Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 60 страниц)

14

В котловине, которую отвели под пруд, стояла группа курганов. Их решили раскопать. По этому случаю вызвали в Главный стан Конгарова.

К месту раскопок собралось много народу. Конгаров рассказывал:

– Хакассия с ее разнообразными природными богатствами – большими рыбными реками и озерами; с тайгой, населенной всяким зверьем; с просторными степными пастбищами; с горами, где есть золото, медь, железо, олово, – издавна манила человека. Пятнадцать – двадцать тысяч лет назад здесь уже были люди. Они не знали еще ни скотоводства, ни земледелия, ни обработки металлов, ни письменности; жили охотой и собиранием съедобных трав, ягод, кореньев; орудия у них были из камня и кости.

Затем, лет тысяч пять назад, они приручили лошадь, корову, овцу и стали переходить на скотоводство. В следующем тысячелетии научились обрабатывать медь; пошла быстрая замена каменных и костяных орудий медными. В то же время установился обычай насыпать над могилами курганы и снаряжать покойников всякими вещами, какими пользовались они при жизни.

Труд, общественное устройство, быт, искусство, мирные связи с другими народами и военные столкновения – все это оставило в курганах память о себе. Курганы – великая летопись хакасского народа, спутники, свидетели, очевидцы и участники его истории…

Начать раскопки Конгаров решил с кургана, огражденного большими красноватыми плитами. На одной из плит была «писаница», изображавшая древнюю охоту. Всадник с натянутым луком мчался за семьей оленей. Один из маленьких оленчиков был уже убит стрелой в шею и лежал, подвернув под себя голову. Другой искал защиты среди каких-то двух сиротливых деревьев. Взрослый олень – вероятно мать семейства – убегал с застрявшей в крупе стрелой. «Писаница», величина кургана и ограждающие его высокие плиты обещали интересные находки.

Степан Прокофьевич спросил Конгарова, когда насыпан курган и поставлены плиты.

– Лет тысячи две с половиной назад.

Лутонин задумчиво обошел вокруг плиты, на которой была «писаница», и спросил снова:

– Сколько, по-вашему, вытянет такая штучка?

– Сейчас узнаем. – Конгаров попросил рабочих выкопать плиту и, когда они это сделали, смерил ее. – Объем полтора кубометра. Вес, считая накругло, четыре тонны.

– Как же приволокли ее оттуда? – Степан Прокофьевич покивал на далекие горы. – Тракторов, автомобилей не было ведь. И колесо-то, наверно, никому еще не снилось. Под такую махину колесики надо не шутейные.

– Волокли, надо полагать, поближе, с соседнего холма. Наши холмы только сверху притрушены землей, а в глубине вот такой плитняк – девонский песчаник. – Конгаров ласково погладил плиту. – Чудный камень, лежит, как книжечка, плитка к плитке. Ни обделки ему, ни полировки не надо. Благодаря этому гладенькому камню, который сам просится в руки, подмывает резать, рисовать по нему, мы имеем сотни древнейших «писаниц». Эти плиты – не только сторожа при курганах; на них высекались надгробные рисунки, всякие изречения… – словом, история народа. Я думаю, что и ставили их в первую очередь для этого. Дивный камень.

– Все-таки как же волокли его? – напомнил Степан Прокофьевич. – Четыре тонны…

– Больше есть, – добавил Конгаров и ответил: – На санях либо на чурбанах. Чурбан, каток, знаете ли, штука очень почтенная, одна из великих находок человечества. Он – дедушка всех бесчисленных колес, которые были, есть и будут – основа механики. – Конгаров широко раскинул руки и, постепенно сближая их, говорил: – Сначала вот такой чурбан, затем покороче да покороче и свели на колесо. Оси, втулки, спицы, обод – это все детали, их поздней выдумали. Главное же, суть колесных доблестей – способность вертеться, от чурбана идет.

Закончив рассуждения о колесе, Конгаров сказал, что хотел бы сохранить плиту с «писаницей» для музея. Степан Прокофьевич вызвал трактор с прицепом, и плиту вывезли на высокий, не затопляемый берег, чтобы потом, в более свободное время, переправить в город.

Раскопки дали богатый материал. Интерес к нему был самый горячий: многие думали, что в курганах давно уже стало все прахом, и вдруг находят диковинные зеленые топоры, ножи, серпы, непонятные безделушки, котлы и горшки с костями, медные и железные части конской сбруи, человеческие скелеты, погребальные лицевые маски.

