Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 60 страниц)

Часть третья

I

В Игарку явился Ландур.

Первым и самым удачливым свидетелем этого события оказался Иван Черных: он видел всю картину. Иван стоял на берегу протоки около безработных в тот момент лодок и тоскливо глядел в южную сторону, где за темной, таежной сибирской далью красовался его родимый голубой Казахстан. Протока во всю длину и широту была пустая, ясная и гладкая, как зеркальце. Дня три уже не беспокоили ее ни пароходы, ни лодки, ни плоты, ни ветер.

И только в самой дали, где небо вплотную припало к воде, брезжила малая серая точечка. Иван крепко вцепился в нее глазами и потом даже на миг не выпускал из виду. Пароход, лодка, неодушевленная коряжина, все-все, что приплывало с юга, было ему дорого, как привет родины.

Точечка постепенно обозначилась лодкой – маленькой остяцкой берестянкой под серым закопченным парусом, который на стоянках, видимо, служил кровлей для шалаша. Она сунулась прямо в ноги Ивану, он подхватил ее за острый нос и вытянул до половины на разноцветный береговой галечник.

Из лодки вышел пожилой скуластый мужик в дырявой суконной шубе на черно-буром меху и в бобровой шапке, не остяк – не русский. За ним – маленькая, густо-смуглая черноволосая женщина и босоногий мальчишка, по обличию и одежде – явные остяки.

– Городи шалаш! – по-хозяйски скомандовал мужик остячке, потом спросил Ивана: – Где живет насяльник?

– Какой? Здесь этого сорту много.

– Самый больсой, комисар.

– А шут его знает, кто у них больше-то. Над нами все одинаково командуют. Иди в гору, там спросишь. Начальники там, наверху, обретаются.

Важно, неторопко хозяин полез прямиком в гору, перейдя каменную затопляемую кромку, приостановился, оглядел зеленый травянистый пустырь, забросанный свежей щепой, потом сложил из щепы заметную грудку, крикнул остячке: «Городи здесь!» – и свернул на дорогу.

Остячка с парнишкой перенесли к щепяной грудке все добро, какое было в берестянке: постели, сети, походную посуду, два ружья, ведро с водой, где плескалась живая рыба. Над добром поставили каркас из трех тычинок и одели его парусом. Затем остячка принялась потрошить рыбу, а мальчишка – складывать из камней очаг, пристраивать над ним котел.

Затевалось неладное, запретное – костер среди щепы. А совсем близко – деревянные причалы для заморских пароходов, склад теса и досок. Иван, глядя на это, как бы раздвоился: один – хозяйственный, справедливый – порывался прекратить безобразие, а другой – озлобленный, мстительный – радовался: нехай горит все! Тебе бояться нечего, ты не ответчик за склад, за причалы. А свое дело у тебя надежное: лодки-то на воде, не сгорят.

Но когда из шалаша повалил густой, словно бархатный дым, забисеренный красными искорками, Иван кинулся к нарушителям:

– Здесь нельзя. Гаси!

– Посему нельзя? – заспорила остячка. – Ландур сказал: можно.

– Не видишь, немытое рыло, что кругом дерево.

– Э, далеко. – И остячка начала подбрасывать в огонь новую щепу.

Иван понял, что словом тут не возьмешь, и выплеснул на огонь воду из котла.

– Засем сделал?! Ландур сказал: можно, – зашумела остячка. – Ландур велел здесь. Ландур сам положил растопку. Ландур ругать будет.

Ивана наконец озарило: явился Ландур, таинственный, страшный Ландур, о котором невесть что рассказывали мимоезжие рыбаки, который в Игарке был пугалом для всех непослушных детей, которого побаивались и взрослые.

– Ландур, говоришь? – переспросил Иван. – Кто он? Где?

– Мужик мой. Усол туда, – остячка махнула рукой в сторону города. – Ты сам велел ему: иди туда.

– Та-ак… дела-а… – проворчал Иван и подумал, что ему лучше податься к своим лодчонкам подальше от Ландура.

Но из города, от причалов, от лесопильного завода уже сбегались к протоке люди, всполошенные столбом дыма и пара, выброшенного костром, когда Иван заплеснул его. Они размахивали фуражками и кричали:

– Эй, дьяволы, туши!

– Не видишь, что кругом… Протри зенки!

