Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 60 страниц)
– Откуда вы взяли это? – прервала его Домна Борисовна. – Мы не знаем, на что годятся наши речки и озера. Мы не изучали их как следует.
– Что там изучать… – Застреха презрительно фыркнул. – Через самую большую речонку – Биже – гуси пешком ходят.
– И все равно нельзя перечеркивать огульно. Не изучали, не знаем. – Домна Борисовна снова поглядела на часы. – Время-то! Ну, хозяева, гоните нас!
– А леса… – напомнил Степан Прокофьевич.
– Неуютно здесь лесам. Ненадежны. И те, что есть, погибают. Я знаю много случаев, когда лес порастет-порастет и вдруг начнет сохнуть. Посмотрите перелески, какие уцелели еще: сколько там сушняка.
– Особенно посмотрите, сколько вокруг этих несчастных перелесков торчит пней! – нахмурясь, сказала Домна Борисовна. – Сперва вырубят лес начисто, как выкосят, потом: «Ах, ох, погибает!» От лесов остались жалкие бороденки. Их насквозь пропекает солнце, прохватывают суховеи. Как же тут не гибнуть? Кому же на таком юру будет уютно? У вас, Борис Михайлович, все наизнанку: леса сами виноваты, что вырубили их, парк съели козы… А по правде – и лесов мы не знаем.
На этом Домна Борисовна решила, что достаточно обезвредила Застреху, и ушла. Вскоре ушел и он.
Когда Лутонины остались одни, Нина Григорьевна сказала:
– Хороша картинка?
– Какая?
– Которую нарисовал златоуст Застреха?
– Да, не пожалел сажи. Но я все-таки больше предпочитаю такую, чем розовую, – я доволен.
– Даже доволен? – изумилась она.
– По крайней мере, теперь я знаю все каверзы, все подводные камешки, какие ждут меня. А это – уже половина победы.
Он развернул папку, оставленную Домной Борисовной, и углубился в чтение. Нина Григорьевна убирала со стола, прислушиваясь к шуму ветра и шороху дранковой крыши, – они удивительно напоминали милый ей с детства шум леса.
11Пора бы устать… а ветер все дул и дул. Немножко стихая по ночам, когда разница между температурой гор и степной котловины уменьшалась, он задувал с новой силой, как только всходило солнце.
Степан Прокофьевич, Домна Борисовна, Иртэн, бригадир-тракторист Хрунов и полевод Окунчиков глядели, как работает трактор. Он шел, подрагивая, с натугой. Земля скипелась в одну огромную, на весь загон, плиту, плуг уже не мог резать ее на ровные пласты, а ломал кусками, глыбами. От трактора клубилась, не иссякая, темно-каштановая пыль, ветер подхватывал клубы и начинал дикую пляску, поднимая их выше и выше. По всему полю, хотя оно было только что перевернуто, струилась пыльная поземка.
– Пласт что сверху, что снизу – одинаково сух, – сказал бригадир-тракторист Хрунов, высокий, тощий, сердитого вида человек в синем комбинезоне, разбивая ногой свежевывернутый ком. – Видите, получилась мука. Сеять по таким комьям не годится. А разобьем, разделаем их – пыль. Дунул ветерок – и пошла она, как вода.
– Надо глубже пахать, – посоветовал Лутонин, – добираться до влажного.
– Нельзя. Глубже – галечник. Вывернем его наверх, тогда совсем ничего не вырастет.
Вернулись к полевому стану, где ожидал их директорский «газик»; рубчатый след его колес, отпечатанный на пыльной дороге, был в какие-нибудь полчаса уже начисто стерт ветром, а рядом начали ложиться пыльные дюны.
– Старается ветерок, – сказал Лутонин, обращаясь к рабочим, которые сошлись к «газику» послушать, потолковать с приезжими. – Во всю мочь старается. Не ждет нас.
– Шальной, будто нанялся, – сказал один из рабочих.
Другой добавил:
– И не поденно, а сдельно.
– Тоже с кем-то соревнуется, – заключил третий.
И все невесело рассмеялись.
– Вам невдомек, с кем соревнуется? – спросил Лутонин. – С нами, с нами. Мы чешемся, а разбойник вот что творит, вот! – он показал на пыльные холмики у колес машины. – За полчаса намел с ведро. А сколько снял со всего воля, со всей Хакассии! Сколько снимает за год! Сколько уже угнал! Надо полагать, не в первый раз так задувает.,
– Сподряд, сподряд, – зашумели рабочие.
