Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 60 страниц)
Талдыкин с Иваном Черных сидели на мраморно-пестром галечном берегу Енисея; Иван закинул перемет и ждал, когда клюнет рыба, Талдыкин бросал в воду галечник. Сквозь прозрачную, немного зеленоватую от вечернего неба воду хорошо было видно, как падают и ложатся камни. Талдыкин старался уложить их один на один, конусом.
Иван Черных только что вернулся из города и рассказывал новости: Павел уехал к Сопочной корге встречать заграничные пароходы; для трудпереселенцев действительно строят дома; Ивану и всем прочим, кто работает на покосах, велено завтра перебираться в город и становиться на погрузку; город весь увешан флагами и кумачом; народ помылся, побрился, приоделся.
– Как к светлому Христову воскресенью. Колоколов вот не хватает. Ударить бы во-вся. Эх! – Иван блаженно зажмурился, вспоминая воскресные дни, когда он закладывал две брички, в каждой – по паре одномастных лошадей, и по ровной степной дороге катил всем семейством в село. Встречные уступали ему дорогу, попутчики оставались далеко позади. До села катили часа полтора, и это время запомнилось Ивану как самое хорошее в жизни.
В такие моменты его всегда охватывало чувство счастья и покоя, все заботы и тревоги забывались, ни о чем не думалось, ничего не хотелось, только бы все оставалось так, как было: вечно бы лежала цветущая, душистая степь, вечно бы катила, покачиваясь, бричка, вечно бы сидела рядом молодая красивая жена и вечно бы гудел протяжный, задумчивый звон.
Талдыкин слушал рассеянно. Он думал, что ему лучше, пока цел, поскорей либо вернуться в Москву в дровяной склад, либо уйти в Якутию и поселиться у какого-нибудь пустого озера, либо…
Его сильно тревожила последняя встреча с Павлом. «Эх, Енисей, Енисей… горькая моя реченька! Все ты умчал у меня. Невесту. Богатство. Почет. Не будь тебя – Маришкиного муженька не загнали бы сюда. А она – глядь-поглядь – нет другого, и потянулась бы ко мне. И большевики пехтурой через тайгу не скоро бы доползли сюда. Все ты испортил. Может, и остальное – жизнь мою отдать тебе. Мчи куда хочешь! Постыла она мне».
Талдыкин встал.
– Говоришь, через два дня? – спросил про пароходы. – Как прибудут – извести меня! Я в пещерке буду околачиваться. В городе припаси надежное местечко, на пароход-то, может, не сразу попаду, может, на берегу побыть придется. Ну, спасибо тебе за все! – пожал Ивану руку и пошел в противоположную от пещерки сторону.
Долго за полночь бродил по лесу, насвистывал, пробовал петь, но ничего не выходило (в жизни никогда не певал), ломал по пути сучья, иногда, сам не зная чему, начинал смеяться.
По пятам за ним шел Василий, шел почти неслышно. Там, где Талдыкин грузно шлепал по болоту, он перебегал, чуть касаясь земли подошвами, большими прыжками перемахивал с кочки на кочку и сам удивлялся такой легкости. Оказалось, что не позабыл, как разбрасывал листовки, скользя тенью мимо полицейских постов, как ходил на фронте в разведку, стоял неслышно в дозорах.
На рассвете Талдыкин вернулся в пещерку, Василий остановился в нескольких шагах от входа. В пещерке некоторое не долгое время скрипел щебень под сапогами Талдыкина, что-то шуршало, охало.
«Должно быть, укладывается спать, – думал Василий. Потом, когда все стихло, испугался: – А не удрал он другим, запасным ходом?» И, крепче сжав револьвер, шагнул в пещерку. Талдыкин спал вверх лицом, подложив под затылок ладони. Рядом с ним, у правого локтя, лежало ружье. Василий осторожно взял ружье, повесил на плечо и сел на камень, чтобы отдышаться: у него вдруг сильно заколотилось сердце, точно он взбежал одним духом на высокую и крутую гору. Потом он оглядел пещерку, вход в нее был один, напасть неожиданно сзади не могли, и сказал:
– Ну, Влас Потапыч, вставай!
