Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 60 страниц)
Пусто, тихо и строго, как не в России. Говорят, товаров перевозят больше прежнего, а не видно: везут в трюмах. Люди пошли – будто и у них трюмы: едут без песен, без шума, без брани.
С ярка хорошо виднелись все Павловы угодья – дом, поля, покосы. Раздался Павел. А что Павел, когда Ландур – пароходчик, когда реку не узнаешь. Жизнь такая, все от жизни, и Павел оттуда, и Веньямин, и Егор, и Мариша, и Василий. Жизнь как гора: по одну сторону богатство, по другую – бедность. Родится человек – и покатился либо в богатство, либо в бедность. Больше все в бедность. На всех Ширяевых удался богатым один Павел.
Поглядел вдаль. Там, как и прежде, в детстве, было что-то синее и неясное, как дым далеких пожаров. Махнул рукой – не разглядел при молодых глазах, теперь подавно, – и пошел вниз, в долину; потом в закутку. Теперь дело за мной, жизнь свое сделала, забыла и вышвырнула.
Там, в закутке, и нашла его Мариша.
– Давно, знаешь, спросить хочу: Василий оставил тебе что-нибудь? – сказал лоцман.
– Оставил, – ответила она улыбкой.
– Рожай скорее, я его, маленького, ждать буду. А то мне от вас, от больших, жить неохота стало.
XVIIКак и прежде, на каждую сирену Мариша выходила к порогу. Ходить в гору и под гору было все трудней. Младенцу приближалось время родиться. Мариша всякий раз давала слово: «Этот разочек будет последний», а удержаться дома не хватало силы: в одной стороне реки жил несчастный подопальный брат, в другой – где-то скрывался муж.
За все время, как ушел Василий, получила от него одно письмо, привез знакомый лоцман. Таким же способом могло прийти и другое. Не выйди вовремя на порог – письмо отдадут кому-нибудь из братьев. Хорошо, если Петру. А если Павлу?
Выходя на порог, Мариша надевала широкое платье, живот подвязывала платком, а младенцу говорила, как живому и разумному: «Ты потеснись маленько, потерпи, от папки письмо будет». Но младенец не желал тесниться, напротив, все расправлялся, теснить его насильно было жалко, и Павел заметил. И сам был зорок, и жена подстрекнула: у Маришки-то живот лезет на нос. Павел управился с пароходом и подошел к Марише. На берегу были Петр, два лоцманских помощника, пять или шесть чужих женщин из деревни, привозили к пароходу молоко и яйца.
– Здравствуй, сестрица! Поздравить можно? – сказал Павел громко, на весь берег. Он уродился громогласный, а стал старшим лоцманом – начал говорить еще громче, как городской соборный дьякон.
Мариша поглядела на Павла, догадалась, что он все знает, и решила не таиться. «Василий теперь далеко, да я и не скажу про него. А надо мной все равно смеяться будут». И сказала тоже громко, для всех:
– Можно.
– Поздравляю, перво-наперво, с законным браком!
– Спасибо, братец!
– А потом, вот… – Павел взвизгнул, – с этим!.. – Хе– хе-хе! С кем нагуляла, где-нибудь на дороге?
Мариша с размаху ударила Павла в лицо. Дальше все помнит смутно: она заплакала от обиды и, кажется, уткнулась в камень, как в подушку. Павел замахнулся ногой, хотел двинуть Маришу, но тут подскочили к нему Петр и лоцманские помощники.
Павла увели домой, он все оглядывался и кричал: «Позор! На порог… не пущу… Не дам поганить… С реки выгоню!..»
В конце сентября Мариша родила девочку. Было немножко досадно: ждала сына; а дедушка, напротив, обрадовался: вот и хорошо, среди Ширяевых мало девок.
– Теперь я поживу. – Старик совсем расхрабрился. – На ноги поставлю ее, замуж выдам.