– Тысячи лет дует. Теперь посчитайте убытки.
– Нашей головы не хватит. Тут надо министерство заводить.
Степан Прокофьевич взял горсть пыли, наметенной к машине, и спросил Иртэн:
– Интересно, что здесь? Какая химия?
– Мелкозем. Самое плодородие.
– Вот как работает, – снова заговорил Лутонин. – Хватает не какую-нибудь дрянь, а самое главное. Роет под корень. Учитесь у него!
Рабочие недоуменно переглянулись, потом один сказал:
– Он же, ветер, без ума. Чему тут научишься!
– А кто научил человека мастерить дома и шубы? Мороз. Почему бы и ветру…
Пошли глядеть всходы.
Выбились только самые ранние посевы и были худосочные, уже пониклые, с желтизной.
– Долго ли они могут выстоять без дождя? – спросил Лутонин про всходы.
– Недели две, – ответила Иртэн. – Сеять надо как можно раньше. А поздний сев… – Она повернула на участок, засеянный в последние дни: здесь сразу же бросалось в глаза множество зерен поверх земли. – Не думайте, что плохо заделали. Все было как следует. А ветер сдернул землю, раздел семена. И это не все еще, есть похуже.
– Куда уж хуже! – ахнула Домна Борисовна. Работая постоянно в конной части – парторгом ее выбрали недавно, – она еще не знала всего, что творится на полях.
Поднялись на взгорок, где среди темной пашни лежал, как белесый лишай, галечник. Накануне и тут было засеянное поле, но ветер унес его вместе с семенами.
– Вон туда, – Иртэн направилась к недалекому кургану.
Впритык к нему, древнему, заросшему ковылем, стоял другой, без единой травинки, свежий курганчик и дымил пылью. Бригадиры, Иртэн и Домна Борисовна начали перерывать курганчик, брали землю горстями, пересыпали с руки на руку. Земля была перемешана с пшеничными зернами.
– Сколько тут, по-вашему? – обходя курганчик, спросила Домна Борисовна и поднесла Лутонину пригоршню земли.
Заложив руки за спину, он задумчиво глядел поверх Домны Борисовны и курганчика в муть пылившего поля.
– Может быть, стоит провеять? – добавила она, поднимая пригоршню выше.
Тут спокойное лицо Степана Прокофьевича исказилось от досады, он так резко взмахнул рукой, что Домна Борисовна отшатнулась.
– Да бросьте вы! Потеряли калач, давай спасать дырку…
Круто повернулся и пошел прочь быстрыми крупными шагами, низко склонив голову, как идет на противника разъяренный бык. Дойдя до галечника, остановился, окинул его сердитым прищуром, крикнул через плечо в сторону Домны Борисовны:
– Сдуло три сотки. Считайте! – И тем же бычьим ходом пошел напрямик к машине. Потом вдруг повернул навстречу своим спутникам, которые старались его догнать. Сойдясь с ними, остановился и сказал, грозя пальцем: – Тащить к черту на рога веялку, просевать целый курган земли, сломать веялку, чтобы спасти пять килограммов зерна… В то же время разбрасывать тысячи пудов отборной пшеницы без всякой надежды на урожай. Все лето ползать по степи с косилками, а потом все-таки жеребят и баранов перегонять за двести километров… И это считается делом, хозяйством.
Глаза у него были злые, губы кривились, на висках вздулись жилы.
– Степан Прокофьевич, что с вами? – Домна Борисовна схватила директора за руки. Она подумала, что у него начинается припадок: фронтовик, наверно, был ранен, контужен, болезненная раздражительность, и стала уговаривать, как больного: – Успокойтесь! И чего так разволновались?
– Снимите путы, я не собираюсь драться.
Она отпустила его руки.
– А вы – неосторожная женщина, – сказал он, смеясь. – Разве можно хватать такого зверя? – и показал свои большие костистые кулаки. – Представьте, что вы не ошиблись: я болен, и со мной буйный припадок?
Она зажмурилась.