Отступать к лодкам было поздно. Чтобы надежно выгородить себя, Иван схватил ведро с рыбой и на глазах у подбегающих перевернул его в костер.

Ивана и остяков обступили напуганные злые люди.

– Чего тут? Костер? Пожар? Кто поджег?

– Ландур сказал, Ландур велел, – невнятно, сквозь слезы лепетала перепуганная остячка, заслоняя руками прилипшего к ней ребятенка. Ее не понимали. Тогда Иван решил взять разговор на себя. Он сковырнул остяцкий шалаш, утвердился ногами на каменьях очага, стал выше всех на голову да еще поднял руки, миротворно помахал ими и сказал:

– Я тут всему один свидетель. Хотите знать – замолчите!

Толпа поутихла.

– К нам пожаловал Ландур. Вон под берегом стоит его берестянка. Сам-то он прямо из лодки в город пошел, к начальству. А ей велел костер ладить вот на этом месте. И щепочек кинул. Она по указке огонек-то завела.

– На самом щепяном месте. Выходит, нарочно? Выходит, сознательный поджог?! – снова зашумели в толпе.

– Может, назло, а может, сдуру, с лени, чтобы к дровишкам поближе. Кто их знает. Про это самого спрашивайте!

– Кого самого? Кто велел-то?

– Говорю, Ландур. Слыхали, чай. В Игарке про него всем прожужжали уши.

– Ланду-урр? – сразу, и крайнем удивлении переспросили несколько голосов, будто сорвался и зарокотал каменный берег.

– Вот она сказывает: Ландур.

– Там он, там. – Остячка закивала головой, замахала руками, вся подалась к городу. – К насяльнику усол говорку делать.

Костер тем временем окончательно потух. Толпа отхлынула от него, потекла ручейками обратно в город, на лесопильный завод, к причалам. Остались только остяки да Иван Черных. Следя за остяками, не развели бы огонь снова, он мог приглядывать и за лодками.

Вскоре всю Игарку охватили удивительные, тревожные новости. Приехал Ландур, пытался поджечь город, уже развел огонь на самом горючем месте. Спасибо Ивану Черных: вовремя прихлопнул огонек. На берегу ответчицей за поджог Ландур оставил глупую остячку, а сам скрылся. Рыщут за ним везде – не могут найти, точно в землю провалился. И совсем наоборот: Ландур явился добровольно, с повинной, сидит где-то у начальства. А костер развела остячка и совсем не для поджога, а сварить обед, польстилась, глупая, на хорошую щепу.

Павлу Ширяеву рассказали о Ландуре ездовые, приведшие коней на обеденную кормежку. Павел сделал вид, что ему нездоровится, сильный приступ печени.

– Объявись в Игарке хоть сам бог, хоть дьявол – мне не до них. Что там какой-то Ландур, – сказал он, хватаясь за живот, а приняв лошадей, отпросился у старшего конюха домой.

Дома повалился со стоном на постель и потребовал доктора. Стон был неподдельный, но не от печени, а от злобы на Ландура. Неужели ахид решил предаться властям?! Тогда и меня выдаст. Про феоктистовский пароход расскажет. Спросят, как через порог перебрался, – тоже расскажет.

– О-о-о! – кричал Павел и продолжал думать: «А если учинит что в Игарке, меня обязательно вспомнят: где был, не видался ли с Ландуром? Знают – связаны. Единственная моя надежда – печень. Признает доктор больным, буду лежать дома – тогда авось не зацепят».

Печень у Павла действительно пошаливала, и доктор освободил его от работы на три дня.

Мариша, узнав, что появился Ландур, кинулась в контору к Василию. Там ей сказали, что к нему нельзя, он занят с начальником милиции. Она вошла самовольно, но едва заикнулась про Ландура, он перебил ее:

– Знаю. Пока выйди! – резко мотнул головой на дверь. – И подожди там, можешь понадобиться.

Приняты были все меры: остячка, парнишка и добро, кроме лодки, перевезены в контору, для поимки Ландура посланы отряды милиции, для охраны города от поджога усилены пожарные посты.

Задержанные остячка и остячонок сидели за столом у Василия и пили чай с белыми сухарями и сахаром. Василий осторожно расспрашивал:

– Одни приехали, без хозяина?

