355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Кожевников » Том 2. Брат океана. Живая вода » Текст книги (страница 44)
Том 2. Брат океана. Живая вода
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:30

Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"


Автор книги: Алексей Кожевников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 60 страниц)

12

Разные бывают заботы: одни – груз, давят человека, убивают прежде времени, а другие – крылья, несут его, радуют, молодят. Для Степана Прокофьевича его заботы были крыльями: чем больше скапливалось их, тем неустанней, деятельней становился он и, не дожидаясь, когда отпадут одни, шел навстречу другим. Была возведена только треть плотины, не докопан и сух еще пруд, а Степан Прокофьевич уже думал о заселении его птицей, рыбой, о том, чтобы не пропускать воду сквозь шлюзы вхолостую, а заставить и там поработать. Если покрутит турбину или жернова, ее не убудет. Думая сам, он постоянно внушал своим сотрудникам:

– Думайте! Смелей думайте! Все думайте! Такое: пускай, мол, думает один директор – вон из головы, вон! Вы здесь – главное, вы – силовая станция, а директор – вроде рубильника. Деталь, правда, серьезная, но без станции, сама по себе, – бросовая штука.

И подобно тому, как пущенный с горы маленький снежный шарик превращается по дороге в большой ком, первый скромный замысел оросить немного пашен и лугов начал быстро вырастать в план коренной переделки природных угодий и всего хозяйства конного завода. К Степану Прокофьевичу то и дело приходили с какой-нибудь повой думкой. Орешков советовал посадить лес по берегам озер. При воде он пойдет ходко, и скоро получатся на время зимних буранов надежные затишки для табунов, которые скитаются теперь без укрытия. Тракторист Хрунов задался целью подать воду в Главный стан, обойденный оросительным каналом.

Многим руководителям учреждений и предприятий свойственно смешивать власть и ум. Некоторые из них глубочайше убеждены, что они – самые умные в коллективе, с которым работают: потому-то и доверили им руководство, – другие, вроде Рубцевича, идут еще дальше – умными считают только себя.

У Степана Прокофьевича на этот счет был другой, скромный взгляд: «Не один я умный». И как только Застреха покинул конный завод, Лутонин вызвал своих ближайших сотрудников.

– Туча промчалась, – он махнул рукой на окно, которое глядело в сторону города. – Совсем или вернется – не знаю. Будем ожидать худшего: вернется, нам дана только передышка. Потолкуем, как использовать ее. Что у нас первоочередное, неотложное?

Такие собеседования – без повестки, председателя, протокола и порой без принятия каких-либо решений, единственно ради обмена мыслями – Степан Прокофьевич устраивал часто. Кроме того, делал специальные выезды в степную глубинку, чтобы «поднабраться ума» – как говорил он – и от тех, кто редко бывал в Главном стане.

– Ну, выкладывайте, чем богаты! – попросил Степан Прокофьевич собравшихся.

Иртэн советовала выделить бригаду поливальщиков и отправить ее на Опытную станцию учиться поливному делу. Она подала Степану Прокофьевичу список охотников в эту бригаду. Он просмотрел его и передал Софье Александровне:

– В приказ.

Потом девушка опять заговорила о посадке лесов. Уходит драгоценное время. Через две-три недели будет поздно. Тохпан добавил, что молодежь берется посадить уже пятьдесят тысяч корней без отрыва от основной работы. Надо только выделить одну машину для перевозки саженцев и подготовить гектаров шесть пашни.

– Тогда всей душой приветствую каждое дерево, – сказал Степан Прокофьевич.

Домна Борисовна беспокоилась о строительстве на Камышовке. Скот уже поедал сенокосы, а взамен на Камышовке еще ни разу не копнули лопатой, не было и строительного материала.

Выслушав всех, Степан Прокофьевич подытожил:

– Я поеду добывать лес и цемент для Камышовки. Тохпан отвезет на Опытную поливальщиков, оттуда привезет саженцы. Хрунов подготовит пашню. Вам, Павел Мироныч, придется покомандовать тут за меня.

– День-два проживем и так, – пробурчал Орешков, не умевший и не любивший распоряжаться.

– У меня другое правило, армейское: не оставлять людей без командира. Прошу! – Степан Прокофьевич встал, подхватил Орешкова под руку и церемонно подвел к директорскому креслу.

Тот, усевшись, сделал глубокомысленное, недоступное лицо, только в глазах остался озорной прищур. Кругом поднялся веселый шум.