Степан Прокофьевич кивал на дымящееся пылью, будто зыбкое поле и говорил:
– Пашем. Сеем. Косим. Надрываемся. Соревнуемся. Не спим ночей. Мним себя героями. А на самом деле – растратчики, преступники. Раскачиваем мертвую зыбь. Посчитайте, сколько напрасного труда. А денег, семян уходит впустую. А износ машин, гибель скота от перегонов, недокорма. Посчитайте, посчитайте! Страшно подступиться. Гора убытков. И еще громоздить ее? Нет, довольно! – Сначала он говорил несколько неуверенно, с расстановками, додумывая какие-то неясные мысли, потом тверже и, наконец, непреклонно: – Я делаю стоп. Больше не пашу, не сею.
– А что же будете? – спросила Домна Борисовна. – Ждать, что вырастет непосеянное?
– Но и это… – Лутонин сильно взмахнул рукой, словно хотел зачеркнуть все поле, – не дело!
«Ну-у, кажется, променяли мы кукушку на ястреба. Застреха хоть и через пень колоду, но все-таки сеял», – подумала Домна Борисовна и тяжко вздохнула.
Полевод Окунчиков, пожилой, щупленький, весь одноцветно серый – волосы, лицо, одежда, обувь, – точно вывалянный в пыли человек, начал энергично откашливаться, затем быстро, с видом расхрабрившегося воробья, шагнул к Степану Прокофьевичу:
– За ветер мы не ответчики, а со своим делом управляемся не плохо. И несравнимо с прошлым годом. Как небо от земли. В прошлом году сеяли полтора месяца и вытянули только на восемьдесят процентов плана. Что ни день – скандал: нет горючего, семян; завезли горючее – сломался трактор. А нынче точка в точку по плану.
– И все равно плохо, – заметила Иртэн.
– Чем? Где? Почему? – зашумел Окунчиков. – Обхаивать все с маху не годится. Вы взгляните в план, в сводки.
Иртэн сказала, что современное массовое земледелие в Хакассии очень молодо, ему всего лет двадцать. До революции было запахано только двадцать восемь тысяч гектаров. Агротехника с учетом местных условий разработана слабо. Большей частью применяются способы, взятые с других мест. Именно так, по-чужому, работают и на конном заводе. Посевную надо бы уже кончать, а ее только начинают. Хакассия бедна осадками, кроме того, выпадают они не вовремя. И сеять надо как можно раньше, пока земля еще держит осенне-зимнюю влагу. При хакасском солнце и ветрах влага быстро убывает. Посевы Опытной станции показывают, что не только дни, а даже часы задержки сева резко снижают урожай. Сколько раз бывало: план выполнен и даже перевыполнен, а всходов – ни единого, семена даже не набухнут. Такой план хуже суховея.
– Нам все уши прожужжали: план, план, план!.. А его, оказывается, надо в печку! – сказал раздраженно Хрунов, потом обратился к Домне Борисовне: – Теперь как будем – продолжать разбрасывать семена или выбирать обратно?
Она пожала плечами: не знаю.
– А-а… – Хрунов сердито тряхнул головой. – Вы больше всех не давали нам проходу, у вас и вместо «здравствуй» было: «Как с планом»? А теперь в кусты: «Не знаю!»
Тракторист, сокрушенный воспоминаниями о многолетних напрасных трудах, сожженных солнцем и развеянных ветром, сердито оглядел всех и заключил:
– Эх мы, горе-пахари!
Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и оба бригадира уехали в центральную усадьбу составлять новый, уплотненный план сева. Иртэн на это время поручили руководить полевыми работами.
– Девчонка-то, выходит, умнее стариков, – сказал Лутонин, перелистывая прежний план.
Эта похвала показалась Окунчикову обидной для своего поколения, он решил несколько оправдать его и снизить молодое:
– Так и должно быть, – сказал он. – Я, к примеру, А и Б узнал только в двадцать пять лет, после революции. А теперь едва отмусолят соску, им уже суют карандаш. Нас, бывало, чуть поднимешь голову, бах по макушке: куда лезешь, сиволапый, вонючий, чурбан нетесаный. А нынче, если сам забудешь про школу, другие напомнят, на дом придут, и за ученье не ты платишь, а тебе. Нынче даже нарочно и то мудрено дураком остаться, и для этого нужен немалый ум. Промежду прочим, эта девчушка никаких особых звезд не открыла, все ее откровения хорошо видны и самым простым глазом.
