Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 60 страниц)

3

Босая, с непокрытой головой, в стареньком пестром платье, Аннычах шла вдоль Белого озера. В одной руке она несла костяной желтоватый гребешок, кусок розового мыла и мохнатое полотенце, другой разбирала волосы, которые были заплетены в тринадцать косичек: по четыре на висках и пять на затылке. Волосы у нее длинные, густые, черные и кажутся очень тяжелыми; посмотришь на худенькую Аннычах, когда они распущены, и станет жалко: «Бедняжка, как, наверно, устает от такой копны!»

Разбирая тонкие ускользающие прядки, девушка досадливо хмурилась и огорченно раздумывала:

«Только и знаешь – заплетай да расплетай. Мать только и глядит, что на мои косы. Только и слышно: „Аннычах, у тебя растрепалась третья косичка на левом виске. Аннычах, ты потеряла монету из второй косички на затылке“. Ах, эти матери… Говорила ей…»

Не раз говорила Аннычах матери, что мелкие косички теперь заплетают только лошадям, девушки же носят две либо одну косу, а некоторые и эту одну остригли. Мать отзывалась:

– Остриги и ты. Ножницы где лежат– знаешь ведь. Только и я знаю свою кочергу.

Девушка не сомневалась: если острижется, не миновать ей кочерги. Однажды она погрозилась:

– Я разведу в волосах табун вшей.

– Разводи, – сказала мать, – кусать тебя будут, и стыд твой будет.

– И твой, – сказала дочь.

– Не век же мне чесать тебя.

«Ах, эти матери! Вот и сегодня…»

Увидев, что Аннычах собирается на озеро, мать сказала:

– Возьми новое мыло, которое розовое. Ты большая, тебе нужно хорошее мыло. Только не вздумай купаться. Простудишься.

Девушка по-ребячьи обрадовалась душистому мылу и козой выскочила из дому.

– Да научись ты ходить! – крикнула мать. – Все бегом, вприскочку, вприпрыжку, – нехорошо, невеста.

«Скоро старухой сделает», – подумала Аннычах, вернулась в дом и сказала:

– Это я – то большая? Я? Чудно! – Она поглядела на свои маленькие босые ноги, на тонкие руки и засмеялась: – Ой, мамка, мамка!

– Да, большая, скоро пойдет девятнадцатый год.

– А скажи, когда я буду такая… когда ты перестанешь дрожать за меня?

– Скоро. – И когда девушка ушла, старуха договорила про себя: «Перестану, когда умру. Мы-то о них… И спим на один глаз, на одно ухо, другим все о них беспокоимся. А они…»

Но вместо огорчения порадовалась: она не могла упрекнуть дочь в непочтении к старшим.

Довольно высокая, но очень тоненькая, гибкая, озорная и смешливая, еще не знающая ни естественного, ни напускного степенства, Аннычах выглядела подростком. Ей странно было слышать от матери, что она уже взрослая; давно ли твердили: «Ты – маленькая», – и вдруг «большая». Когда же, как стало это?

Девушка не находила в себе никакой перемены. Но мать знала, что ее дочь, как цветок, в котором уже все готово, осталось ему одно, последнее: разорвать невзрачную зеленую оболочку и расцвести, но не сознает этого. Сегодня она говорит: «Я – и вдруг большая. Удивительно», – а завтра скажет: «Я – и вдруг маленькая. Нет, запоздали. Это было давно».

Озеро Белое состоит из нескольких водных чаш, соединенных проливчиками. Две первые чаши Аннычах прошла мимо: они мелкие, с низкими топкими берегами и сильно загрязнены, в них купаются кони. Остановилась она у третьей. Здесь берега высокие, сухие, и вода такая чистая, что всю ее глубину даже на середине, где затонул бы целый дом, видно насквозь. Дно покрыто каменными гладкими плитами.