– Ты вот сперва весной проводи нас к Егорушке под защиту. Здесь для девчонки не будет другого имени…
Лоцман тряхнул головой, он все понял.
Новой весной, заслышав пароходную сирену, Мариша не решилась спуститься к порогу, остановилась на полгоре среди камней и сосен. Пароход был Ландуров.
В гору жарко било солнце, земля была сухая и теплая, камни заслоняли от ветра. Мариша расстелила одеяло и пустила девочку поползать, разбросала для нее по одеялу цветы, было интересно узнать, понимает ли в них что-нибудь маленькая. Та сразу же заметила цветы и по-своему, мычанием, криками начала требовать: дай мне, дай!
– А ты достань… Ты сама, ножками, – смеялась Мариша.
Девочка трудилась изо всей силы, кряхтела, совалась в одеяло носом. Мариша пожалела ее и начала тихонько придвигать цветы, и наконец встреча состоялась.
Тут и застал Маришу Талдыкин. Она схватила дитенка, прижала к сердцу, испуганная и заранее гневная.
– Чего ты? Не зверь ведь. Играйте, я мешать не буду. – Ландур сел поодаль на пень. – Дочка? Хорошая. В кого такая золотенькая? (Девочка была рыжеватая.) В отца? А у нас, может, сынок получился бы… – и вздохнул.
– К чему этот разговор? Уходили бы лучше, Влас Потапыч.
– Я ведь так, между прочим. Я ведь тоже женился, взял одну такую, Лизавету. Ничего, сходственная… И у меня, может, появится кто-нибудь. Лизавета на пароходе. Хочешь? Погляди!
– Чтобы твоя Лизавета… И так все кругом позорят меня.
– Она смирная. А потом, я не к тебе пришел, Лизаветин интерес не трогаю… К маленькой я… поглядеть. Наша была бы, если бы того… – Повертел руками, будто бы что-то спутал. – Отец-то кто, какой?
Мариша промолчала.
– Ладно, не надо. – Ландур махнул рукой. – Самое главное знаю: не я. Можно ей – игрушку?
– Игрушек вон сколько. – Мариша показала на цветы.
– Вроде бы от отца-то, неужели нельзя? – Ландур отцепил золотые часы и положил на одеяло.
Девочка потянулась к ним, но Мариша переложила часы подальше.
– Знаю, какой вы отец! С Егором-то что сделали. Вся река от вас стонет.
– Сплетни. – Ландур поднялся, взял часы. – Ну, прощайте. И теперь, когда уж все кончено, неужели не скажешь, кто он, твой?
– Вы не знаете, дальний.
– Дальний? – переспросил Талдыкин. Он перебрал в памяти весь люд, проходивший порогом, вспомнил Василия, подумал: «Неужто этот?» – прикинул сроки, когда убежал Василий, когда мог проходить у порога, спросил, сколько времени девочке, и окончательно уверился: «Он, Василий!» Талдыкин потемнел, как чугун, отвернулся от девочки к Марише и сказал с тем особым значением, когда хотят придать словам другое, непроизносимое:
– Вся река, говоришь, стонет… Вот что: я всего твоего не касаюсь, и ты моего не касайся!
– Мое далеко! – сказала Мариша, не скрывая радости. Подхватила девочку и ушла.
«А ты чего стоишь? Ландур! – как другой, подумал о себе Талдыкин. – Ничего не выстоишь. Сам привез женишка. Умный предоставил бы ему пароход: „Пожалуйте, товарищ Рябинин!“ – и прямо в Красноярск без останова. Умный не допустил бы на порог, высадил бы в первую же ночь. А что может дурак Ландур? Дурак – к приставу: убежал, ловите! Теперь грозись, а ей радостно! Рябинина теперь не достанешь, они в почете: страдальцы, герои, народ от царя избавили. Истинно, не человек, а рогатый ландур!»