– Почему же вы молчали, когда составляли посевной план?! – упрекнула его Домна Борисовна.
– Все равно короче не стал бы. Мы же с вами вместе и так и этак уминали его, утрясали – больше не поддается. Сами видите, какой здесь дикий климат, может быть, надо весь сев свернуть в одну неделю, в один даже день. Но по рабочей силе, по тяглу никак это невозможно. И к чему заводить шум-гам?
– Не лучше ли спрятать глаза в карман? – насмешливо досказал Лутонин. – Такой зрячий, знаете ли, хуже слепого.
– И чего вы взъелись на одного меня? Солнышко жарит всех одинаково, суховей дует тоже для всех. И никого это не беспокоит. Парторг, директор – все кругом молчат. Почему на всю Хакассию обязан вопить: «Беда! Горим!» – один Окунчиков? С посевной у нас не хуже других, мы не из последних.
– Нам чужая беда – не утеха, – прервал Окунчикова Степан Прокофьевич. – Не будем толочь воду: кто да что. Скажите, вот сейчас можно ускорить сев?
– Смотря по тому, как будет с пахотой. – Окунчиков вопросительно глянул на Хрунова.
– Не кивайте на соседа, его спросим особо. Отвечайте за себя!
– Надо подумать. Мы уже всяко уплотнялись, утрясались.
– Слышали, повторять не требуется. Утрясайтесь снова. Завтра все ваши соображения – ко мне. – Степан Прокофьевич хлопнул ладонью о стол. – Вот сюда!
Потом с тем же вопросом: можно ли ускорить сев, обратился к Хрунову.
– Можно, – ответил тот без уверток. – Ночи стоят светлые, полнолунные – работай, как днем. Но надо учесть и другое. Поля лежат вразброс: сотня гектаров здесь, другая там, третья еще где-то. Настанет рабочим время обедать – бредут на кухню в полевой стан. Час туда, час обратно, а машины стоят. Бывает и того хуже: если участок далеко от кухни, там рабочий сам же и повар. Пока он собирает по степи что-либо горючее: колючки, попрыгун, навоз, потом разводит костер, кипятит да варит – машина опять на простое. Надо завести другую практику: каждому работнику доставлять харч прямо на участок. И еще одно упущенье: положились на трактор и совсем почти забыли про коня. Заводу не занимать коней у соседа. Инвентарь конный – плуги, бороны, сеялки – тоже должен быть: когда пошло переключение с коня на трактор, этого инвентаря уйму сдали в отставку. Надо переворошить склад и все работоспособное двинуть на поля.
Направив Хрунова в склад пересмотреть погребенный там сельскохозяйственный инвентарь, Степан Прокофьевич спросил Домну Борисовну:
– Почему умолчал Окунчиков о раннем севе?
– Не умолчал, а сумничал. Самому ему про ранний сев и во сне не снилось. А услышал про него, да еще от такой зелени, как Иртэн, и заело: как можно что-нибудь раньше меня? Он везде так: «Нашли тоже новость, я это давным-давно знаю». Ему и прозвище – «Илья Петрович давным-давно про все одно». Только и слышишь от него: «Я говорил, я предвидел», – а все чужое. – Домна Борисовна заговорила о посевной, но с первых же слов споткнулась на Окунчикове и сказала раздраженно: – Мелкий, пустой человечишко. А такой мастер соваться под ноги! Вот постоянно так: за что ни возьмись, сначала надо перешагнуть через Окунчикова. Что «солнце жарит всех одинаково» – справедливо, а что «никого это не беспокоит, кроме Окунчикова да Опытной станции», – брехня. На самом деле вопрос, когда сеять, может быть, нигде не вызывает столько споров, как здесь. Одни говорят: сей как можно раньше, лови осенне-зимнюю влагу. Другие, наоборот, отстаивают поздний сев. У них тоже есть свой резон: первая половина хакасской весны – апрель и май – сухая, с сильными ветрами, которые выдувают из почвы, особенно из вспаханной, плодородный мелкозем, а с июня устанавливается теплая, тихая погода, начинают выпадать дожди. Были годы, когда поздний сев, под эти июньские дожди, давал богатейший урожай. Есть немало людей, которые отрицают всякие посевы, и ранние и поздние, на богарных землях[9]9
Богарные земли (богара) – неполивные земли.
