Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 60 страниц)

На открытых местах снег лежал лишь кое-где, проседью, как и до бурана. Сделали крюк в Овечью степь. Распадки, овраги замело вровень с краями.

– Надо Мише Кокову выдать хорошую премию, – сказала Домна Борисовна.

– Обязательно, – подхватил Степан Прокофьевич. – Удивительное созданье – человек. К примеру, этот Коков. Маленький, сухонький, головка детская, а какая сообразительность, зоркость, цепкость, точность. И вот представьте: не заметил бы его Иван Титыч, и ушли бы все таланты на «бабки» да «лодыжки». Есть о чем подумать.

– Скорей всего так: бездарных людей нет, все талантливы. Только не все на своем месте, – высказала свою давнюю мысль Домна Борисовна. – Я много работала с детьми. Больных видела, но бездарных, серых – никогда. Все дети, как радуга.

После бурана Иртэн с Аннычах замерили снежным шлейфы – заносы – у лесных полос. Каждая из полос работает по-своему, всякое изменение в полосе вызывает перемену в поведении ветра, снега. Все это очень важно знать и лесоводу и агроному.

7

Весна. По ночам подмораживает еще и ложится пушистый инеек, но утренники с каждым днем короче и мягче. Кони, линяя, валяются, вычесывают ненужную зимнюю шерсть. Эта шерсть всяких мастей клочьями и паутинками всюду лежит по земле, висит на заборах и стенах, кружится в ветре. Все чаще раздается призывное ржанье. Стал нетерпеливей и громче переступ конских копыт в денниках.

Однажды в тишине ночи разнесся по поселку незнакомый, тонкий, удивленный и немножко обиженный голосок. Он объявлял, что родился первенец нового поколении хакасских скакунов и просит есть. В поселке зажглись огни, началось движение, точно после побудки. Степан Прокофьевич, Орешков и другие отдыхавшие работники конной части пошли проведать новоявленного.

Он сосал матку. Домна Борисовна поддерживала ему голову, чтобы не терял вымя, и приговаривала, оглядываясь на пришедших:

– Все в порядке, все. Можете быть спокойны. Уже ноем. Это мы разбудили вас? Вот мы какие! Никому не дадим засыпáться.

У жердяных базов с утра до вечера людская и конская суматоха: идет последняя в годовом круге работа – отъем табунных жеребят-сосунков от маток. Табуны пропускают через раскол, как при таврении, маток без задержки угоняют в один баз, а жеребят, надев на них уздечки, отводят в другой и привязывают к кормушкам. Привязь – новинка для жеребят, и многие бурно протестуют против нее: рвутся, бьют ногами, ржут.

– Видите, видите, сколько нам лишних хлопот, а жеребятам зряшнего страху. Конь готовится для труда, для обороны, и приручать его надо с самого молоду. Тогда он станет умней вдвое, – внушает Домна Борисовна табунщикам. Затем она переходит к бунтующим жеребятам.

– Сынки-сынки… Дочки-дочки… – уговаривает их то ласково, то строго, негромко насвистывает, осторожно поглаживает. – Довольно буянить. Только себе хуже.

Чтобы не пугать малышей, баз несколько затемнен, работающие говорят вполголоса, одежда на них спокойных цветов – ничего пестрого, яркого.

На пятый день отъемыши уже послушно ходили за поводом, позволяли гладить, чистить себя, давали ногу, к чему привыкают особенно трудно. Тогда их обмерили, привели в порядок им копыта, подстригли гривки, хвосты. Сосунки обратились в стригунков. Они были гораздо крепче и рослей, чем в прежние годы. Раньше для перегонов их отнимали от маток на пятом-шестом месяце, а теперь дали выгулять почти год.

Стригунков сгруппировали по две сотни голов, жеребчиков и кобылок отдельно, и оставили пока в базах. Тоскуя по маткам и не находя их, жеребята начали искать утехи друг у друга, благодаря этому быстро стабунились – перезнакомились, сжились, – чувства сыновней нежности переплавились у них в дружбу. Через неделю после отъема стригунков выпустили в степь самостоятельными табунами. Они уходили с громким, счастливым ржаньем, играя и радуясь свободе, теплому солнцу, резвому ветру, бескрайным далям.