Слухи, что царь свергнут и произошла революция, начались у Большого порога в конце месяца марта; самая революция тут запоздала. Этот промежуток Мариша жила в необычайном волнении: постоянно гоняла отца к Петру, к Веньямину, в деревню – погляди, не началось ли; несколько раз бросала свою ляльку и бегала сама; пыталась представить, как и чем начнется. Вдруг выстрел… Вдруг музыка. Приедут всякие разные люди с музыкой… Вдруг Василий… Музыка, люди, и тут Василий… И потом уж представляла себе революцию неизменно с Василием.
И не угадала. Пришел как-то Веньямин и сказал, что все совершилось, урядника со стражниками увезли из волости в город, взамен приехал уполномоченный нового, Временного правительства. Теперь и у них революция и свобода.
«Одни уехали, другой приехал, и все?.. – удивилась Мариша. – Без Василия… Без ничего даже».
На другой день всех позвали в деревню Надпорожную, десятский, как и раньше, обежал по домам, постучал клюшкой по наличникам: «Эй, на сход!»
«Вот там и начнется оно, главное», – подумала Мариша, девочку оставила с отцом и пошла. В Надпорожной на сходе были все свои местные люди, из приезжих – один уполномоченный от правительства, и никого больше не ждали.
Уполномоченный назвал всех гражданами и поздравил с наступившей революцией и свободой, потом рассказал, за что свергли царя, и собрался уезжать.
– А дальше что будет? – спросила Мариша.
– Жить будем, жить, красавица. По-новому, свободно, счастливо, – и уехал.
Вот если бы Василий приехал, какое бы это было счастье! Но Василий не являлся, и писем давно не было. Какое тут счастье! Мариша не видела счастья и вокруг себя, у других. Свобода и революция не коснулись жизни, шла она по-прежнему: когда началась навигация, пароходы вышли с прежними хозяевами и капитанами, война не останавливалась, забирали одинаково восемнадцатилетних и сорокапятилетних бородачей, немало было такого – воевали вместе отец и два-три сына. Веньямин снова ходил в город, добивался места у штурвала, и снова отказали. А Павел стал еще выше: кроме старшего лоцмана, еще и контролером от речного надзора на двести верст реки.
С новой грустью и болью вспоминала Мариша Василия: терпел ссылку, тюрьму… Неужели за эту хилую, бесполезную революцию? Чтобы Павел повысился, Веньямин вот так… без руки и без дела? Обо всем хотелось рассказать Василию, упрекнуть и утешить: свой ведь, родной.
Наконец пришло письмо, не с человеком, а почтой, открыто. Василий благополучно добрался до Москвы и собирался жить там долго. Остановился он у сироток Ильи Тихоныча Гвоздикова, сам Тихоныч был сослан по одному делу с Василием, в другое только место, и умер там от чахотки. Она была у него давно, а в ссылке пошла быстрее, за один год убила человека. И дальше: идет революция, свергают царя. Потом – другими чернилами, очевидно, в другой день: «…стрельба, целые бои. Свергли… Музыка. Весь народ на улицах. Чужие люди целуются от радости. Я как в тумане, от счастья не могу спать. Даже стыдно, что такое счастье переживаю один, без тебя…»
Считал он революцию не окончательной, а только началом новых больших событий и ради этих событий просил Маришу потерпеть, пожить одной. Ему самому выехать к ней нельзя, и ее вызвать пока рано.
Озираясь на местную жизнь, Мариша стала думать примиренно: «Было бы ему хорошо, а я проживу как-нибудь и здесь. Что поделаешь: земли много, а революция одна на всех, на далеких ее и не хватило». Но Мариша все же сходила к Веньямину – и его утешить, и хоть немножко оправдать Василия:
– Революция разойдется еще. Мы ведь далеко живем, пока шла к нам, и ослабла.
Веньямин несколько раз перечел письмо, выпрямился, посветлел.
– То-то, гляжу, гляжу… революция, свобода, а дыханья никакого нету. Хоть в воду. Пожалуй, мы еще будем у штурвала. Будем, сестренка!