Ландур открыл глаза, дико взглянул на Василия, сел, рука потянулась за ружьем, но не нашла его.
– Вставай! – повторил Василий.
– А ты кто такой? – Талдыкин выругался.
– Ты арестован, пойдем! – Василий направил на Талдыкина револьвер.
– Арестован?.. Это мы посмотрим еще. – Талдыкин встал и начал не торопясь одеваться, собирать свое добро в сумки.
Собрался и сказал:
– Ну, я готов.
– Иди вперед!
– Постой! Где-ка я тебя видал?
Василий не ответил.
– А-а… Приятель. Та-ак… – Влас Потапыч прислонился к стене пещерки. – Та-ак. Это, знаешь, не дело. – Он сбросил сумки на пол. – Я не иду, нет. Лежачего не бьют, сонного не ловят. Нет, ты меня открыто, честно поймай. Я тебя кормил, на своем пароходе раскатывал. Ты у меня жену украл, всю эту землю украл. Довольно, Отдай вот ружье и тогда лови.
Василий шагнул к Талдыкину.
– Иди!
Талдыкин отступил. Василий шагнул еще. Талдыкин полез из пещерки, Василий выбросил за ним сумки и корзинку:
– Забирай!
Талдыкин надел сумки и сказал:
– А корзиночку ты понесешь. Корзиночка Марине Ивановне полагается.
Василий подхватил корзинку, откинул лопух, под ним была краюшка черного хлеба, отрезанная от квадратного каравая, какие выпекали в Игарке, и записка:
«Марина Ивановна, посылаю тебе старый должок. Спасибо – выручила. Если моя краюшка немного поменьше, не сердись. Хлеб теперь достается трудно. Корзинку – дочке вместо игрушки, полагаю, что из игрушек она давно выросла. Плел сам. Думаю, теперь мы квиты. Известный вам Влас Талдыкин».
На Павловом покосе им повстречался наряд милиции, он шел брать Талдыкина. Арестованный Иван Черных показывал дорогу. Талдыкина Василий сдал милиции и пошел в город один.
Было рано. Дочь спала. Мариша с распущенными волосами, одетая только в халат, сидела у стола и кого-то спрашивала по телефону: «Когда был? Вчера… днем… А ночью не заходил? Узнайте!»
Увидев Василия, одетого в военное, в сапогах, сплошь забрызганных грязью, Мариша на полуслове бросила телефонную трубку.
– Где ты пропадал? Почему такой… строгий?
Он сказал, что пробыл ночь на бирже и у причалов.
– Я всех обзвонила… говорят: не был.
– Не знаю, почему тебе не сказали. – Он присел к столу, начал читать телеграммы, поступившие за ночь.
– Предупредил бы.
– Я думал, сам приду. И не заметил, как ночь прошла. Оглянулся – утро.
– Нечего сказать, хорош муж, – упрекнула Мариша. – Спать ляжешь?
– Да нет, не хочу… Разгулялся.
Мариша ушла за перегородку и немного погодя вышла оттуда причесанная, в черных лаковых туфлях, в новом платье из синего крепдешина. В руках у нее была новая же, под цвет платья шляпа. Платье было готово с вечера, и Марише хотелось поскорей показаться в нем Василию.
– Тебе нравится? Все ладно, нигде не тянет, не морщит? – допрашивала она Василия, поворачиваясь к нему то лицом, то спиной.
– Ничего… Отделочка вот пестровата. Построже надо. Построже-то – лучше, особенно при твоем возрасте, в твоем положении, – ворчал он, думая не о платье, а о самой Марише.
– Как лучше, с пояском, без пояска? – говорила Мариша, то надевая, то снимая пояс.
– Лучше, лучше, – твердил Василий при всех случаях.
– Да ты не глядишь ведь. – Мариша перехватила его задумчивый, будто незрячий взгляд. – Ну, оторвись на минутку, погляди! – Она обиженно махнула рукой и отошла к зеркалу.
Он повернулся к Марише и сказал отрывисто:
– Сними его… платье! – И рассказал, что пойман Талдыкин, скрывавшийся на покосе у Павла. – Теперь понимаешь, за кого ты хлопотала? Кем выглядишь? Со-об-щни-цей Талдыкина!
