Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 60 страниц)
Утром Егор и старый лоцман выехали на пароход, поднялись в штурвальную будку. Егор поставил в угол дорожную плетушку, валенки, чайник, сверху положил тулуп, бушлат, узелок, шапку: тут, у штурвала, ему и работать, и есть, и спать на короткой скамеечке, скрюча ноги.
Загорелась заря.
– Ну, батя, поехали! – Егор перекрестился.
Крепко, в четыре руки, держали рулевое колесо. Старик, вспоминая вчерашнее, гордо поглядывал на Ландура, который был на мостике: «Что… узнал батраков Ширяевых?»
Как огромные бородавки, торчали по всей реке черные камни, то гладкие, зализанные, то ноздреватые. Над каждым стоял гребень воды и пены, насквозь пронизанный светом зари. Было красиво, будто расставили красные флаги по реке, играют, вьются они под ветром. Пароход кидало носом, кормой, бортами. С камней на палубу лентами, стружкой летела вода. Казалось, что берег, небо, лес идут кру;´гом, падают.
Когда и миновали порог, долго еще держались за штурвал оба. Егор наконец очнулся, отпустил штурвал, обернулся к порогу. Немало было хожено, работано, пережито. В первый раз вышел он лет двенадцати, тайком от отца, один, в лодке. Камни пощадили шального мальчишку. Потом, будучи лоцманом, выходил в туманы, в грозы, по ночам, не с барками и пароходами, а с плотами: две ленты – пять тысяч бревен, и камни прощали ему эту дерзость. И теперь, в последний раз, отпустили с миром.
Егор склонился к отцу.
– Благослови, батюшка! – и перехватил штурвал. – Тебе домой можно.
На бугре, где расстилали холсты, махала голубой косынкой Мариша. Было ей грустно, грустно, как по мертвому: брат уходит к морю, а море далеко, так далеко, будто и не в жизни…
И до той поры, пока стояла она, стоял на капитанском мостике Ландур. Давно, когда еще по заводям Енисея волочил дырявые бредни, приметил он эту смуглую бойкую девчонку и потом, не переставая, думал о ней: «Вырастет, будет моя», – и каждую весну радостно прибавлял к ее возрасту новый год. Думал, когда в черные ночи под ветром и бурей перевозил водку; думал, когда бродил в низах, по становищам остяков и эвенков; думал, когда покупал пароход: «Будет моя».
Девчонка выросла озорная и гордая, надула и осмеяла его. Но Ландур остался глух к обиде.
За сутки дошли до Ангары. Там исчезли ночи, от заката до восхода горела сплошная заря. Ландур приказал идти без остановок, полным ходом. Капитан то и дело поднимал рупор:
– Ярцево, Ворогово, Черный остров, Лебедь!
– Мимо! – кричал капитану Ландур. – Мимо!
С одинаковым презрением оглядывал он маленькие, в пять-шесть домов, станки и большие промысловые села. Что ему делать в них, покупать кедровые орешки? Даже Енисейск прошли мимо, а Енисейск – город, там удобная пристань, тысячи люду и бойкая торговля.
В трое суток выбежали за Подкаменную Тунгуску. Побережные горы отступили вдаль от реки, на восток; теснины и пороги остались позади; Енисей снова раздвинулся вширь, на десять километров раскинул берега, украсился островами. В тайге, которая непроглядным сплошняком тянулась от Большого порога, чаще и чаще заголубели просветы; пошел на ущерб угрюмый кедрач, подпиравший небо; его темную многолетнюю зелень перебивала светлая, только что родившаяся зелень лиственниц; осмелели березы, уже не одиночками, а рощами выходили они к реке, толпились по островам. Зори пошли на убыль, почти весь простор суток заполняли дни; близился Северный полярный круг, за ним – тундра, там все лето незакатно светит солнце.
– Курейка! – объявил капитан.
