал Эйваз-муэллим гостю и похлопал меня по плечу. – Он ходил по домам с твоими вопросами.

– Чей сын?

Когда Эйваз-муэллим ответил на вопрос, бек помрачнел, протянул руку за свертком и принялся бегло просматривать листочки. Потом вынул из своего желтого портфеля деньги, пересчитал их, вынул еще один лист и велел мне написать свое имя. Я написал. Тогда бек спокойным взмахом собрал отсчитанные деньги и сунул обратно в портфель. Замок желтого портфеля щелкнул.

– Ты должен нас простить… Что ты написал в ответах на вопрос о мусаватском правительстве?

– «Нет».

– Пойди и скажи отцу, что из «нет» и аллах ничего сделать не может, а тем более его раб!