– Есь хозяин, есь. В город усол хозяин, – охотно рассказывала остячка. – К насяльнику усол говорку делать, сяй пить, папироску курить.

– Как зовут начальника?

– Самый больсой насяльник. Комисаром зовут.

– А хозяина твоего как зовут?

– Ландур.

– Ты давно живешь с ним?

– Всю жись.

– А годов сколько?

– Однако, восемь.

«Талдыкин пропадает десятый год», – подумал Василий и продолжал спрашивать:

– Раньше, до свадьбы знала своего Ландура?

– Нет, он с другой реки присол.

– Русский?

– Говорит, остяк.

Прозвонил телефон. Василий взял трубку, что-то выслушал, потом сказал одно слово: «Пришлем», – и передал трубку начальнику милиции. Тот сказал тоже одно слово: «Едем», – и вышел.

Остячку с парнишкой Василий перевел в другую комнату, туда же перенесли и угощение, потом оглядел свой синий форменный костюм полярника, одернул китель, расправил плечи и, нахмуренный, строгий, сел к столу – приготовился к чему-то серьезному.

Широко распахнулась дверь. Громко стуча сапогами о деревянный гулкий пол, в кабинет Василия вошли четыре рослых молодца в милицейской форме с окаменевшими казенными лицами. И среди них Ландур. Пропустив его вперед, все конвоиры, кроме начальника милиции, вернулись за дверь.

От удивления, Василий невольно приподнялся. Он ждал огромного, медлительного, мрачного Талдыкина, а перед ним был щупленький вертлявый остяк, одетый вроде огородного пугала в изодранную до клочьев, непомерно широкую и длинную шубу и в несуразно большую шапку – все явно с чужих плеч и головы.

– Здорово, товарись насяльник! – заговорил он, едва переступив порог, заговорил бойко, с тем выражением на лице, с каким встречаются приятели.

– Остановись здесь! – скомандовал ему начальник милиции. Но остяк не обратил на это никакого внимания, подбежал к Василию, протянул ему руку, а поздоровавшись, сел без приглашения, по-свойски, на стул и продолжал говорить:

– Я искал, искал тебя – устал весь. – Он мотнул головой на начальника милиции. – Вот спасибо товариссю – привел, – затем хитренько сощурился: – Говорка будет?

– Обязательно. Как тебя зовут?

– Ландур.

– Влас Потапыч Талдыкин?

– Нет, Оська Ландур. Влас Потапысь уехал. Сделал со мной менка и уехал.

– А почему ты назвался Ландуром?

– Народ назвал. Все зовут.

Василий пригласил Маришу, кивнул ей, чтобы села напротив остяка, и потом обратился к обоим:

– Знакомы? Встречались?

И остяк и Мариша сказали, что видят друг друга в первый раз. Василий кивнул Марише: она свободна, подсел к остяку поближе, заговорил душевней:

– Расскажи, как Ландуром стал.

– Влас Потапыч сделал со мной менка.

– Это что же?

К Василию вбежал потный, задохнувшийся Большой Сень.

– Где Ландур?

– Мы, – отозвался Оська.

Сень схватил его за плечи, вплотную лицом к лицу притянул к себе, затем резко оттолкнул и прошипел хрипло:

– Дурак ты. Ландур у тебя – одна шапка.

И отошел к двери, сел на диванчик для ожидающих приема.

– Хозяин, давай делать говорку! – напомнил Оська Ландур.

– Какую еще? – удивился Василий.

– Сяй надо, табак. Это надо. – Оська щелкнул пальцами около своего горла.

– Он водки просит, – сказал Сень. – Гнать его надо в шею.

Но Василий решил устроить «говорку». Была на ней и водка, и закуска, и чай. На «говорке» слово за словом выяснилось, как из тихого, безобидного рыбака Оськи получился Ландур.

Было так. В ту весну, когда Талдыкин пытался угнать свой пароход «Север», но потерпел неудачу у Большого порога, рыбак Оська промышлял на енисейском острове Кораблик, неподалеку от впадения в Енисей Подкаменной Тунгуски. Промышлял, не ведая, не предполагая, что жизнь крепко свяжет его с Ландуром.

Однажды в серое, туманное утро к Кораблику причалила форменная пароходская шлюпка. В ней приехал огромный, богато одетый русский мужик купить рыбы. Оська не знал, что это Ландур. Кораблик не входил в Ландурову державу.