– Как же иначе?
– Иначе… – Веньямин протянул единственную руку: – По-дай-те, Христа ради…
Бережно спрятала Мариша письмо за кофточку, на грудь.
До того как попасть к ней, письмо обошло немало рук, по сгибам сквозили дыры. Первым читал его Павел, получил, как старший лоцман, вместе с казенной почтой еще по снегу, потом читал письмо волостной временный уполномоченный, дальше – городской. Этот велел запечатать поаккуратней и отправить Марише, а самое ее умно и осторожно допросить, что значит «начало новых больших событий».
Павел от письма чуть не заболел, такая была досада: приди оно месяцем раньше, ненавистная сестрица прогулялась бы в Туруханск вместо сбежавшего дружка.
Маришу вызвал волостной уполномоченный: слышал, на руках старик отец и грудной младенец. Трудно жить, можно похлопотать, помогут: теперь революция, равенство и братство. Потом: кто отец у малютки, где он?
– Прохожий один, – сказала Мариша. – Прошел мимо, куда – не знаю. Бродяжка.
Дня через три уполномоченный приехал сам, поглядеть Маришины достатки. И опять: малютка сироткой живет… отца не видно.
– Нагуляла… – с сердцем сказала Мариша.
– К чему такие слова, красавица? Нехорошо.
– Скорей отстанут, – и ушла.
Через несколько дней уполномоченный приехал снова, уже не заикнулся о достатках, не вспомнил и малютку, а – сразу: от кого получила недавно письмо? Просит немедленно представить его.
– От своего бродяжки. Бросила в печку. Стану читать от такого: меня вот наградил, а сам шатается.
– Где сейчас твой бродяжка?
– Известно, под кустом где-нибудь.
Уполномоченный начал пугать: бродяжка – опасный человек, не доволен революцией. Мариша должна рассказать все, что знает про него, не то будет ей плохо, придется сидеть в тюрьме, пока не поймают бродяжку.
– Ничего я не знаю, посидела под кустом, насидела себе вечные слезы. Вот и все.
Когда уполномоченный уехал, Мариша сказала отцу:
– Давай, батюшка, поскорей двинемся к Егору вольно, пока не услали силой.
Хозяйство оставили Веньямину, какое продать, какое ему во временное пользование, если приедут обратно, а не приедут – в постоянное; с собой взяли только самое необходимое: из живья везли собаку и трех кур-молодок с петухом; была кошка, но убежала в лес на первой же остановке. Ехали по воле реки – где быстро, где медленно: отец перестал быть гребцом, а Мариша стерегла маленькую. Та пробовала ходить, всюду лезла, тыкалась, того и гляди, не перекинулась бы за борт в воду.
Через месяц приплыли на Игаркино зимовье.
XVIIIИгарка с весны не выходил на работу, и без дела, просто жить, было трудно – чувствовал, будто все в нем перегорело, примолкло, умерло. Когда приехала Мариша, он уже не сумел взять племянницу на руки, говорить еще мог, но потерял охоту и все просил Маришу: «Говори ты, я послушаю». Да ему и нечего было рассказывать, все было видно. Мариша – другое: она знала не только о пороге, а кое-что о Москве, о революции. Около нее часто собирался круг всех живущих на станке. Ее сразу полюбили за красоту, за спокойное, сильное лицо, – вот с таким же приехал Игарка! – за ловкость, с какой гребла и управляла лодкой, – хорошая рыбачка выйдет! – и за мужа. Его часто вспоминали, особенно Сень: «Царя, говорят, нет, а Ландур есть. Я думал, царь накажет Ландура. Нет. Придется тебе, Сень. Верно говорил Василий».