– Мимо! За Курейкой средний! Ландур поднялся на мостик и начал рыскать подзорной трубкой по берегам. Разглядел зеленый мысок с голой песчаной обочиной, намытой недавно и еще не успевшей прорасти травой, на мыске два шалаша, крытые берестой, на песчаной обочине сеть, распяленную меж кольев для просушки, в заливчике две остроносых лодки.
– Тихий!
Когда пароход поравнялся с мыском, Ландур поднял рупор.
– Чьи чумы?
– Большого Сеня-я… – донес береговой ветер.
Ландур повернул рупор к матросам:
– Отдай якорь!
Остяк Большой Сень еле-еле поднялся на палубу. А давно ли был он первым молодцом на весь Туруханский край. На Енисее и двух Тунгусках, Подкаменной и Нижней, люди не знали охотника, равного Сеню. Из сотни белок только двум-трем он портил шкурки, остальных убивал в глаз.
Давно ли был он счастлив, удачлив, весело поглядывал на реку, как сбрасывала она лед и озорной вешней водой взбегала на крутой берег. Думал: «Скоро поплывут купцы, снова будет мука, чай, табак, сахар». Женка думала о теплой шали, о разноцветном бисере: она сплошь, всяко-всяко, забисерит свои унты. Старший сын Кояр – о двуствольном ружье. «Сразу два выстрела, сразу падают две белки», – морочил он младшего брата. Младший удивлялся, зарился на такое ружье, но купить в первую очередь хотел все-таки не ружье, а складной нож.
Река сбросила лед, отыграла на берегах, снова улеглась в русло. Однажды под вечер к шалашам Сеня пристала большая закрытая лодка. Приехал купец, высокий и широкий, под стать Большому Сеню, только не такой прямой и скуластый. Он горбил спину, голова с огромными, как лопухи, ушами понуро висла к земле, живот был похож на полупустой мешок, глаза все что-то искали под ногами.
Сень наклонился к женке и шепнул: «Ландур».
Торговать решили утром, при полном солнце, а вечером выпить: Сень натосковался по выпивке за зиму, а купец промок и зазяб на реке. Водка у купца была дешевая – кинет Сень беличью шкурку, купец подносит стаканчик. На втором стаканчике женка с Кояром охмелели, заснули на песке у костра, на четвертом охмелел и Сень, лег рядом с женкой. Засыпая, подумал: «Кака беда – восемь белок. В турсуках-то и соболя и лисы».
Младшему остячонку, который никак не хотел засыпать, Ландур сунул стекловидный леденец и начал собираться дальше: из шалаша перенес в свою лодку турсуки с пушниной, забрал все весла от лодок Сеня, а выбравшись из спокойного, почти непроточного заливчика на стремнину, спустил весла в реку. Белой длинной вереницей поплыли они вниз, к океану.
На другой день к Большому Сеню приехал сосед Яртагин. Сень делал новые весла. Яртагин спросил, где же старые. «Стали ненадежны», – ответил Сень. Яртагин протянул к Сеню пустую ладонь; Сень догадался, что Яртагин приехал закурить и Сень закрыл глаза: нету закурить.
Яртагин удивился:
– Купец сказывал, ты хорошо торговал. Купил целый ящик табаку.
– Вижу, торговал и ты. И тебе Ландур оставил ящик табаку, – сказал Сень и отвернулся от Яртагина.
Гость вздохнул и понуро, спотыкаясь на гладком месте, пошел к своей лодке. Когда он взялся за весла, немножко приободрился: торговал он все-таки не так уж плохо, у него хоть весла остались, а Сень продал и весла.
Всего-навсего прошли четыре маленьких года, в каждом по одной зиме и по одному лету, весну и осень можно не считать, они здесь короткие, а Сень уже совсем не тот, стоит – держится за поручни, и сыновей у него – одни Кояр, младший не захотел, видно, жить в холодном шалаше, без хлеба, без перочинного ножа и умер.
Сень торопливо бормочет, что с половины зимы ели белку, а когда выбрались из тайги к реке, вплоть до полой воды копали коренья, толкли березовую кору. Женка лежит в цинге, забыла про шаль и бисер, сын молчит про ружье, теперь бы им какой-нибудь завалящий сухарик.
