Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 60 страниц)
Мариша сидела в клети, вышивала для Егора рушник. От рыбаков, что встречались с ним, она знала: брат женился, но жена ни ткать, ни прясть не умеет, утираются к доме древесной стружкой.
Пришел и сел напротив Мариши старый лоцман, попросил квасу. Выпил ковш, похвалил:
– Прямо как у покойницы матери. – И попросил еще.
– Не много ли?.. Холодный, – испугалась Мариша.
– Ничего. – Выпил и тогда уже приступил к делу, с каким шел к дочери: – Ты как, замуж-то думаешь выходить?
Мариша отложила вышиванье.
– Не пойму, батюшка, к чему спрашиваешь.
– Скоро понятно станет. Говори.
– Не век же в девках, все идут. Не неволь только за Талдыкина.
Лоцман поманил Маришу к окну, откуда было видно реку, на ней веселый белый пароходик.
– Бросать это дело надо. Веду его, а штурвал дерг, дерг. Прямо из плеч рвет руки. На шесть лет переходил я дедушку. Шутка ли?! Беду ждать не стоить, бросать надо.
Далее лоцман сказал, что если Мариша не торопится замуж, то лучше уйти им в раздел: пятнадцать человек в семье-то, и еще будут. Старый дом оставить сынам, а себе отстроить что-нибудь небольшое, временное.
Похвалила эти замыслы Мариша.
– Тогда брось-ка рукоделье, походим, поищем местечко!
Походили и выше порога, походили и ниже, осмотрели немало взгорков и немало полянок. Одни были слишком уж открыты для ветров и солнца, другие, напротив, темны и глухи, иные близко к порогу, шум реки не давал говорить, а иные далеки, от тишины томилось ухо. В конце концов они облюбовали полянку чуть пониже порога, по имени Кедровая. Стоял на ней огромный, охвата в три кедр, единственный такой не только на полянке, а и по всей стоверстной округе. Полянка была не слишком солнечна и не сумрачна, при попутном ветре и в тихую погоду до нее легко долетал шум порога, река против полянки текла уже спокойно, и там хорошо ловилась рыба.
Было одно неудобство – каждую весну крутой берег обваливался большими кусками и убывала чистая сенокосная площадь. Но Мариша и лоцман решили, что ей до замужества, а ему до смерти этой площади хватит вполне, если же они заживутся, то площадь можно увеличить порубкой тайги.
За ужином лоцман сказал:
– Ну, сыны, мы с Маришей в раздел идем. – Стукнул кулаком в стену, сосновая стена отозвалась на удар чистым звоном, как молодая. – Эту хоромину вам, а для нас придется состряпать махонькую.
– Твоя воля. Ты – отец, – сказал Павел.
Наутро все Ширяевы были на Кедровой полянке, мужики валили лес, бабы обрубали сучья и снимали с бревен кору, ребятишки грудили кору и сучья в кучи, пусть не валяются под ногами, не мешают.
– Местечко важное, одно плохо: далековато от порога, – рассуждали сыны.
Лоцман слушал, украдкой подмигивал Марише и воркотал:
– Дойду, я на ногу легкий.
Сыны не знали, что лоцман решил отстраниться от дела, а он помалкивал, обдумывая, кому отдать руль: Егору или Павлу. Егор – старший из братьев и мастер лучший, Павел и молод, не бывало старших лоцманов в такие лета, и мастер второй руки, и с Феоктистовым получилось у него неладно. Тут бы и раздумывать нечего, но лоцман боялся, что братья поднимут против Егора смуту, не будет ему жизни, а про Ширяевых – на всю реку бесславье. Но скоро раздумывать и молчать дальше стало нельзя: пришел пароход и потребовал лоцмана к порогу.
– Батя, слышь? – сказал Павел. – Пойдем!
И лоцман открылся:
– Я, пожалуй, это дело совсем прикончу, остарел. Идите без меня, одни!