Домна Борисовна попросила Конгарова сделать в заводе выставку. Он согласился и пополнил добытое экспонатами из музея. Длинный, почти во всю ширину клубного зала, стол был заполнен разнообразным курганным инвентарем – от каменного топора до золоченых мечей и стрел. Вокруг него густо стояли работники конного завода. Конгаров говорил:

– Попробуем разобраться: кто насыпал курганы, провел древнюю оросительную систему, сделал наскальные «писаницы», кто мы – нынешние хакасы, чему учит наследство древних. – Он поднял на ладони череп человека. – Приблизительно тысячи четыре лет до нас в Хакассии жили вот такие люди, как этот: довольно большого роста, с удлиненным узким лицом и тонким горбоватым носом. Они принадлежали к древнеевропейскому типу народов, какие жили тогда в степях южной Сибири, Урала, Поволжья и Черноморья. Эти древние насельники – мы не знаем, как звались они в то время, – насыпали первые курганы. Занимались они охотой, скотоводством, умели обрабатывать медь. Но были еще не богаты ею. Вот снаряжение, каким снабдили этого человека в его «вторую жизнь». Топор каменный, нож каменный, наконечники стрел тоже каменные. На весь арсенал только один медный наконечничек.

Конгаров перешел к более богатой группе находок, среди которых стоял другой череп, и попросил Аннычах, помогавшую ему показывать и снова укладывать экспонаты:

– Дайте дин-лина!

Девушка взяла череп и поставила Конгарову на свободную ладонь. В раскопках, затем в подготовке выставки она была самой ретивой помощницей и теперь знала тут все.

– Похожи? – спросил Конгаров, подняв оба черепа рядом.

– Очень. Можно подумать, что братья.

– А на самом деле между ними прошли почти две тысячи лет. Но верно: они – родственники, пращур и потомок. – Он вернул череп пращура к его жалкому каменному имуществу, а потомка поставил среди его богатств: бронзовых котлов, мечей, боевых и рабочих топоров, ножей, серпов, удил, стремян, украшений, и, показывая их вещь за вещью, кивая время от времени на череп, говорил: – Он и подобные ему уже не безыменная песчинка, а культурный, далеко известный народ. Китайские историки называют его дин-линами и описывают их белокурыми, голубоглазыми, горбоносыми. Дин-лины того времени – замечательные скотоводы, земледельцы и обработчики меди. Скотоводство и земледелие велось с искусственным орошением полей, лугов и пастбищ. Медные изделия славились у многих народов.

Перешли к новой группе находок, где рядом с мотыгами и серпами, с простецкими ножами и стременами лежали зеркала, позолоченные безделушки и такое дорогое оружие, что у стрел даже древки были позолочены. Кроме этого, лежали три гипсовые маски.

– Начнем с них. – Конгаров показал две маски: одна передавала в точности дин-линский продолговатый облик, другая – скуластый, монголовидный. – Похожи?

– Нет. Даже нисколько.

Тогда он показал третью маску, будто смешанную из двух первых:

– Этим маскам по две тысячи лет. Они были сняты с лиц умерших и тоже захоронены. Летописи говорят прямо, а черепа и маски подтверждают, что в Хакассию стали проникать соседние народы, оседать в ней то завоевателями, то пленниками, и дин-лины перемешались с пришельцами. Соединив в себе древнеевропейские и тюрко-монгольские черты, они сделались теми, кого называют теперь хакасами.

В то же время, когда шло смешение дин-линов с другими народами и образование хакасов, совершилась другая крупная перемена – родовую коллективную собственность вытеснила частная, началось разделение: с одной стороны оказалась трудящаяся, ограбляемая, бедная масса халых чон (народ-плательщик), арга чон (народ-спина), а с другой – живущая за счет этой массы богатая знать: ханы, князья, баи. Разделение все углублялось, от живых перешло и на мертвых – знать завела себе отдельные могильные склепы, зарывала с покойниками огромные богатства, на создание которых ушли сотни человеческих жизней. Для трудового народа Хакассии наступило многовековое рабство у местных и пришлых захватчиков. Кончилось оно только с приходом советской власти.

Выставку рассматривали долго, внимательно, многое по нескольку раз, сравнивая вещь с вещью. Некоторые из них были найдены в таких далеких местах, как Поволжье и Черноморье, хотя и сделаны в Хакассии; другие, наоборот, сделаны там, а вырыты здесь. Это кочеванье и, еще больше того, сходство вещей говорило, что дин-лины и потом хакасы жили не особняком, а в общем потоке с народами всей степной полосы – от Енисея до Днепра.