– А мука где? – Ландур глядит в счетную книгу. – Сорок пудов брал муки-то.
– Брать – брал, только скоро съел.
– Не распускал бы брюхо. Хочешь есть – иди собирай барахло, чалься к пароходу!
Сень опять: женка плоха.
– Я что сказал? – Ландур хватает рупор: – Эй, ходи, якорь!
Скрипит якорная цепь, бегом кружат матросы ворот, Сень и Кояр, спотыкаясь и падая, переносят в лодку шалаш, котел, сгоняют собак, а Ландур кричит: «Живо, живо!» – ему все мерещится: вот-вот догонит его Феоктистов.
Погрузили все, утрясли, постелью сложили невод, перенесли на него женку, вахтенный матрос кинул с парохода канат, Сень подхватил его – и флотилия двинулась. На берегу остались три оленя, один пес, старый шалаш, лодка, дырявая сеть и сторож этого добра – двенадцатилетний Кояр.
На следующей остановке принес пушнину остяк Яртагин. Начался обычный Ландуров торг: Яртагин остался без пушнины, без хлеба и в долгу. Он ходил за Ландуром по палубе, хватал его за руки.
– Как жить, как? Бери неводить, буду как молодой.
– Какой ты неводчик, – огрызался Ландур. – Труха!
Был Яртагин стар, худ, сгорблен, глаза слезились.
– Надо умирать? Скажи, умирать?!
– Зачем умирать? Давай на пароход девку!
На палубе появилась дочь Яртагина, Нельма. Она была как большая тряпичная кукла: на плечах рваный меховой балахон, голова и лицо закутаны старой рыжей шалью, на ногах чулки из лоскутков оленьей кожи.
Нельму окружили матросы, сдернули с нее шаль.
– Э-ге, красивенькая!
Один ткнул пальцем в грудь: и тугонькая!
– Отойди! – крикнул матросам Ландур, взял Нельму за подбородок. – Будешь пароход убирать, понимаешь, пароход… Хлеб будет и одежа будет.
Нельма метнула глазами на отца, на матроса, на Егора: надо было узнать у кого-то, отчего так подешевел хлеб, раньше давался он за пушнину, зарабатывали его охотники, а не девки.
Остановилась взглядом на Егоре, подумала, что этот человек чужой тут: стоял он особняком на мостике, странно одетый, – кругом весна, солнце, а на нем теплый бушлат, валенки, шапка – наверно, несчастный, больной и ее, несчастную, не обманет.
Егор положил ладонь на ладонь так, что из пальцев получилась сеть. Нельма поняла, обрадовалась и сама сделала руками такую же сеть.
– Что? Неводить… – Ландур нахмурился. – Неводчиков у меня много, а пароход подмести некому. – Поднялся к Егору. – Какие неводчики… нахлебники! Девку вот жалко. Эй, Яртагин, чалься!
Потом со своей высоты Егор частенько высматривал в остяцких лодках черноволосую голову девушки с широким желтоватым лицом, с косоватыми в густых ресницах глазами. Находил и приподнимал шапку: «Здравствуй!» Голова кивала торопливо: «И ты здравствуй!» Потом надолго куда-то пряталась.
Как угорелое, без отдыха кружилось северное незакатное солнце. Куда ни глянешь – редины, просветы. Вместо сплошной тайги – жиденькие перелески корявых березок, лиственниц, ползучий тальник. Потом и это исчезло, во всю ширь земли раскинулись моховые болота и озера.
Ландур гремел:
– Отдай якорь! Ходи!
На палубе мелькали новые и новые лица, гудели пьяные голоса. Один за другим исчезали с берегов шалаши, за пароходом удлинялся хвост лодок: к лодке Сеня причалился остяк Яртагин, к нему – эвенки, долганы, юраки.
Конец пути был на пороге океана, у пустынных Бреховских островов.
Рыбаки расселились по островам неводить, матросы стали к бочкам солить рыбу, Егор Ширяев получил толстую, как библия, книгу для записей, огромные счеты и старые лживые весы: на время путины Ландур назначил его приемщиком рыбы.