[Закрыть] признают только поливные. У них свой резон: на богаре бывает чаще недород, чем урожай, и нет смысла работать два-три года ради одного урожая. И, наконец, есть такие, как Застреха, которые отрицают даже и поливное земледелие. И тоже как будто есть резон: вспашка способствует выдуванию, и поливные земли, бывшие до вспашки отличными пастбищами, могут обратиться в пустыню.
А пока она знает единственный вполне надежный посев – поливной, но об этом не приходится говорить за неимением оросительной системы. Ранний сев уже упущен. Выбор остался самый сиротский – либо продолжать посевную, как запланировали, либо сделать героическое усилие и закончить на недельку раньше. Она за то, чтобы посеять пораньше, без расчета на дожди: это все же надежней, а дожди, если будут, не испортят дела.
Пришел Орешков и сказал, что вернулись жеребята, которые были в отгоне.
– И как, много хромых? – спросил Лутонин, вспомнив перегон через город.
– Да, есть.
– Где они теперь?
– Тут, за околицей. Хотите взглянуть?
– Обязательно.
Неподалеку от конюшен ряд летних некрытых жердяных загонов – раскольных базов [10]10
Раскольный баз – скотный некрытый двор (в данном случае для коней), состоящий из нескольких отделений, различных по размеру: самое большое вмещает целый табун, следующее – коней десять, затем – еще меньше и, наконец, последнее, так называемый станок, – только одного коня.
[Закрыть]. В них делают массовые переформирования конского поголовья: весной раздел табунов на косяки, осенью обратный свод косяков в табуны, таврение и отъем от маток подросшего молодняка.
Сбившись кучей, жеребята стояли в раскольном базе. С наружной стороны стояли четверо верховых табунщиков, ожидая, когда пришлют им смену.
– Здорово, ребята! – сказал, подходя, Степан Прокофьевич, оглядел их с головы до ног: обувь разбита, одежда порвана, лица в поту. – Устали?
– Есть маленько, – отозвались они.
– Скоро отпустим домок. Когда отдохнете, зайдите ко мне. – Он хотел знать все подробности перегона. Затем попросил стронуть жеребят с места.
Один из табунщиков начал насвистывать какую-то мелодию, похожую на птичью. Жеребята запрядали ушами и пошли возле изгороди, постепенно выстраиваясь гуськом.
Табунщик продолжал насвистывать. Жеребята водили хоровод: изгородь была круглая. Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков внимательно присматривались к каждому. Некоторые прихрамывали, у других были ссадины, опухоли, мутные глаза.
После трех кругов жеребят остановили.
– Дорогонько обходятся перегоны, – хмуро сказал Степан Прокофьевич. – Из табуна голов десять надо отправлять в изолятор.
– И это не все и не главное, – подхватил Орешков. – Нормально мы отнимаем от маток после десяти месяцев, а этих отняли на шестом и сразу в поход за двести верст. Пятимесячных крошек из тихих безлюдных степей сразу на большую дорогу, где машины, телеги, пешеходы, всякие крики. Знаете, сколько свалилось на них тревог, страхов, напрасной беготни! – Павел Мироныч схватился за голову, как осажденный роем ос. – Это не прошло так. Я вот простым глазом вижу, что они и ростом ниже, и телом хуже, чем полагается.
– Смеряйте их, взвесьте!
Приехал Урсанах с новой сменой табунщиков. Усталых отпустили по домам. Начали отделять больных жеребят от здоровых.
В баз вошел табунщик, раскрыл между всеми отделениями воротца и пугнул жеребят. При перебежке табун рассеялся. Один жеребенок забежал в станок. Его смерили, осмотрели, ощупали, взвесили, таким же образом пропустили через станок весь табун. Жеребята оказались мельче тех, которые не были в перегоне и зимовали при матках.
Возвращаясь от базов, Домна Борисовна и Степан Прокофьевич приостановились на мосту через речку Биже. Домна Борисовна схватилась за перила. Стоять без опоры было опасно: дувший порывами ветер мог сбросить в воду. Кивая в пыльную муть, поглотившую холмы и курганы, она сказала:
– И все-таки спасение от наших бед там. Только там, на полях. В табунах, как бы ни старались, мы ничего не сделаем.