Мариша, шатаясь, перешла от зеркала к двери и села там в угол, на детскую скамейку. Во дворе скрипнула калитка. Поверх штор, закрывавших окна не во всю высоту, Василий заметил, что от калитки к крыльцу плывет, покачиваясь, милицейский шлем. Василий помог Марише встать, торопливо одернул на ней платье и открыл дверь.
– Здесь живет Марина Ивановна Ширяева? – спросил милиционер и молча подал ей вызов к следователю.
Прочитав бумажку и ничего не поняв, она передала Василию.
– Наверно, тебе.
Василий пожал плечами.
– Нет, тебе.
– А что с этим делать? – спросила Мариша. – Я не знаю.
– Одеваться и идти за товарищем. – Василий крепко обнял Маришу и поцеловал несколько раз, потом подал ей новую шляпу, купленную для нового платья.
До пароходов оставалось меньше суток. Василию надо было еще раз, последний, осмотреть причалы, лесную биржу, поговорить с диспетчером порта, с грузчиками, а он час за часом все сидел дома, из окна, с крыльца, от калитки выглядывал, не идет ли Мариша назад.
Он верил ей, знал, что все было так, как она рассказывала ему… Следователь, пусть даже самый придирчивый, не найдет за ней никаких преступлений, кроме неосторожных хлопот за Павла, кроме излишней доверчивости и неразборчивой доброты, и отпустит после первого же допроса.
Так он сидел до вечера и, не дождавшись Мариши, решил идти к следователю за объяснениями. Но его предупредили, позвонили ему от имени следователя, чтобы Марине Ивановне принесли постель.
Отнести узел попросил Большого Сеня, сам опять надел шинель, френч и пошел на биржу. По пути заглянул в клуб и отдал дочери, которая была там на репетиции, ключ от квартиры.
– Меня не жди, ложись спать, – сказал ей. – Я поздно приду.
– А мама?
– Уехала в тундру, там какая-то эпидемия, – ласково потрепал дочь по худому плечу с проступающими бугорками костей.
И ушел не торопясь, твердым военным шагом.
На бирже заметали последний мусор. Василий велел старшему по охране удвоить на ночь число сторожей. На лесопильном заводе долго вслушивался в шум моторов, в звон пил. Все было привычное, ухо не уловило ничего нового, предупреждающего о катастрофе.
Ночью пришла телеграмма: пароходы были в пятидесяти километрах от Игарки. Заводы спокойно отработали последнюю смену и закрылись на ремонт. Всю ночь светила луна, а Василий все ходил по городу, над рекой, вглядывался в запоздалых пешеходов, в тени, в черные пятна за домами, за заборами, за грудами опилок и макаронника.
У него кружилась голова и дрожали от усталости ноги. Когда он выходил на реку, здесь, перед текучей, колеблющейся водой, ему начинало казаться, что и берег и город – все плывет и колеблется, растворяется в тумане. Тогда он совал руку в карман и сжимал холодную ручку револьвера. От этого тверже делались ноги, ясней голова, берег и город вновь приобретали отчетливые очертания.
Около Игарки Енисей делает излучину, и пароходы появились неожиданно. Пришедшим встречать не пришлось томиться, как это бывает на прямом плесе; увидев дым, с полчаса ждать, когда покажется труба, потом гадать и спорить, какой идет, легкач или буксир, «Спартак» или «Куйбышев».
Шесть лесовозов плыли один за другим утиным выводком. Войдя в протоку, они загудели глуховатыми басистыми голосами, оглушили весь город. С рейда им ответили «Север» и «Советская Сибирь». На мачте порта взвились пестрые флаги – национальные флаги гостей. Гости ответили на салют – подняли красные советские флаги.
Пароходы были сильно нагружены и, должно быть, очень глубоко вспахивали воду: как в шторм, на берег кинулись тяжелые зеленые валы, н после того как остановились винты и упали якоря, вода еще долго клубилась и вздрагивала. На ходу лесовозы казались не очень большими, кое у кого даже вызвали разочарование, но остановились – и точно сразу выросли, четыре из них заняли всю длину причала, два остановились на рейде.