Надоедливые косы наконец распущены. Аннычах попробовала ногой воду. По всему телу пробежали мурашки, купаться было холодно. Девушка только умылась, смочила волосы и медленно пошла домой, нехотя отрывая ноги от молодой, мягкой травы, от нагретых гладких каменных плиток, покрывавших местами берег. Если для человека, который делает свою работу на ногах, ходьба привычна до скуки, а порой и утомительна, то для коневодки Аннычах, которая все время, кроме сна, проводит в седле, ходить – удовольствие, особенно вот так – не торопясь, босиком, с распущенными волосами.

Но радоваться долго не пришлось: волосы быстро обсыхали, а заплетать их лучше влажными.

«У, противные!.. – сердилась Аннычах, отделяя от волны волос три прядки для первой косички. – Кто выдумал, что девушкам надо заплетать обязательно целый табун тоненьких противных хлыстиков? Какая-нибудь злая, лысая, завистливая старуха! Тринадцать кос – столько возни!»

Тем временем мать развела костер; около дома поднялся сизый дымок, издалека похожий на гибкую, качаемую ветром березку.

– Ма-амка, берегись! – неожиданно крикнула вернувшаяся Аннычах и побежала к костру так, будто хотела перепрыгнуть через него.

– Станешь ли ты когда-нибудь умной? – со вздохом сказала мать (по старым представлениям, огонь считается у хакасов священным).

– Нет, никогда, – сказала девушка, смеясь и топая ногой. – Зачем? Большой, умной – скучно. – Потом быстро изменила лицо, тон, ужимки, все озорное, строптивое – на ласковое, на вкрадчивое, прижалась гладкой светло-коричневой щекой к морщинистой щеке матери и шепнула: – Не сердись. Я не виновата, меня, наверно, сглазила дикая горная коза.

– Не коза, а лиса сглазила. – Мать шершавой рукой погладила девушку по другой щеке и легонько оттолкнула. Она подумала, что из-за холмов может неожиданно выскочить какой-нибудь всадник, увидит эти нежности и посмеется.

– Что мне делать? – спросила дочь.

– Помогай. Отец приедет, а у нас в котле и вода холодная. Сперва надень другое платье.

– Зачем? – удивилась дочь.

Мать взяла пестренькое ситцевое платье дочери за подол, подергала и сказала:

– Приедет какой человек, увидит, потом будет говорить: «Старик Кучендаев и одну дочку не может прикрыть как следует». – По ее понятиям, платье было слишком коротко.

– Пускай говорят. Кому не нравится, могут закрывать глаза. – И Аннычах ласково погладила рукавчики платья.

Из-за этого платья уже больше двух лет между матерью и дочерью идет спор. Вначале, когда платье было Аннычах до пят, с очень резкими, враждебными один другому цветами – красными, синими, желтыми и зелеными, оно очень нравилось матери и было непереносимо для дочери, а потом, когда платье поднялось почти до колен, цветы пожухли, помирились и сжились между собой, оно полюбилось дочери и непереносимым стало для матери.

– Скоро скажешь: буду ходить совсем голая, – сердито проворчала старуха.

Дочь надулась и ушла. Ей не хотелось расставаться с платьем, которое обнимало ее, как легкий, ласковый ветерок, в то же время не хотелось и огорчать мать. Но, подумав, она нашла выход: надела новые шаровары из темно-синей дабы, мягкие кожаные сапожки, нежно-фиолетовую шелковую косынку, привязала к косичкам по серебряному полтиннику и, выступая важно, как только умела, вернулась к костру.

– Теперь не скажут, что Урсанах Кучендаев водит свою дочь оборванкой?

Тойза сурово прищурилась и молвила:

– Куда вырядилась?

– Встречать свой девятнадцатый год, – с лукавой усмешкой ответила девушка. – Сама говоришь, скоро придет.

Принялись вместе готовить обед. Аннычах разделила надвое белый от жира кусок баранины, одну половину целиком опустила в один котел, другую, разрезав на мелкие кусочки, опустила в другой и густо заправила овсянкой.

– Гори, гори! – подбадривала старуха трескучий сердитый костер, бросая в него круглые березовые полешки. – Урсанах-то, однако, голоден, как волк зимой: взял на один день, а ездит неделю.

