Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 60 страниц)
Первый вешний ключ недолго бежал в одиночестве, скоро появилось их множество. Одни скакали прямо в реку, другие забегали по пути в озера, в ложбинки и овражки. Озера проснулись, вспухли и шагнули на отлогие берега, многие малые сошлись в одно большое, скоро им стало тесно, и они пролились в реку. Земля линяла, как весенняя куропатка: на белой спине проступали и ширились темно-серые и буроватые пятна, скоро темного стало больше, чем белого, а еще немного – и от белого останутся только крапинки, последние снежнички под навесом деревьев да в глубоких распадках: они продержатся до июня, когда рядом с ними поднимутся жаркие цветы.
Игарка вышел на высокий обсохший взгорок ремонтировать лодку, на пробоины ставил заплатки, пазы конопатил свежей паклей и поверх всего крыл смолой. Сень вязал невод. Василий не умел ни того, ни другого, и его посадили тесать наплавки. Кояр таскал галечник на грузила, подбирал гальку поглаже и покрупнее, с гусиное яйцо. Нельма с женкой Сеня заворачивали галечник в берестяные кружки, края сшивали лыком, получались румяные увесистые пирожки-кибасики, на вид очень вкусные.
С Туруханской стороны прокатился тяжкий гул, все прочие голоса земли угасли перед его огромной силой, и даже Сень, глуховатый на обычные звуки, хорошо расслышал этот новый голос, бросил невод и крикнул:
– Река идет!
Шла она с гневом и ожесточением. В Туве, в Саянах, в Хакассии река уже давно жила по-весеннему, а в низах продолжала стоять зима, и взломанным, гонимым льдам не было исхода. Между тем одна за другой вскрывались дочерние реки: Абакан, Мана, Ангара, Пит, Подкаменная Тунгуска. Эти нетерпеливые бурные реки не хотели ждать ни дня, ни часа. Ангара громоздила свой лед поверх енисейского, а Подкаменная еще выше, поверх ангарского. На мутной вспененной реке кружились высокие ледяные холмы, налетая на молодые острова, не успевшие как следует утвердиться, снова растирали их в песок и гальку.
Целый месяц шел Енисей до Туруханска, там повернул обратно реку Турухан, но узкая долина Турухана не могла вместить избытка енисейских вод, и Енисей двинулся дальше, к океану; не успел дойти до Игаркиного зимовья, как вскрылась и ударила в тыл ему Нижняя Тунгуска.
Подошел Енисей к Игаркиному зимовью. На дороге стоял большой остров. Енисей приостановился, плотнее сдвинулись ледяные холмы. Когда собралась достаточная сила, Енисей разом прорвал обе протоки. Берег дрогнул, с крутых мест посыпалась галька, огромный камень, у которого много веков молился Ному род Большого Сеня, ударом ледяной глыбы был сброшен в воду.
Через две недели река освободилась от главного льда, плыли лишь одинокие запоздалые льдины. Игарка решил попробовать свою лодку. На реку вышли все: выезд на лодке после длинной тоскливой зимы имел особое значение. Василий и Сень работали веслами. Игарка – рулем, Нельма и женка Сеня, Кояр и маленький Яртагин наслаждались движением. Им хотелось в главную реку, настоящих волн, чтобы щемило сердце. А Игарка держался около берега и зачем-то заходил во всякую бухту.
– Пересадите его к веслу! – потребовала женка Сеня. – Игарка стал трусом.
Он сказал, что ему надо плыть около берега. Все заинтересовались почему.
– Река, случается, разбрасывает по берегам разные чужие лодки. Половина низового люду ездит на таких, на дарственных лодках.
– Ну и что?
– Найдем хорошую большую лодку, погрузим нашу пушнину, рыбу и, как Ландур, туда, в город. Река ведь бежит не для одного Ландура.
Игарка все обдумал: у лодки будут паруса, здешний ветер часто дует вверх, к городу, лодку могут тянуть собаки, по Енисею сплошь и рядом грузы идут именно таким способом, а прадед Дорофей и не знавал ничего другого. И не обязательно в далекий город, дотянуть до Туруханска – и довольно. Ландур здесь владыка, а в Туруханске он ничего не значит.