Полюбили все и девочку. Игарка постоянно подзывал и гладил, остальные угощали ягодами, улыбались ей, учили ходить. Рыжеватенькая, мягковолосая, по-детски косолапая и еще слабая в ногах, она была очень похожа на неоперившегося гусенка, и забавила, и вызывала желание поласкать, поберечь, охранить. Когда случалось ей заплакать, все кидались утешать, а маленький Яртагин говорил: «Не плачь. Я построю тебе что-то», – и строил город, оставленный ему Василием.
Девочка разрушала, а он вновь строил, она рассыпала, он складывал, и обоим было весело.
Под позднюю уже осень Игарка попросил отца и Маришу остаться с ним наедине.
– Рыбаки скоро к домам пойдут, – сказал он. – А вы как?
– Я с ней, – сказал отец. – Я теперь при Марише, раньше она при мне, а теперь я при ней.
Мариша сказала, что приехала не в гости, а жить, и его такого не оставит.
– Здесь трудно ведь. – Игарка закрыл глаза.
– Здесь мне легче всякого другого места. И ты и Василий отсюда поближе.
Игарка умер.
Нельма поклонилась всем в пояс и сказала:
– Справляйте мужа моего в последний аргиш!
Когда вырыли могилу, Большой Сень начал совет со старым лоцманом, как справлять похороны. Игар Иваныч жил и по-русски и по-остяцки, там родился, а здесь умер.
– Как жена хочет, жене дольше всех помнить его, – сказал лоцман.
Решили хоронить по-остяцки.
Сень обмыл умершего и сел к его изголовью. Был он тут умершему самый близкий друг, лучше всех знал его душу и волю, и ему полагалось вести последний разговор умершего с живыми.
– Соберите мне смертную одежду! – сказал Сень от имени умершего.
Нельма подала изношенную, облезлую парку, которую два года назад оставил Василий, и сказала:
– Прости. Больше у нас ничего нету. Смертную ты износил в этой жизни.
Сень одевал Игарку и говорил:
– Ладно, пойду в этой. Если Ном спросит, почему пришел в старой, я скажу: «Поверни свое лицо к земле и спроси у Ландура».
Сень показал на босые ноги Игарки:
– Я отправляюсь в далекий путь, дайте мне мои новые унты!
Нельма заплакала навзрыд: Игаркины унты были разбиты да такой степени, что даже чужому, нищему человеку подать их было бы стыдно. Она держала их за спиной, не смея показать. Тогда Вакуйта сдернул свои унты. Но Сень отшвырнул их.
– Не надо. – Лохматая голова гневно повернулась к Вакуйте. – Я не обману великого Нома, пойду босиком. Приду и скажу: «Вот пришел босиком. Но я не виноват. Ландур забрал у меня все шкурки, не оставил и на последние смертные унты. Великий Ном, спустись с неба на землю, погляди. – Сень вскочил на ноги, распахнул дверь, протянул руки в даль плоской, широко видимой земли. – Погляди, весь твой народ идет к тебе босым».
Все повернулись за рукой Сеня. Среди корявых дальних кустов Марише померещились на мгновение толпы сгорбленных, разутых и оборванных людей.
Сень отстегнул свой кожаный пояс и бросил под ноги Вакуйте:
– Иди поймай моих оленей, запряги в нарту, чтобы отвезти меня к хозяину земли!
Нельма поклонилась Сеню земным поклоном:
– Прости нас! Тебе придется идти пешком. Скажи хозяину земли: наших оленей убил Ландур. Наша нарта сгнила от тоски и огорчения.
– Скажу, все скажу…
Сень начал зашивать Игарку в бересту. Все живые стояли на коленях. Старый лоцман был точно в сновидении, все спрашивал себя, кого же хоронят. Неужели Егора? Марише казалось, будто она на волне, ее то возносит, то бросает вниз, в бездну, по временам так было страшно, что хваталась за свою слабую девочку. Вакуйта стоял рядом, поддерживал Нельму и думал: «Не моя ли она сиротка?»
Яртагин внимательно, с тайным замыслом глядел на работу Сеня: «Ты думаешь спрятать тятьку, а я все равно найду его».