Отгудели гудки, закончились переговоры флагами. Сошли на берег усталые, но счастливые лоцманы. Василий поздравил их, поблагодарил и велел идти в столовую, где ждал их обед. Павлу дали пообедать, отдохнуть, а потом увели к следователю.
Остаток дня у Василия ушел на переговоры с представителями фирм-экспортеров, с диспетчером, с заведующими лесной биржей и товарными складами, потом начался торжественный вечер в клубе, откуда тоже нельзя было уйти, и Василий позвонил следователю уже поздно ночью.
– Она скоро будет дома, – сказал следователь, а минут через пятнадцать позвонила сама Мариша.
Василий вышел навстречу.
– Все? – спросил он, сжимая ей руки.
– Все, – ответила она и заплакала, не стесняясь, что на улице много народу. Дома она снова рассказала Василию все, что вспоминала не однажды по частям: как жила у Большого порога, потом у брата Егора, как сватался к ней Талдыкин, объяснила, почему он передал Василию корзиночку, краюшку хлеба и записку; рассказала, что была очная ставка с Талдыкиным и с Павлом. Они не сказали про нее никакой напраслины. А Павел даже благодарил, называл спасительницей.
– В одном я виновата – слишком доверилась Павлу, поторопилась хлопотать о нем. Вот за это можешь судить.
– Не надо, довольно. Я верю, – успокаивал ее Василий.
Когда она умолкла, он вытер ей слезы и сказал:
– Я не собираюсь судить тебя. И ты не торопись раскаиваться. Пожалуй, хорошо, что хлопотала, в самое время. Хлопоты, похоже, на пользу пошли. Игарка цела, Павел привел пароход, Ландур схвачен. А без твоих хлопот, может, хуже получилось бы. Подумай-ка и успокойся! Лучше уж не меняйся, будь прежняя!
Он поцеловал Маришу. Она вытерла насухо лицо, повернулась к Игаркиному зимовью, маячившему в ночи за рекой двумя слабыми огоньками, крепко прижалась к Василию и прошептала:
– Съездим как нибудь туда, посидим, помнишь, на том камешке.
XIIIШла разгрузка. С каждым новым ящиком, тюком, бочкой, выброшенными из пароходных трюмов на берег, пароходы становились выше и выше. Красные линии по бортам поднялись над водой на высоту двухэтажного дома, а трубы и мачты сровнялись с трубой лесопильного завода. Обнажились ржавые рули, выглянули из воды огромные лопасти винтов, и стало всем понятно, почему так долго клубилась и дрожала вода в протоке, когда прошлись по ней эти пароходы.
Порт работал и днем и ночью. Пароходы торопились поскорей освободить место у причалов для других, идущих им на смену, пораньше проскочить сквозь ледовое Карское море. На всю навигацию это море давало только два месяца, август да сентябрь.
По вечерам, по ночам, когда на других участках работа останавливалась, к пароходам собирались толпы люду. Разглядывали помятые льдами борта, пытались читать непонятные надписи, говорили о морях и океанах – какие теплые, какие холодные, – о странах, о народах. Разговоры о селах, деревнях и хуторах, откуда приехал и был собран люд в Игарку, примолкли, как-то даже неловко стало вспоминать о них наравне с океанами и материками.
Авдоня, Большой Сень, Вакуйта и Куковкин держались своим особым кружком. Соединило их удивление. Они слыхали, что на земле много всяких государств и народов, но ничего определенного о них не знали, были эти государства и народы для них вроде сказки: где-то, что-то, может, есть, а может, и ничего нету, одна выдумка. И вдруг из сказки, из выдумки пришли корабли, да такие большие, каких и не видывали на Енисее, приехали англичане, норвежцы и негры – люди как люди. Правда, говорили они непонятно, одни курили трубки, другие – сигары, негры были черные, но в общем – такие же люди, какие жили в Игарке. Они сразу полюбили русскую водку, а опьянев, так же плели ногами.
Пароходы были из Англии, Норвегии, Швеции. Сень, Вакуйта, Авдоня переходили от «норвежцев» к «англичанам», от них – к «шведу» и гадали, где находятся все эти Англии, Швеции и как до них ехать.