Приезжий повел себя как близкий знакомый: называл Оську приятелем, другом, разговаривая, гладил ему то плечо, то колено. Оська продал рыбы, сварил для гостя стерляжью уху, зажарил дикую утку.

Поел Талдыкин и загрустил:

– Чем платить буду? Ничего нету.

Остяк сказал, что платить не надо: гость, друг не платят.

– Дарить, – поправился Талдыкин, – дарить… А, вот что… мы сделаем менка. Снимай, друг, парку!

– Зачем снимай? – удивился остяк.

– Снимай, не бойся! – Талдыкин сам расстегнул у остяка пояс, снял парку, сдернул с головы пестрый засаленный платчишко, надел на остяка свою суконную шубу и шапку. – Ай, хозяин, какой ты богатый стал, купец, прямо купец.

Пока остяк разглядывал шубу, шапку и решал, стоит ли принимать такой подарок, – шапка закрывала ему всю голову до шеи, шуба волочилась по полу, – Ландур подхватил остяцкое одеяние, кожаную охотничью сумку, ружье и пошел к лодке. Остяк кинулся вдогонку:

– Эй, друг, не хочу менка! Возьми, друг, свой менка!

– Носи, друг, носи! Дарю… – Талдыкин сел в лодку, ударил веслами.

Долго метался остяк по желтой песчаной косе, размахивая шапкой, длинными, наполовину пустыми рукавами шубы, спотыкался, падал, как большая черная птица с перебитыми ногами и крыльями.

Сердитыми рывками дергал Талдыкин весла. «Вот некрест. У шубы-то один мех чего стоит, буролисий мех– то. А он все за свою вшивую парку держится. Гнаться, пожалуй, вздумает. Одно слово – идол».

Остяк действительно выехал в погоню. Время было туманное, слепое, река пустая, спросить, не встречался ли русский в остяцком наряде, не у кого, и Оська проехал до деревни Подкаменная Тунгуска.

Там хорошо знали Ландура: всякий рейс останавливался он брать для парохода дрова. Увидев на Оське Ландурову одежду, к нему сбежался весь подкаменский люд. Неведомо как возникла легенда: Оська убил Ландура. Оську обступили, затормошили. Кто нетерпеливо требовал: «Да говори, шайтан, не томи!» Кто ощупывал сукно и мех на шубе. Шапка пошла по головам, но во всем селе не оказалось для нее подходящей головы.

– Вот это голова… Корчага целая! Как ты свернул такую? – допытывались у Оськи.

Истинное положение дела сначала показалось всем только забавным.

– Ну и ходи! Подол и рукава обчекрыжить, славная будет одевка. Куда твоя парка!

И начали примерять, спорить, сколько надо обрезать. Нашелся догадливый, сбегал домой, сунул в шапку сена, надел шапку на остяка.

– Чего тебе… Как есть Ландур.

– А ружье? – напомнил остяк.

Молодые советовали перешить шубу на свое плечо, немало выпорется и сукна и меха; продать лишнее – и хватит на ружье. Пожилые отговаривали:

– Не стоит. Вдруг Талдыкин скажет: «Давай обратно менка». Распорешь, окоротишь – самого так окоротит… как мамку звали, позабудешь.

Наконец все согласились, что спокойней всего не портить шубу и поскорей разменяться. Поехал остяк дальше по станкам. А там уже знали про него, и не было уже ему другого имени, как Ландур. Удивительно, как понравилось всем, подшучивали будто не над этим робким безобидным человеком, а над тем, свирепым и страшным.

На одном из станков Оську-Ландура арестовали. Ночь переспал он в амбаре, под замком. Утром отвели его в Совет, допросили, кто он, как раздобыл шубу и шапку, а после разговора угостили чаем, подарили пачку папирос, извинились, что задержали по ошибке, и отпустили на все четыре стороны.

И потом, как только Оська-Ландур оказывался в новых местах, его обязательно приглашали в Совет на «говорку» и опять угощали. Оське понравились эти «говорки», он стал чаще менять места. Бывало, все лето дымит его шалаш у Енисея, а тут подымит и на Турухане, и на Нижней Тунгуске, и на озерах. Встретит Оська милиционера и непременно остановит, осклабится: «Скоро „говорка“ будет?» А то придет в Совет, примостится поближе к председателю и курит, сопит, вздыхает. Если не догадаются сделать «говорку» и угостить, обругает всех, хлопнет дверью и давай разбирать шалаш, уезжать на новое место.