Когда переправили пароход, Павел сочинил рапортичку: лоцман Иван Ширяев просит отпустить его на покой и хлопочет перед речным надзором, чтобы вместо него старшим лоцманом назначили сына Павла, вторым лоцманом сына Петра, первым помощником – сына Веньямина, а второго помощника прислали со стороны.
Прочитал рапортичку лоцман и вернул Павлу.
– Разорви! Неравно попадет на глаза чужим людям – стыда не оберешься.
– Какой, батя, стыд? – удивился Павел.
– Знаю, у тебя стыда нехватка. Больно ты, Павел, прыток… Старший лоцман… Ох!
– Кому же, кроме Павла? По всем статьям быть старшим Павлу, – зашумели Петр с Веньямином.
– Егора позабыли? – сказала Мариша. – Живого схоронили?..
И все сыны, и все снохи хором:
– Егора?! Да какой же он лоцман, когда убежал от порога! Егор, слышно, обзавелся семейством, слышно, земли и угодий нахватал свыше меры.
– Цыц! – Лоцман встал, как на вахте, выпрямил спину, откинул голову. – Перво-наперво, не убежал, а вы его вытурили. А что семейство, угодья – это не причина. И у вас семейства, и вам стыдно роптать на свои угодья. Егору быть старшим! Откажется – можете хоть все на одном колесе повиснуть!
Прошелся по избе, как по палубе, громко стуча сапогами.
– Мариша, девка, собирай добро! Поедем.
И уехали в недостроенную избенку.
Очередной пароход всем истерзал уши, гудел, наверно, с час, но лоцмана не дозвался. Капитан послал за лоцманом, посыльный говорил и с Павлом, и с Петром, и с Веньямином, но толку ни от кого не добился и пришел на Кедровую полянку жаловаться старому лоцману на его сынов.
– Хохочут… жеребцы. Старшой, гыть, у нас Егорка, а Егорка, гыть, за Туруханском, у Ледовитого моря, гуди, гыть, громче, авось услышит.
– И вправду жеребцы, морочат человека. – Я старшой! – Лоцман бросил избенку и пошел проводить пароход.
Над порогом опять остановился Ландуров «Север».
С узелком в руках бродила Мариша по палубе, выбирала, кому доверить посылку и письмо для Егора. Посылку можно бы любому: два рушника, фунт чаю и пучок мяты не дорого стоят! А письмо – только надежному: письмом старый лоцман вызывал Егора домой, себе на смену. Капитан, механик, матросы – все казались Марише ненадежными. Были они то диковатые, то нахальные, то опухшие от пьянства. Специально подбирал их Ландур из всякого штрафного люду: такому и платить можно меньше, и управлять им просто – пугнешь урядником, мигом присмиреет.
И ненадежней, опасней всех казался сам Ландур; полагала Мариша, что у Ландура сговор с Павлом, для него разбил Павел феоктистовский пароход, и Ландур не допустит письмо до Егора.
Был на пароходе еще один человек, стоял на корме и, перегнувшись через перила, глядел в воду. Был он самый обтрепанный на пароходе: дырявый, обрямканный по подолу пиджачок, густо заплатанные шаровары из рыжего деревенского сукна, смешного, тоже деревенского покроя, разбитые башмаки связаны мочалкой.
– Матросик! – окликнула Мариша, любопытно было, каков этот франт с лица.
– Я не матросик.
– Куда едешь-то?
– Не знаю.
Мариша вспугнулась: «Дурачок какой-то. Они вредные бывают, дурачки-то. И этот обернуться не хочет. К нему с делом, а он плюет за борт», – и поспешила отойти подальше. Встретила Талдыкина, он разыскивал ее по пароходу. Зазвал в каюту. Мариша остановилась у двери, Талдыкин сел на коричневый кожаный диванчик, где уже сидел Павел, разглядывая большой граненый стакан с водкой: как выпить, сразу или в два приема?