– Что же есть поучительного в наследстве древних? – Конгаров переждал, когда затихнет шум, вызванный тем, что все плотней сгрудились к нему, и заговорил снова: – Нас, хакасов, немного. Но мы – не сироты, обездоленные историей, не осколок исчезнувшего. Мы – братья по крови и культуре многим народам, которые слились теперь в единую советскую семью. Мы учились у них, они у нас. Хозяйство, опыт, ум, наши души росли вместе. Из глубины тысячелетий идут корни нашего советского братства. Это надо запомнить крепко-накрепко.

Надо знать и вечно помнить особое значение в нашей судьбе народа русского. Товарищ Ленин говорил, что в советском строе впервые после столетий труда на чужих, подневольной работы на эксплуататоров является возможность работы на себя…

Нам, хакасам, дал эту возможность русский народ. Он же первый открыл наше прошлое, указал нам на него, помог узнать самих себя. Местными князьками и баями, разорительными набегами соседей хакасы были доведены до такого упадка и забвения, что все памятники своего прошлого приписывали выдуманному, никогда не жившему тут народу «чудь». Русские ученые доказали, что это – наше наследство. Уже больше двухсот лет работают они, чтобы вернуть эти погребенные сокровища нашему народу, нашей культуре. Надо знать и помнить трудолюбие наших предков: с одной мотыгой в руках они покрыли всю страну оросительными каналами.

Знание прошлого уберегает от ошибок, помогает строить настоящее и будущее.

15

Уныло опустив кудлатую голову, Ионыч сидел на своей скамье у конторы. Его донимала скука и злость. За весь день к нему подсел единственный человек – Окунчиков. Софья Александровна и в контору и обратно прошла молча, с таким видом, будто намеревалась пробить лбом стенку. Бухгалтер, заметив, что Ионыч елозит по скамье, освобождая для него место, бормотнул: «Некогда, некогда», – и даже отмахнулся.

А бывало: «Здравствуй, Ионыч! Ты опять за директора? Застреха не приходил еще? И не будет? Тогда и нам нечего делать в конторе». И заполнят всю скамью, рассядутся на крыльце, столпятся возле него. Кроме своих, наберутся сторонние – в бричках, верховые, пешие, – вокруг конторы, как ярмарка. И нет Застрехи – народ, и на месте он – тоже народ. Совещания, заседания, прием в очередь.

Приехал этот другой, Лутонин, и все перевернул вверх ногами: отвадил людей от конторы, гонит, как гусей лапчатых, каждый день на реку. Завидущий, загребущий, все в свои лапы зажал.

На взгляд Ионыча, дела на заводе быстро катились под гору, не диво – если совсем заглохнут.

Старик, по случаю своего одиночества усиленно занявшийся небесной механикой, задрал голову вверх. И там ничего хорошего: всю весну небо не затуманивалось ни тучкой, ни облачком, даже поволокой, хотя бы напоглядок. Одно видно – ветер крутит пыль.

Вот над холмами появился новый вихорек и быстро помчался к Главному стану.

– Нет тебе другого места, мала степь? – сердито заворчал на него Ионыч. – И так сидим без продыху. – Но, видя, что вихорек бежит по дороге, старательно следуя всем ее изгибам, начал добреть, предполагая в вихре машину. Все свои машины были дома, только недавно пришли с лесом; жалует, значит, чужая, да еще из города, – и наверняка будут какие-то новости.

Приехал высокий худой человек в кожаном пальто кирпичного цвета, в такой же фуражке и в брезентовых зеленых сапогах.

«Эх ты, рыбья голова, не с того конца одеваться начал», – подумал про него Ионыч.

Выйдя из машины, приезжий сердито подтянул мягкие голенища, которые упрямо оседали, потом шагнул на крыльцо, сразу на вторую ступеньку.

– Тамоть никого, – сказал Ионыч.

– Где же?

– Отработались.

– А ты кто?

– Сторож.

– Позови директора!

– Найдешь его… – мрачно насупив брови, Ионыч начал соображать вслух: – Недавно приехал с бревнами. Теперь скорей всего у реки шманается.

– Шманается? – переспросил приезжий.

– Ну да. В конторе, почитай, не бывает. Забежит, круть-верть бумажками и обратно. Привез каких-то этаких, шут их знает, откуда завез, не наших. Сперва одни у речки шлендали. Потом всех сгрудил туда. Третью неделю берега колупают. Ну, прямо рехнулись. Бабы скотину, печки позабросили. Видишь? – Ионыч протянул длинную костлявую руку к дому, где с пронзительным нетерпеливым визгом протискивался поросенок в тесную подворотню. – А может и дома быть. За день-то набегался, и он, чай, знает усталь.