– Вот это директор. Владыка. Монумент!

– Значит, гожусь? – прошепелявил Орешков, изображая руками, будто оглаживает пышную раздвоенную думскую бороду. – Прощайтесь, Степан Прокофьевич, с креслицем!

В тот же день могучий гусеничный трактор с пятикорпусным плугом начал пахоту под лесные полосы.

«Газик», увезший в город Застреху, еще не вернулся. Степан Прокофьевич решил не дожидаться его, а перехватить на дороге, и выехал с Тохпаном. Он сел в кузов с поливальщиками. Там легче дышалось, было дальше видно, и путь на людях казался короче. Кроме поливальщиков, ехали Иртэн, Аннычах, Олько Чудогашев, Сурмес, Смеляков и еще несколько человек, свободных на тот день. При машине для ускорения перевозок были два прицепа: саженцы – груз легкий.

Едва взобравшись на машину, девушки начали пробовать свои голоса и выехали с песнями. Сначала пели хоровые – русские, хакасские, украинские. Живя рядом, учась в одной школе, работая в общих бригадах, молодежь быстро перенимала друг у друга песни, пляски, игры.

Потом, когда все хоровое, что знали, перепели, Аннычах встала перед Олько, подбоченилась и, посверкивая насмешливо глазами, запела:

 
Если бы глаза мои не красные были,
На царской дочке женился бы я.
У-у-у-у-у…
 

Олько:

 
На черной горе лисицу
Черная моя лошадь догонит – убью.
 

Аннычах:

 
Если бы ноги не в шерсти были,
На красивой девушке женился бы я.
У-у-у-у-у…
 

Олько:

 
Девушку от Белого озера,
Если силы хватит, замуж возьму.
 

Аннычах:

 
На болоте растущий дикий лук,
Хотя и не будешь есть, – сорви;
На любимую свою девушку,
Хотя и не женишься на ней, – взгляни!
 

Олько:

 
В зеленой степи траву почему не косить?
На красивую девушку почему не глядеть?
 

Слушатели хлопали в ладоши, смеялись, подзадоривали певцов. Долго тянулось состязание. Наконец Аннычах сдалась. Победитель закончил:

 
Золотистая, хорошая девушка,
Ходи, оглядываясь на меня, девушка!
Ты, как цветок, девушка,
Ходи, покачиваясь, девушка!
 

Начались поля Опытной станции. На одном из участков шла какая-то непонятная работа. Лутонин заинтересовался ею и попросил Тохпана остановиться. По вспаханному и заборонованному полю пара лошадей возила снаряд, похожий на деревянную борону без зубьев; он оставлял за собой гладкую, как ток, полосу. Вслед за этим снарядом другая пара лошадей возила деревянный треугольник наподобие снегоочистителя, который делал невысокие земляные валики, отделяющие одну заглаженную полосу от другой. Среди работающих, наставляя их в чем-то, похаживал Иван Титыч.

– Привет! – крикнул ему Степан Прокофьевич.

– О-о! – радостно отозвался Титыч и подошел к машине. – Куда везете такой девишник?

– К вам, обучаться поливному делу.

– Так-так. Первый урок могут дать хоть сейчас. – Иван Титыч сложил ладони трубкой и зычно крикнул вдаль: – Бороздодел, сюда!

Все из машины попрыгали наземь и пошли за Титычем.

– Зачем эта чересполосица? – спросил Степан Прокофьевич про обрабатываемый участок, который все больше принимал древний, доколхозный вид.

Иван Титыч объяснил, что таким образом поле обрабатывается для полива по полосам. Выравнивающий снаряд – малá, делающий валики – риджер.

Окрай поля тянулся канал, полный воды. Начиная от него, поперек обработанного участка прошелся большой плуг с отвалами на обе стороны, как у пропашника – бороздодел, запряженный тройкой лошадей. Он сделал глубокую борозду. Против нее поливальщик раскопал борт канала, и вода пошла в борозду. Когда она поднялась до нужного уровня, поливальщик пропустил ее на одну из полос.

Поливальщик шел, пятясь впереди воды, лицом к ней. Полагалось всю полосу залить одинаковым слоем. Но даже после обработки малόй на полосе были понижения и повышения, менялся и общий уклон. Если дать воде волю, она не в меру зальет понижения и обойдет повышения. И вот, когда вода слишком устремлялась в одно место, а другие оставляла с посушками, поливальщик то насыпал валики – перемычки, то прокапывал канавки, направляя ее, куда надо. Он был опытный, заранее угадывал, как пойдет вода, и заранее же готовил нужные препятствия и ходы. Полив получался без единого огреха.