– И можно найти такую лодку? – спросила Нельма.
Игарка рассказал, как однажды река занесла в низы не какую-нибудь лодку, а целый пароход, захватила его ледоходом и гнала шестьсот верст, до Сумароковского горла, там кокнула о камень и потопила. Пароход по сей день лежит в том горле.
– Вот поднимем, и будет у нас свой пароход.
Немножко помечтали в шутку о пароходе, потом заговорили опять о лодке, осмотрели все соседние бухты и затопленные лозняки. Ничего не нашли. Но особенно не огорчились: лодка, наверно, лежит под водой, вот начнет убывать река, тогда обнаружится. А пока что река прибывала. Водное плесо быстро ширилось и меняло свой облик. Исчезали многие старинные острова, а там, где чернел сплошной каменный берег, возникали новые.
Вода подошла к самому зимовью, незатопленным остался небольшой кружок под избенкой. Большой Сень вспомнил по этому случаю старинную остяцкую сказку:
«Родился Енисей рекой и жил так, пока был молод и глуп. А вырос, огляделся и стало ему обидно: вся вода и весь простор отданы океану. Поднялся Енисей на небо к дедушке богов Ному и сказал:
– Ты, однако, редко взглядываешь на землю.
– Только и делаю, что гляжу.
– А там большие непорядки. Я вот не отдыхал от самого рожденья, работаю вечно: и водой, и льдом, и снегом, и туманом. А вижу одни обиды, вся моя сила уходит в океан, он от моей силы пухнет, а я вытянулся в ниточку.
– Ладно, награжу тебя за работу хорошим отдыхом, – сказал Ном. – Иди, будешь стоять озером.
А Енисей ему:
– Не надо мне награды, не отнимай только мое, мою воду.
– Твое – всегда твое. Ном не отнимал и волоса чужого.
Вернулся Енисей на землю и давай работать пуще прежнего. Прошел год, другой. Все было как надо, с земли на небо аккуратно поднимались молитвы: „Слава великому Ному, слава!“ И вдруг в один день все затихло. Повернулся Ном к земле, поглядел туда-сюда, а на земле ничего нету – ни тайги, ни гор, ни людей, чисто, одна вода.
Рассердился Ном, крикнул:
– Эй, кто там затопил всю мою землю? Иди сюда!
Приходит Енисей, не река – океан.
– Как ты смел?! – закричал на него великий Ном.
– Я, дедушка, по твоему решенью. Не ты ли сказал: „Твое – всегда твое“. Вспомни!
Вспомнил Ном, притих.
– Это я сдуру сказал, не подумавши.
Начали толковать, как дальше быть: Ному нельзя без молитв, зачахнет, и Енисею быть рекой обидно. Ном говорит: „Можешь быть первой рекой в мире“. А Енисей: „Буду чем могу“.
Долго спорили. Тем временем на земле народились новые люди, стали работать. Пожалел их Енисей, сам работником был, и решился:
– Ладно, стану рекой. А раз в году, запомни, дедушка, буду делаться океаном и зваться буду „братом океана“».
Сорок раз видел Большой Сень «превращение реки в океан» и все не мог привыкнуть, по мере того как острова, кусты и деревья уходили в воду, в сердце громче и громче начинала стучать тревога, что старинная сказка про океан-Енисей была правдой и вот решила повториться. А вдруг там, откуда привозят хлеб, ружья, порох, – уже океан.
Когда появился Ландур, Игарка купил для лодки, которую хотел найти, большой парус, всю необходимую бечеву, смолу и паклю.
Ландур удивился: зачем одинокому рыбаку большая парусная лодка? Игарка объяснил: на весельной, на маленькой тесно его лоцманскому сердцу, вот и решил завести такую в память о Большом пороге.
При имени Большого порога Ландур нахмурился и занялся Игаркиной пушниной, особо заинтересовался выделкой: видна была опытная и какая-то знакомая рука. И вспомнил Ландур Большого Сеня.
– У тебя тут сосед был, высокий такой остяк… Не видно что-то. Хорошую сдавал пушнину. – Ландур пытливо сощурился.