Прослышав об Игарке, Оська решил и туда съездить на «говорку».

Здесь ему повезло. Сначала он забрел на лесопильный завод, где его задержали и пригласили на «говорку» к директору. Оська угощался у директора дорогими папиросами с золотым ободком на каждой и сладкой шипучей водой. С завода к Василию перевезли его на машине, которая бегала без оленей, лошадей или собак, а сама собой, как пароход. Оська впервые катался на такой и принял это за особую честь.

После «говорки» у Василия его сразу отпустили, совсем не сажая под замок, и указали место на острове, где можно поставить шалаш. Па радостях, что Ландур оказался поддельным, устроил ему хорошую «говорку» Павел Ширяев, потом из интереса, как получилась менка с Ландуром, пригласил Иван Черных. Оказалось много добрых душ, которые не скупились для него на стаканчик. Оська-Ландур постоянно ходил навеселе и приобрел еще одно имя – менка.

Василия и насмешила эта история: «Поймал вместо коровы ворону, сказал „гэть“, а сам шлепнулся в лужу», – и встревожила: «Пока не пойман настоящий Ландур – жди: вспыхнет Игарка».

II

Коровина, Тиховоинова и Борденкова пригласили в контору. Раньше всех пришел Борденков. Дядя Вася подал ему акт комиссии, изучавшей деформацию зданий, и, пока Борденков читал его, листал свой оздравник. Борденков отложил акт.

– Ну, говори! – сказал Василий. – Оправдывайся. Или согласен, не имеешь возражений?

– Не согласен. Тут все ложь. Отступал от проектов – ложь, нарушал расчеты – ложь, не учел грунта – ложь.

– Но дома-то плохо стоят.

– Да, может быть, и скорее всего оттого и стоят плохо, что я слишком рабски выполнял проекты и расчеты.

– Значит, проекты негодные. Вот и докажи, что негодные.

– А ты знаешь, сколько надо доказывать. Год надо доказывать.

– Да что вы, сговорились? Одному – год, другому – год. С тобой цацкаться год я не стану.

– И я не собираюсь гулять здесь во вредителях. – Борденков надел картуз. – До свиданья!

– Куда?

– Союз-то велик, найду место. – И Борденков ушел.

«Вот шалая партизанщина, – проворчал Василий. – Ну, ничего. Пароход будет не скоро, к тому времени образумится».

Тиховоинова и Коровина Василий принял вместе. Тиховоинов считался временно исполняющим обязанности главного инженера и не раз напоминал, что пора иметь постоянного, намекая этим, что пора назначить его постоянным. Василий же делал вид, что понимает буквально: Тиховоинов тяготится, в самом деле ждет замены. С этого и начал Василий разговор:

– Наконец могу обрадовать вас, товарищ Тиховоинов. Николай Иванович Коровин приехал вам на смену. Знакомьтесь!

Тиховоинов поклонился: «Очень, очень благодарен!» – и пошел освобождать свой кабинет. Василий показал Коровину акт о Борденкове.

– Разберитесь-ка, кто виноват здесь!

Прочитав акт, Коровин подчеркнул в нем несколько строчек и сказал:

– А виноват… право, не знаю, кто тут больше виноват. И Борденков виноват, и Тиховоинов, и мы с вами.

– И вы? – удивился Василий.

– Да, и я. Вы все мерзлоту не знаете – в этом виноваты. А я запоздал, надо было давно в Игарке сидеть. Авось поменьше бы накрутили и актов и бараков, вроде того…

– Что же делать с нашим партизаном?

– Учить, всех учить, всем учиться. Акт – в печку. – Коровин сложил акт вчетверо и сунул в карман. – Пока у меня полежит, а вообще – в печку. Покажите, где мне работать!

Кабинет главного инженера занимал угловую комнату с окнами на две стороны, на протоку и на лесосеку. Тиховоинов сидел спиной к протоке, лицом к двери. Коровин передвинул стол так, чтобы видна была протока: ни кривой двери, ни пней видеть не хочу! Соответственно столу передвинули шкаф, перевесили портрет Ленина и карту Великого Северного морского пути. Унесли пепельницу и открыли все окна, чтобы ветер поскорей выдул табачный запах.