– Садись! – приезжий рывком открыл кабину, помог сесть неловкому Ионычу, сам вскочил в кузов и дал команду: – На квартиру к директору! Старик, показывай! – А когда машина остановилась перед директорскими окнами: – Гудок! Длинней!

Степан Прокофьевич только что вернулся из далекой поездки за строительным лесом. Ехали больше суток без сна и отдыха. Половина дороги лежала тайгой, с каждым поворотом колес машины то ухали в колдобины, то подпрыгивали на обнаженных ездой корнях деревьев. Приходилось поднимать машины домкратами, делать гати, менять колеса. Дома он, как был с дороги, так и заснул.

В другой комнате сидели Нина Григорьевна с Домной Борисовной и разговаривали шепотком о своих детях. Нине Григорьевне нужно было ехать за своими. Домне Борисовне куда-то определять старшего сына, который заканчивал семилетку. Сам он хотел остаться при матери и работать кем-либо на заводе, она хотела – как ни грустна разлука – дать ему хорошее образование.

Встревоженные гудком, женщины выбежали на улицу.

– Что вам нужно? – еле сдерживаясь, чтобы не накричать, спросила Нина Григорьевна.

– Директора.

– Спит.

– И после такого гудка? Ну и спит же! – приезжий засмеялся. – Спит как мертвый, как жернов.

– И работает, как бессмертный, – добавила Домна Борисовна.

– Громко сказано. Все-таки прошу разбудить. Я – Рубцевич.

– Я – парторг завода. У вас ко мне есть дела?

– Да, есть.

– Давайте начнем с них.

Но Степан Прокофьевич, увидев сон, что все еще выдирается из тайги, задняя машина снова засела и ревет тревогу, проснулся.

Прежде всего Рубцевич пожелал осмотреть строительство. Законченный накануне пруд наполнялся водой, там уже плавали, ныряли, толпились по берегам, охорашиваясь и гогоча, обалделые от счастья гуси. Они переживали первый день великого открытия – наряду с мелкой речонкой, где всюду был виден донный песок, пруд, надо думать, представлялся им бездонным, все расширяющимся, до безбрежности, океаном. На крики счастливцев-открывателей поспешно собирался весь «гусиный и утиный народ», живший в Главном стане.

– Чья? – спросил Рубцевич про птицу.

– Больше – частная, завод только начинает разводить, – ответил Степан Прокофьевич. Теперь для этого неудобное время: наседок, выводки редко продают. Яиц сколько угодно, а высиживать некому.

– Строй инкубатор, – сказал Рубцевич с ядовитой ухмылкой. – Вместо лошадей хоть цыплята будут. Все не голое место.

На укол ни Степан Прокофьевич, ни кто другой не ответил.

Плотина была сделана на две трети, уже достаточно для полива, и ее временно оставили в таком виде, а все силы переключили на рытье каналов.

– Помаленьку начинаете забрасывать, – заметил Рубцевич про плотину.

Степан Прокофьевич объяснил, что это не заброс, а спланированная очередность: сделают предпосевной полив, закончат посевную и снова займутся плотиной. Ее полная проектная мощность нужна не для полива, а для водосбора. Достройку можно отложить на осень.

На магистральном канале зачищали последний отрезок метров в сотню; по берегам стояли два ряда распускающихся тополей и сибирских яблонь. С наружных сторон лесозащитной полосы уже довольно густо лежал успокоенный покатун. Сообразительные хозяйки подбирали его на топливо.

– Где взяли? – спросил Рубцевич про деревья.

– На Опытной.

– Почем?

– В порядке взаимных услуг.

– Как-то ценили все-таки?

– Не на деньги. У нас трудовой договор.

– И другое, прочее – лес, цемент – тоже достали без денег?

– За это платили.

– Откуда, из какой статьи?

– Ремонт скотных дворов.

– А дворы без ремонта?

– Вообще не нужны.

Степан Прокофьевич объяснил, что за Енисеем, куда перегоняли скот на зиму, конный завод имеет разные стойла. На ремонт их были заготовлены всякие материалы. При орошении нужда в перегонах отпадает, не нужны будут и стойла, поэтому он потратил материалы на строительство.

– Нарушение финансовой дисциплины.

– Никакого.