– Вы до сих пор думаете, что я не хочу сеять, – сказал Степан Прокофьевич. – Я сгоряча бахнул. Чтобы иметь добрых коней – прежде всего их надо кормить. Хорошее коневодство требует хорошего полеводства. Это не нуждается в доказательствах. Но на авось больше не сею.
– А как же?
– Я слишком хлебороб, чтобы выбрасывать втемную двадцать тысяч пудов отборных семян. Лучше скормлю их. Там ли… – он махнул рукой в сторону полей, – здесь ли… – показал вниз, на речку, – но где-то мы должны найти выход… А такое хозяйство, как сейчас, нетерпимо. Завтра сможете поехать со мной на Опытную станцию?
– Смогу.
12«Газик» мчался во весь мотор. Было прохладное чистое утро. Стихший за ночь ветер не успел еще разыграться и напылить. Поглядывая по сторонам, Степан Прокофьевич расспрашивал шофера Тохпана, куда идут повороты от большака, чьи земли раскинулись вокруг, что зеленеет вдали – всходы или трава.
Слева на горизонте показалась кривая зеленая полоска нового оттенка.
– А это что?
– Тополя на Опытной станции.
– Ты не проглядел поворот?
– Его нет, ездят через город.
– А прямо на тополя?
На Опытной станции до сих пор вспоминают первое появление работников конного завода. В самую сушь на главной аллее сибирских бальзамических тополей вдруг появился дряхлый, с брезентовым верхом «газик», весь зашлепанный свежей грязью. Шел он важно, медленно, как на торжественной церемонии, но вода в радиаторе почему-то клокотала, и оттуда валил пар. Дойдя до пересечения главной аллеи с другой, «газик» остановился. Из него вылезли три человека, тоже все в грязи, под стать своему экипажу.
Шофер немедленно занялся мотором, Домна Борисовна начала чистить свое пальто, Степан Прокофьевич подошел к тополю и нагнул ветку. Он разглядывал ее, нюхал, перебирал маленькие первые листья.
У этого перекрестка аллей – контора станции, столовая, колодец. Скоро вокруг Лутонина собрались любопытствующие: «Откуда взялся? Грязен, будто вечно жил в болоте».
– Скажите, куда мы заехали? – спросил Лутонин.
– В ХОСОЗ.
– Переведите на русский язык!
– Это на русском, но можно и перевести. ХОСОЗ – Хакасская Опытная станция орошаемого земледелия.
– Удачно заехали. Можно, значит, помыться.
У кого-то невольно сорвалась шутка:
– Как предпочитаете: из умывальника или прямо в арыке?
– За арык благодарю, уже наплавались.
Приезжих провели в столовую. Они умылись, счистили, насколько удалось, грязь, потом Лутонин сказал:
– Теперь давайте знакомиться. Вы, значит, ХОСОЗ, а мы из конного завода.
Управляющая делами станции направила их в сад, к старшему научному сотруднику Анатолию Семеновичу Дробину.
– Там увидите. Он очень приметный, – сказала она. – Узнаете сразу.
Домна Борисовна и Степан Прокофьевич ушли в сад. Тохпан остался чинить «ракету», как называл он свою машину.
Шли по дороге, надвое рассекавшей сад. Справа в шахматном порядке стояли яблони, слева – ряды вишен, смородины, крыжовника, малины, ежевики. Иногда встречались одинокие дубки, липы и какие-то незнакомые деревья.
Был конец апреля. Сад только что начал распускаться. Недавно выбравшиеся из почек листья еще не успели расправиться, позеленеть и были пронизаны нежной желтизной.
– Сад, настоящий сад! – твердил Степан Прокофьевич, оглядывая его и не видя ему края.
Домна Борисовна вторила:
– Замечательный. Здесь такой – даже не верится.
По саду время от времени медленно проплывал ласковый ветер, обдавая то запахом черной смородины, особенно душистой в эту пору, то ароматом бальзамических тополей.
И на дороге и по сторонам было немало всяких людей: одни окапывали яблони и кусты, другие что-то высаживали, иные с лопатами, цапками и граблями куда-то спешили.
Вот повстречалась еще группа рабочих. Среди них стоял такой крупный седой бородатый старик, что все кругом, и сами не маленькие, казались подростками. В руках у него была высокая и толстая, как посох, бугорчатая темная палка, которой он чертил на пыльной дороге и объяснял чертеж рабочим.