– Чего дверь-то подпираешь, не упадет, – сказал Марише Талдыкин. – Пожалей ноги!
– Садись… – Павел перешел с диванчика на стул.
– Не устала, Влас Потапыч. Посылочку Егору увезете? Подобрали тоже компанию, фунт чаю доверить некому. – Рассказала про дурачка, который не знает, куда и едет-то.
– Дурачок… – Талдыкин ерзнул. – Ученых, министеров, самого царя дурачок-то переумнить задумал. Да осекся, на пять годов в Туруханск едет. Там научат уму-разуму.
– Ссыльный?
– Самый форменный… Ну, бог с ним! Годов-то сколько тебе, девятнадцать? – Ландур поиграл золотой цепочкой часов. – Кому красоту бережешь?
– Солить в бочку, – гоготнул Павел.
– В монастырь, Влас Потапыч…
– В мо-настырь? Шутишь! – Глядел и не мог понять, серьезно говорит Мариша или же морочит его. Она стояла потупившись, скорбная, покорная, с опущенными ресницами, одной рукой собирала ворот рябенькой поношенной кофты, наглухо закрывала плечи и шею, другую молитвенно прижала к виску.
– Надо кому-то ваши да Павловы грехи замаливать. Сами молиться не охочи.
– Какие грехи? – Павел всем корпусом повернулся к сестре.
– Неужто, братец, безгрешный?
– Ну, ты и замаливай! Я выпью. – Разом выпил стакан, а когда со стенок на дно сбежали капли, выпил и капли. – Будешь молиться за меня, стакан этот не позабудь.
Талдыкин разглядывал свои лаковые сапожки и вдруг озлился: до того блестят, видно все, как в зеркале. Тронул голенище грязной подошвой и сказал хрипло:
– Нет, лучше иди замуж. За дурачка того, а все легче, знать хоть буду, что не пропала даром. Уйдешь в монастырь – сожгу монастырь!
– Он каменный. – Мариша всплеснула руками, как в горе. – Не сгорит, Влас Потапыч, – и начала смеяться, долго, весело. – Видели, не плоха монашка?
– Да уж да, из такой притворщицы игуменья целая выйдет.
– Посылочку не забудьте!
И пошла снова на корму. Ссыльный по-прежнему глядел в воду, высвистывая какую-то песенку. Мариша остановилась шагах в двух от него, тоже облокотилась на перила. Было ему, пожалуй, не больше двадцати лет, – лоб еще совсем гладкий, борода не успела подняться до висков и щек, курчавилась только по подбородку и была неопределенного цвета, темное мешалось с рыжеватым. Лицо худое, с мертвенной желтинкой.
«И такого молоденького на пять годов… а там птицы на лету замерзают», – подумала Мариша и сказала просто, по-знакомому:
– Так и не знаешь, куда везут?
– Не знаю.
– В Туруханск, – шепнула Мариша. – В Туруханск. – И чтобы утешить хоть чем-нибудь, прибавила: – У меня там братик живет, подальше даже, и ничего, живет.
Ссыльный, узнав про Туруханск, не огорчился. Год пробыл он под стражей, его донимали допросами, вокруг него бряцали ружья конвойных; когда случалось достать книги, их отнимали, – и все это как-то не доходило до глубины сердца, была упрямая надежда, что тюрьма, этапы, стража – ненадолго, скоро произойдет нечто: либо революция, либо подвернется удобный случай для побега, и снова будет он на свободе.
– Давно выслан? – спросил он.
– Братик-то? Вольный, сам уехал.
– А ты к нему в гости?
– Нет… Я здешняя, бережная. – Мариша показала на отцовский дом. – Из-под этой крыши. Вон у штурвала мои братья-лоцманы стоят. А тому письмо отправить надо. – Мариша подумала, не отдать ли письмо ссыльному: едет он не мимоходом, а надолго, Ландур к нему никак не касаем, встретит Егорушку, поговорят, оба отведут душу, Егор никогда не чурался ссыльных, и решила: «Отдам».