– Подсудное! – вскипел Рубцевич. – Деньги были отпущены на ремонт, туда и обязаны тратить.

– Но ремонт не нужен.

– Тогда обязаны вернуть нам.

– Не могу. Как только верну деньги, ремонт становится необходимым.

– Ну и ремонтируйте!

– Когда у меня деньги, ремонт не нужен.

– Тьфу! Это же сказка про белого бычка.

– Я не виноват: этого бычка до меня запустили в наш план. В конечном счете и нам и вам нужна сохранность, рост поголовья. Ваши планоделы решили, что я буду кормить скот за Енисеем. Вольно дуракам. Я не погоню за Енисей, накормлю здесь. Ваши экономы на один только годовой ремонт обрекли сто тысяч рублей. А я истрачу половину и навсегда избавлю завод от перегонов и таких ремонтов. Не нарушение финансовой дисциплины, а экономия.

– Это вы проповедуйте где-нибудь в другом месте. У меня записано: ремонт – и денежки либо туда, либо гони обратно!

Рубцевич вдруг потерял интерес к строительству и повернул в Главный стан.

Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков сидели перед директорским столом, как посетители, а в директорском кресле – Рубцевич.

– Вы отдаете себе отчет, куда зашли? – говорил он, сильно двигая челюстями, точно пережевывая недоваренное мясо. – Сев сорван. Покосы стравлены. Нарушена финансовая дисциплина. Дезорганизован аппарат. Все это факты. Наличные, неотразимые факты. А ваше орошение, заливные поля и покосы – вот… – вытянул руки с растопыренными пальцами. – Вилами на воде. Вилами. Плотину уже забросили. Вместо нее – аллейки, укромные уголки для прогулочек… Теперь вот что, – Рубцевич брезгливо взял двумя пальцами за уголок и отшвырнул на другой край стола договор завода с Опытной станцией и заговорил, как отплевываясь: – Пер-спер-ктивное планирование… У самих ни хлеба, ни сена – и еще разводят пер-спер-ктивы. Да хоть у себя-то под носом подотрите. А то: лесной питомник… Зачем? Зайцев кормить. Изучение почв… На кой черт, когда и то, что есть, не засеяно?. Задурил вас бородатый леший – хитрюга Дробин. Сбывает вам свою заваль, а вы радуетесь: лес, сад! Вашими руками, за ваш счет, на вашей земле он свой план делает.

– Но ведь хлеб-то нам, сад нам, лес нам, вода нам. Станции только наблюдения и выводы, – возразил Степан Прокофьевич.

– И убыток вам. – Рубцевич остановил бегающий взгляд на Домне Борисовне. – Вы парторг… А что позволяете, куда ведете завод? В пропасть!

Домна Борисовна встрепенулась, как струна, по которой сильно ударили, и резко подалась к Рубцевичу. Но тот повернулся к Орешкову:

– Ты зоотехник. И молчишь, когда травят покосы, готовят мор, поголовный мор.

– Покосы вы скушали. Вы и Застреха! – крикнул Орешков. – Вы толкаете завод в пропасть!

– Как? – Рубцевич вскочил.

– Так. Не стояли бы у нас над душой – были бы целы покосы.

– Умыть руки… На все ваши штучки закрыть глаза, когда здесь прокурором, судом пахнет? Может быть, вас вообще не устраивает советская власть?

– Не вам разбирать это, – прохрипел Орешков, зажимая сердце, которое вдруг сильно заколотилось.

– Разберем и мы, – Рубцевич воинственно прошелся по ковровой дорожке к двери и обратно, сел на поручень кресла, как на облучок, и сказал: – Мне разводить дискуссию некогда. Вот что: все затеи побоку – и сеять!

Степан Прокофьевич и Домна Борисовна опять доказывали, что план перестройки заводского хозяйства вполне реален: через неделю оросительная сеть на Биже будет готова, начнут полив, а вслед за первой же струей воды двинутся тракторы, сеялки. Нет оснований опасаться и за Камышовку: до сенокоса еще полтора месяца, строительство и полив займут только двадцать дней, остальные двадцать пять – траве для роста, – это даже больше, чем нужно для сенокосного состояния.

Но все доказательства были бесполезны. Рубцевич делал свои выводы: уже сломан посевной план, расходуются не по смете деньги, на очереди нарушение плана косовицы, новые непредусмотренные затеи, расходы. И конца этому не видно. Особенно раздражал его договор с Опытной станцией: все эти «орошения» нужны только станции, а заводу от них будет чистенький, нагольный убыток.