«Он», – решил Лутонин и сказал:
– Здравствуйте, Анатолий Семенович!
– Здравствуйте! – старик ничуть не удивился, что его узнали. – С кем имею дело? Чем могу служить?
– Покажите вашу станцию.
– Что именно? Станция большая.
– Всю. И расскажите, как это у вас тут, – Лутонин покивал головой на тополя, яблони, – как все это получилось. Расскажите с самого начала.
– Потрудись, друг, найди Ивана Титыча и скажи, чтобы взял лошадь и подъехал в сад, к дежурке, – попросил одного из рабочих Анатолий Семенович.
– Будет сделано, – и он быстро зашагал в поселок.
– Покажите от самого Адама! – еще раз попросил Лутонин.
– Можно и от Адама, наш Адам близко.
Вышли на окраину сада. Он был огражден рядами высоких тополей и кленов. За деревьями – голубовато-тусклые, с короткой щетинистой травой, будто остриженные под машинку, холмы, котловины, увалы, курганы; качаясь как пьяные, бродят пыльные вихри, саженными прыжками мчатся перекати-поле. Знакомая картина.
– Вот наш Адам, – сказал Анатолий Семенович. – Пятнадцать лет назад это же было и на месте станции.
Деревья, ограждающие сад, стояли двумя полосами, меж которых тянулся канал, полный бегущей воды. Анатолий Семенович предложил пройтись по степному берегу канала. Здесь, у внешней – ветроударной – стороны лесного ряда, немилосердно крутило; не зная, куда деваться, ветер бешено набрасывался на деревья, выл, хлопал, налетал вихрем на вихрь, хватал путников крепкой медвежьей обнимкой, то не пускал вперед, то, наоборот, так свирепо толкал в спину, что невозможно было остановиться.
– Какой вредный… – сказал Лутонин, хватая на лету сорванную с головы фуражку.
– К сожалению, многие еще не знают, какой вредный. – Анатолий Семенович взял Лутонина и Домну Борисовну под руки: так было легче противостоять неожиданным и диким налетам вихрей. – Для многих это только неудобство: пыль лезет в глаза, в нос, хрустит на зубах. А на самом деле – бедствие. Каждый порыв ветра безвозвратно уносит толику мелкозема и влаги – расхищает плодородие наших почв.
На очередном шлюзе перебрались через канал обратно в сад, за полосу лесозащитных насаждений. Сад по-прежнему тихо, безмятежно поколыхивался, не ведая, что рядом с ним буря.
На вороном жеребце, запряженном в дрожки-бегунки, лихо подкатил коренастый пожилой человек с рыжевато-седыми длинными усами. Одет он был в брезентовый костюм и высокие резиновые сапоги.
– Рабочий сказал: вас трое. Я себе думаю: да я четвертый – коню хорошая нагрузка, и не взял кучера. Четверо управимся как-нибудь с одними вожжами. Первым кучерить начинаю я. – Он выпятил и без того внушительную грудь, раздвинул локти. – Каков кучер?
– Говоря откровенно, кучер из вас получился бы не хуже инженера: что грудь, что спина, что зык – самые кучерские. Промашку сделали. – Анатолий Семенович всем кивнул: – Знакомьтесь! Наш инженер по поливу Иван Титыч, главный хакасский водяной, безошибочный глаз – ватерпас. Не надо ему никаких нивелиров. Прищурится, посмотрит и пошел: «Веди арык за мной! Веди смело!» Сколько раз проверяли – ни на сантиметр не ошибся. Вся орошаемая Хакассия знает: как пошел Иван Титыч, так пойдет и вода. Он ее на гору завести может.
– Н-но… н-но… – заворчал смущенный Титыч.
– И заметьте, человек без всякого специального образования, на станцию поступил рабочим. Всего достиг здесь. Своим талантом.
– Однако довольно хвалить, – сказал Иван Титыч, окончательно сконфуженный; он и так был румян, а тут раскраснелся – вот кровь брызнет. – Должен поправить вас: я уже не главный водяной, а лапоть. Вот у меня помощник есть, хакас Миша Коков – парнишка двадцати лет… вот у него глазок… где нашим!
«Как же хороша, богата жизнь! Везде, в любом деле свои споры, соревнование, таланты и знаменитости», – подумала Домна Борисовна.