– Можно попробовать? – загорелся новым делом Степан Прокофьевич.

– Отчего же, – согласился Титыч.

Полив, нехитрый на взгляд, на деле оказался трудным, суматошным. Не успеешь соорудить валик, уже надо рыть канаву, занялся канавой, а вода тем временем размыла валик и хлынула дальше, по одной стороне полосы замелькали посушки, на другой образовался глубокий ходкий поток. Степан Прокофьевич кинулся останавливать его и очутился кругом в воде. Размокшая, топкая земля быстро засосала его по колено.

– Ну как, сыты? – весело крикнул Титыч. – Бросайте, пока не начерпали в сапоги.

– Уже полны, – Степан Прокофьевич выбрался на сухое и передал лопату поливальщику. – Много я напортил?

– Ерунду. Исправим.

Поливальщик обогнал водный поток по соседней сухой полосе и впереди его насыпал валики, нарыл канавки. Он делал их как будто в беспорядке, но поток сразу утихомирился, начал разливаться во всю ширину полосы.

– Вот и управились, – с гордостью крикнул поливальщик. Он все время шел посуху, не давая воде ни обогнать себя, ни окружить.

– Видите, дело-то хитрое, таланта требует, – поучал Иван Титыч Степана Прокофьевича и привезенных им людей. – Самое первое правило: быть всегда впереди воды. Плохой поливальщик бегает за водой, а хороший ведет ее за собой. Он простоит целый день на поливе и вернется сухонек, а который вымокнет, значит, второй, третий сорт. Так и знайте! Хороший поливальщик должен без воды видеть, как пойдет она.

И на второй полосе Иван Титыч показал, уже сам, этот высший класс поливного дела. Сначала он прошелся посуху, в одних местах подкопнул, в других подсыпал, затем пустил воду и, пятясь шага на три впереди ее, приговаривал:

– Здесь мы пойдем вправо, а слева оставим посушку. Ах, черт возьми, тут перемычка! Придется назад, залить и слева. Та-ак, залили. Можно дальше. Теперь мы оставим заплатку – посушку справа. Фу ты, и здесь перемычка! Надо разливаться.

Вода шла в точности по слову Ивана Титыча, будто имела слух и ум, и ровно покрыла всю полосу в четыре сотни квадратных метров.

– Поняли, что требуется от поливальщика? – сказал Титыч. – Из любой воды выходить сухим, – и рассмеялся на это, затем особо обратился к девушкам: – Вам, красавицы, советую укоротить платья. Как ни старайся, а спервачка неизбывно поплавать.

13

Из посадочного материала на станции были двухлетние деревца – сеянцы и более взрослые – саженцы. Отпускала их Анна Васильевна Круглова, бригадир-садовод, маленькая, сухонькая, бойкая женщина лет пятидесяти. Она спросила, что и для какой цели нужно Степану Прокофьевичу. Выслушав, вздохнула и проговорила:

– Прямо завидки берут.

– У вас ко мне завидки? – удивился Лутонин. – От такого сада… Но понимаю.

– Я – северянка, из тайги. Приехали сюда с мужем. Плотник он, нанялся здесь в город, строить. Ну, приехали. Гляжу. Ни тычиночки. И так меня за сердце схватило. Говорю мужу: «Ты как хочешь, а я пойду искать лес». Поспрошала старожилов, в кою сторону лучше удариться, и пошла. Верст через десять набрела на березу. Стоит на кургане одна-одинешенька. Корявая-корявая. До сей поры дивлюсь, как уцелела она в этой пустыне. Села я, прислонилась к ней, слушаю. Но разве ж так шумит тайга! И что мне делать тут в безлюдье, на курганах? Покручинилась и пошла дальше. И вот угодила на эту самую станцию. Она только жить начинала. Тополя, яблони чуть-чуть повыше травы, этаконькие, – Анна Васильевна протянула руку на высоте своего пояса. – Но, думаю, вырастут ведь. И дождалась, выпестовала.

– И вдруг завидуете мне, у которого пока ни тычиночки. Вдвойне не понимаю.