– Довольно. Я сыт, – оборвал Рубцевич Степана Прокофьевича. – Все фантазии вон!

– Не согласен.

– Назад мы не пойдем, – добавила Домна Борисовна.

– Тогда, значит, в сторону! У вас есть машинистка? Позовите! – Рубцевич достал из портфеля лист бумаги и начал размашисто, крупно писать.

…Сидели по разным углам, молча и так тихо, что на весь довольно большой кабинет был слышен скрип пера, которым сердито водил Рубцевич. Степан Прокофьевич, закрыв глаза, чтобы оградить внимание от всего постороннего, еще раз проверял свои намерения и поступки самой придирчивой критикой. Орешков старался не шевелиться, как можно осторожней дышать и ничего не думать: все это причиняло боль сердцу. Домна Борисовна, догадываясь, что Рубцевич готовит Лутонину отставку, обдумывала, как защитить его. Не будет Лутонина – прощайся с орошением, с лесами, садами, с мечтами. Кроме него, в заводе нет человека, который бы поднял такую ношу.

Но вот скрип пера затих. Рубцевич проглядел написанное, затем сказал:

– Прошу внимания! – и прочитал: – «Директора конного завода С. П. Лутонина отстранить от работы за срыв посевной, потраву покосов, нарушение финансовой дисциплины и произвольную расстановку рабочей силы.

Аннулировать договор, заключенный с Опытной станцией, как не отвечающий интересам завода.

Орешкова П. М. временно назначить директором».

В изумлении, позабыв о сердце, Павел Мироныч поднялся с неожиданной прытью, но тут сердце вмешалось, и, схватясь одной рукой за грудь, другой за спинку стула, он медленно, неловко опустился обратно.

К нему подсела Домна Борисовна:

– Плохо?

– Какой же я директор… – проворчал он с горечью. – Вот получился бенефис.

– Со-гла-шай-тесь, – прошептала она значительно.

– «Товарищу Орешкову приказываю, – продолжал Рубцевич, – немедленно возобновить сев, ликвидировать все неплановые мероприятия, обеспечить завод сенокосами, упорядочить расстановку кадров».

Лутонин дослушал приказ стоя, готовый уйти, и, когда Рубцевич умолк, спросил его:

– Больше меня ничего не касается?

– Если вы остаетесь при своем мнении.

– Остаюсь! – И ушел.

– Степан Прокофьевич! – окликнула Домна Борисовна. – У меня к вам груда дел. Где искать вас?

– Дома.

Но, не заходя домой, Лутонин оседлал Кондора и уехал в степь.

Рубцевич нетерпеливо расхаживал между столом и дверью: ему надо было и хотелось поскорей уехать. За дверью, которая отделяла кабинет от секретарской, слышался неуверенный, перебойный стук пишущей машинки.

Домна Борисовна глядела в окно на поселок, где, клубя пыль, расходилось по домам стадо, ковыляли с речки гуси, утки, зажигались первые вечерние огни. Глядела и ничего не видела: горой свалилась на нее забота. И куда кинуться – не знала. Надо на строительство, пока не поднялась там паника, но нельзя оставить Орешкова: он может отказаться от директорства, и тогда все пропало.

Пришла Иртэн. Рубцевич знал о ней немного, только от Застрехи, и все недоброе. И сама она, явившаяся прямо с поля, запыленная, с грязноватыми руками, уже напуганная увольнением Лутонина, как бы виноватая в чем-то, произвела невыгодное впечатление. Он принял ее подозрительно и недружелюбно, на приветствие ответил ленивым кивком головы, сесть не предложил и разговор повел, как с обвиняемой:

– Зовут? Образование? Должность? Что делаете?

Иртэн начала перечислять: огород, лесонасаждение.

– Это бирюльки. Где сев? Кругом творятся подсудные дела, а вы покрываете их, подплясываете. Для этого вас учили? Завод – не богадельня. – И, распахнув дверь в секретарскую, громко продиктовал: – «Практикантку Иртэн Инкижекову, занимающую должность агронома, как не обеспечившую выполнение посевного плана и вообще не отвечавшую своему назначению, с должности снять и за ненадобностью откомандировать обратно в техникум».

Когда он кончил диктовать и обернулся, Иртэн уже не было в кабинете. Домна Борисовна, торопливо стуча тяжелыми рабочими сапогами, вышла в коридор и крикнула:

– Иртэн… Ира… Ирочка… Подожди меня!

В ответ раздался только громкий хлоп закрывшейся наружной двери.