Сень зашил мертвого, открытым оставил одно лицо и сказал:
– Ну, проводите меня, пришло время!
Часть вторая
IНа берегу Енисея, около Игаркиной избушки, всюду разбросаны темные кругловатые камни. Каждую весну они уходят под лед, в воду, тысячи лет длится это «воспитание льдом и водой», и камни почти утратили свое, особенное, стали как один.
Вначале Мариша так и глядела на них, но однажды подумала, что у Василия, быть может, был среди них любимый, «друг», и ей захотелось угадать его, полюбить самой. Один из камней понравился Марише, и она решила: «Пусть будет этот». На стороне, обращенной к реке, на лице камня, среди темного нашла коричневатые крапинки, извилистые бороздки, похожие на веснушки и морщины, потом подумала, что камень весь похож на путника, который пришел издалека, устал, запылился и вот присел отдохнуть, подобрал ноги и задумчиво глядит на реку.
Часто выходила Мариша к этому камню. Здесь оплакала отца, который пережил Егора на одну только зиму и «ушел с водой» – умер он по весне, в разлив. Здесь вспоминала Василия, думала о будущем, когда они снова найдут друг друга.
Конец июня. Давно пролетели с юга на север птицы, туда же вслед за ними прошел лед, сбежала в океан малая вешняя вода – «снежница». Начиналась «коренная вода» – второй, главный разлив Енисея. Обычно по «снежнице», прямо за льдом, торговцы начинали объезжать станки и кочевья, а тут после «снежницы» миновал целый месяц, и хоть бы одна лодка взбороздила Енисей, не приехал даже сам «хозяин реки и тундры» – Ландур.
Мариша сидела у камня-друга, около нее на другом, безымянном камне – Большой Сень. Она тоскливо оглядывала реку и думала: «Что-то принесет мне эта вода? Неужели и она пройдет бесплодно?» Три года не имела Мариша никаких вестей от Василия.
Не было вестей и с Большого порога. В позапрошлом году в низах не показалось почему-то ни одного парохода. В прошлом – появился Ландуров «Север», но в Игаркином зимовье не остановился. Местные рыбаки и охотники рассказывали много чего, говорили про каких-то большевиков, про какую-то войну красных с белыми в Сибири.
Все эти вести прошли десятки рук, и Мариша решила не верить ничему.
Сень думал о Марише, думал, что скоро вместо хлеба поставит перед ней толченую кору – понемножку, тайком от всех, Нельма давно уже примешивала ее к муке. Недавно ездил он к купцу Иванову за хлебом. Иванов тоже не знал, что случилось с народом, но готовился к беде и торговал только бабьей, необязательной для жизни мелочью: бисером, лентами, цветным лоскутом, а все необходимое придерживал для будущего. «Если действительно что-нибудь случилось, купцы могут совсем не приехать. Тогда и хлеб и все прочее потребуется себе».
Сеню Иванов посоветовал жить без хлеба:
– Остячишки исстари лопали сырую рыбу да березовую кору.
Сень сказал, что, кроме остяков, у него двое русских, им никак нельзя без хлеба, одна, совсем еще маленькая девочка, от коры умрет, а другая, мать девочки, – сестра Игара Иваныча, и у Сеня не поднимется рука поставить перед ней вместо хлеба кору.
– И не надо ставить, сама найдет. – Иванов отпустил пуд муки, десять фунтов крупы и предупредил: – Больше не езди. Дальше сам, как знаешь.
Мариша окликнула Сеня:
– Ты понимаешь что-нибудь?
– Купцы, однако, бросили торговать, надоели им деньги, сыты, – сказал Сень.
– Ты, Большой Сень, – большой чудак. Деньгами сыты не бывают, что ни больше денег – больше и жадность.
«Как с корой: ешь-ешь, целый день ешь, а все охота хлеба», – подумал Сень.