Ссыльный не стал отговариваться, спросил только, как быть с письмом, если братца не найдет он.
– Изорви мелконько и в воду. А теперь помоги-ка мне, подай чалку! – Мариша спрыгнула в лодку. Принимая чалку, она положила пареньку в ладонь письмо, напомнила, что отдать надо обязательно в руки братцу; нельзя будет – тогда мелконько и в воду. Живет братец где-то около Туруханска. – Игарку спрашивай, Игарку!.. А тебя как зовут?
– Василием.
– В оздравник запишу тебя. Скажи братцу, кланяется, мол, сестра Мариша.
Василий сказал, что он хоть и не верит в бога, а все равно Марише спасибо за оздравник, письмо обещал доставить непременно и прислать об этом весточку. А Мариша сказала, что верит ему и весточку будет ждать с нетерпением.
Долго ходил Василий по Туруханску, расспрашивал рыбаков, охотников, торговцев, где живет Игарка. Толком никто не знал. Одни посылали вверх по реке: у Золотой корги проживает будто какой-то Игарка; другие – вниз, к Дудинке: там слышно про Игарку. Рыбаки с Елогуя тянули к себе: на нашей речке промышляет остяк Игарка. А большинство отмахивалось: здесь сам леший не разберет, поп крестил его Онуфрием, а шаман – Игаркой. А затоскует попадья по лисьей шубке, и давай поп перекрещивать Онуфрия на Степана, Степана на Онуфрия. За крестины-то по лисе берет. Раза по три крещены есть.
Василий купил тетрадку, записал про Золотую коргу: «Подводная каменная гряда недалеко от Подкаменной Тунгуски. На нее часто натыкаются барки. Окрестному населению от нее постоянный заработок, вот и прозвали Золотой». Записал про Дудинку, про Елогуй, как проехать туда.
Но постепенно выяснилось все же, что нужный ему Игарка живет верст на триста ниже Туруханска, между станками Сушково и Плахино. Василий начал присматривать лодку. Как только солнце за закат, он – на реку. Заходило оно в двенадцатом полуночном часу, и то не совсем, верхний краешек его, маленькое румяное ребрышко, оставался незакатным. К этому времени рыбаки разъезжались по домам, птицы уходили в гнезда, затихал обычно ветер, – становилось тихо, как в нежизни. Гребешок солнца горел неярким красноватым светом и не мог осилить мрак, так и стояли они – мрак и свет – рядом.
В одну из таких ночей Василий отвязал от берегового камня лодку по имени «Омуль», – рыбак позабыл убрать на «Омуле» весла, – у рыбачки Агафьи взял в сенцах два каравая хлеба, вместо них оставил на полке серебряную полтину и отплыл в низы.
Агафья догадалась, что удрал варнак, но скрыла это от пристава и от соседей, даже напротив, когда пошла к заутрене в часовню, положила за варнака земной поклон. За лодку Василий ничего не оставил, и рыбак заявил о пропаже приставу. Пристав наладил погоню, но вернулась она с пустыми руками, искала беглеца выше Туруханска, – кто в здравом уме побежит на низ, в безлюдную тундру! – а Василий уехал как раз туда.
Сначала Василий немножко опасался, идти норовил у берега, около кустов, лодку погонял веслами. Но река и во всю ширь, и во всю видимую даль была пуста, и на другой день Василий выплыл на средину реки, весла сложил в лодку, пустил ее на волю и прихоть течения. Спешить незачем, у него пять свободных лет, надо привыкать к новому обращению со временем, безжалостно разбрасывать и транжирить. Время пройдет, а силы, может быть, сохранятся.