– Конечно, умирает, – сказала девушка с притворной серьезностью, потом засмеялась: – Ой, мамка, неужели ты думаешь – в городе не накормят нашего Урсанаха?

Урсанах Кучендаев – старый коммунист и знатный коневод – был главным смотрителем табунов Белозерского завода. В его ведении находилось несколько тысяч коней, больше сотни табунщиков, почти триста тысяч гектаров пастбищ и десятки водопоев: озер, речек, ключей.

Он жил в центре этих просторов. На склоне холма, обращенного к озеру Белому, заводоуправление построило ему домик в три комнаты с террасой. Домик одинок, на отшибе от других строений, к его стенам вплотную прижимается степь; травы и цветы, когда достигают полного роста, заглядывают в окна, склоняются на подоконники.

Не много на Белом и других построек: два тесовых барака для табунщиков, маленький ларек сельпо, жердяной некрытый загон, длинная коновязь и на вытоптанной поляне перед загоном невысокий кряжистый, до стеклянного блеска оглаженный арканами столб, у которого приучают диких коней к седлу.

Вокруг Белого летние пастбища, по-здешнему «Конская дача». Летом кони тучей обложат озеро Белое, а пока что – весна, и кругом пусто, тихо, во всей котловине пасутся только три коня, одна корова, табунок овец голов в пятнадцать и, не больше того, выводок пушистых, еще бесперых гусенят.

Котлы начали бурлить.

– Погляди, не едет ли отец, – сказала мать.

Девушка взбежала на холм, на самую макушку. «Уф!»

И с криком: «Едет! Едет! Едет!» – кинулась назад, обежала костер, дом, помчалась к озеру, где паслись кони, через минуту уже вернулась на Рыжем, спрыгнула, притащила седло, плюхнула ему на спину, затянула подпруги, помогая рукам коленками и зубами, снова – на коня и умчалась. Дорога была пуста, но девушке пришло в голову сказать, что отец близко, и выехать ему навстречу. Может случиться так, что и обмана никакого не выйдет: отцу давно время вернуться.

Начал задувать ветер.

– Да подожди ты, дай обед сварить. Какой непоседа, – заворчала Тойза.

Ветер же, как назло, налетал вихрями, порывами и мотал пламя туда-сюда, никак не приноровишься к нему с котлами. Пришлось Тойзе затопить печь в доме и перенести туда варево.

Вел машину густо-смуглый, черноглазый, цепкий, похожий на галчонка паренек – хакас лет девятнадцати Тохпан Кызласов. Кроме него, в кабине сидела Иртэн – подружка Аннычах. Она училась в сельскохозяйственном техникуме и ехала в Белозерский завод на практику.

Кызласов знал ее: жили в одном поселке. Сначала это была чумазая рёва, только и видишь – размазывает грязными кулачонками слезы и канючит. Потом вдруг исчезла – не видно ее и не слышно. «Может быть, умерла, – подумал Тохпан. – Только такая не умрет тихо». Потом снова встретил и сам себе поверил не сразу: она стала нянькой, теперь вопила другая девчонка, а вчерашняя рёва утешала ее.

Когда Тохпан пошел в школу, оказалось, что Иртэн тоже учится, и уже во втором классе. Учится, нянчит, таскает воду, собирает по улицам коровьи лепешки на топливо, когда поспевают дикая клубника и земляника – целыми днями бродит по степи с корзинкой. И всегда тихая, серьезная, будто совсем не умеет ни играть, ни смеяться, разучилась и плакать.

Окончив поселковую школу, Иртэн опять исчезла, а Тохпан поступил в табунщики, работал далеко в степи, и встретились они только через два года, прошлой осенью. Он ехал в город на курсы шоферов, ехала и она зачем-то. Кузов был полон пассажиров, Тохпану не нашлось места около Иртэн, и вся встреча прошла в переглядках. Да и переглядки получились, как у чужих, натянутые. Иртэн почему-то отводила глаза, краснела, хмурилась, прятала лицо под дерюжку, которой укрывалась от ветра.