Учителем был Авдоня. В родной деревне был у него приятель дед Андрюша, который воевал с турками, потом один из племянников воевал против немцев под Варшавой. Авдоня и решил при помощи того, что рассказывали дед Андрюша и племянник, все объяснить и расставить. Но как ни старался, ничего не вышло, припутал только к неведомому Лондону и неведомые Балканы и Варшаву. Тогда Авдоня поймал Конева Мишу.
– Иди-ка, винт, к нам, растолкуй, где эти всякие Лондоны!
– С полным моим удовольствием. Откуда поедем? Из Игарки? Куда, в Лондон?
– Прокати уж подальше, по всем местам.
– Можно и по всем. – Миша начал рассказывать: – Ну вот, погрузили мы в Игарке лес, дали гудок и поплыли. Километров около тысячи плывем Енисеем. Тут ничего особенного нет, ни городов, ни сел больших, все маленькие станочки. Лесок по берегам ниже, реже, верст через двести от Игарки кончается совсем, дальше чистая тундра. Енисей все глубже, шире, у нас от берега до берега семь километров, в Дудинке четырнадцать, потом тридцать, а около моря – сорок, шестьдесят…
– Реченька! – Авдоня всплескивал руками. – Я думал, Игарка совсем у моря, вот за мыском и море. Да какой же наш Енисей-то! Мы плыли, плыли, а, говоришь, ишшо тыща осталась. Врешь, чай, не бывал ведь?
Сень подтвердил, что Конев говорит правду. Когда доехали до моря, Коневу потребовались палочка и кусочек песчаного берега. Все скоро нашлось. Конев вычертил на песке океаны, земли, отметил крестиками города, провел пути кораблей. Вокруг Конева быстро собралась толпа, он обвел свой чертеж кругом и запретил ступать в круг за черту. В круге появились Москва, Ленинград, а по просьбе одной богомольной старушки – «святой» Афон и Иерусалим.
И потом, как только Миша показывался у причалов, его сразу обступали, и начиналась география. Когда песчаный берег, где Конев чертил моря и пути кораблей, заняли под ящики и мешки, Конев начал устраивать свои уроки около этих мешков и ящиков. Нужна Швеция – он идет к ящикам, в которых привезено оборудование для лесопильного завода, купленное в Швеции; нужна Америка – показывает выстроившиеся рядком по берегу американские автомобили-лесовозы; достаточно пройти несколько шагов, и там уже Турция – из ящиков благоухает изюм и табак. На игарский берег съехался весь мир.
На лесной бирже загудела автомобильная сирена. Гудок был пронзительный, требовательный и долгий, как гудят пожарная охрана и Скорая помощь. Толпа, собравшаяся у причалов, дрогнула и темной волной качнулась в сторону биржи. По дощатому спуску от биржи к причалам катил автомобиль-лесовоз. Над радиатором, как огонек, полыхал красный треугольный флажок. Лесовоз остановился против «англичанина», скинул на причал свою ношу, пакет желтоватых досок, и, загудев снова, укатил обратно на биржу. Пакет досок, подхваченный подъемным краном, покачиваясь и напоминая взлетающую чайку, поднялся над кораблем, описал полукруг и нырнул в трюм.
За первым лесовозом прикатил второй и третий, по спускам к «норвежцам», к «шведу» двинулись обозы груженых телег.
В никелированных частях автомобилей, в светлых шипах тележных колес, в медных и стальных наборах лошадиной сбруи заиграло солнце, на серый каменный берег, на ржавые борта кораблей, на темно-зеленую воду кинулись резвые зайчики.
На погрузке работал почти весь город, грузчикам помогали землекопы и плотники, многие женщины, сидевшие при кухнях и детях, вышли складывать доски; обедали все тут же, на бирже, в столовой, а ребятишки жили в яслях и на площадках.
На пару с Алешкой Черных работал Сашка Чухломин. Он был природный грузчик, в свои двадцать три года успел уже побывать на Волге, в Одессе, в Ленинграде и Красноярске. В Игарку он приехал ради любопытства, с тем же пароходом думал вернуться обратно. Но получилось все иначе.