Собрали все, что касалось строительства: чертежи, проекты, схемы, расчеты. Набралось с полвоза.

– Способные ребятки, накрутили. Этот якорь продержит меня недели две в кабинете, – проворчал Коровин. И напомнил Василию о помощнике: – Самого расторопного, самого легконогого. Ему не в кабинете сидеть, ему по болотам да по котлованам бегать.

Мариша собиралась в больницу на дежурство, зашпиливала перед зеркалом косы. Пришел Борденков, спросил, остался ли в прошлый раз спирт.

– Посмотри в шкафчике. Тебе зачем?

Борденков, не отвечая, достал спирт, было его с полбутылки, и выпил из горлышка.

– Нашел? – спросила Мариша, не оглядываясь.

– Нашел и выпил.

– Выпил? – Она оглянулась и по гримасе на его лице убедилась, что действительно выпил. – Весь? Ты же отравишься!

– Не отравлюсь. Не в первый раз. – Григорий подошел к Марише. – А ты думала, в первый? В первый было давно. В ту самую весну, когда ты исчезла. С месяц я ждал тебя, ждал письма, а потом взял и напился. Знаешь, сколько я выпил? Две бутылки. Двадцать четыре рюмки, и каждую за тебя. Вот отчего ты в тридцать пять лет такая молодая и красивая.

– Гриша, что с тобой?

– Ничего.

– Ты ссориться пришел? Обижать меня?

– Упаси боже! Прощаться. – Григорий взял и выдернул из Маришиных волос шпильки. Косы упали ей на плечи.

– Гриша!.. Я закричу! – пригрозила Мариша.

– Ну, зачем… Человек пришел прощаться. Дай уж ему поглядеть на тебя на такую, какую он тебя любил. Давай сядем на диван и посидим; пускай это будет топчан на Первой Набережной улице, тебе двадцать три года, а мне двадцать.

Мариша села. Григорий сел рядом.

– Вот так, хорошо. Дай мне руки! Восемь лет я тосковал по ним.

– Гриша, да ты что сегодня?.. – сказала Мариша.

– Я скоро уйду. Я ведь прощаться.

– Да куда ты… Мелешь спьяну.

– Может быть, и никуда. Останусь здесь, а попрощаться надо. С той, с Маришей-то, с прежней. Ты не обижайся! Я с тобой откровенно. Попрощаться, сказать тебе спасибо и схоронить. Сколько я в жизни перетерпел, ты знаешь! А от тебя – больше всех. Ты молчи, не оправдывайся, знаю, что не виновата, а мучила больше всех. И все-таки тебе – спасибо! Ты же и сберегла, сохранила меня. Ну, прощай! – Григорий поцеловал Маришу.

– Ты куда?

– К ней.

– И вот такой пьяный? Ты не гляди на меня: я – то ведь сколько лет тебя знаю, не осужу.

– И она не осудит.

– Разве обязательно сейчас, сегодня?

– Обязательно! И напиться, и с тобой поговорить, и к ней – все обязательно сегодня.

Прямиком через тальник и болото, минуя домики, Григорий вышел на совхозное поле. С прошлого года поле сильно расширилось, по обочинам его лежали груды выкорчеванных пней и кустарника. В трех местах на поле работали небольшие группки людей, работали склонившись; узнать сразу, там ли Христина, было трудно, и Григорий сел на пенек, начал следить за теми, кто выпрямлялся и переходил с места на место.

Христина работала в южном конце поля. Григорий узнал ее по росту, по походке, по ее особенным взмахам рук. С нею был высокий, одетый в белое мужик и двое ребятишек. Григорий догадался, что это Куковкин с дочками. Борденков сделал круг лесом и вышел к Христине так, что получилось, будто он бродит по острову давно, здесь же оказался случайно, по пути. Он остановился на тропе, которая шла по краю поля. На тропе лежала куча мха. Куковкин сшивал из пластиков мха продолговатые маты величиной с детское одеяльце. Девочки катали по лункам, пробитым на тропе, пестрый тряпичный мяч.

Христина разглядывала что-то на грядке. Борденков спросил Куковкина, как показались ему эти места.