На этот раз Иртэн сама отыскала Тохпана в областном городе и попросила довезти ее до Белозерского завода.

Удивительно, как сильно может измениться человек – чумазая, лохматая рёва стала видной, умной девушкой. Некоторые, когда им надо ехать, узнают только, куда идет машина, и уже лезут в нее, а спросить – можно ли – и не подумают. Иртэн же сделала все, как полагается, и Тохпан сам распахнул перед ней кабину. Но девушка сказала:

– С тобой едет Кучендаев, пускай он сядет в кабину.

– Он не любит бензин.

– Тогда другой кто-нибудь… Народу много.

– И все не любят бензин.

Ему было интересно поговорить с девушкой, она же опасалась, не вышло бы неприятности: увидят ее в кабине и скажут: «Иди-ка в кузов, ты молодая», – и выждала, пока не разместятся все другие. Как и говорил Тохпан, охотника ехать в кабине не нашлось.

– Ты что делаешь в городе? – спросил он, когда выехали.

– Учусь.

– Чему?

– Возить навоз.

Он заметил, что ради этого не стоило ездить в город, это она и раньше умела хорошо.

Тогда девушка сказала:

– На агронома, – и добавила, что до полного еще очень далеко, сейчас она только «четверть агронома», хотя на самом деле оканчивала уже третий курс техникума. Иртэн не любила рассказывать, где учится, кем будет потом; она не верила в свое ученье, не верила, что будет агрономом.

Вся жизнь у нее складывалась, как назло, против ученья. Семья многодетная, а Иртэн из детей – старшая, нянька, через ее руки прошел длинный хвост погодков. Нет счета, сколько раз собирались отец с матерью взять ее из школы, и удержалась она в ней только бессонными ночами, полным отказом от всех забав детства. А едва поступила в техникум, призвали на войну отца, – девушке пришлось делить свою стипендию пополам с матерью.

До полного агронома еще целый год. Иртэн очень боится: «Вдруг что-нибудь: отец вот и не возвращается и не пишет, может быть его уже нет. Мать жалуется на здоровье. Вдруг что-нибудь… и тогда – прощай, агроном!»

Но как ни умаляла она свои достоинства, Тохпан все равно видел их множество: опрятная, скромная, вежливая и уже «четверть агронома».

Ему захотелось показать, что и он не терял время попусту.

Иртэн никогда не испытывала такой красивой езды. Как ей казалось, они летели прямехонько на телеграфные столбы, на встречные машины, подводы, вот-вот врежутся, но в самый последний момент Тохпан делал быстрый отворот.

В холмах Овечьей степи есть интересное местечко: справа – высокие скалы, слева – провал, и в самом узком месте дорога делает крутой поворот. Пассажиры проезжают этот кусочек с замиранием сердца. Шоферы обычно сбавляют там скорость, а Тохпан не сбавил и прокатил по самому краю обрыва.

Хорошее местечко, чтобы шоферу блеснуть своим уменьем, а пассажирам получить долгую приятную память о поездке.

В стенку кабины громко постучали. Тохпан затормозил машину и высунул голову.

– Ты совсем потерял ум! – крикнул Урсанах, вылезая.

– А что?

– Вот что!.. – Урсанах потянул шофера за рукав: Иди за мной!

Все вылезли из машины и вернулись на поворот.

– Видишь? Видишь? – старик бросал грозные взгляды на след машины, который шел по карнизу.

– Вижу.

– А когда ехал – не видел? Куда глядел? На нее? – Кучендаев взметнул глазами на Иртэн.

– Да, на нее, – простодушно, весело отчеканил Тохпан. – И еще глядеть буду.

– А машина лети себе как знаешь. Они глазами стреляют, а машина лети в овраг. Вот поговори с таким!

– Чего расшумелся? – сказал Тохпан миролюбиво. – Все будет хорошо, скоро увидишь свою Тойзу.