– А мне на вас удивительно, какой непонятливый. В том и дело, что у вас можно больше вырастить. Везде хочется сад видеть. Кругом – голь. От нее у меня щемит сердце.

Анна Васильевна посоветовала взять саженцы. Хотя они дороже сеянцев и с ними больше возни при посадке, зато меньше хлопот в дальнейшем и уже нынче будет немалая защита для полей.

Тем временем подошли к траншее, где были прикопаны саженцы. В прохладе затененного уголка, прикрытые землей и соломой, они продолжали крепко спать, не подозревая, что настала весна, что рядом в питомнике их товарищи спешно одеваются нежной курчавой листвой.

– Ну, работнички, глядите! – сказала Анна Васильевна и начала осторожно, чтобы не повредить корневые, мочки, перекладывать саженцы из траншеи на рогожу. Переложив сколько могла обернуть рогожа, полила их.

– Поняли? Дальше орудуйте сами! Я пошла. Нужна буду – ищите в саду.

– А где? – спросила Иртэн.

– Вот этого, голубушка, не знаю. У меня тут полста гектаров, и по всем, как челнок, сную. Найдете: вас много.

– Анна Васильевна, разрешите мне с вами! – сказал Степан Прокофьевич.

Направились в питомник. Группа девушек с протяжной песней, в лад однообразному ритму работы, выкапывала сеянцы. Их переносили в древесную школу, где выращивались саженцы.

– У меня вся бригада девья, – говорила Анна Васильевна. – Подобралась сама собой, я тут не старалась, а хорошо вышло: яблоньки, девушки, песенки – одно к одному. Хорошо, – и обветренное лицо ее стало светлей. Потом, извинившись за вмешательство в чужие планы, она посоветовала Лутонину заложить свой питомник: если он думает разводить сад и облесить всю пахотную площадь, каналы, пруды, озера, ему потребуется много саженцев, покупать их не хозяйственно – свои обойдутся дешевле.

Степан Прокофьевич начал звать Анну Васильевну к себе на завод, чтобы там, на местности, спланировать и питомник, и сад, и другие лесонасаждения.

– Сам я… – он махнул рукой, как на пропащего человека. – Кроме благих намерений, за душой ничего. Агрономом у меня ученица, к тому же полевод.

– Подумаем.

Озабоченная чем-то, Анна Васильевна свернула в другую часть сада, к дежурке. Там на скамеечке у наружной стены дежурки сидела девушка-учетчица. Увидев бригадиршу, она быстро вскочила: «Иду-иду», – и пошла.

Анна Васильевна села на скамью и начала что-то записывать. Записывая, говорила:

– Если не ошибаюсь, товарищ Ленин завещал нам про учет. Иной раз слышишь: «Ну, развели писанину». А я так люблю: учетчик не расстается с бумажкой; обед ли, конец ли дня – он должен обогнать нас и на доске каждому цифру выставить. Мы подходим к доске, а там уже все известно. Это – великое дело, от этого такой трудовой пожар идет. Один говорит: «Я столько-то сделал», другой: «Я – больше». Нас в бригаде двадцать человек, иной раз меньше, а в саду полста гектаров – и обрабатываем.

Степан Прокофьевич удивился, Анна Васильевна сказала, что и сама дивится.

– Управляемся, и не трудно. С песнями. А все – учет. Наладили его, и отпали сами собой всякие приказы, наряды, собрания, уговоры-выговоры.

Заговорили снова о лесном питомнике. Анна Васильевна с жаром начала планировать: она отвела бы под питомник самый первый гектар орошенной площади. На станции есть большие излишки черенков. Если не разберут их – придется выбрасывать. Обиднейшее дело: теперь этими черенками один раз истопить печку, и то плохо – черенки живые, больше начадят, чем нагреют, – а через пяток лет выросли бы из них смородиновый сад и тополевая роща.

– Вот он к кому пришвартовался. Ну и соседушка! – громогласно и весело сказал, подходя, Анатолий Семенович. – Мне говорят: приехал и куда-то нырнул… Всю станцию обыскали. Нет нигде.

– Я в первую очередь к вам, но вас не было, – начал уверять Лутонин.

– Не было – верно. А вы и рады. – Анатолий Семенович поздоровался крепко за руку, познакомил со своим спутником, невысоким, плотным, черноволосым человеком – почвоведом станции, потом сел рядом с Анной Васильевной и спросил: – К чему присватывается соседушка?

– Присватывается? – удивилась она.