Все уселись на бегунки.
– Куда ехать? – спросил Дробина Иван Титыч.
– Предоставим выбор гостям.
На станции было разностороннее хозяйство: поля, огороды, парники, молочная ферма, птичник, пасека…
– На поля, – сказал Лутонин, и в памяти всплыли неоглядные однообразные массивы: черные, зеленые, в дымке цветения, спелые, сжатые, тучные, голодные, в радостном шуме работы, в белом саване снега. «Поля, поля! Нет другого, что так же волновало бы человеческое сердце, как вы, оплаканные и воспетые поля!»
Бегунки застучали колесами на мостике через оросительный канал. Этот стук вывел Лутонина из задумчивости.
– Приехали, – сказал Иван Титыч.
Здесь были совсем иные поля. Ленты молодого леса и оросительных каналов размежевали их на множество небольших участков. Одни из участков уже зеленели всходами, на других пахали, боронили, сеяли, поливали. Среди привычных машин были незнакомые, и делали они что-то непонятное. Станция, как учреждение опытное, разводила многие сорта пшеницы, овса, ячменя, кукурузы, сахарной свеклы, огурцов, помидоров. Сев был разный: поздний, средний, ранний, с поливом, без полива, по стерне… Лутонина особо интересовало, когда сеять колосовые и как охранять поля от выдувания и суховеев.
Анатолий Семенович сказал, что на поливных землях можно сеять до июня, успеет и вырасти и созреть: лето в Хакассии долгое, солнечное; на богаре сеять что ни раньше, то лучше, а для защиты от ветров надо сажать лес.
– А будет расти он без полива?
– Уже растет. Иван Титыч, поверните на богару!
Богарный участок лежит у границы Опытной станции. Дальше на сотню километров раскинулась совершенно нагая – без единого деревца – степь. По южной стороне участка, против особенно злых суховейных ветров, посажена лесная полоса.
Ехали вдоль опушки этой полосы.
– Что в степи невозможен лес – вреднейшее заблуждение, – говорил Анатолий Семенович, кивая на стройные ряды молодых сосен и берез. – Возьмем к примеру нашу Хакассию. Люди живут здесь тысячи лет и все время лес рубят, ломают, его вытаптывает скот, палят пожары. Никто не воткнул прутика, а только сводят, сводят… И все-таки он есть до сих пор. «Невозможен», – бессовестный, злостный поклеп на природу. Его «рубаки» выдумали, – старик вызывающе оглядел своих спутников: кто не согласен? Но здесь противников не было, и тогда, сжав кулаки, проговорил в пространство: – За тысячи лет раздели родную матушку до пупа.
Некоторое время он сидел молча, нахмуренный, грозный, неприступный. Потом сказал с удивившей всех после «грома» нежностью в лице и голосе:
– А если к нему не с топором, а с любовью; не рубить, а сажать, холить… Какие зашумят боры! Дубравы!
Домна Борисовна попросила Ивана Титыча остановиться:
– Я хочу поглядеть лесок поближе.
– Убеждайтесь! Убеждайтесь! Неподдельный.
Она встала меж сосенок и березок помериться с ними ростом. Деревья были изрядно выше ее.
– Сколько им лет?
– Двенадцать.
– Росленькие.
– Больше требовать стыдно. Их ведь донимают и зной, и суховеи, и морозы, и бураны. Они принимают на себя первые, самые свирепые удары степных стихий. И, как видите… – Анатолий Семенович тоже встал среди деревьев. – Уже меня переросли. И другим еще помогают: хлеб, овощи, да все около них гораздо лучше растет.
– Совсем не поливаете? – спросил Лутонин.
– Ни разу. Перед посадкой за год натыкали хворосту. Зимой поднабрался тут снежок, а едва растаял, мы тотчас же, в мокрую землю, посадили лес. Затем он постарался уже сам: корни запустил – не скоро найдешь, где конец; иную зиму кругом голо, снег вроде и не падал, а здесь всегда сугробик.
Поехали дальше. Лесная полоса кончилась.
– Теперь покажем клеверок, – сказал Анатолий Семенович.
– Клевер? – обрадованно удивилась Домна Борисовна: она знала, что в большей части степной Хакассии клевер не растет, хотя трудились над ним много. – Как же удалось вам?