– Места ничего. Везде работать надо. Места похожи на наши: мох да пень и земля серая.

Христина, заслышав разговор, испуганно выпрямилась. Борденков, не дожидаясь, когда договорит Куковкин, перешел от него к Христине.

– Здравствуйте!

Она инстинктивно, не думая о том, спрятала руки за спину: руки, открытые по локоть, выше кистей были вымазаны серой илистой землей. Борденков взял Христину за локти.

– Что вы ищете тут, всходы?

– Мы еще не сеяли. – Христина отняла руки, достала из грудного кармана байковой синей кофты термометр. – Посмотрите!.. Вот, на высоте метра – одна температура, немножко пониже – другая, теплей, самая высокая – у земли. – Она склонилась с термометром над грядкой. – Видите, теплей на целый градус.

– А еще ниже, в земле?

– Там очень плохо. Совсем близко – ноль. И главное, совсем близко, копни лопаткой, и ноль. – Она сунула термометр в карман, вздохнула и начала глядеть в сторону, мимо Борденкова, со страхом ожидая, что скажет он дальше. «Так, просто, не придет. Нет, – раздумывала она. – Просто – ему некогда. Он, пожалуй, и не умеет просто. У него только сперва просто… Чехов, грядки, всходы. А потом… „Собирайтесь-ка и марш с этого берега. Нам таких не нужно…“»

– А еще что делаете? Расскажите, мне интересно, – сказал Борденков.

Христина показала парники, где выгонялась рассада. На ночь парники закрывались моховыми матами, какие делал Куковкин. Христина называла их одеяльцами.

– И грядки, чуть что, будем прикрывать одеяльцами. Я думаю подложить эти одеяльца и вниз, под почву, оградить ее от глубинного холода. Я никогда не видала такой бедной, мертвой почвы, какая здесь. В ней страшно слаба микроорганическая жизнь. Чтобы пробудить эту жизнь, надо без конца валить навоз, давать тепло. Валить многие годы. – Рассказывая, Христина вопросительно взглядывала на Борденкова: «Все-таки зачем же пришел он? Неужели только за этим?»

Он слушал терпеливо, внимательно, о непонятном переспрашивал, и она охотно открывала ему свои замыслы и опасения.

Они стояли на краю поля. За спиной у них был лес, откуда веяло незнакомым Борденкову запахом каких-то цветов и трав. Григорий спросил, какие же на острове растут цветы.

– Да обыкновенные, наши. Пойдемте, посмотрим. Кстати, я вымою руки. Тут недалеко болотце.

Лес был редкий, с обширными моховыми и травянистыми полянами. На моховых полянах густо росла брусника, голубика, морошка, на травянистых цвели ромашки, акониты, иван-чай, пионы и незабудки.

– Встречали, знаете? – Христина срывала цветы и спрашивала, как зовут их.

Григорий знал почти все. Такие же росли и у Большого порога, и в тайге, только назывались многие местными именами.

– А вот все вместе почему-то совсем по-другому пахнут. – Григорий набрал букет из всех цветов, подал Христине. – Слышите? Есть что-то горькое. В наших краях медвяное, а здесь – горькое.

– Земля такая, горькая. – Христина вымыла руки, села на пень и начала перебирать цветы.

Григорий лег на траву.

– У вас что, свободный день? – спросила Христина.

– Да, свободный.

– И вы решили проведать меня?

– Да.

– А я думала, что и не взглянете после той несчастной истории.

– Теперь мне самому приходится думать об этом же. – Григорий прошел к болотцу, смочил холодной водой свою хмельную голову и, остановившись перед Христиной, рассказал, как очутился чуть ли не во вредителях.

– Неужели нельзя оправдаться?

– Не хочу. Я понимаю, когда на войне… вышли мы, вышли они. Кто сильней, тот и бьет. Там все справедливо. А здесь три дурака, а может быть, и мошенника, написали: «Борденков пренебрегал, нарушал»… и Борденков должен год-два ходить и краснеть… Они – комиссия, у них акт. А я один, и у меня не акт, а всего только возражение. Комиссия. Ну, значит, и быть по тому. А что вы думаете? И с вами может так же получиться. Вот настанет осень, и к вам придут… Комиссия. «Как, ни морковки, ни свеколки?! Что вы делали целое лето?» И появится страшный акт…

– Доказать можно, поспорить с ними. Дядя-то разберется.