– А вы не знали? О-о, это такой сват! Если подсел…

– Береги карманы, – досказал Лутонин.

Все засмеялись.

– Да, присватывается, – Анна Васильевна с шутливым кокетством поправила свой рабочий платок землистого цвета и подобрала под скамью ноги в нескладных кирзовых сапогах.

– К чему же?

– Ко мне. Я же вдовая.

– Ох, не видать ему этой вдовушки! – Дробин поднял свою палицу. – Переманивать Анну Васильевну… За это долой голову.

Пошутив и посмеявшись еще немного, перешли к деловому разговору.

– Помочь вам заложить питомник, сад, дать черенков… Почему все от нас да от нас? – Дробин пристукнул палицей. – Не пора ли и с вас?

– Все, что могу, – поспешно согласился Лутонин. – Вы пока не делали заявки. А набиваться при моих богатствах нечем: холмы да овраги…

– Найдем, найдем. – Дробин встал. – Не будем задерживать Васильевну. И у нас – дело. Прошу, Степан Прокофьевич, с нами.

Поматывая головой в даль широкой прямой дорога, рассекавшей сад, – в проем была видна степь, а за нею горы, – Дробин рассуждал:

– Не вечно будут они такими. Скоро и там закипит жизнь. Васильевна права насчет питомника. Тут большой прицел – перспективное планирование. За дальних не буду говорить: не знаю, а мы и соседи наши – колхозы, совхозы – увязли в текучке. Делаем, что схватит нас за горло. Делаем наспех, кое-как. Вот запахали степи, а леса посадить не подумали. И ветер опустошил уже десятки тысяч гектаров полей.

Возьмем другое: в области быстро растет промышленность, строятся города, заводы, шахты, им требуются парки, скверы, дома отдыха. Надо бы уже высадить миллионы деревьев, а у нас и питомника еще нет. Тот, что на станции, – капля в море. Такая же история с огородами и садами. Больше на картошке отводят душу.

Подумайте, Степан Прокофьевич, об этом. Тут золотое дно. Заведите питомник, сад, огород и не только для своего корыта, а с замахом – да пошире и подальше. – Анатолий Семенович вытянул руки и обнял впереди себя воздух. – На будущее… Через три года посыплются вам и рубли и спасибо миллионами. Поверьте, не ошибетесь. Я не хочу хвалиться своей зоркостью. Но потому, что мы – работники Опытной станции – поставлены пытать будущее, мы видим несколько дальше, чем многие другие. Не ошибетесь!

Анатолий Семенович взял Лутонина под руку, сочувственно склонился к нему и спросил:

– Как у вас с Рубцевичем?

– Попугал он меня: и сниму, и под суд отдам, а теперь затих. Может быть, перед новой грозой. Я рассчитываю на худшее и рвусь изо всех сил, хочу провернуть до грозы побольше: орошение, лесопосадки… Обидно, если не успею. Но думаю, что обгоню Рубцевича.

– Правильно. Торопитесь! – одобрил Анатолий Семенович и стал рассказывать про такие же столкновения из своей практики. – Был один работничек, тоже не из маленьких. Перевели его в Хакассию из какого-то закоулка и назначили распоряжаться водой. Этот начал с того, что Опытной станции на полтора месяца закрыл шлюзы: «Мы хлеб делаем, а там ягодками занимаются. И воду им… Чего захотели! Нет, нас не проведешь: мы в прокурорах работали и не такие штучки раскусывали». Я как-то на собрании потребовал, чтобы прекратили дикие поливы. А этот деятель: «В чем дело? Почему? Чепуха! Надо лить; дикими-передикими, а лить, и баста!» На воде и уехал. Вся вода, какую вылили при нем, прошла без толку. Спасибо, что хоть его смыла. Когда выгнали, долго ходил он без дела: никому не нужен. – Анатолий Семенович опять склонился к Лутонину: – Авось и Рубцевича так же смоет. Только спешите, обводняйтесь!

Вышли за край сада, на поля. Почвовед остановился перед соломенной циновкой, лежавшей зачем-то среди вспаханного загона, и сказал:

– Здесь мы изучаем влагоемкость и водопроницаемость почвы.

Он откинул циновку. Под ней была деревянная рамка, ограждающая квадратный метр земли. В рамке стояла вода.

– Здесь очень разнообразный почвенный покров. На нашей станции шестнадцать разных почв, по всей Хакассии – десятки. Каждая почва имеет свою влагоемкость и водопроницаемость. Это необходимо учитывать при поливе. Недолив снизит урожай, перелив заболотит пашню и может совсем загубить посевы.