– Вот они какие: ему слово – он десять, – старик безнадежно махнул рукой. – Поехали! – и потом долго рассуждал, что гораздо лучше ездить на коне: там ты – хозяин, а в машине, как мешок, сиди и гадай, куда везет тебя шальной мальчишка, выбросит ли в овраг, влепит ли в камень.

Озабоченно глядя на извилистый путь, Тохпан бормотал в утешение Иртэн, которая сидела, вжавшись в угол, чем-то сильно смущенная:

– Урсанах… он такой: языком бранит, а рукой по плечу гладит. Скоро у него Тохпан станет молодцом!

Но девушка была смущена не упреком Урсанаха. Никто еще не говорил про нее так, как Тохпан: «Да, глядел и буду глядеть», – это была ей первая похвала, первое признание. После всего обидного, что пришлось на ее долю – рёва, навозный жук, долбня, – было так приятно и в то же время досадно, что маленькое, возможно и не искреннее, а сказанное ради спора, признание уже известно посторонним. Люди могут подумать неведомо что.

– Больше никогда не говори такого, – сказала Иртэн.

– Какого?

– Там… на повороте. Забыл? Ну и забудь совсем!

Тохпан догадался, что запрещает ему девушка.

– А что тут нехорошего?

– Немного и хорошего! Я не хочу. Запомни – не хочу!

Он кивал ей: да, слышу, запомнил, не стану; она же все не могла успокоиться:

– Не хо-чу. За-пре-щаю!

Чтобы ее первую девичью радость начали трепать всякими пересудами? Нет! Лучше она совсем от нее откажется.

4

– Кыс-Тас! – возгласил Урсанах, когда с холмов Овечьей степи открылась новая котловина с длинной вереницей озер, соединенных проливчиками, – озеро Белое.

В этой котловине стоит древнее изваяние Кыс-Тас – Каменная девушка. Она высечена из глыбы темно-серого гранита и по бедра погружена в землю. Ее каменная одежда грубо разорвана от шеи до живота, высокие девичьи груди обнажены; волосы заплетены в тринадцать кос – по четыре на каждом виске и пять на затылке; гордый рот и большие круглые глаза выражают затаенную нежность, нетерпеливое ожидание и суровую печаль.

И есть легенда.

У большого степного озера некогда жила девушка. Косы у нее были длинные-длинные, как дороги, а глаза ясные и глубокие, как озера. И вся она была так хороша, что даже перелетные птицы, увидев ее, не хотели лететь дальше. Вплоть до Китая прошла ее слава. И со всех сторон двинулись разные ханы со своими ордами, каждый хотел завладеть девушкой. Началась большая война. Много было побито и пришельцев и хакасов. Вся земля покрылась могильными курганами. Победил хан – монгол.

– Теперь ты моя, – сказал он девушке.

А девушка ответила:

– Тепла моей постели, ласки моих рук и шелка волос, пищи из моего котла и воды из кувшина никогда не узнает разоритель моей земли, – и побежала.

Хан погнался за ней. Три раза обежали они всю хакасскую землю. Тут хан догнал девушку и хотел привязать косами к хвосту своего коня, чтобы угнать как пленницу. Но девушка окаменела. Озлился хан, разорил и дома живых, и курганы мертвых.

Весь тот угол хакасских степей называется по имени изваяния – Кыс-Тас.

Перед машиной вспорхнула серенькая пичужка – их называют здесь каменушками – и не увернулась вверх или в сторону, а полетела вдоль дороги, над самой землей. Началось состязание: впереди, метрах в двух, удирала маленькая пичуга, за ней с грозным ревом на предельной скорости гналась трехтонка.

– Убьешь… – встревожилась за птичку Иртэн.

– Ее? – удивился Тохпан.

И действительно, каменушка удирала без всякого усилия, даже успевала оглядываться, точно подзадоривая.

Не от страха и растерянности пускаются эти пичужки вдоль дороги, перед самым носом гороподобного зверя, и не для того, чтобы позлить шофера, как думал Тохпан. Каменушки – большие любительницы рыться на дорогах – подметили, что впереди машин всегда несется тугой ветер, потом каким-то образом – либо помог случай, либо нашелся пернатый гений – открыли, что можно преспокойно лететь в этом ветре, надо только крепко держаться за него, и как бы ни старалась машина, все равно не догонит. Так у каменушек появилась новая увлекательная забава.