Река катилась медленно, чувствовала близость океана и сама стремилась уподобиться ему, больше не теснилась уже в одном потоке, а шла многими, задерживалась в руслах дочерних рек, по низинам оставляла озера. Земля возвышалась над водой невысоким гребешком; казалось, еще одно усилие, и река поглотит землю.
– Пустая, мертвая! – дивился Василий, оглядывая эту могучую, пышную силу. Пустынность реки поражала еще и там, до Туруханска: на тысячу верст – четыре села да несколько станков в два-три дома; за Туруханском она стала удручающей, верст через тридцать – сорок – одинокий дом, временный кочевой шалаш. Невольно думалось, что люди со всей своей долгой историей все-таки подобны младенцу, который не осмелился еще выглянуть за подворотню родного дома. Застраивают ручьи, канавы, лужи, а вот такая река бесплодно и бездольно уходит в море. А ведь придет время, заселят и эту, и другие прочие, и всю тайгу от Урала до Тихого океана.
Ехал и мысленно заселял реку, по высоким берегам расставлял города и села, у песков – рыбацкие деревеньки, над бухтами и заливами – пристани. Встречалось много островов, некоторые были дивны в своем неповторимом обличье: одни стояли нагромождением диких голых скал, река отгрызла их от каменного берега и насмерть уничтожила все живое – деревья, травы, мох; другие, наоборот, щедро удобрила, засадила деревьями, засеяла цветами и бережно хранила самую ничтожную былинку.
Сначала Василий хотел заселить и острова, а потом решил оставить так, в воспоминанье о незаселенном мире.
На пятый день показался знакомый по рассказам остров, против него над берегом голубел дымок. Василий по-приятельски помахал дымку рваной шапкой. Хозяева всполошились – кто такой? Купцы и промышленники давно ушли в низы, рыбакам не до гостей, у них самое горячее промысловое время. Не соглядатай ли от Ландура? Чует, пожалуй, дьявол, что Большой Сень жив. Игарка велел Сеню где-нибудь спрятаться, а сам вышел к реке. Гость учтиво поклонился Игарке, спросил, где можно развести костер и отдохнуть. Игарке поправилось такое поведение, но звать гостя в дом все-таки решил подождать – кто его знает!.. Он показал на лесистый берег: разводи, где тебе любо, здешний лес повсюду богат валежником и сухостоем.
Через минуту бойко и уверенно запламенел костерок. Василий развалился около него: мой путь кончен! – и сказал:
– Давай, хозяин, отдохнем, покурим!
Догадался Игарка, что это приглашение поговорить, сел на камень и, не торопясь, начал набивать трубку. А говорить – пускай он говорит, я слушать буду.
Василий повел разговор издалека: давно ли хозяин поселился здесь, хорошо ли попадаются звери и рыба и, наконец, не знает ли, где проживает рыбак Игарка. Игарка решил поступить осторожно, направить гостя по ложному пути.
– В самых низах, верст за триста отсюда, слышно, есть какой-то Игарка.
– За триста отсюда! – испугался гость. – Еще триста…
– А может, и поболе… – заметил Игарка. – А может, и нету его совсем, один слух.
– А мне сказали, от Туруханска до Игарки верст триста. – Василий завернул другую цигарку, потолще.
– Ну, здесь версты не меряны, большие здесь версты.
– И местность описали. – Василий заново оглядел местность: остров, река идет в две протоки, дом на взгорке. – Вот она самая, эта.
– Местность… – Игарка вздохнул. – Здесь все местности схожие: лес, мох, озерко.
– И народец хорош!.. – Василий плюнул. – Что под носом у него, и того не знает. Игарка у Золотой корги, Игарка на Елогуе, Игарка здесь. Оказывается, ни там, ни здесь, а на рогах у черта. И родственники тоже: Игарка возле Туруханска. Возле!.. Триста верст ехал, а ты говоришь, надо еще триста.
– Да зачем он тебе, окаянный? – спросил Игарка.