Но не прошло и недели, как Егор был разжалован, Ландур обнаружил за ним неслыханное преступление: Егор, оказалось, исправил весы; когда сдавали осетрину, так и записывал: осетрина; а если сдавали костерь, то – костерь. К весам встал более надежный приемщик: весы испортил, осетрину переписал на костерь, а костерь – на селедку.
– Тебе придется к бочкам, на засол, – сказал Ширяеву Ландур.
– А я, пожалуй, совсем уйду. Свет велик, разминемся.
И Егор уехал на дальние пески к Яртагину.
Минул день, другой, а Егор все жил у Яртагина, помогал тянуть невод, потрошить рыбу, собирать дрова, по ночам охранял лодку и рыболовные снасти, около них на берегу устроил и постель.
Однажды Яртагин спросил осторожно:
– Ландур будет ругаться?
– Не будет. Я ушел от него.
– Ушел? – озадаченно пробормотал Яртагин. – Нельма, ты слышала? Ушел?
Не понимала и она: от Ландура еще никто не уходил, попробовал один остяк уйти к другому купцу, но тот не принял его, вернулся остяк к Ландуру и кланялся в ноги. Нет, если уж кто связался с Ландуром, тому не уйти, от Ландура одна дорога – в могилу.
– Ушел? Куда ушел?
– Куда захочу. Сегодня у тебя, завтра могу туда, – Егор махнул на север, к морю, – послезавтра туда, – махнул на юг, к тайге.
– Можешь и туда? – Яртагин показал на восток, на Таймырскую тундру. – И туда можешь? – показал на запад, на тундру Ямало-Обскую.
– Куда угодно, как ветер. Теперь я на Ландура – тьфу! – Егор сплюнул и растер плевок сапогом. – Вот так!
Яртагин бросил чистить рыбу, поманил Нельму, и оба уехали на соседний остров к Большому Сеню, может быть, он растолкует такое небывалое дело. Погодя немного, на пески Яртагина высадился Большой Сень, с ним человек двадцать рыбаков. Целый день по реке сновали лодки, весь многочисленный люд, промышлявший у Бреховских островов, перебывал у Яртагина. Старик размахивал руками на все стороны света и воинственно шумел: «Он может туда и туда. Ландур ему – тьфу! – Хватал горстями песок, кидал в ветер, песок улетал пыльным облаком. – Вот Ландур».
Рыбаки ахали, боязливо оглядывались и тесней грудились к Егору. Уезжая, крепко стискивали ему руку и говорили: «Игар Иваныч, приходи гостевать! Игар Иваныч, не забудь нас!»
Была ночь, правда только по званию, а на деле – не то утро, не то вечер. Светило солнце, летали чайки, кое-где по островам курились костры, может быть – последние вечерние, а может – первые утренние. Солнце было красноватое и не лучистое, как при лесном пожаре. Вода, чайки, пески тоже красноватые. Егор сидел на опрокинутой лодке, думал, куда бы скрыться от солнца и от комаров: пора, Игар Иваныч, спать, пора!
Из шалаша вышла Нельма, остановилась шагах в двух от Егора.
– Потеряла что-нибудь? – спросил Егор.
– Нет.
– Гуляешь?
– Нет.
– Садись, посиди!
– Нет, Игарка.
– Что, как?
– Игарка…
Он наконец догадался, что относится это к нему.
– Ладно, пускай буду Игарка. А пришла-то зачем?
Нельма еще раз сказала ласково: «Игарка», рассмеялась и убежала.
IVЕгор, Яртагин и Нельма тянули невод.
Приехал промышленник Феоктистов, откинул с лица черную сетку-накомарник, огладил пышную рыжую бороду.
– К тебе, Егор Иваныч… зову старшим лоцманом.
Егор продолжал тянуть невод. Феоктистов шел рядом.
– Мы не какие-нибудь Ландуры. Мы, сам знаешь, купцы древние. Плату положу добрую, семь красных в месяц. Будет тебе отдельная каюта и харч капитанский.
Таких благ не имел ни один из енисейских лоцманов, даже на Большом пороге. Феоктистов не сомневался, что Егор согласится, и он сегодня же объявит по всем островам: мы, Феоктистовы, не чета Ландуру, у нас все – первый сорт: пароход из Англии, рыболовные снасти из Норвегии, у рулей стоят не пьяницы и шаромыжники, а знаменитые лоцманы Ширяевы. Прощайся, Ландур Талдыкин, с севером. Мой будет, мои будут туземцы. Первый пароход у порогов чей? Феоктистова. Первый у Бреховских? Феоктистова. Пушнина высший сорт у Феоктистова. Гуляй, Влас Потапыч, по оборышам! Не умел держать Ширяева, грызи локоток!
– Брось ты невод. Нашел тоже дело – батрачить… У кого, где… – Феоктистов фыркнул на оборванного, босого Яртагина, надернул накомарник.
Невод подвели к берегу, выбрали в лодку. Яртагин от усталости и удушья пал на песок. Нельма взялась разделывать рыбу. Егор остановился с Феоктистовым.
– Наведайся через месяц. Тебе не к спеху ведь: пароход до осени стоять будет, а у меня тут дело.
– Дело? – Феоктистов окинул глазами нищенское хозяйство Яртагина, – ветродуй-шалаш, старенький залатанный невод, темная полусгнившая лодка – какое тут дело?
И Егор прикинул: за месяц починю лодку, свяжу новый невод. Тем временем увижу, уезжать ли. Здесь неизбежен новый молодой хозяин. Нельма – тихая, работящая, хорошей женой будет. Не беда, что остячка, все люди – трава одного посева. Поживем, научимся понимать друг друга.
– Через месяц, – сказал Егор и пошел чистить рыбу.
А Нельма выхватила у него нож и забросила далеко в песок, потом сбегала в шалаш, вынесла Егорову плетенку: если тебе купец милей нас – таких мы не держим, можешь уходить хоть сейчас.
– Ну, вот и уладилось, – Феоктистов подхватил плетенку. – Едем! Ты – то да се, дело, а у них просто: нет тебе здесь никакого дела.
Нельма отняла плетенку у Феоктистова и переставила подальше от Егора: подумай, надо ли уезжать. Егор потянулся за плетенкой, но тут Яртагин схватил его за руку.
– Мил человек, останься! Ты – мой гость. А девка, что девка? Я выгоню девку. Я – хозяин, девки выходят замуж, всякая девка – гость. А как может один гость гнать другого? Не может! Девки ничего не понимают в людях. Ох, девки! Лучше бы не родились!
Егор махнул Феоктистову: отчаливай! Он не мог уехать от Яртагина просто и грубо, как бревно – ткнется о крутой, каменный берег, отскочит и плывет дальше.
Феоктистов ругнулся и уехал. Нельма с явной радостью унесла Егорову плетенку обратно в шалаш. На взгляд отца она поступала непонятно. Но что понимают мужики в девичьем сердце?!
С океана подул ветер, на реке разыгрались белоголовые волны. Рыбаки знали, что ветер с океана – самый лютый из всех ветров, и вытянули на берег невода, лодки перенесли подальше от воды, с песков на взгорки, сами укрылись по шалашам.
Яртагин чинил обувь, но шило часто и подолгу дремало в руке; Нельма рылась в кошеле, где хранила матерчатые и меховые лоскутки, нитки, бисер, руки ее двигались задумчиво и равнодушно, глаза без всякого интереса разглядывали яркие вещицы; Игарка лежал на циновке из болотной травы – осоки и думал: вчера еще звали в гости, величали Игаром Ивановичем, а сегодня, похоже, гонят.
Буря начала затихать. Игарка решил уехать, а на прощанье собрать побольше дров: станут готовить обед ли, чай ли и поневоле вспомнят его.
Начал одеваться. Нельма спросила, куда он. Егор сказал, что пойдет собирать плавник. Дома у него всегда делают так: как непогодь, так по дрова, и успевают не тратя погожего времени заготовить столько, что круглый год топят без оглядки.
Нельма поспешно спрятала в кошель лоскутки и бисер. Вышли. Плавник густо устилал низменную обочину острова. Тут было все, что произрастало на берегах великой реки: кедры, лиственницы и березы, ольха и ель, пихта и корявый тундровый кустарник.
Собрали две большие груды, запас на целый месяц, но Игарка сказал:
– Соберем-ка еще, на все лето.
Запасли на все лето, а Игарка опять:
– Соберем-ка еще!
– Еще? Зачем еще? – удивилась Нельма.
Тогда ваш шалаш будет самый теплый во всей тундре.
Нельма сказала, что впервые видит такого человека: пришел в гости, а сам тянет невод, чистит рыбу, собирает дрова.
– А ты бы как хотела: пообедал, напился чаю и ушел? – спросил Игарка.
Нельма промолчала.
Река затихла, поплыли лодки. Пришло Егору время прощаться, говорить последние слова. Он выбрал удобный гладкий камень и сказал:
– Посидим, отдохнем!
Нельма согласилась. Была она в этот раз на удивление тиха и послушна. Егор погладил ей волосы, она не рассердилась, взял погреть зазябшие руки, не отняла. Егор сначала думал, что погреет Нельме руки, погладит волосы, потом встанет и уйдет, а теперь понял, что уйти не может.
– Я бы лучше совсем никогда не уходил от тебя…
Домой вернулись они ночью, когда в шалаше давно уже откурился вечерний дым и остыл ужин.
– Нельзя ходить так долго! – упрекнул Нельму отец. – Видишь, надо новый огонь, новые дрова.
– Дрова! Игарка, ты слышишь, отец жалеет дрова.
Нельма развела большой жаркий костер.
– Отец, пойди погляди, сколько у нас дров! – и кинула в костер все, какие были в шалаше.
Игарка взял лодку, сказал, что поедет навестить Большого Сеня, вернется скоро и тогда перевезет дрова поближе к шалашу.
Вернулся он рано утром, с Сенем. В руках у Сеня был крупный серебристый осетр. Сень вошел к Яртагину один. Игарка остался у реки.
– Здравствуй, Яртагин! – сказал Сень. – Вот Игар Иваныч посылает тебе подарок. – И протянул Яртагину осетра.
– Какой Игар Иваныч? – спросил Яртагин.
– Игар Иваныч, лоцман. Приехал к нам с Ландуром. Потом он ушел от Ландура, теперь живет, как ветер. Игар Иваныч умеет водить пароходы, гонять лодки, ставить паруса. Игар Иваныч самый справедливый человек на свете.
– За какое добро одаряет меня Игар Иваныч? – еще спросил Яртагин.
– Он просит твою дочь Нельму.
– А как я буду один? Кто будет разводить очаг и тянуть невод?
– Игар Иваныч придет в твой шалаш и будет поддерживать очаг, тянуть невод и беречь твою старость.
Тогда Яртагин принял осетра: он был согласен отдать Нельму Егору.
Яртагин, Большой Сень и Егор уехали созывать гостей, а Нельма сдернула свой девичий полог, достала два старых платья и села шить из всего этого новый полог на двоих.
Месяц прошел только наполовину, а Феоктистов приехал снова.
– Ну, Егор, завтра встанешь за руль.
– Примешь с женой? – Егор подумал, что Яртагину и Нельме будет гораздо лучше в теплой пароходной каюте, чем в дырявом шалаше-ветродуе.
– Милости просим! – Феоктистов гостеприимно раскинул руки.
– И с отцом примешь?
– Это с каким? Старый лоцман думает бросать порог?
– Нет. – Егор кивнул на Яртагина. – С ним.
– С ним? – Феоктистов закрыл лицо сеткой. – Комары проклятые! – Шага на два отступил от Егора. – Жена. Отец. Ха! Не нашлось тебе русской?! Каютка, знаешь, на троих-то мала будет, – и уехал.