Не раз Тохпан вступал с ними в состязание, всегда проигрывал и решил, что каменушки ужасно храбрые и насмешливые существа.

Наперерез машине скакала какая-то всадница и подавала знаки остановиться. Это была Аннычах.

– Здравствуй, отец! – крикнула она, осаживая разгоряченного коня. – Хорошо съездил?

– Хорошо. А ты чего по степи гоняешь?

– У меня выходной день. Встречаю тебя.

– Дома все ладно?

– Ладно. – Аннычах повернулась к кабине: – Тохпан, здравствуй! А кто там рядом с тобой? Иртэн! – и занесла ногу, чтобы выскочить из седла и поболтать с подружкой.

– Потом, потом, – остановил ее Урсанах. – Стоять некогда.

Но и спешить особенно не было нужды, и Тохпан замедлил ход машины, чтобы не оставлять Аннычах одну. Она пристроилась с того боку, где сидела Иртэн; подружки переговаривались, пересмеивались. Все в кузове глядели на Аннычах и улыбались. Глядя на нее, нельзя было не улыбаться, не радоваться – так весело, счастливо говорила она, смеялась, посверкивая глазами.

Разговор в кузове перешел от курганов и табунов на семейную жизнь.

– Хорошая у тебя дочка, – сказала Урсанаху Нина Григорьевна. – И сколько же таких красавиц?

– Одна.

– А сыновей?

– За всех одна Аннычах.

– Что так?

– Схоронил. А где твои? – спросил Урсанах. – Совсем нет?

– Двое, сын и дочь. Пока остались с бабушкой, они учатся там. Еще маленькие.

– Вот и хорошо, родителям две радости. Малы – одна радость, вырастут – будет другая.

Впереди машины снова вспорхнула каменушка, и Тохпан прибавил газу.

– Аннычах отстанет, – сказала Иртэн.

– Вот беда… – Он засмеялся. – Умрем без Аннычах.

– Так сразу и поехали – нехорошо.

– Я могу крикнуть: прощай! Мне хорошо.

Все же Тохпан осадил машину. Отставшая Аннычах догнала ее и пристроилась к кузову. Все заметили, что с девушкой что-то случилось, радость сменилась у нее огорчением.

– Как зовут твоего коня? – спросила ее Нина Григорьевна.

– У меня нет коня. Мой еще в табуне, он еще дикий. Его надо ловить, учить. А отец боится, что конь убьет меня. – Аннычах повернулась к отцу, лицо у нее стало решительным, почти дерзким: – Дай только – и увидишь, как скручу его.

– Этого и боюсь, что ты из коня сделаешь мочалку, – сказал Урсанах, посмеиваясь, затем кивнул на Лутонина: – Проси у него, теперь он хозяин нашего завода.

– Какой масти твой конь? Ты каких любишь? – спросил Степан Прокофьевич.

– Игрень.

– Хорошая масть. И очень дик этот Игрень?

– Огонь. Буран. – Аннычах быстро крутнула головой, храпнула, фыркнула, как рассерженный дикий конь. – Вот какой.

– Урсанах, поручи кому-нибудь, чтобы Игреня обучили.

– Нет-нет! – встревожилась Аннычах почти до слез. – Я сама, сама!

Урсанах объяснил Лутонину ее тревогу:

– У нас в степи такой порядок: кому ездить на коне, тому и обучать его, тому и садиться на него первому.

– Понимаю. Тогда мне придется ходить пешком: ездить на неуках я не умею. – Лутонин хлопнул ладошками себя по коленкам. – Вот интересная будет картина – директор конного завода ходит пешком. Ему не дают коня, он вырубил палку и топ-топ.

Все засмеялись. А Лутонин побродил взглядом по степи, нашел курганную плиту, похожую на человека, и сказал:

– Аннычах, посмотри, кто там идет?