– И я не вижу, года два уж. Он и обучал меня выделке.
– Ах вон как… Ну, бог с ним. – Ландур пожелал вдруг поговорить с Василием. – Надолго законопатили к нам?.. Ты, я слышал, против собственности, враг мой… А я от тебя пушнину беру и рыбу и плачу полной мерой. Это вот понимать и ценить надо.
– Вы это к чему? – спросил Василий.
– К тому, что ценить надо.
– И оценим. – Василий насмешливо сверкнул глазами и ушел с парохода.
– Бездельники, голодранцы, гольтепа, а гордости, как у мильенщиков. Сдернуть штаны, дать по сотне горячих, забудут свою революцию. – Ландур поглядел на Игарку, поискал в его лице согласия, не нашел и раздражился еще больше. Был он почти уверен, что Сень жив, Игарка и Василий скрывают его где-то поблизости, оттого у них стало много пушнины и рыбы; в прошлую осень сдали девять бочек, нельзя поверить, чтобы наловили двое. Решил тут же показать гольтепе, что этого ей не спустит: не на такого напали. Так прижмет, что сами выгонят своего Сеня в шею. Придирчиво перебрал всю пушнину, первый сорт объявил вторым, второй – третьим и еще сбавил расценок.
– Вот так будет по-божески. Твоя удача – моя удача. Бог не об одном тебе думает…
– Такие дела с богом не делаются, такие – темной ночью… – сказал Игарка.
– Бог лучше знает, ему больше видно.
– А того, что последнюю суму отнимаешь у нищего, не видит.
– С кого снял? С тебя? Ценой недоволен? Забирай свою пушнину и уходи!
Игарка продолжал стоять, потупясь.
– Чего стоишь? Мир-то велик. – Ландур подмигнул мутным белесым глазом.
– Велик, верно. Только и ты больно широк стал, весь мир заполонил.
– Стало быть, стόю… – Ландур долго хохотал, наслаждаясь своим могуществом. – Ладно, так и быть, возьму, жалеючи тебя… – И вдруг впал в гнев: – А ты не гордись, не задавайся, ты не у порога. Был лоцман, нет лоцмана… Фью! Какого ты сейчас звания, помни!
– Я не обижаюсь на свое звание: беден, да честен.
– Хочешь, богатым сделаю? Дам кредит, начинай торговлю.
– Не хочу, чтобы люди походя кляли, – Игарка подтолкнул к Ландуру пушнину: – Бери! – и хотел уйти, но тот задержал его, решил уколоть еще: ведь не кто-нибудь, не туземец, а знаменитый лоцман Ширяев, брат гордячки Мариши, стоит перед ним, сгорбленный и покорный.
– А знаешь, мы ведь теперь – соседи. Я к вам переписался.
– Слышал, от войны улепетнул.
– У тебя учился, у тебя. – Ландур подмигнул. – Чего, думаю, Егор Иваныч к немытой остячке под юбку лезет? Теперь вот вижу: войну почуял, войну…
Игарка гадливо сощурился на Ландура и молча ушел.
Ландуру стало вдруг не по себе, ликование померкло бесследно. По-иному выглядело теперь упрямство простой лоцманской девчонки. Сколько ни прикрывался он пароходами, деньгами, дорогим сукном, соболями и лисами, зоркая девчонка разглядела его. Уже не упрямство стало для него удивительно, а Маришино терпение, как не кинулась в воду: пять лет на всю реку называл он ее своей невестой.
Поднялся на капитанский мостик, жадно, будто в первый раз, оглядел реку, берега, дымки рыбацких шалашей, синюю плотную даль. Все это – видимое, а сколько еще невидимого, там, за далью, принадлежит ему. В лесах, в тундрах живут и родятся звери, в водах плавают рыбы, в мерзлой земле сохраняется мамонтова кость – для него. Все в свой срок попадет к нему в трюм, другой дороги нет. В шалашах, сколь их ни видно, повсюду его должники и работники. И вдруг какой-то Игарка ставит его ни во что, ушел, как плюнул. А кто такой сам Игарка? Должник и работник, весь со всеми потрохами – мой! Я ему жизнь даю. Вот пройду мимо, и сдохнет со своей гордостью. Народы, целые народы уважают и боятся меня.
И весь путь до океана Ландур утешался страхом «пяти народов», населяющих Енисейский север: кому грозил сбавить цены, с кого немедленно востребовать весь долг, забрать оленей, собак, лодки, вытурить из шалаша. Народы плакали, кланялись ему в ноги, называли спасителем, благодетелем. И Ландур снова обрел веру в свое величие и могущество.
XIVНачала спадать вешняя вода, снова поднимались на свет затопленные острова и лозняки, а лодки не обнаруживалось, затонула, наверно, в другом, далеком месте. Игарка и Сень отказались от поисков, решили собрать лодку по частям: река несла немало полезных для этого вещей, Сень мимоходом подловил уже бортовое весло с уключиной и широкую окрашенную скамью.
А Василий все продолжал поиски; чуть поднимется волна, и нельзя неводить, – берет Игаркину лодку и – на реку. Мало дня, выходит по ночам, отрывает время от сна и отдыха. Будто уговор с любимой девушкой: она давно ждет, а он вот замешкался. Игарка не раз с сердцем говорил ему: «Отдохни ты, суета!» Василий отзывался таинственной улыбкой – тут, мол, дело не в одной лодке.
Искал он лодку и предавался тому неясному волнению, какое охватывает человека на большой текучей воде.
Тут была и радость: вот мы, смертный человек и бессмертная река, движемся вместе, стали как одно; и щемящая боль: каждый миг, каждая волна уносят от меня что-то, я умру, а река и мир будут вечно; и надежда: я буду жить долго-долго, а потом – мои дети, внуки; и раздумье: что мне, смертному, надрывать сердце заботой о бессмертном мире; и мечта: от моей ссылки авось будет польза людям.
Жили эти разные чувства когда в согласии, когда в споре, иногда побеждало какое-нибудь из них. Василий замечал, что они не уходят бесследно, из них что-то складывается. Как только забота о людях стала у Василия главным, волнение отхлынуло, как половодье; обнажилось новое, совершенно отчетливое и прочное чувство: я свободен, ссылка кончилась. Пускай жандармы и полиция считают меня ссыльным, это ничего не значит. Значит только одно человечество. А я в нем – борец и работник для будущего, здесь вроде ходока, должен все предусмотреть и обдумать.
В ином значении и обличье увиделся Василию мир. Постоянная назойливая досада, что река, такая могучая, уходит в скованный льдом океан, угасла, и тут открылось, что путь реки – благой путь.
Оглядывая плоскую однообразную землю, он думал: «Сколько тут места для работы, для творчества и счастья». Мысленно вспахивал ее, разбивал сады, сажал цветы, строил города, замечал всякую малость: трудно ведь угадать заранее, что пригодится будущему, а что окажется лишним.
Лодка нашлась в станке Плахино. Была она как раз такая, о какой думал Игарка, дарственная. Лет пять выстояла на берегу, под дождем, под снегом, немного ей осталось до полной гибели, и плахинцы уступили ее за спасибо.
Игарка с Василием вышли на ремонт. У неводов хорошо справлялись и без них. Кояр вполне заменял взрослого, а Вакуйта не собирался уходить, пока не нашлась ему сиротка.
Сначала лодку осмотрели и выстукали, как больного, потом обсудили, что можно подремонтировать, а что необходимо заменить новым. Работы было недели на две.
– Ты как, – спросил Игарка Василия, – поедешь с нами иль полный срок будешь досиживать?
– Я свой срок отбыл.
– Как так?.. Говорил, пять годов назначено.
– Мало ли что назначено, а я свой знаю… Год мне сроку.
– Кто сбавил-то? Когда?
– Я сам. – Василий отложил топор, пригласил Игарку на бревнышко покурить.
– Замечал, как появляются новые острова? Лет сто, а может, пятьсот, река собирает песок, гальку, всякий мусор. И все тайком, в глубине. Потом в какое-нибудь одно половодье подбросит еще немножко, и бац – готов остров! Похоже на это и у меня. Тосковал, бегал, злобился, выдумывал всякие утехи и не догадывался даже, что все это складывается одно к одному, в «остров». Для жандармов, для полицейских я – ссыльный, должен сидеть здесь пять годов и мучиться по-всякому. На муку и загнали сюда. А вот, к примеру, на твой взгляд, кто я такой, как бы ты поступил со мной, будь твоя воля?
– Ребячьи спросы, ребячьи. И тот, ребенок, не станет спрашивать такое.
– Знаю, ты отпустил бы. Ну, а другой?
– И другой, и всякий, кто не пристав. Говорю, не спрашивай, и так ясно.
– А кого в мире больше, кто в нем главный, кто жизнь делает?
– Известно – мы. Народ.
– Вот и получается: ссыльный и опальный я только для жандармов, а для всех прочих, для человечества – вольный гражданин. И совсем не надо мне торчать пять годов. Должен я, как все, работать и бороться. И срок устанавливать по работе, а не оглядываться на жандармов. Теперь, кто же я здесь, у тебя? Что я должен делать? В свое время и сюда придут люди. Земля ваша не вечно будет пустыней. В это я твердо верю. И если уж попал сюда, то должен просмотреть все и обдумать. Я здесь вроде ходока от человечества.
– А год-то, год почему? Примета какая-нибудь?
– Жизнь годом меряют.
– Ну?
– Не доживешь год, и будет «тпру». Если уж попал сюда, надо все как следует обсмотреть.
– Да зачем?
– Может, пригодится. Приеду туда, домой, спросят: «Как там, у Игарки, в июле, снег падает?» А я не знаю, не дождался июля. «Вот так ходок, скажут, послать его обратно», – и завернут раба божьего. Настоящий ходок всегда живет не меньше года. Не я выдумал это, а деды, по долгому опыту.
– Тогда и на второй надо оставаться, этот год, знаешь – тпру – пятнадцатый, днем меньше, надо прожить високосный.
Оба посмеялись.
Работая, Игарка все оглядывался на Василия и раздумывал: «Забавный паренек, то убежал по-ребячьи, то – хочу год. Насчет ходока ловко придумал. Расстанемся – пожалуй, и затоскую».
Припомнил Василия, каким он прибыл, поставил рядом того и этого. Разнились сильно. Сквозь бороду уже не сквозила кожа, лежала борода плотным курчавым пластиком. Волосы отросли, закрывали воротник. Одет по северному обряду: широкий мешковатый халат из серого сукна, на ногах – вроде чулок, унты из оленьей кожи, шерстью наружу, на бедре – охотничий нож в берестяных ножнах.
«Повязать платком – настоящий северный человек будет, остяк. В дорогу надо бы по-другому, а то больно приметен».
Наряд этот и, кроме того, зимнюю парку сшила Василию Нельма. По-своему все было прекрасно, сделано с любовью; на подол, рукава и ворот парки положен узор из темного и белого меха, унтики вышиты бисером, – но тем и приметнее.
– А, слышь, урядник приехал бы до года и сказал: «Ты свободен», – тоже проживешь год? – спросил Игарка.
– При чем тут урядник? Говорю, я здесь не ссыльный. На урядника наплевать мне.
– Тогда надо поскорей чинить лодку. Болтаться здесь да выдумывать всякое, бирюльки Яртагину – не стоит.
У Яртагина был целый ящик игрушек: звери, нарты, луки, стрелы. Кроме того, около избенки бежал свой маленький Енисей, тот самый поток, который начал весну.
Василий наделал Яртагину кораблей и лодок, поставил на поток остров (перенес с болота кочку), с берега на остров перекинул мост. А мальчишке хотелось все нового и нового.
Его свободная, только что начавшая жить душа знала одно стремление: видеть, узнавать, пробовать и дивиться. К знакомому была равнодушна и даже жестока: игрушечные олени, нарты, охотники и звери побывали у Яртагина в руках и стали скучны, давно лежат на дне ящика забытые.
«А на прощанье все-таки надо сделать что-то», – подумал Василий и потом несколько вечеров работал пилой, топором и рубанком. Наделал гору кубиков, брусков, колесиков, планок.
Яртагин с тревогой поглядывал на груду, брать не решался: дядя, наверно, себе делает – мне давно бы довольно. Потом всю груду Василий перенес к игрушечному Енисею и выстроил что-то красивое, интересное, но непонятное. Не то что маленький Яртагин или Кояр, а даже Вакуйта, женка Сеня и Нельма не знали этому имени, ничего похожего не встречали в земной жизни и решили: выстроил Василий загробную.
– Город, – сказал Василий. – Это на прощанье. Больше, Яртагин, не проси, больше некогда.
Наступил последний день. Василий с утра вышел из дома. Сначала оглядел с холма бескрайные неодолимые просторы… «Сколько места для работы, для творчества и счастья! Люди, товарищи, идите смело, земля надежная! На берегах, поближе к реке, и по островам, куда забегает в половодье вода, растут всякие травы. Поработать – вырастет и хлеб. Не хватит чистого места – можно сорвать мох. Мерзлоты бояться не надо, если уж лес, кусты, звери, птицы приспособились к ней. Птицы из Африки, с Цейлона, из Японии прилетают миллионами каждое лето. Лес свой – неважный, зато достать хороший просто: брось в Енисей, приплывет сам. Везите кур, коров, лошадей. Солнце вот немножко дурное, летом густо, а зимой нет совсем, но к этому можно привыкнуть, особенно при деле».
Затем пошел вдоль реки и все думал, что путь реки – благой путь. «Этой рекой мы выйдем в новое море». На берегу то и дело попадались большие каменные завалы, и тогда думал о себе, о ссылке: «Ссылка похожа на эти завалы. Идут по дороге люди, идут за делом. Вдруг стоп, на дороге камни наворочены, много. Кто испугается: не одолею! Плюнет на дело и – домой. Кто сядет и ждет, пока уберут камни, три, пять годов ждет, истерзается весь. А кто прямо через камни, в обход, всяко, бежит, думает о деле, глядь – и перемахнул».
Домой вернулся к вечеру и начал собираться: вместо слишком заметной парки попросил старый лоцманский бушлат, в котором ходил зиму; бисерные унтики обменял у Вакуйты на простые, халат на поларшина обрезал, вышло что-то похожее на пиджак, обрезки сунул в торбу: пригодятся на портянки. Собрался и ушел спать в лодку, чтобы начать уже чувствовать движение, не томиться скукой последних часов.
Нельма уложила парку Василия в сундук на дно: будет Игарке смертной, отец-покойник учил ее, что всякий человек должен сам приготовить себе для смерти и оленей, и нарту, и парку, и унты, а не разорять сирот, им и без того будет трудно.
В лодке был весь летний улов рыбы, пушнина, пух, три мамонтовых бивня. Лодку тянули собаки, иногда помогал им парус, иногда подпрягались люди. Пропитание добывали по пути, на береговых и островных озерах, там, в удалении от людей, жила неопытная, беспечная птица. За лодкой все время волочился перемет. Попадались налимы, пелядка, иногда стерлядь.
Ехали все, на избенку повесили замок.
В местах пустынных Василий работал вместе со всеми, около станков либо шел лесом, либо прятался в лодке, в носовой части которой специально для него и для Яртагина Игарка сделал не очень заметную полупотайную каютку. Там всегда лежали готовая торбочка с продуктами и ружье с боевыми припасами.
Идти решили за Туруханск, чтобы подальше проводить Василия и товар продать подороже. Шли успешно, за двадцать дней сделали верст семьсот. На подходе к селу Имбатскому всегда настороженный Василий заметил, что следом за ними полным ходом плывет какой-то катер. Игарка, хорошо знавший все енисейские суда, сразу определил, что катер – полицейский.
Причалили к берегу. Василий надел торбочку, взял ружье. Игарка сказал, что идет и он проводить Василия до села Ворогова. Одному Василию этого места не пройти: лодкой пойдет – заплутается среди островов: «У Ворогова – тыща и одна ночь островов-то!» Берегом пойдет – погибнет в болотах. Кроме всего, в Ворогове дежурит казачья застава. Игарка велел развести костер: нагрянет погоня – пускай видит, что отдыхают люди. Если станут допрашивать, то говорить, что про Василия с Игаркой ничего не знают, товар везут Сень и Вакуйта. Сам он к зиме вернется.
Когда катер догнал лодку, Игарка с Василием были уже в лесу, а у костра шел спокойный обеденный разговор про уху: вместе с рыбой хорошо варить мясо, тогда уха бывает гораздо слаще.
Катер взял лодку на буксир и повел обратно в Туруханск. В тот же день под вечер встретили Ландура; стоял с пароходом, запасался дровами. Ландур ничуть не удивился, встретив Большого Сеня живым: идя от Бреховских островов, он видел запертую избенку, потом по дороге сказали, что Игарка и Сень уплыли вверх с товарами. Погоню за Василием нарядили по Ландурову доносу. Но поглядел на Сеня, как на чужого, неизвестного человека, разговаривать с ним не стал и товар купить отказался. Товар привезли в Туруханск и продали за бесценок: купцы знали, что деваться Сеню некуда.
В Туруханске водили всех на допрос. Но все показали одно: Игарки и Василия не видали давно, ничего про них не знаем: они живут на станке, а мы – кочевые.
Пристав выбил Сеню три зуба и запретил показываться в Туруханске.
Двенадцать дней, все по горам, по тайге, через валежник и бурелом, пробирались Игарка с Василием до Ворогова, держались в стороне от Енисея, от троп и поселков, заботились об одном: не потерять бы из виду береговые утесы. Ворогово обошли в лодке с рыбаками. Игарка проводил еще немного Василия, до ближайших холмов, и начал прощаться, из своей торбы в Васильеву переложил весь хлеб: «Я по людям пойду, накормят», – отсыпал табаку, себе оставил до первого поселка, объяснил, как найти Маришу, – не доходя малость до порога, гляди, какой самый большой кедр, – потом, прихватив бороду, чтобы не мешала, крепко поцеловал Василия.
– Иди, действуй!.. Будут у порога про меня спрашивать – не пугай больно-то.
Подтянул голенища сапог, поглубже нахлобучил шапку и свернул к реке на тропу. Теперь, когда остался один, решил не скрываться; поймают – все равно дальше Дудинки не засудят, дальше некуда.
А Василий – опять в лес, в чащу, где тревожно шуршала под ногами мертвая сухая листва, стонали под ветром деревья, трещали валежником медведи.
С неделю Игарка шел пешком. Стояли сухие ясные дни (последние). Потом начались затяжные осенние дожди, солнце будто играло в прятки, выглянет на минутку, вспыхнет огоньками на мокрой траве и – снова за тучи. Тропа размокла, осклизла, на сапоги тяжелыми комьями навертывалась глина. «Не дойти мне, грешному… прости меня, господи!» – подумал Игарка и украл лодку.
До зимы оставалось немного, ехал-торопился – и под дождями, мокрый, и под снегом, когда выбрался за Туруханск; спал, где заставала ночь, то в лодке, то на земле. Оглядывал реку, прислушивался: сорок восемь лет прожил на ней и не видал ее такою. Серая, тоскливая, как большая дорога в засушливое время, когда все кругом – и зелень лесов, и пестрота деревень, лица и одежда путников – гаснет под пылью. И шумела она по-новому, всплески, воркотня, журчанье, шорохи замолкли, остался один печальный, усталый шум. Не знал Игарка, что тут: река ли действительно такая – она ведь каждый день разная, – или виноват сам, глядит на все печально.
Не доехав верст двести до дома, Игарка заболел. Был сильный жар, ломило грудь, кашлял и отхаркивался кровью. Восемь дней вылежал у рыбака в станке Горошихе, но, должно быть, недолежал, и потом, вернувшись домой, начал чахнуть. Пожаловаться не знал на что: грудь поламывало не сильно, кашель нападал не часто, был короткий, сухонький, – случался такой и раньше, от трубки, – а силы убывали, воротник рубахи стал широк. На первых порах Нельме говорил, что это – временное, от дороги, вот отдохнет и будет как прежний. Потом выдумал новую причину:
– Просто-напросто постарел немножко, оно и сказывается.