Сашка Чухломин и Алешка Черных разгружали на причалах телеги, подвозившие доски.
Мимо них нескончаемой вереницей плыли по мостовой светлые кружки солнечных зайчиков. Грузили только под ясным небом, старательно охраняя лес от каждой капли, от всякой росинки.
Сашка неотрывно глядел на уплывающих зайчиков, – привычные руки сами находили груз, – и думал о вдовице Маше. Он давно любил эту Машу, любил ее упрямую печаль, гладкий вдовий пробор, медленную задумчивую походку и даже верность умершему Жаворонкову.
Вчера он шел домой с ночной погрузки, шел своей «грузчицкой» походкой: твердо, важно, медлительно, опустив слегка голову. Все, кто встречался, первыми снимали перед ним шляпы и фуражки. Сашка был уважаемым человеком: самый сильный, но самый спокойный грузчик в Игарке. Даже пьяные, завидев его, притихали и уступали ему дорогу.
Маша несла воду. На Портовую улицу Маша и Сашка ступили в одно время, шаг в шаг.
Было шесть часов утра, улица лежала пустая, окна задернуты занавесками, и Сашка решил не ждать другой такой удачи.
– Вот ловко сговорились, – весело сказал он.
– Я не сговаривалась, – не глядя на Сашку, сказала Маша.
– Я сговаривался, я… – Он приноровил свой шаг к Машиному. – Тоскуешь все?.. О живом-то когда подумаешь? Ах, Маша, Маша!..
Он ждал, что Маша отзовется как-нибудь на его объяснение, или хоть изменится в лице, или собьется с ноги, но Маша осталась все та же и продолжала идти как завороженная. В такт ее шагам медленно покачивались ведра, а в такт ведрам покачивались и плыли по мостовой, как по реке, два солнечных зайчика.
На спуске к причалам случилась заминка, поток телег приостановился. Сашка с Алешкой присели на пакет досок отдохнуть. Сашка посетовал, что на причалах запрещено курить, и вдруг спросил Алешку, как женился он.
– Зачем тебе моя женитьба? Шутки шутить? Язык-то у тебя шальной, он, чай, и во сне болтается, бормочет.
Сашка сказал, что думает жениться, облюбовал и невесту, а подойти к ней не знает как.
– У нас по-сиротски было, – смущаясь и глядя в сторону, начал Алешка. – Она, моя Секлетинья Павловна, спала, а я взял и лег рядом, взял и обнял ее.
– Сонную?
– Сперва сонную, потом, конечно, проснулась.
– И ничего?
– Ничего. Да я плохого и не думал, я ее от ветру заслонить прилег. Она промерзла сильно, ну и прижалась ко мне. Тоже ничего такого не думала. По-ребячьи прижалась. А заботы, страхи у нас одинаковые были. В этом, пожалуй, все дело. Как прижались мы, сразу легче стало, про страх забыли и полетели будто куда-то далеко-далеко. Летим, и, кроме нас, никого и ничего нету. Да ничего и не надо нам. Утром встали женатые.
– О чем говорили, не помнишь?
– Она ни слова не проронила. Я сперва, когда она холодная была, одно твердил, жалась бы ко мне потеснее, а потом и я замолчал. Сам видишь: сиротская, обидная наша женитьба, без сватов, без песен, без браги.
– Мне бы такое сиротство! – позавидовал Сашка. – Не сиротство, а счастье.
– Секлетинья Павловна обижается, что погулять, пошушукаться не пришлось и кос ей не расплетали.
Вечером Алешка увел Сашку к себе. Слово за слово, и Сашка рассказал о Маше, пожаловался, что ничего не понимает в девичьем сердце.
– Секлетинья Павловна, посоветуй!
– Я не учена. У мужа спрашивай, у нас он распоряжался, он – грамотей. – Секлетка с укором покивала на Алешку, потом подошла к нему, ласково погладила волосы. – Не серчай, я ведь так, в шутку.
Алешка достал самодельные шашки. Секлетка принесла ворох дырявых носков. В самый разгар игры, когда Сашка позабыл про Машу, Секлетка вдруг заговорила о ней:
– Машу я знаю, с Машей мы каждый день у воды видимся.