– Директор конного завода.

И засмеялись еще веселей.

– Хочешь – смейся, хочешь – горюй, а пешком ходить не миновать мне. – Лутонин обернулся к Урсанаху: – Так?

– Не так. Можно ездить, только говорить: «Это мой конь», – нельзя. «Мой конь» – когда ты поймал его, ты надел седло и крепко сидишь в нем. Дикий конь – совсем не конь, ветер. А кто может сказать: «Вот мой ветер?» – Урсанах поставил против ветра ладонь, затем протянул ее к Лутонину: – Тут мой ветер. Ищи. Нету. Ушел. Так и конь: если не ты поймал его, – не твой.

– Значит, ездить-то езди, но помалкивай. Запомним.

– А ты, Аннычах, обязательно хочешь говорить: «Мой конь»?

– Без этого я и не сяду на него, пусть лучше в табуне бегает. Обучит кто другой, а потом скажет: «Аннычах на моем коне ездит». – Девушка повернулась к отцу: – Ты все думаешь: «Моя Аннычах маленькая, ребенок, ой, упадет, ой, расшибется. Ой-ой!» – и, спохватившись, умолкла.

Но Урсанах потребовал:

– Начала – договаривай! Замах хуже удара. Ты не все сказала – я вижу.

И Аннычах пришлось сознаться, что уже не раз она садилась на диких коней, он, отец, много чего не знает, что делается в степи.

– Ну, что с такой? Скажи! – обратился Урсанах к Лутонину. – Обманывает – и еще просит Игреньку. Я думаю отнять и Рыжего. Пускай ездит на козле.

Но по тону, каким было сказано это, Аннычах поняла, что Игреньку все же получит.

– Аннычах, иди сюда! – позвала Иртэн.

– Я разговариваю с директором.

«…Нет, я не пойду туда. Они хотят еще посмеяться: „Ах, какие у тебя косы, Аннычах! Как хорошо ездишь ты верхом! Ах, ах!.. – а потом: – Что, поверила? Эх ты, дурочка! Отстань, надоела. Вот эта пичужка нам гораздо интересней тебя“».

Минуту назад беззаботно счастливая, девушка печально задумалась. Иртэн и Тохпан не хотят знаться с нею. «И поделом. Что им в тебе? Он – шофер, комсорг, она скоро будет агрономом. А ты? Ничего ты не знаешь, кроме седла. Все трясешь этими смешными косами. „Разговариваю с директором“… Нужна ты директору».

Девушка резко повернула Рыжего в сторону, она решила обогнать машину. Это можно, если вместо длинного объезда вокруг холмов сделать в одном месте опасный прыжок и пересечь холмы напрямик. Здесь, правда, кони и всадники нередко ломали себе ноги, ребра, но Аннычах, охваченная обидой, завистью и желанием тоже стать необыкновенной, не думала об этом. Думала только – попасть домой раньше машины и затем выйти навстречу ей.

Пустив коня во всю прыть, она мысленно рисовала эту картину. Машина подъезжает к дому. На крыльцо выходит мать и спрашивает отца: «Где же Аннычах? Ты видел ее? Она уехала встречать тебя». Отец говорит: «Она немножко отстала, на коне за машиной не угонишься ведь». И тут выходит Аннычах. Гости не верят: «Уже дома? Как? Нет, ты не Аннычах. Ты ее сестра». Потом будут смеяться: «Тохпан, никуда ты не годишься со своей Машиной». Отец, конечно, спросит: «Где ехала? Там? Эге…» – и страшно рассердится: так рисковать собой, конем! Вряд ли похвалит и директор. А Иртэн и Тохпан скажут: «Нашла чем выхваляться… Не сама ведь прыгала, конь прыгал. Так и есть – дурочка».

И она снова повернула коня.

…Как же так получилось, что Иртэн и шофер Тохпан не хотят знаться с нею? Когда, почему стала она, единственная, золотая дочь знатного человека, как пустой, дикий, никому не нужный ветер?