Хотел утешить, а Нельма испугалась больше: если за одну осень можно так измениться… ноги по ночам совсем холодные, – то в год можно стать мертвым. И в «большую ходьбу» она нарядила его в новую парку, которую берегла на смерть.
Когда вернулись из «ходьбы», Нельма в первую же ночь ощупала сонного Игарку всего; холодней не стал, но высох сильно, кости проступали в таких местах, где раньше, казалось, было одно мясо. И скулы выперли, как у остяка… «У остяков от природы, а у Игарки от болезни».
Нельма встала пораньше, взяла топор, пилу и ушла в лес, решила делать сама тяжелую мужскую работу. Там в лесу и нашел ее Игарка, сидела она на снегу, прижавшись к лесинке. С одной стороны лесинка была неровно подрублена топором, с другой – зажата в ней пила. Снег вокруг лесники был широко отоптан: видать, сильно мучилась Нельма.
– Ты чего здесь? – удивился Игарка.
– Работаю. – Нельма вздрогнула.
– Вот так придумала… Ну-ка, встань! – Игарка подхватил Нельму под руки, отвел в сторону. – Гляди, куда дерево-то клонится… Пилу с того боку никак нельзя, всегда зажмет. Надо по ходу дерева, по ходу. А этак и пилу сломаешь, и ничего не сработаешь.
Пила была зажата крепко. Пришлось рубить новую лесинку и ею толкать надрубленную против наклона. И вдвоем-то еле-еле столкнули. Потом сели на лесинку.
– С чего это вдруг чудачить-то вздумала? – спросил Игарка Нельму.
Она заплакала:
– А ты не видишь, какой стал?
– Стало быть, время приходит. Если по работе считать, по жизни – я ведь старик глубокий. Годов на семьдесят, пожалуй, наработал.
– Сиди дома с Яртагином, работать я буду.
– Сила и жизнь все равно уйдут… от безделья скорей даже. – Обхватил Нельму за плечи, концом шали вытер ей слезы. – Ты, знаешь, не реви! Мало толку. Ты лучше привыкай, что хоронить меня будешь.
Нельма упала головой Игарке на плечо. Он гладил ей горячий висок и утешал:
– Ты моложе меня, ты ведь как дочь мне… Ты меня проводишь, а тебя – Яртагин.
Нельма велела ему замолчать. Мысленно она уже хоронила Игарку и жила с Яртагином; хоронила и себя, Яртагина оставляла с Игаркой; потом оставляла одного – и не знала, что тут лучше. Все было плохо.
Лучше всего было невозможное: жить всем и вечно.
Нельма поправила сбившуюся шаль и начала оглядывать лес: куда какое дерево клонится. Потом взяла топор и поставила на одной из лесинок метку.
– Здесь пилить будем? Так, верно?
– Так, так, – одобрил Игарка.
Пометила еще лесинок с десяток.
– И это верно?
– Верно, правильно. – Игарка взял топор и показал, как надо рубить. – Не круто, не поперек, а немножко вкось. Вкось легче…
Ландур прошел мимо Игарки, но вскоре приехал другой купец, Иванов. Жил он в недалеком станке, случалось и прежде покупать у него кое-какой товар, работал от Ландура и разнился от него только тем, что платил еще меньше.
Иванов, без приглашения, по-хозяйски, скинул поддевку, сел к столу, расставил локти.
– Ну, говорите Влас Потапычу спасибо!
– Добра что-то не видывали от него, – отозвался Игарка.
– Мне препоручил вас, мне. А сперва поприжать хотел.
– Жал и так, кажись, сколь рука выможет.
Иванов поднял руку, точно хотел перекреститься.
– Прошло мимо, и слава господу. Долги, значит, – мне, и торговать – со мной. Ну, скидочка будет.
– На наш товар, а на твой прикидочка… Знаем.
– За труды-то мне надо?
– Всем надо, только нам одним не полагается. – Игарка схватился одной рукой за грудь, другой – за оконный косячок и долго перемогал подкативший кашель.