– Вот и поговорила бы, Секлетинья Павловна! Я ведь совсем не такой, как с виду. Язык шальной, верно, а сердце у меня серьезное.
– С Машей истово надо, она девушка истовая.
– Да я как угодно, не то что истово, на карачках ползать согласен.
– Сватью слушаться будешь?
– Заикнись только, бровью поведи… – Сашка проиграл партию и спутал шашки. – Слушаю, Секлетинья Павловна. Что я должен делать?
– Пока ничего такого, пока работать. Забудь все, и Машу свою, и работай.
– За двоих, за троих?
– Сколь сил хватит. Чтобы разговор пошел.
– Алексей Иваныч, слышишь? На пару ведь работаем. Ты согласен? – спросил Сашка.
– У меня теперь десять человек за столом молотят.
Секлетка вспыхнула, быстро обернулась к Алешке.
– А не молотили бы?
Алешка взял жену за руку и сказал, смеясь:
– За Секлетинью Павловну – и денно и нощно.
– Вон ты какой. Не знала, – тоже смеясь, сказала Секлетка.
После этого разговора Алешка с Сашкой начали раз от разу увеличивать выработку и скоро стали заменять две пары грузчиков. Через неделю на биржу пришел фотограф, снял их и сказал, что наутро портрет появится в газете. Утром, идя с работы, Алешка с Сашкой свернули к лесопильному заводу, где у ворот был щит, на котором вывешивали свежие газеты, и там перед щитом застали Секлетку с Машей.
Маша была в своем обычном вдовьем виде, одета в платье с белыми горошками, повязана кремовым платком под горлышко; Секлетка же в новом трикотажном костюме, в зеленой сеточке вместо платка, в тонких праздничных чулках, будто она, а не Маша была невестой. И держалась она, как невеста; когда подошли мужики, она залилась румянцем и потупилась.
– Что нового в газете, хорошего? – спросил Алешка.
Секлетка зарделась еще сильней, подхватила Машу под руку и потянула за собой. Отойдя, она украдкой оглянулась и улыбкой позвала Алешку.
– Пойдем проводим! – сказал он, думая, что Секлетка зовет его ради Сашки.
Догнав женщин, они разделились: Сашка с Машей пошли впереди, Алешка с Секлеткой за ними. Алешка решил, что теперь можно не играть, и заговорил о домашнем: не надо ли зайти в лавочку купить чего-нибудь? Секлетка досадливо тряхнула головой: не надо!
И дома была странная – Алешку стала называть Алексеем Ивановичем; когда он ловил глазами ее взгляд, она краснела и отводила лицо; на губах у нее иногда вспыхивала новая для Алешки улыбка, какую раньше замечал он только у сонной; что-то изменилось в лице, в движениях, будто что-то пристало от другой, чужой женщины.
И как перед чужой, которую не обнимал еще, не целовал, Алешка почувствовал перед Секлеткой робость. Он встревожился и однажды заговорил: что стало с нею?
– А ты не догадываешься? – удивилась она. – Я думала, и ты заодно со мной. У меня, знаешь, такое в сердце, что мы с тобой не здесь вот, – Секлетка погладила подушку, – а порознь. У нас ничего еще не было, мы с тобой – жених и невеста, я выхожу за тебя замуж. Мы, две подружки, я и Маша, обе выходим замуж.
– Уж больно заметно выходишь, как по-настоящему, заметней Машиного.
– И по-настоящему.
– По ошибке вместо Маши не выйди.
– А ты сильнее сватайся!
По городу о Сашке с Алешкой пошел разговор; теперь и незнакомые стали узнавать их по портрету, и раскланиваться с ними, в столовой для них отвели определенный стол у окна на речку и ко времени всегда освобождали его, чаще меняли на нем скатерть. Маша поставила букет цветов из окрашенной стружки, живые отцвели уж.
– Ну, женишок, давай поговорим насчет свата! – сказала однажды Сашке Секлетка.
– Выходит, одной сватьи мало? Выбирай себе пару, мне все равно.