– Нынче я поеду туда, домой. Проводишь меня до Туруханска? – спросила Мариша.
Сень не ответил: «Буду молчать – забудет. Она хочет искать Василия, а его, пожалуй, давно нету. Зачем ехать на новое горе? Пускай лучше останется здесь и считает Василия живым».
– Проводишь? – настаивала Мариша.
– Я, однако, вижу лодку.
Рекой проплыла березовая кокора, похожая на остяцкую лодку-берестянку, и потом, что ни кокора, у Сеня – лодка да лодка.
Вечером действительно показалась лодка. Плыла она под дальним правым берегом, но Сень и Мариша все же решили позвать ее – развели костер, забросали кедровой зеленью, до небес почти подняли черный дымовой столб. Лодка повернула к зимовью, точно и сама мечтала об этом, но не решалась только без приглашенья и шла до того быстро, что невольно думалось: кто в ней такой могучий? Сень вспоминал себя: когда-то гонял вот так же, был первым гребцом на всю остяцкую землю; Мариша вспоминала брата Егора. А кто же этот, не Егор и не Сень?
Когда лодка подошла ближе, в ней разглядели высокого человека в остяцком наряде.
– Пришел, однако, с другой реки, – сказал Сень. – На этой я не видывал такого большого.
– Однако, с нашей… – сказала Мариша. – Знакомый…
Скоро узнал его и Сень: и пестренький платочек вместо шапки, и парка, и остяцкая охотничья сумка, и нож в берестяных ножнах – все, все остяцкое и все-таки не остяк, а Влас Потапыч Талдыкин, «хозяин реки и тундры», пароходчик и «владыка пяти народов».
Мариша подумала, что Ландур чудачит, пароходы оставил где-нибудь за островом и вот ездит, удивляет людей. У порога и отец и братья немало рассказывали про затеи енисейских богачей. Один как выпьет, так зовет попа: «Служи по мне панихиду». – «Сначала умереть надо», – говорит поп. «Служи, хочу поглядеть, как жена по мне, по мертвому, плакать будет». Поп служит, купчиха плачет, а купец глядит, хорошо ли плачет. Покажется ему, что плохо плачет, изобьет жену до полусмерти. Другой миллионщик переодевался по-нищенски и ходил по церковным папертям, собирал копейки и гроши, потом говорил: «И я был нищим, был».
Сам Талдыкин любил бороться с приказчиками, с матросами и старался повалить обязательно в грязь. Вывозит человека в грязи, вскочит тот и, само собой, начинает отряхиваться, чиститься. А Талдыкин говорит:
– Брось! Эко добро испортили. Вот тебе записка. Ступай к купцу Гадалову. Знаешь Гадалова, что одеждой торгует? Он на тебя новое пальтишко наденет. Иди не трусь, в мою голову отпустит. Вот записка.
Приказчики, доверенные и капитаны Талдыкина, когда бывали в дороге, извозчикам на чай всегда давали золотом, так требовал хозяин и отпускал на это из кассы каждому уезжающему по стопке золотых пятирублевиков. Сам же награждал извозчиков мелким серебришком, медью и бумажными рублями. Извозчики, случалось, начинали выговаривать: «Скуп же ты, Влас Потапыч… Работники твои золотом платят, а ты… бумажки выбираешь самые мятые, пятаки и гривенники с дырками».
«Работникам можно, – отвечал Талдыкин, – у них хозяин богатый. А я – сирота круглая, ни хозяина у меня, ни батюшки», – и заливался довольным смешком, поглаживая себе бока.
Сначала Ландур остановился перед Маришей.
– Слышал про тебя, слышал. Дивился, с чего у Ширяевых такая любовь к остякам.
– Не у одних Ширяевых, – с быстрой улыбкой отчеканила Мариша.
– Вот-вот… Больше не дивлюсь.
Потом повернулся к Сеню:
– А ты?
– Живу, – сказал Сень.