Девушка начала искать свой погибельный день. Поселковую школу-семилетку она окончила с похвальной грамотой. После экзаменов сразу уехала на Белое, о чем мечтала всю зиму.

Родители не торопили ее браться за дело: нужды в этом нет, пускай отдыхает! К тому же, она не совсем попусту проводила время: то поможет матери по хозяйству, то малограмотному отцу составит отчет, то развезет табунщикам газеты, которые почта доставляла только до Белого. Лето промчалось, как один день.

Осенью, по привычке, сложившейся за семь школьных лет, Аннычах потянуло учиться. Родители не отговаривали ее. Отец сказал, что надо бы посоветоваться со сведущими людьми, куда ей лучше пойти после семилетки. Аннычах поехала к своим товарищам по школе. Иртэн и еще несколько человек были в городе: кто поступил учиться, кто работать; другие устроились на своем заводе: в механическую мастерскую, в контору, в конную часть.

Поговорив с товарищами, которых нашла на Главном стане завода, Аннычах пошла к директору школы.

– Где же раньше-то была, голубушка? – сказал он. – Сейчас поздно, прием везде закончился. Этот год пропал у тебя. Приезжай на будущий, да пораньше, в июне.

Девушка не особенно огорчилась: не попала учиться, буду работать – и стала табунщицей. На другой год она послала заявление и документы в коневодческий техникум и была допущена к приемным экзаменам. Но к этому времени на конном заводе открылись свои краткосрочные курсы, и родители начали уговаривать Аннычах поступить туда:

– Зачем ехать в город, когда и там и здесь учат одному?

Верно, ничего не скажешь против; кроме того, Аннычах робела перед городом – была в нем только однажды, и она решила поступить на местные курсы. После курсов ее назначили бригадиром. Аннычах преисполнилась гордости и радости: «Иртэн только учится: и неизвестно, кем-то будет; Олько Чудогашев и Тохпан – все еще табунщики, а я уже бригадир, вроде большого пальца на руке. Что еще нужно?» Для Аннычах – ничего, она забралась на вершину своих желаний. И у родителей осталось одно, последнее – найти дочке хорошего жениха.

Дряхлая Тойза давно уже готовилась к смерти и, чтобы не оставить Урсанаха и Аннычах неустроенными сиротами, решила поскорей выдать дочку замуж, а в зятья облюбовала знаменитого по заводу табунщика Эпчелея, который уже несколько раз присватывался к девушке.

«Урсанах – старый человек, скоро бросит работу, и тогда на его место поставят Эпчелея, он переедет на Белое, – все будем вместе. Как хорошо!» И Тойза начала внушать дочери:

– Эпчелей – наш лучший табунщик, наездник, охотник… Ты – взрослая девушка, невеста, на тебя женихи глядят. Привыкай к женскому делу.

Аннычах однажды поинтересовалась, кто же заглядывается на нее.

– Чудогашев Олько, – ответила Тойза.

– Олько… Завтра же накуплю кукол. Будем играть вместе с Олько. Нет. Подарю ему соску. Он, наверно, сосет еще. – И девушка чуть не упала от смеха. – А еще?

– Тохпан, – постепенно подводила ее Тойза к Эпчелею.

– Тохпан ничего не видит, кроме своей машины.

– Эпчелей.

– Эпче-е-ле-ей? – недоверчиво переспросила девушка.

– Да.

– Лучше не нашел! – удивилась она, считая себя недостойной Эпчелея.

– А чем ты плохая девушка? Эпчелей – не ребенок, знает, что ему нужно.

– Ты, однако, смеешься надо мной.

– Покою не дает мне, все про тебя толмит.

Исподволь Тойза приучила девушку к мысли, что они с Эпчелеем – как орел с орлицей, лучшей пары не придумаешь; и когда Эпчелей посватался, Аннычах согласилась.

…Все время она поднималась вверх и вверх: просто табунщица, старший табунщик, бригадир, невеста Эпчелея, – а получилось, будто все время падала. Никому не нужна, кроме своего жениха. И ему нужна ли? Где же тот погибельный день?