– Чем же мы с вами докажем? Морковкой да свеколкой. Домами да бараками. Одно это убедительно. А на это нужны годы… Сколько нужно вам лет, чтобы и картошки и капустки было вдоволь? Три, пять, десять?

– Не знаю.

– Ну, и дядя не знает, сколько ждать, сколько терпеть. Выходит, и он прав.

Григорий умолк. Христина опять начала перебирать позабытые было цветы. Григорий стал помогать ей.

– Идемте, Куковкин еще подумает что-нибудь, – сказала она, поднимаясь.

Григорий взял ее под руку и повел в глубь леса, бормоча:

– А пускай думает. Люди о людях часто зря думают. И я подумал однажды, а вот сейчас пришел к тебе, про которую подумал… Подумал, что ты черствая, хитрая. И ошибся. Ты и сама не знаешь, какая ты маленькая, добрая, простодушная.

Христина догадалась, что началось то главное, ради чего пришел Григорий, и первым чувством было желанно убежать, оставить все так, как есть. Она попробовала отнять руку, но Григорий взял и другую и начал целовать Христину. Целовал и говорил:

– Хорошая ты моя, маленькая, глупенькая…

– Пустите! Что вы… – шептала, отбиваясь, Христина. – Вы пьяны.

– Ничего-то ты не знаешь. Тебя любят… Любят. И ты ведь любишь?

Христина высвободила одну руку, быстро обняла Григория, поцеловала и оттолкнула.

– Знаю. Пусти! Какой нескладный. Ты же первый целовал меня, первый – и пьяный. Всю жизнь досадовать буду.

– Ничего, пройдет. Пьяный, не чужой.

– С тобой не сговоришься… Иди прямо лесом, на поле нечего делать. И больше такой не появляйся!

Христина шла от болотца обратно к полю. Шла нарочно медленно и думала, что если пойдет так до поля, то разгоряченное лицо остынет, и Куковкин не подумает ничего серьезного. И вот тут сама невольно подумала, что серьезного и нет ничего, что признания Борденкова – пьяная блажь. Проспавшись, он посмеется, потом пойдет рассказывать веселое приключение.

Она представила, как будут смеяться, какие при этом будут говорить слова, шутки и с какими потом ухмылками будут оглядывать ее, – и ее охватил такой стыд и страх, какого она еще не знала. Руки, ноги и спина ослабели, во рту стало жарко и сухо.

Некоторое время она стояла, позабыв о себе, и прислушивалась, не смеется ли Борденков, который не успел еще уйти далеко. Но только кусты шуршали однотонно и негромко, как шуршит пересыпаемое зерно. Вспомнив о себе, Христина удивилась, что не плачет и даже не может заплакать почему-то. Лесом, минуя поле, она ушла домой и закрыла комнату на замок.

Вечером прибегали и стучались к ней девочки Куковкина, потом приходил Вакуров, она не открыла и не откликнулась, а когда на другой день пришел Борденков, не открыла и ему. Он знал от Куковкина, что Христина дома, иногда слышно, как она ходит, как булькает вода, наливаемая из графина в стакан, и решил, что его не хотят видеть.

Потом каждое утро, выходя на работу, Христина жаловалась на головные боли и одевалась, как больная: и в жаркие июльские дни ходила в платье с длинными рукавами, с глухим воротом, голову и шею кутала большим осенним платком, чтобы свалить на болезнь и свой усталый вид, и рассеянность, и нежелание встречаться с людьми. Избегая их, она зорко наблюдала за ними со стороны и старалась угадать, знают ли они что-нибудь. Понять было трудно.

Чтобы не оказаться застигнутой врасплох, Христина решила пойти опасности навстречу и начала собираться в город. Тут она действовала как бы не по своей воле, а точно какой-то более мужественный и опытный человек подсказывал ей. Он посоветовал навестить Коровина, он выбрал вот этот поздний час, когда город ложится спать и риска встретить Борденкова меньше, он подсказал одеться по-праздничному и взять гагарье крыло – подарок Большого Сеня, он научил, как надо отвечать на вопросы и что спрашивать самой. Ободряемая им, Христина храбро, безразлично ко всему прошла мимо дома, где жил Борденков.