– Выбирать не приходится. Невеста ждет нашего дядю, Василия Александровича, и Авдоню. Хочешь высватать – иди к ним, уговаривай!
– Нечего сказать, обрадовала. – Сашка повертел шляпу. – Это, значит, отказ. Дядю… Он заикнуться не даст, выгонит. Какое, скажет, мне дело до ваших шашней.
– А ты попробуй! Сперва шуткой… Будет морщиться – отстанешь.
– И что ей дядя? Не с дядей ведь жить, со мной. Довольно и одного Авдони.
Но Секлетка вступилась за Машу.
– Замуж не каждый день выходят. И как потом обидно, когда вспомнить нечего.
– Может, уступит? – спросил Сашка, надевая шляпу. – Согласится без дяди?
– Ничего не уступит, сказано – отрублено. – Секлетка отвернулась к окну, давая понять тем, что разговор окончен. Сашка ушел, не сказав ни «да», ни «нет». Секлетка испугалась, не слишком ли много запросила.
Все это шло от нее, а не от Маши. С ней она даже не разговаривала о сватовстве и сватах. От Маши она выведала только одно, что Сашка мил ей, и когда придет время, она не прочь выйти за него замуж. Узнав это, Секлетка решила на Машиной свадьбе отпраздновать и свою свадьбу с Алешкой и обдумала все, как для себя, чтобы жених был на виду, сваты – уважаемые, почтенные люди.
Все, с кем ни говорил Сашка, сомневались, что Василий пойдет в сваты. Он решил спросить еще у Конева.
– Тут один рабочий женится, – сказал он шутливо, – а невеста у него с чудинкой: хочу, говорит, чтобы сватал меня сам Василий Александрович, иначе не пойду, останусь лучше старой девой. Меня рабочий похлопотать просил. Я думаю сказать: у дяди, мол, рука тяжелая, вредная, пять годов в загсе работал по разводам.
Он предполагал, что Конев посмеется над рабочим, и тогда Секлетка, пожалуй, уломает Машу. А Конев, наоборот, заинтересовался:
– Кто такой?.. Уж не Сашка ли Чухломин? И вдовица Маша? Славная пара! Значит, скоро пляшем. – Конев притопнул ногой. – Меня, чай, не обойдешь?
– Тут до плясу напляшешься. Она ведь взаправду заломила: хочу, чтобы сватали дядя Вася и Авдоня.
– И правильно: выходить – так уж с толком. У Авдони чего только борода стоит, на всю Игарку две таких, у него да у Большого Сеня.
– Может, заменить дядю Сенем? – обрадовался Сашка. – Втолковать Маше, что две бороды фасонней.
– Авдоню можно заменить, а дядю никак. Весь смысл в дяде, без него будет просто свадьба, а с ним – событие. Что? Не видишь события? У тебя голова не на то место привинчена. – Конев заходил по Мерзлотке, замахал руками: – Как же не событие! Рассказать любо-дорого!.. А еще в Игарке жила-была сиротка Маша, по прозванию «Вдовица». Ни отца у нее, ни матери. Был жених, да, по несчастью, замерз. Стала Маша печальна, как осенняя увядшая травинка. Бровью не поведет, ресницей не дрогнет. Полюбил эту печальную Машу Сашка Чухломин, весельчак, балагур и наш первый грузчик. Сказала Маша ему: «Готова я сменить печаль на радость, посватай только как следует». И сватали Машу самый уважаемый человек и самая широкая борода. Свадьбу справляли в клубе, вытирали Машины слезы, танцевали и веселились всем городом. Это что, смысл или не смысл?
Конев рьяно принялся устраивать Сашкину свадьбу. Рассказал в комсомоле, в профсоюзе, и там и тут понравилось. Разговаривать с Василием пришла целая делегация молодежи. Он одобрил затею и согласился быть сватом.
Маша была так польщена, что и не заикнулась о деревенском обычае – ходить год печальной. Свадьбу играли, как пророчил Конев, в клубе. Танцевали и веселились сто человек своих и десять иностранных.
Секлетка сидела рядом с Машей, как лучшая ее подруга, сидела с таким же счастливым и невестным лицом.