Он взял с опытного квадрата немного земли для лабораторного исследования и пошел к другому квадрату.

– Значит, и мне надо заниматься такой штукой? – спросил Степан Прокофьевич. – Как хотите судите, Анатолий Семенович, но я опять буду присватываться. Куда я без вас?

– А мы готовы сотрудничать с вами. Я думал о таком содружестве.

– Тогда по рукам! – Лутонин протянул руку.

Дробин пожал ее и предупредил:

– Но при одном условии: не дурить, слушаться. Когда в глаза твердят: «Будьте покойны», а за спиной вытворяют неведомо что и потом сваливают на станцию – она-де насоветовала, – это нам уже очертело.

– Как убедить вас? Напишем договор.

– Само собой. А кроме того, зарубите себе на самом больном месте: станцию можно обмануть, а землю, природу не обманешь. И не прикажешь им. Они признают только один приказ – правильный, научно поставленный труд. Можете заказывать, что вам требуется от нас.

Уложен последний тюк. Степан Прокофьевич ушел со своими поливальщиками к Ивану Титычу устраивать их на курсы, Тохпан – в контору оформлять документы на вывоз саженцев, все остальные решили посмотреть сад.

Яблони, вишни, сливы, груши стояли в густом белом и розоватом цвету, потопившем зелень листьев. Перекопанная темная земля под ними была усыпана опавшими лепестками, как первой, тонкой, сквозной порошей. По цветам деловито ползали пчелы. На некоторых деревьях их было так много, что белый цвет имел буровато-пчелиный оттенок. Весь воздух над садом гудел по-пчелиному. Яблони были двух видов: одни обычной – штамбовой – формы, другие – стелющиеся – вроде кустов смородины, без главного ствола. Эту форму придавали самым нежным сортам, которые не переносили хакасских морозов. На зиму их прижимали к земле и прикапывали.

Иртэн взяла одну ветвь, пошатала ее из стороны в сторону – сделала ей гимнастику, – после чего пригнула, и ветвь без особого упрямства легла на землю.

– Вот так. А сверху присыпать. Весной убрать землю, и дерево поднимется.

Аннычах в первый раз видела сад. Все приводило ее в изумление и восторг: медленный, нехотя падающий дождь осыпающихся лепестков, их ласковое прохладное касание, тонкие ажурные рисунки цветов, которые не повторить даже такой искусной вышивальщице, какой была Аннычах, запахи, для которых нет слов, шум воздушной пчелиной дороги между садом и пасекой.

В саду делали расчистку каналов. При обильной воде по ним буйно разрослись всякие травы и цветы: желтые лютики, чистяк, ветреница, одуванчики, глухая крапива, красно-фиолетовый мышиный горошек и медуница, синеватая плющевидная будра, лиловые хохлатки, ярко-оранжевые саранки. Их сперва выкашивали – будет сено, потом корни выбрасывали лопатами.

– Зачем же с корнем? – пожалела цветы Аннычах. – Больше не отрастут?

На это Анна Васильевна сказала:

– Того и добиваемся. Замучили они нас. Только выдерем, а там, глядишь, с водой приплыли новые семена, по каналам опять цветы. Из каналов лезут в сад, на поля. Эта красота – наш злейший враг.

– Значит, можно рвать?

– Да хоть все.

Девушки набрали по большому снопу. Весь обратный путь на завод они плели из цветов венки, ожерелья, браслеты, а подъезжая к Главному стану, надели их.

– Машина остановилась у плотины. Девушек обступили строители.

– Где вы это?.. Оголили, наверно, всю степь.

– В степи – ни цветочка. Были на Опытной станции.

И пошло: станция, станция… Вода. Лес. Яблони. Цветы.

Взволновался весь поселок.

– А еще поедут? – приставали к Тохпану. – Возьми меня!

– И меня!

Сообразительный Тохпан в каждый новый рейс начал брать и новых людей.

Вернулся Степан Прокофьевич. С его приездом разговоры, вызванные станцией, еще больше оживились.

– У нас так же будет?

– Скорей бы! Истосковались все.

– Вот что надо бы давно делать… А мы – бежать, бежать отсюда.

– Обидно, не додумались раньше.

– Теперь бы наш завод гремел. Эх, сколько упустили!