Ландур даже вздрогнул, столько послышалось ему в этом «живу». Овладел собой и сказал небрежно:
– Ну-ну… Жить – это самое главное, самое… Остальное… песок. Нынче здесь намоет косу, а на будущий год возьмет и переставит туда.
– Пошто остяк стал? – Сень дернул Талдыкина за парку.
– Живу в остяках, люблю остяков.
– Пошто любить стал?
Мутным, как бы похмельным взглядом покосился Ландур на свою парку. Парка была старая, с большими плешинами на спине и рукавах, Ландуру коротка, узка и расползалась по швам. Он перевел взгляд на Маришу.
– И тебе, Марина Ивановна, тоже, знать, дивно? Да вот ехал-ехал, все лес да вода. Тоскливо. Ну, и взбрендило… Теперь каюсь: к чему людей пугать.
– Пошли чай пить, – спохватилась Мариша и полезла в гору к избенке, за нею Ландур, потом Сень.
Чай пили Мариша и Ландур вдвоем. Сень отказался. «Какой тут чай, может быть, я вот сейчас убью этого человека». И разговор шел только между ними. Мариша спросила о Большом пороге. Там, по словам Ландура, было все неизменно: Павел – старшим, Петр – вторым, Веньямин хозяйствовал в поле. Спросила о прочей жизни, и она была неизменна, а все слухи оказались сплошным вздором.
Ландур медленно жевал хлеб и морщился, чувствовал горечь березовой коры. Потом вдруг отложил его, повернулся к Сеню:
– Кто муку дает?
– Твой Иванов. Плохо дает, один пуд давал, потом сказал: «Остяк может кушать березу».
– А сколько должен ты Иванову?
– Сам знаешь, твой долг.
Ландур расстегнул сумку, по-прежнему торжественно, как Священное писание, положил на стол долговую книгу.
– Большой Сень, гляди. Вот твой долг. – Размашисто, как косой, прошелся карандашом по графе, как бы с корнем выдирая написанное. – За Егора Иваныча тоже платишь?
– Платим.
И опять карандашом, как косой.
– Видел? Чисто.
– Видать – видел, а Иванов скажет: «Я не видел. Плати».
От нижней корки долговой книги Ландур оторвал чистый листочек, написал Иванову о долгах, о муке и начал доедать отложенный кусок. Тут Мариша подумала, что у Ландура случилась какая-то беда, парка на нем не в шутку и заехал он не просто.
Сень наблюдал, с каким усилием глотает Ландур горький хлеб, и думал: «Ешь, ешь!.. Походи в парке, погрызи березу. Скоро умереть – какой толк. Легко. Сень не сделает легко. Умрешь потом».
Влас Потапыч доел хлеб, поднялся из-за стола.
– Пора дальше. Спасибо! А дочка где?
– Спит она.
Маленькая сидела в пристрое с Нельмой.
– Ну, проводи!
Обходя избенку, Ландур остановился у пристроя, поглядел в окно. Маленькая играла в куклы.
– Наша была бы, наша… Три года живем, а Лизавета все родить не может. Умрем – кто пароходами владеть будет? – Рассмеялся, как всхлипнул, потом склонился к Марише: – Принеси-ка немножко хлебца.
Мариша вынесла каравай, Талдыкин отломил половину. Другую вернул. «До Лизаветиных пирогов хватит», – и быстро пошел к реке. Мариша бросилась за ним.
– Что случилось-то, Влас Потапыч?
– Ничего не случилось. А вот хочешь сохранить девчонку – уезжай. Зачахнет здесь.
– Это я сама вижу. А вы-то, вы почему в таком виде?
– Мне во всяком можно, слыхала, наверно: узнают попа и в рогоже. Прощай! Увидимся – разочтемся: за мной, значит, хлебец и дочке игрушка. А не увидимся… – Столкнул лодку и еще раз с реки крикнул: – Увози девчонку!