Урсанах, Домна Борисовна, Степан Прокофьевич, Орешков долго задумчиво глядели им вслед.

Когда Степан Прокофьевич вернулся от жердяных базов, у крылечка конторы его встретили незнакомые люди.

– Нет ли у вас какой работенки? – спросил вертлявый человек с маленьким узелком за спиной.

– Работенки нет. Вот работы сколько угодно, хватит и вам, и вашим детям, и внукам и еще останется.

Вертлявый заметил:

– Работа, работенка – что в лоб, что по лбу. Не вижу разницы.

– Огромная. Но об этом погодя. Сначала поговорю с плотником, – и Степан Прокофьевич повернулся к белобрысому усачу, сидевшему на зеленом сундучке, к которому была привязана лучковая пила: – Из вятских?

Усач быстро, по-военному, встал и ответил:

– Рязанский.

– Сам плотник, а в такую даль волочишь станок для пилы. Сунул бы полотно, станок где угодно сделаешь. Вот человек, – кивнул на вертлявого, – попусту не обременяет себя.

– Я всегда работаю хозяйским струментом, – сказал вертлявый. – Да при моих специальностях надо таскать за собой целый воз струменту.

– А я завсегда своим. Притрафишься к нему… – Плотник отвязал пилу и, поглаживая станок, продолжал: – До войны еще сделан. И так пришелся к руке… – Он несколько виновато, в то же время упрямо усмехнулся: судите, смейтесь, что хотите, а все равно не брошу.

Степан Прокофьевич посмотрел у него документы – они были в порядке – и спросил, почему он от Рязани до Хакассии не мог найти работы, теперь же всякого нарасхват. Плотник объяснил, что и не искал, а ехал дальше, к своим односельчанам, но увидел эти места, они понравились ему, и слез. Если еще и для жены найдется работа, он готов обосноваться тут навсегда.

– Найдется. Работы не переделаешь. – Затем Степан Прокофьевич обратился к вертлявому: – Ну, а вы чем владеете?

Тот изобразил себя мастером на все руки: и плотник, и землекоп, и штукатур, и каменщик.

Ответ ему был самый неожиданный:

– Не нужен.

– А кто говорил: работы… И в конторе тоже расписывали: будем строить гидростанцию, мельницу, прудить овраги, сажать лес…

– Все будем, больше того будем. Но без всяких работнул, копнул, теснул. – Степан Прокофьевич взял у плотника пилу и протянул ее вертлявому: – Глядите. Про хозяина этой штуки не скажешь: он пильнул. Нет. Он пилил. Он ее, как языком, вылизал. И сюда не по глупости привез, и здесь намерен пилить. А с чем вы пришли? В мешке одна махорка, на уме – работнуть, зашибить. Нам такие мастера – разок тюкнул, два клюкнул, три плюнул и улепетнул – не нужны. Принимать, выгонять да скандалить с ними некогда.

Вертлявый, видя, что его раскусили, сказал:

– Я и не строю из себя мастера, но пробовал всякое – не вру.

– В этом и разница работы от работенки.

Когда разговор пошел начистоту, вертлявый попросил дать ему небольшой заработок на перевертыш.

– Так бы и говорил сразу. А то лезешь засорять мне штат. За такие дела надо провожать со двора. – Степан Прокофьевич назначил его ломать камень. Если убежит – беда не велика: работа сезонная.

Третий, подросток, был прямой противоположностью вертлявому: тот все перепробовал и ничего не полюбил, этот многое любил – и фуганок, и руль автомобиля, и аркан табунщика, но всерьез еще не держал их.

Ему Степан Прокофьевич сказал:

– С тобой торопиться не будем. Дня два-три походи так, погляди. Где больше всего понравится, туда и назначим. – Потом обратился ко всем: – Нам одних рук мало, нам любовь нужна.

Всю зиму по Хакассии шла горячая подготовка к походу на засуху: взяли на учет все водные источники, заготовляли семена и черенки, учились сажать лес и ухаживать за ним.

И едва оттаяла земля, на степные просторы края вышли могучие тракторы, глубоко пашущие плуги и лесопосадочные машины.

…В ответ на «ленинские сосны» конный завод получил из разных мест больше десятка посылок с семенами липы, клена, вяза, акации, груши, вишни, абрикоса. Из Башкирии прислали несколько ящиков дубовых желудей и земли, зараженной полезным грибком-микоризой, без которого дуб расти не может.

Под каждый желудь Аннычах положила постельку из земли с микоризой. Она никому не доверяла эту драгоценность: ведь каждая потерянная горсточка была потерей дуба.

Несколько раз Анатолий Семенович пытался говорить с Туровым, как относится он к идее проводить каналы только на время полива. Туров хвалил идею: в принципе хорошая, – но дальше были серьезные сомнения. Проводить и зарывать каналы каждый год, и не раз при той технике, какая существует, – огромный труд Все выгоды от временных каналов он сведет на нет. Надо изобретать новые машины.

– Займитесь! – советовал Дробин.

– Пробую. Не очень-то выходят – Инженер виновато пожимал плечами и старался прекратить разговор.

Много перепробовал он моделей, много бессонных ночей провел с ними. Сначала сконструировал отдельно канавокопатель и канавозарыватель, потом решил соединить их. К весне была готова такая модель, которая одинаково хорошо и прокладывала и зарывала игрушечные каналы. Настало время выходить с нею в люди.

Туров пригласил Анатолия Семеновича к себе на квартиру.

– Я, кажется, придумал что-то дельное, – сказал он застенчиво – Посмотрите, – и начал возить модель по песку.

Возить пришлось недолго. Через несколько минут Анатолий Семенович стукнул палицей и сказал:

– Довольно. Я все понял. А вы, молодой человек, понимаете, что сделали?

– Понимаю, – с необычной для него уверенностью ответил Туров.

– От-кры-ти-е! Большое открытие. – Старик грозно нахмурился. – И сидите с ним за печкой! Нельзя быть таким, как вы. Надо горой стоять за свою мысль, за свое дело. Надо толкаться во все двери, а не прятаться. Знаете, что думал я? Пригласить другого человека, и ему отдать это ваше дело. Каково бы тогда вам… мне?.. И открытия могло не быть еще лет десять.

Туров сильно побледнел.

Через неделю слесарно-механическая мастерская Опытной станции сделала первый универсальный канаводелатель системы инженера Турова. Анатолий Семенович позвонил Лутонину:

– Мы решили ваш ребус.

– Какой?

– Помните, с каналами?

– Как же! Он до сих пор не дает мне спать.

– Теперь можете. Мы сконструировали одну штучку. Завтра приезжайте к нам смотреть ее.

Познакомиться с новой машиной пригласили работников обкома партии, облисполкома, «Водстроя», машинно-тракторных станций, колхозов, совхозов и других организаций, имеющих отношение к поливному делу.

Машина была в поле, – накануне она проходила испытания, – кругом стояли приехавшие посмотреть ее. Анатолий Семенович ласково кивал на машину и говорил:

– Вот новый сельхозработник. Если нужен канал – выроет, не нужен – зароет. Прошу любить и жаловать!

Сразу же посыпались вопросы: кто изобрел машину, как действует она, откуда получила ее Опытная станция?

– Алексей Егорыч! – позвал Дробин Турова, который и в день своего торжества оставался незаметным. – Идите сюда! Рассказывайте!

Туров подошел к машине, сказал, что в таком виде это – канавозарыватель: на уширенную раму тракторного плуга справа и слева были навешены два ножа типа уменьшенных грейдерных. Затем он кивнул Топоеву, стоявшему поодаль со своим трактором. Топоев прицепил машину к трактору, и сцеп двинулся по одному из каналов. Ножи подрезали борта канала и сваливали их в русло, за машиной оставалось ровное место. Затем Туров и Миша Коков быстро, прямо в поле, переоборудовали машину в канавокопатель, – на ту же раму навесили двухотвальный корпус, вроде увеличенного пропашника, ножи заменили несколько меньшими и поставили под другим углом. Канавокопатель двинулся по полю, пропашник при этом делал русло канала, а ножи, подгребая землю с боков, усиливали и формовали ему нужные борта.

Сначала машина произвела на всех приезжих неважное впечатление: люди ожидали увидеть что-то подобное трактору либо комбайну, во всяком случае внушительное. А на деле оказался всего лишь несколько измененный плуг, сделанный вручную из старого железа и даже не покрашенный. Нового подходящего железа на станции не нашлось, а окрасить, потом ждать, когда просохнет, было некогда: начинались весенние работы, и машина срочно требовалась на поля.

Кто-то пренебрежительно назвал ее «муравьем», и пока «муравей» стоял без дела, его оглядывали с недоверием, с усмешками. Но вот «муравей» вышел на работу и через час закрыл пять километров постоянных каналов, а еще через час проложил столько же временных. Недоверие сменилось удивлением, усмешки восторгом: ведь этот работяга один в несколько дней всю оросительную сеть Опытной станции может заменить новой, а полсотня таких управится по всей области. И не надо их ни покупать, ни выписывать – любая машинно-тракторная станция может сделать в своей ремонтной мастерской.

Около «муравья» сам собой возник митинг: у кого-то вырвалась похвала, другие подхватили ее; затем Доможаков сказал:

– Говоря откровенно, зрелище больше чем скромное, но дело великое. Эту простенькую машинку с неказистым именем – канаводелатель – можно приравнять к тем сложнейшим агрегатам и сооружениям, которые подают воду на поля среднеазиатских республик и Закавказья. Если они дали нашей родине миллионы гектаров орошаемых земель, то и наш «муравей» тоже способен дать миллионы.

На Опытной станции, конном заводе и во многих колхозах весенний сев проводили по-новому. Сначала – в последний раз по постоянным каналам – сделали предпосевной полив, затем все каналы, кроме магистральных, заровняли. Поля, раздробленные на маленькие участки, обратились в крупные массивы. Тогда их вспахали, заборонили, засеяли. А по засеянному, где нужно, прошелся канавокопатель и проложил временные оросители для вегетационных поливов.

Когда наступила жатва, временные оросители, как прежде постоянные, сделались помехой для уборочных машин. Чтобы устранить ее, по оросителям пустили самоходные комбайны. Эти машины очень кстати появились на этих полях: обычный комбайн с тракторной тягой при обжине каналов помял бы много хлеба, а самоходы, у которых рабочая часть впереди тяговой, обжали их без потерь. После обжина по оросителям прошелся канавозарыватель, и поле стало ровным. Жни от края до края в любом направлении!

Новая система орошения дала огромные выгоды: вся земля, пропадавшая раньше под закраинами, пошла в дело, даже по каналам рос хлеб; машины заработали в полную силу, исчезли сорняки, отпали тяжелые работы по прополке. Эта система открыла путь для безграничного укрупнения машин и развития механизации в поливном хозяйстве.

8

На окраине города, где постоянно толпились желающие ехать, машину остановили окриком:

– Вы, случаем, не на конный?

– На конный. Садитесь! – отозвался Застреха и пересел из кабины в кузов поговорить с попутчиками.

Пожилой бородатый человек в помятой одежде из грубой материи, в ворсе которой там и тут застряла сенная труха, рассказывал, зачем он едет на конный:

– Председатель я, из колхоза. А теперь нашему брату внедряют на каждом повороте: «Поезжайте да поезжайте к Лутоне. Обязательно побывайте!»

– Он, между прочим, не Лутоня, а Лутонин, – заметил Застреха.

– Чего только не говорят про него! Чудодей… в голой степи, где ковылинка от ковылинки стояла на сажень, где и овечке нечего было защипнуть, завел пруды, леса, огороды. На прудах белым-бело от гусей и уток, их там гуще, чем в лапше лапшинок. Каждого приезжего угощает жареным гусем с яблоками. В огороде – арбузы, дыни. Вырастил, сказывают, какой-то удивительный тополь, на весь мир один. А другие говорят: пустой затейник. Теперь задумал совсем несуразное – поля льдом поливать. Вот еду и тужу: не потратить бы зря время. И не ехать нельзя: одолела засуха. А вы зачем?

– Тоже одолела засуха. Подходит время косить, а нечего. У меня бараний совхоз. Тоскливая серая скотина. – Застреха презрительно фыркнул. – Год работаю и ни единого барана толком запомнить не могу.

– Как же это? – удивился председатель. – Одни – рогатые, другие – комолые.

– У меня и тех и других тысячи…

– Рожки у всех разные, – в голосе председателя зазвучала нежность. – На что уж одинаково мекают, и все-таки каждый по-своему.

– Ничего не понимаю в этой музыке.

На зеленом кургане мелькнул белый деревянным столб с поперечной доской – вроде креста. На доске крупное черное слово: «ЛЕС».

– Лес… Где, какой? – удивились все. Кругом была только трава.

– Наверно, посадки.

И когда забелел другой столб, Застреха попросил шофера свернуть к нему.

Столбы – их много – стояли вдоль молодой лесозащитной полосы, едва поднявшейся над травой. Они предупреждали табунщиков, гуртоправов, чабанов: не сделай потраву, паси дальше.

Показался Главный стан конного завода. Рядом с ним лежало широкое белое пятно, сверкающее, как зеркало под солнцем: не то запоздалый снег, не то солончак, но то пруд.

Но снегу лежать не время: был конец мая с жарой под тридцать градусов, пруд и солончак не могут сверкать так сильно.

– Выдумал что-нибудь. У него, сказывают, ни дня ни ночи не проходит без затеи, – говорил председатель. – Вскочит в полночь, прибежит в гараж: «Поехали!» Будь дождь, слякоть, буран, все равно едут – вроде спецзадание пришло. А на деле оказывается – стрельнуло Лутоне голубей водить либо индюков. Однажды про гусей проведал – продаются где-то. Стояла зима. Мороз – земля лопается. Другой бы на печку, а Лутоня за сто верст гусей покупать. Купил, закутал в тулуп, поставил к ним бутылку с горячей водой и повез. Гуси приехали все потные.

В Главном стане машина остановилась у конторы. Был праздничный день, и контора пустовала. На просьбу приехавших найти директора Ионыч разразился выговором:

– Надо, милые граждане, понимать время, Не маленькие. Сегодня-сь какой день?

– Воскресенье, – сказал Застреха.

– И сидите в заезжей, не беспокойте народ. Директор будет завтра.

– Мы не по делу, мы погулять с ним. И день нарочно свободный выбрали.

– Кому это свободный?.. Нам хуже воскресного дня нету. Спозарань и по закат – гуляльщики. Одних спровадишь, другие валят. Понимать надо, что не одни вы на свете. Нам ваша гульба – лишняя работа. Директор скоро все ноги отобьет, гуляючи с вами, с такими.

– Сделай ради прежней дружбы, – Застреха ласково похлопал Ионыча по плечу, похвалил, что ценит, бережет директора. – Услужи последний разок. – И наконец уломал.

Ионыч проковылял к Степану Прокофьевичу на квартиру и, вернувшись, сообщил гостям, что их велено наладить в столовую, если они хотят есть.

К концу обеда в столовую пришел Степан Прокофьевич. С ним был Хихибалка, впрочем, его все реже и реже называли так. Из пустого пересмешника он стал уважаемым человеком. Для него, как говорил он, выпал на конном заводе счастливый перекресток. И это было верно: сам он принес сюда живой, трезвый ум, горячий, справедливый характер, богатый опыт, полученный в трудной «шаталой» жизни; здесь к этому прибавили доверие, возможность учиться – и человек за два года сделался из рядового поливальщика распорядителем большого водного хозяйства.

– Начальник всех наших вод, гидротехник Захар Антонович Соловушкин, – представил Хихибалку Степан Прокофьевич.

Гости назвали себя. Кроме Застрехи и председателя колхоза, был участковый агроном и корреспондент из Москвы.

– Вас-то каким ветром занесло? – спросил его Степан Прокофьевич.

– Да вашим, хакасским суховеем. Он в Москве известен, беспокоит, – ответил корреспондент.

– Ветерок что надо – пробористый.

Степан Прокофьевич спросил, с чем пожаловали гости.

– Посмотреть ваш рай.

– Хотел бы я знать, кто пустил эту сказку. И народец же есть: услышат телегу, а говорят: «Колокол… Монастырь открылся». Увидят пень, а выдумают лес. – Он кивнул гостям: – Пошли! – и повел их в парк.

Вернее сказать, это был и парк, и фруктовый сад. Всю середину его занимали яблони, а по краям обрамляли широкие полосы кленов и тополей; они – и аллеи для прогулок и защита от хакасских ветров, не знающих меры ни в холоде, ни в зное.

Деревья были молоденькие – в рост человека, с редкими еще кронами, которые почти не давали прохлады и отбрасывали сквозную сетчатую тень. В самом центре парка стоял небольшой пруд-распределитель с насыпными берегами. Теперь их заменяли кладкой из красноватых плит девонского песчаника. Около пруда – зеленая травянистая площадка с деревянной горкой, качелями, кучами песка. Там играли дети. С краю площадки на конской попоне сидел Орешков, прикрытый пятнами тени вперемежку с пятнами солнца, будто шкурой жирафа.

– Хорошо, хорошо, – бормотал он. За едва ощутимой прохладой и жиденькой тенью малютки парка ему чудились густые пахучие сумерки столетнего парка-деда.

Степан Прокофьевич попросил Соловушкина дать в парк воду. Тот ушел к плотине включать насосы. Немного погодя ребятишки закричали: «Вода! Вода!» – оставили горку, качели, похватали все, что могло плавать, и побросали в каналы. Плыли игрушечные пароходы, лопатки, кегли, мячи, шары, щепки, а ребята с веселым гамом: «Мой раньше!» – бежали за ними.

Крик: «Вода!» перекинулся из парка в поселок. С улицы, от соседей люди заспешили домой и потом вышли с лопатами поливать свои огороды. Через полчаса взрослые опять вернулись к прерванным беседам, молодежь к гулянью, дети на игральную площадку.

Остановились на Биженской плотине. По одну сторону ее был пруд, державший три с половиной миллиона кубометров воды и закрывающий своим зеркалом восемьдесят гектаров, по другую – лежал большой, тоже в десятки гектаров, ослепительно сверкающий ледник, издали он действительно похож был на сказочный пруд, в котором гусей и уток, как в лапше лапшинок.

– Вот оно что! – ахнул председатель. – Этакой махиной можно все залить, потоп устроить.

– Не так много, – сказал Степан Прокофьевич. – Когда она вместе – махина, а разольешь по полю, и незаметно. Весь пруд уходит на одну-две тысячи гектаров.

– Только? – Председатель вздохнул. – А у меня четыре тысячи. Надо два таких пруда.

Следуя всем прихотливым изгибам водной кромки, пруд окружали ряды молодых тополей, кленов и сибирской яблони. На полуострове с отлогими берегами стояла группа белых строений – птицеферма; над ней кружились голуби. В пруду плавали стада гусей, уток, но не так густо, как рассказывали председателю. К зеленому мыску быстро шла новенькая желтая лодка. В ней сидела веселая молодая компания.

Рядом с плотиной лежали груды бревен, железных балок, каменных плит, строилось какое-то здание.

– Гидростанция, – сказал Степан Прокофьевич.

– А это? – агроном кивнул на столбы с проводами, стоявшими около птицефермы.

На заводе работал движок, но для тех нововведений – электромолотьба, электродойка, электрострижка, – какие планировались уже на ближайший год, он был немощен.

Вздыхая и бормоча: «Это не для нас; нет у меня такой воды», – председатель все же детально расспросил о птицеферме, гидростанции, плотине и пруде, вплоть до того, почему кромки островов зеленеют ярче, чем сами острова.

– Там посажен разный кустарник для птиц. У нас огород, сад – и птиц надо много. Я курянин. Люблю, когда в воду глядятся ракитки. Эх, какие места есть на Курщине!.. – У Степана Прокофьевича засияло лицо. – Не видавши и не придумаешь. Соловьев, как орехов…

Под горячим солнцем ледник быстро таял. В канавках, бороздках, сквозных дырах, просверленных водой, журчали, звенели, ворковали, тенькали, наверно, тысячи ручейков и водопадиков.

– Этот как же здесь? Зачем? – спросил корреспондент.

– Кататься, – не удержался от шутки Соловушкин и кивнул на молодежь, которая шла от мыска к плотине. – Вот натешились на лодке, теперь будут на коньках. Рядом и коньки и лодки – где видано? К нам покататься приезжают со всей области.

– А без шуток?

– Наморозили для полива. Пруд, хотя и не малый, а держать всю воду, какую подает речка в зиму, не способен. Лишнюю приходится сбрасывать. – Соловушкин пригласил следовать за ним, все перешли от поливного шлюза к водосбросному. – Однажды пришли мы со Степаном Прокофьевичем. Пруд полон, и подо льдом, и на льду, и на плотине, где пониже, – везде вода. Надо сбрасывать. А жалко-о… Ведь каждая капля – зерно пшеницы. Но и жалеть дальше нельзя: вода вот-вот хлынет через плотину, размоет ее и убежит вся. Взял я и повернул ключ, приподнял шлюз. Вода заревела в нем. А Степан Прокофьевич цоп меня за руку: «Довольно! Больше не дам ни капли. Будем расширять пруд». Прикрыл я шлюз. Стоим, задумались. Вода уже лезет напролом. А расширять пруд – дело не шуточное, когда мороз сорок градусов и земля на полтора метра вглубь стала тверже камня. «Может быть, пониже этой воздвигнуть другую плотнику?» – говорю я. Начали искать место для плотники. И что же видим: вода, которую выпустил я, ушла совсем недалеко и уже замерзает. Тут нас и осенило: не надо расширять пруд, не надо и плотину, можно без них удержать воду. Степан Прокофьевич остался на речке наблюдать, а я побежал назад к водосбросному шлюзу и приоткрыл его маленько. «Прибавь!» – кричит Степан Прокофьевич, а немного погодя: «Убавь!» И мы так отрегулировали струю, что вода растекается по руслу тоненькой пленочкой, и сколько ни выпустим, вся замерзает поблизости. В зиму наморозили полтора миллиона кубометров – прибавили заводу еще пятьсот гектаров поливной земли.

– Простое дело, можно сказать, детское. Ребенком был – пользовался, горки, ледянки намораживал, а под старость: «Как это льдом поливать?» – председатель колхоза свирепо ударил себя кулаком в грудь. – Обух ты, Николай Федотыч, а не председатель. Вот люди. Учись! А как же с полой водой? – спохватился он. – Куда ее девали?

– Увидите.

У нижнего края ледника все ручьи сливались в один поток, который уходил в оросительный канал.

– Не зря притопал я, нет, не зря! – радовался Николай Федотыч. – Будем с хлебом, будем!

Агроном что-то записывал, корреспондент фотографировал, Застреха глядел и слушал по-окунчиковски: нас ничем не удивишь, мы это давным-давно знаем.

Шли вдоль магистрального канала, меж рядов тополей.

– Покажите тот особенный, мировой тополь! – попросил Николай Федотыч.

– И вам настрекотали про него? И не иначе так: Лутонин помешался на каком-то тополе и скоро на нем повесится.

– Молва что вода.

– Там он, на нашей родине, на Курщине. Мы с женой из одного села. Самый простецкий тополь. – Степан Прокофьевич задумчиво вздохнул. – Теперь с него пух летит. Бывало, кругом хатенки устелет, как снегом.

Среди тускло-голубоватых и сизых тонов степной целины резко выделялись пятна густой жирной зелени – орошаемые поля, луга, сад, полосы лесных насаждений.

В саду шел полив. Вдоль каждого ряда деревьев и кустов радужно искрилась струя воды, сад напоминал огромные, в целое поле, гусли с тысячей светлых переливчатых струн.

Пшеница, овес, кукуруза поднялись уже выше щиколотки.

– Это наша радость, – сказал Степан Прокофьевич, забирая в горсть крупноперую синеватую пшеницу. – В прошлом году взяли по тридцать центнеров с гектара.

– Осенью семенами от нее поспособствуйте! – попросил Николай Федотыч.

– Можно. Только на одни семена не полагайтесь. Зря думают, что у нас все особенное, чудеса. Никаких чудес. Вода, навоз, работа.

У Степана Прокофьевича были другие дела, и дальше сопровождал гостей один Соловушкин.

Он привез их в Овечью степь, к большому оврагу, перехваченному запрудой. В овраге стояло озеро. По трубе сквозь запруду текла вода и расходилась по бороздам, пересекавшим приовражную котловину с небывалой для тех мест – высокой, густой и сочной – травой.

– Вот, голубушка, где ты. Хоть и дрожат здесь за каждую капельку, а все-таки выпью. – Николай Федотыч зачерпнул пригоршню воды, выпил, обтер ладонью мокрые усы и продолжал рассуждать: – Я думаю, что свою пил. Мой снежок наверняка есть тут. Нынче у нас подмело начисто, лучше всякого дворника. – Долго разглядывал он, как сложена запруда, проведены борозды, и все восторгался: – Вот это нам по плечу. В самый раз. Клад. И овражков и ветру у нас вдоволь. Надо поскорей домов. Поглядеть, не лежит ли еще по оврагам снежок. Овраги у нас глубокие, тенистые.

Закусывали у Степана Прокофьевича. Стол был накрыт, правда, без жареного гуся, но богато и вкусно: ветчина, яйца, масло, мед, сладкий творог, сметана, маринованные огурцы, салат.

– Это все от вашего хозяйства? – спросил Николай Федотыч.

– Наконец-таки освободились от соседского.

– Что же вы не показали нам пасеку?

– Она в отъезде.

Коннозаводская степь бедна медоносами, но Степан Прокофьевич непременно хотел иметь пасеку и решил сделать ее кочующей: ульи стоят на каком-либо месте, пока взяток хорош, а начнет падать – их погружают на особые, мягкие, дроги и перевозят в другое. Пасека кочевала вблизи рек, где были орошаемые покосы.

Гости начали собираться домой.

Николай Федотыч попросил для развода парочку голубей. И хозяева и гости поехали на птицеферму.

Завидев машину, крупный взъерошенный индюк-злыдень двинулся ей навстречу с хриплой бранью: «Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу…»

– А дальше? – Лутонин вылез из машины и остановился перед индюком. – Все по-старому!

Тот сильней взъерошился и забормотал сердитей: «Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!»

– Лучше ничего не знаешь. Ну и скотина же ты! Два года на наших хлебах и нас же ругаешь. Не образумишься – осенью зарежу. Попомни!

Перешли на голубиный двор. Точно дан был сигнал: все голуби – с гнезд, с крыш, высокого поднебесья – мгновенно слетелись в одну тучу и повисли совсем низко над головами вошедших.

– Нас узнали. И не так уже часто заходим, а видите, что делают. Память у них… – Степан Прокофьевич, не находя слов, развел руками…

Затем он и Домна Борисовна с Ниной Григорьевной вынесли из кладовки по пригоршне овса. Вся голубиная туча кинулась на них. Самые резвые клевали овес, другие уселись на плечи и головы, цеплялись за одежду, а те, кому не осталось места, вились кругом.

Овес быстро поклевали, и голубиная туча вспорхнула, но пока люди не ушли, все время следовала за ними.

Николай Федотыч выбрал молочно-белую парочку.

Застреха в последний момент сбросил с себя маску равнодушного, самодовольного всезнайки и сказал:

– Удивлен. Не ждал такого. Сожалею, что не я кручу эту машину, а мог бы. Я ведь не меньше вашего, товарищи, ухлопал сил. И все – дарма. На руках мозоли, а в руках пшик. Разрешите прислать к вам кой-кого из моих людей на выучку!

– Сколько угодно, – согласился Степан Прокофьевич.

Машина двинулась. Николай Федотыч вдруг громко застучал в кабину и крикнул шоферу:

– Остановись!

Затем выскочил, подбежал к Степану Прокофьевичу и Домне Борисовне:

– Как же быть мне с таким делом: рай у вас или не рай? Приеду я в колхоз, спросят: «Ну, что видел?» Я бахну: рай! Потом вы ко мне с претензией: накрутил, насудачил. А ссориться с вами я не хочу. Скажите уж сами, как оценивать вас.

Они засмеялись и заговорили наперебой:

– Вам легко будет на том свете: куда бы ни попали – везде рай. Да мы и носа не просунули в него как следует. Только десять тысяч гектаров дают нам полную, настоящую пользу, остальные двести девяносто тысяч занимает дикий первобытный выгон, пустырь. Там, как с паршивой овцы, либо урвешь клок, либо нет. Надо все их в строй, оросить, засеять, озеленить. Надо посадить миллионы деревьев. Оврагов у нас десятки, а запружено шесть… Надо поднять все угодья завода. Теперь же одного ветра пропадает столько, что можно обеспечить энергией большой город. – И долго еще сыпали они всякие «надо»: строить гидростанцию, мельницу, ветряки, увеличивать поголовье, открыть свой техникум, всем работникам дать специальную подготовку. Вот так и рассказывайте, как оно есть!