– Родственники, Ширяевы, поймали меня у Большого порога: свези Игарке весточку. А я сдуру согласился.
Тут осторожный и степенный Игарка схватил гостя за руку.
– Ширяевых, значит, видел? Ну, зачем таил? Эх, голова, голова! Я – Игарка, Ширяев. Только не рыбак я, а лоцман. Ну, говори, говори!
– Письмецо от сестрицы Мариши. Кланяется.
Василий погостил день и уехал обратно в Туруханск. Проводил его Игарка и сам начал собираться в дорогу. «В самом деле, какой я жилец на севере? Не рыбак и не охотник, до сорока лет стоял у штурвала, в сорок поздно менять обычаи. Сделал братцам одно одолжение, и будет, другое – простите, братцы! – делать не хочу, теперь у меня своя семья, свои заботы. Павел продался Ландуру, заодно продал и нас всех. Феоктистов не появится больше. Ландур – один владыка».
Тут впервые узнала Нельма, что у Игарки есть дом, и загрустила: есть дом, наверно, есть и другая, русская жена. Теперь говорит – поедем, а придет время ехать, скажет – подожди до весны, на зиму у меня есть другая жена. И до Игарки бывали случаи, женились русские на остячках, говорили – никогда не бросим, а когда уезжали, выгоняли женок на песок. Жена, говорят, что малица: летом надо иметь одну, зимой другую.
Не раз в жизни Нельма помогала отцу шить паруса, конопатить и смолить лодки, но тут не могла поднять руки, горе убило в ней всякую силу. Знала, что если Игарка поедет, то поедет и она, жить без Игарки ей невозможно, и в то же время знала, что невозможно и ехать: она прогневит родного отца, Яртагина, обидит на всю жизнь названого отца, Большого Сеня, не переживет тоски и страха, а маленького Яртагина оставит сиротой в чужом, далеком краю. Нельма не раз порывалась сказать об этом Игарке, но все не осмеливалась.
Когда сборы подошли к концу, когда исчезла всякая надежда, что Игарка передумает, Нельма наконец решилась:
– А что будет с Большим Сенем?..
Сеню Игарка отдавал избенку, невод, собак, ружье.
– Батька мой, Яртагин, будет гневаться. Оставил тебе ловушки, нарту, а ты все бросаешь!
– Там лучше будет тебе, лучше. Поглядит твой батька и скажет: «Спасибо Игарке – увез мою Нельму».
Так ничего и не добилась она, сходила в лес, принесла пучок оленьего мха, зашила в мешочек и надела Яртагину на шею, взамен отнятой у него родины.
Дождались попутного ветра и поехали. Большой Сень провожал. В каждом новом станке присоединялись к ним новые и новые лодки, к вечеру скопился целый караван. По лодкам шел тревожный и грустный говор:
– Теперь совсем заест нас Ландур Потапыч. Большому Сеню надо уходить на другую реку.
Люди то и дело пересаживались из своих лодок в Игаркину, каждый хотел напоследок поговорить, погрустить, пожелать удачи и счастья.
«Чудной все-таки народец, – раздумывал Игарка. – Что я для них? Что во мне толку? Могучий человек, спаситель… Выдумали сказку. А могучего-то самого в бараний рог гнут, скоро на четвереньках поползет могучий-то… А может, им ничего и не надо, может, и того довольно, что буду мучиться и бедствовать наравне с ними. Вместе-то все будто легче».
И когда Большой Сень решил повернуть домой, повернул и Игарка.
Осенью Талдыкин привез старому лоцману ответ от Егора.
«Спасибо, батюшка, что ты не обошел меня своим благословением, только принять его я не могу. Поженился я на здешней женщине, а через нее повенчался с судьбой всего здешнего народа, и надо мне стоять при нем. Но беспокойся обо мне. Выбрал я эту судьбу по доброй воле и при полном разуме».