– А мы вдогонку. Да поживей! И наверстаем, – подбадривал Лутонин.

Иртэн ехала вдоль магистрального канала верхом на маленьком пегом коньке. Этот Пегашка в ее представлении был вечным: она еще не ходила в школу, едва только начинала осознавать окружающее – он уже бегал под седлом; и вот окончила школу, и скоро техникум окончит, а с конем никакой перемены: та же пестрая телячья шкура, та же покойная рысь, за которую он был любимцем у стариков, по-прежнему нет устали.

Девушка никогда не видывала на Пегашке молодых наездников, его с первых же дней, как надели седло, закрепили за стариками. Это обстоятельство в глазах молодых быстро бросило на отличного верхового коня тень старческой неполноценности, и, когда, случалось, предлагали его молодым, они принимали это как оскорбление.

Сначала Иртэн дали полуобученного коня. Она доехала на нем только от конюшни до конторы. Там увидел Орешков, как отплясывает неук, вызвал дежурного конюха и зашумел:

– Подумал бы, кому даешь этого дурака? Табунщику, цирковому наезднику? Ей некогда возиться с поводьями. Седлай другого!

– Было бы кого. Всех смирных угнали на работу.

– Пегашка дома?

Иртэн поддалась установившемуся у молодых взгляду: ездить на Пегашке смешно, унизительно, и сказала:

– Не надо менять, управлюсь и с неуком.

– И профукаешь посевную. Седлайте!

В таком деле спорить с начальником конной части завода не принято.

Кое-кто позубоскалил:

– Куда путь держишь, бабушка Иртэн? Где же кони, почему заседлали тебе корову?

Но эти уколы были пустяком по сравнению с теми удобствами, какие давал Пегашка. Храбро, не ведя ухом, он подвозил свою хозяйку вплотную к работающим машинам; когда она спешивалась, следовал за ней без повода, как сосунок за маткой; оставленный у конторы, на дороге, терпеливо ожидал ее часами; в седле на нем было покойно, как на стуле: можно писать, закусывать, даже вздремнуть.

Вдоль канала сажали лес. Сажальщики работали по двое: один выкапывал ямку, другой опускал саженец корнями в ведро с земляной жижей и ставил на место, затем первый заваливал ямку, а второй обминал землю, прижимая ее к корням саженца.

Впереди всех шла такая неравная – на первый взгляд – пара, как Сурмес и Смеляков. У них оказалось самое хорошее слияние способностей, каких требует эта работа: у Сурмес – сила копать и копать без устали, у Смелякова – ребячья поворотливость подавать без задержки саженцы, что обычно тормозит дело. После каждого десятка паренек громогласно объявлял число посаженных деревьев и спрашивал:

– У кого больше – сознавайся!

– А ты, если хочешь удержать первенство, поменьше болтай! – посоветовала ему Иртэн. – На разговор тоже уходит сила.

– У меня на все хватит, – расхрабрился парнишка. – Хочешь, посадим еще тысячу.

Тут рассудительная Сурмес заметила ему:

– Сперва поглядим, как пойдешь ты домой после первой тысячи.

Лесная полоса вытянулась уже на половину километра и быстро подвигалась дальше. По примеру рабочей молодежи ученики взялись посадить несколько тысяч деревьев.

И другие работы – проба семян, планировка полей, огородов, поделка огородного инвентаря – шли хорошо.

От магистрального канала Иртэн свернула на поле. Там, помахивая треугольной саженкой, Окунчиков делал обмер огородного участка.

– Много еще осталось, Илья Петрович? – спросила она.

– Не много и не мало, середка на половинке.

– Кончайте скорей. Хорошо бы сегодня. А завтра на Опытную.

– На Опытную, зачем?

– Скоро сеять будем. В поливном хозяйстве это делается совсем по-другому. Я хочу вам, как бригадиру, устроить маленькую практику на Опытной.

– Нет уж, благодарствую. Я как-нибудь так обойдусь, без практики.

– Без практики и получится как-нибудь.

– А вы на что?

– Дела всем хватит: поливное хозяйство сложное. Вам надо обязательно посмотреть и поучиться.

– Постыдились бы толкать старого человека в грязи валандаться, чтобы потом ордена вам зарабатывал, – вдруг сказал Окунчиков с непонятным для девушки раздражением и пошел дальше обмерять землю.

Иртэн было так неприятно, так обидно, что у нее брызнули слезы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю