Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 60 страниц)

VI

Десять лет, как гвозди в живом мясе, торчали у него в ушах прощальные Павловы слова: «Ты умер… Воскресать не вздумай!» Тогда он не ответил на них и потом все десять лет терзался досадой, что не приведется ответить, так безответным и умрет. Ан, пришлось, и Талдыкин сказал:

– Кто нарушил договор? Кто воскрес? Кто на моей земле живет? Из этого знаешь, что следует? Не знаешь… Платить, дружок, надо, платить!

– Сами нищеброды, – проворчал Павел.

– Это меня не касается. – Талдыкин погладил темную, с густой изморозью, свалявшуюся в ком бороду. – Об этом ты думай! Ты где живешь-то, в чем? В балагане… Ну, и мне балаганчик полагается, и в балаганчик кое-что, без чего нельзя живому человеку: постель, хлебушка, табачку, по праздникам водчонки. Я милостив, разносолов не требую.

– И без того премного доволен твоими милостями. – Павел рассказал, как пришлось расплачиваться ему за пушнину и золото.

– Не будешь дураком – все обернется по-хорошему. Говорю, и бог дураков не любит. Кажется, никем не брезгает, в святых-то у него и босые, и нагие, и юродивые, и шелудивые, и распутницы, а вот таких дураков, как мы с тобой, нету ведь… Нету! «Север»-то жив, где ходит?

– Жив. Возит лес, плоты водит в Игарку. Увидишь.

– Сильно постарел?

– Корпус ничего, подмазан, подкрашен. Машина, может, и постарела, давно не видел. Теперь от пароходов я далеко отставлен.

– Тоже, скажешь, Влас Потапыч виноват? – Талдыкин закусил бороду и прошипел: – Вот вы, такие-то, и профукали все. «Моя хата с краю, я ничего не знаю. Я спать буду». Теперь понимаешь, что отчего, протерли зенки-то? Когда Талдыкина раздевали, ты что делал? Хихикал: «Огонек под баньку суну». А за Талдыкиным самого, голубчика, раздели, самому под пятки огонек сунули. Так по одному и перебрали всех. Поодиночке-то не таких берут. Слонов ловят. Сейчас тоже ахаешь: «Талдыкин пришел. Не было бы чего».

Павел встал, прошелся вниз и вверх по реке, с бугорка оглядел редколесье и сказал, вернувшись:

– И поахаешь… Здесь не у порога, потрудней будет. Гостить-то долго думаешь?

– Это не твое дело. Говорю: я здесь дόма, хозяин. Ты делай поскорей, что велено.

– «Дόма», «хозяин», «умник», «все – дураки!» – зашумел, позабыв осторожность, Павел. – А сам к дуракам лезешь: спасите, прикройте. Говорю, долго пробудешь? Что задумал?

– Это мы там скажем… – Талдыкин похлопал Павла по коленке и мотнул головой в сторону города. – Там. Бог даст, зацапают, тогда и скажем, а здесь попусту трепать языком не стоит. Я ведь знаю тебя, ты, пожалуй, спор затеешь, кочевряжиться начнешь. – Талдыкин сделал каменное лицо. – Павел, слушай! Я – хозяин. Много ли вас таких, тыща? Все – мои. За всех спрашивать буду, с тебя спрашивать буду, с тебя. – Он достал из сумки три патрона и, говоря, все перекидывал их с ладони на ладонь, а потом положил отдельно в грудной карман пиджака, намекая тем Павлу, что пули приготовлены для него, если он вздумает ослушаться.

Влас Потапыч хотел закурить, но кисет оказался пуст.

– Табаку привези побольше. Курить я много стал, за два дня осьмушку сжигаю. Лодку пригони, понадобится.

– Жену позабыл, Влас Потапыч. – Павел скривил толстые губы. – Невеста-то твоя, Маришка, здесь ведь.

– Тоже раскулаченная?

– Обрадовался?! Нет, погодить придется. Теперь до Маришки не скоро дотянешься, теперь к Маришке нельзя без доклада. Маришкин хахаль – начальник над всей Игаркой. Даром что баба, а дальше нашего видела, знала, кого привечать надо.

– Это тот самый? Нашелся?

– Самый, самый. Вроде тебя оказался, живучой.

– И девчонка жива? Чай, выросла?

– Догоняет Маришку. Тебе по плечо будет, рослая. И красивая, вся в Маришку, волосы только рыжие. Что, Влас Потапыч, затуманился?

– А ты думаешь, у меня души нет, нечему туманиться? – Ландур значительно покачал головой, грустно, с болью усмехнулся и добавил загадочно: – Побывал бы ты в ней… Да где тебе понять это!

– Холод, стужа, наверно, там. – Павел зябко передернул плечами. – Не хочу и заглядывать.

– Гляди в свою, тоже хорош омут. – Ландур зло, отрывисто хохотнул, затем повелительно двинул в сторону реки насупленными лохматыми бровями. Павел бойко, послушно встал и, настороженно озираясь, сделал вылазку к реке.

Приютились они в укромной тесноте берегового кустарника: ивы, смородины, ольхи, но не переставали беспокоиться. Было тут и хорошо: не сразу увидят, найдут, и в то же время плохо: сам не заметишь, как будут подбираться к тебе.

– Нет никого, – доложил Павел. – До грибов, до ягод и делать тут нечего.

Из переплетенного густо кустарника Талдыкин высвободил ветвь смородины с беловатыми ягодами, пожевал их, определил, что это кислица – так называют на Енисейском севере красную смородину – и сказал:

– Через недельку-две поспеет. Здесь много ее кругом. Бывало, остановлюсь у Игарки с пароходом, пока занимаюсь торговлей да разговорами, матросы сбегают на берег, в смородинник. Мигом по полной фуражке набирали… – Тяжело, медленно передохнул. – Вот что, Павел: увидишь сестру Маришу, поклонись ей от меня.

– Без шуток?

– Без шуток. Скажи, видел на пароходе. Едет, мол, комиссаром на остров. Выдумай какой-нибудь. Новый, мол, открыли. А когда поспеет кислица, завлеки сюда по ягоды вместе с дочкой.

– А этот заказец зачем тебе? – спросил Павел, будто скрипнул зубами.

– Поглядеть хочу на них.

– Все на чужое добро заришься, никак отстать не можешь.

– Не попрекай меня этим. Мариша не чужая мне. Я ей всю жизнь отдал. Всю душу. – Влас Потапыч так разволновался, что вскочил, выпрямился в полный рост, высоко поднялся над кустарником. – И добро собирал, хранил для нее.

– Сестрица не просила тебя об этом и совсем не должна показываться, выставляться перед тобой. – Павел сильно потянул Талдыкина книзу: – Не торчи столбом, сядь!

– Она по кислицу приедет. У нее свой интерес будет. А я тишком из кустов погляжу на нее. – Ландур опустился на коленки и горячо захрипел в лицо Павлу. – Я вашей Марише свою главную тоску отдал. Могу я за эту тоску взглянуть на нее в последний разок? – Он переполз на коленках поближе к кустарнику и, разобрав его руками, высунул на момент голову. – Могу вот так?!

– А я говорю, сестрица не просила тебя тосковать. Сам напустил на себя тоску, сам и мыкай ее! Ишь захотел чего: пусть покажется. – Теперь вскочил Павел, замахал руками. – За что казаться-то? Ну, за что? Гордость свою богатую потешить хочешь: Павел-де приволок ко мне свою сестру напоказ. А вот не увидишь. У нас тоже есть гордость. И наша, ширяевская, может, похлеще твоей, перебьет твою. – Павел до побеления пальцев сжал кулаки, будто схватился за пароходный штурвал у порога, тряхнул ими. – Вот и перебьет! Прощай, Влас Потапыч, живи, обнимайся на здоровье со своей гордостью! – И быстро ушел.

Проводив Павла долгим ненавидящим взглядом, Талдыкин подхватил узел, в котором была собачья доха, котелок, кружка, ложка да немного снеди, и побрел вверх по речке, где чернели высокие каменные утесы, решил поискать другое, более надежное местечко. Не меньше, чем Павел его, боялся и он Павла, боялся, что Павел приведет милицию. «Хоть и крепко привязан ко мне, а вырваться все пробует, – раздумывал Талдыкин. – Шальной, как и прежде, такой все может. Вот другой, Иван, посмирней будто. Этого приспособить бы».

Среди утесов нашлось немало укромных местечек; кроме того, с утесов хорошо было видно и город и реку. Талдыкин выбрал пещеру с выходом в сторону города, оглядел, куда можно убегать, если нагрянет погоня, и, завернувшись в доху, лег спать с тем особым спокойствием и безмятежным счастьем, какое бывает у человека, который долгие годы скитался по морям, в горных и лесных дебрях, перенес много трудов, опасностей и умирать приготовился на чужбине, но уцелел и вернулся на родину.

Никогда раньше не испытывал Ландур спокойного, ясного счастья. В молодости мучился завистью к богатым и удачливым. А когда разбогател – будто пришло оно: было лестно иметь пароходы, выслушивать униженные просьбы, сознавать себя хозяином реки и тундры, владыкой пяти народов, но это богатое счастье сильно портила тревога не обеднеть, каменное упрямство Мариши и ненависть, горевшая под смирением и покорностью обездоленных.

Последние десять лет, с той ночи, когда попробовал угнать «Север», кипел, как в огне, от злобы и страха. До того у него были кое-какие надежды: «Угоню „Север“, уйду в тундру на Хатангу. Ищи ветра в поле». Иногда Влас Потапыч осмеливался мечтать и о большем: «Уйду в Англию, в Германию. Примут: мало ли пушнинки-то спровадил им. А потом, когда англичанином стану, и назад можно будет. Приеду от какой-нибудь фирмы пушнину закупать, приеду с заграничным пашпортом, в цилиндре. Вот тогда попробуй меня, пощупай».

Но Павел, отказавшись проводить «Север», разбил и все мечты и все надежды, осталось Талдыкину одно – бегать по чужой земле, под чужим именем, спасать свою шкуру. Он понимал, что здесь, на своей земле, ему опасней, чем во всяком другом месте, а сердце не хотело уходить, сердце говорило, что везде будут только бесплодные мытарства, а главное дело, окончательное назначение Власа Потапыча все-таки здесь, в Игарке.

В пещерке, где приютился Ландур, было сумрачно, как под пологом, комары не залетали дальше входа, и Влас Потапыч заснул скоро, спал долго, крепко, отоспался за все годы скитаний.

Проснулся он с тем же неуместным и удивительным чувством, с каким заснул, будто все дороги миновали, он пришел домой. Долго потягивался он, зевал и подсмеивался над собой: «Какой все-таки дурачина. Тебя, наверно, давно обходят, как волка, скоро крикнут: „Ату его! Ату!“ А ты скребешь поясницу. Какой дурачина!»

VII

Жизнь в городе начиналась с семи утра, начинали ее водоноски.

Первой обычно выходила Секлетка и шла быстро, широкими мужскими шагами. Она каждый день приносила по десяти ведер.

Второй выходила Маша, невеста замерзшего плотника Жаворонкова (вдовица Маша, как прозвали ее). Она работала в городской столовой. В противоположность Секлетке Маша ходила медленно, как за иконой, низко опустив голову с гладким печальным пробором.

В тех местах, откуда приехала Маша, был обычай – вдове обязательно вдовствовать не меньше года, а невесте, схоронившей жениха, год не заводить нового, быть задумчивой и печальной.

Потом выходили домохозяйки. Им вода требовалась только для своих семейных нужд, и они не торопились, поджидали друг друга, у Енисея скапливались большим крикливым хороводом.

Этот порядок, державшийся больше года, неожиданно был нарушен. В одно утро на повороте с Портовой улицы к реке водоноски встретили бочку.

– Вода? – спросили они.

– Вода, – ответил водовоз.

– Кому?

– Да хошь кому. Становись в очередь!

– Врешь! Чай, по больницам да по столовым.

– Всем, всем. Только вот что, барыни-единоличницы, по домам развозить я не буду: на наших дорогах и воду всю расхлещешь, и бочку живо расторкаешь.

– И не вози, не надо, в кручу-то подними, в кручу.

– Вот поднял, разбирайте! – Водовоз остановился. – Секлетинья Павловна и Маша могут без очереди: они казенные.

Женский хоровод перекочевал от реки в город. Собирался он дважды в день, утром и вечером. И дважды в день на поворот, где останавливался водовоз, стекались все городские новости, возникали легенды, сказки, сплетни.

Инженер Тиховоинов шел домой от Коровина. Под мышкой у него был сверток чертежей и проектов второго лесопильного завода, которые раскритиковал Коровин. Тиховоинов предлагал строить завод на деревянных стойках, заглубленных в землю на три метра.

– Опять та же старая песня, – сказал Коровин про эти проекты. – Строить так – все равно что строить на киселе. Через год под заводом, где день и ночь будут кипеть котлы, эти ваши три метра расползутся в жидель.

Тиховоинов заспорил:

– Я не верю, чтобы печка и даже целая котельная могли растопить мерзлоту. Тут у вас заскок.

– И в Авдонин барак не верите?

– Тем более. Весь ваш танец вокруг этого барака смешон. И к лицу шаману какому-нибудь, а инженеру никак не подходит.

– И в ваши домики, которые вы сами проектировали и строили, тоже не поверите?

– Они пока стоят и будут стоять.

– До весны, а весной пустятся вдогонку, за бараком.

Тиховоинов взял проекты и ушел, не попрощавшись.

Проходя мимо водоносок, все еще злой на Коровина, он приостановился, приподнял шляпу и сказал:

– Здравствуйте, счастливые гражданки! Поздравляю с водопроводом!

– Товарищ Тиховоинов, зайдите, – зашумели водоноски. – Нас никто не обходит. Скажите, старичок-то жив, здоров? Что же примолк, не показывается? А не ошиблись, не привезли кукушку вместо орла?

– Не берусь судить. Коровин – наш главный инженер, а я середнячок. Как же я могу судить! Молчит – значит, есть причины. По-разному молчат, кто от большого ума, а кто…

– В земле-то что выглядел, не знаете?

– Мерзлоту, лед.

– Месяц свербили, неужели все лед?

– Говорит, все лед. Водицу вот из бочки берете.

– Ему, может, мерещится, у него, может, везде лед?

Тиховоинов усмехнулся и поспешил раскланяться.

Он жил в отдельном трехкомнатном домике, самом благоустроенном в городе. В то время, как другие были «огорожены ветром», не имели ни дровяников, ни подвалов, ни отдельных уборных, вокруг этого домика стоял решетчатый забор с резной калиткой, двор засыпан галькой и песком, был дровяник, собачья конура, погреб, вырытый в вечной мерзлоте, застекленная терраска, две уборных, зимняя и летняя, к калитке проведен звонок.

Открывать Тиховоинову калитку, которую всегда держали на замке, вышла жена Анна Павловна. Инженер удивился: обычно выбегала работница, а тут поздно вечером работницы почему-то не было дома.

– Заболела? – спросил Тиховоинов.

– Гулять отпустила… Не пустишь – в дом приведет. Знаешь, какие они нынче вольные.

Но Тиховоинов догадался, что работница на этот вечер лишняя в доме, что ему предстоит какое-то объяснение с женой. За двадцать лет совместной жизни он достаточно хорошо изучил жену: если работница отпущена гулять, знай – жена затевает таинственный разговор; если рыхлая, неповоротливая Анна Павловна стала подвижней и ловчей, знай – она сердится; если желтоватый верхний клык, выступающий из общего ряда зубов, прихватил нижнюю губу, а на смуглые щеки жены лег фиолетовый оттенок, знай, что готовится скандал.

Женился Тиховоинов, будучи студентом третьего курса института гражданских инженеров. Анна Павловна была старше его, считалась уже засидевшейся невестой. Познакомила их тетушка, а все остальное доделала невеста сама. Она сумела прикинуться нежной, любящей и молодой, хотя у нее и не было ничего, кроме желания прилично выйти замуж, сумела вызвать у Тиховоинова любовь и вырвать предложение.

Сам до окончания института он не хотел жениться, боялся детей, нищеты, но Анна Павловна дала понять, что у нее есть приданое, ждать и трусить не стоит. Она принесла с собой широкую кровать с мягкой периной и пышными подушками, чайный и столовый сервизы, гарнитур мебели, тысячу рублей денег; отец, хозяин москательной лавки, дал им двухкомнатную квартиру, оплаченную вперед за полтора года.

Тиховоинов зажил счастливо и беззаботно. Анна Павловна не жалела на него ни средств, ни внимания. И было так до окончания института, а потом наступила расплата. Сначала Анна Павловна запретила мужу принимать приятелей-студентов.

– Ты – инженер, водиться с мальчишками тебе не к лицу.

– И они завтра будут инженерами, – возразил Тиховоинов. – Это мои товарищи, друзья, а кто они – студенты, плотники – не важно.

– Заведи сперва свой стол, тогда и принимай, а за мой не посажу.

Тиховоинов отказал студентам.

Потом Анна Павловна потребовала поскорее возместить израсходованную тысячу: «Батюшка положил мне на старость», – и начала учитывать заработки мужа: заходить в рестораны и буфеты запретила, папирос определила пачку на два дня.

Через год такой жизни Тиховоинов решил, что расплатился за все и может от Анны Павловны освободиться. Но тут оказалось, что он не знает арифметики.

– Учила, холила, стряпкой у тебя жила, судомойкой, – начала высчитывать Анна Павловна. – Где моя молодость, где девичество? Кто меня высосал?

– Аня! – простонал Тиховоинов, уже раскаявшийся в том, что помыслил о разводе.

– Не смей называть Аней! Не Аня, а жертва твоя, жертва. – Она прокляла день, когда встретилась с мужем, прокляла пособницу-тетушку, обвинила мужа в разбое, в грабеже, в растлении невинных девиц. Без спора принял он все обвинения, кое-как, на коленях, успокоил жену и стал после того тих и безгласен, – само послушание. А жена начала диктовать ему не только по дому, но и по службе, по ее воле он заводил и рвал знакомства, бросал службу, по ее воле приехал в Игарку.

Здесь его назначили главным инженером, чего с Тиховоиновым не бывало, платили больше тысячи рублей в месяц, сверх того подъемные и проездные. Анна Павловна широко пользовалась высоким положением своего мужа: занимала лучшую квартиру, получала из кооператива лучшие товары в неограниченном количестве и вне всякой очереди, считала себя первой дамой по Игарке, выше всех носила голову и узнавала только самых ответственных людей.

Приезд Коровина был для Анны Павловны свержением с престола. Тиховоинов стал рядовым инженером, она стала рядовой домашней хозяйкой, вся многочисленная армия людей, подчиненная до того времени Тиховоинову, а через него и ей – Анна считала, что иначе и быть не может, – ушла в подчинение к Коровину. Анна осталась без державы, испугалась, что у нее отнимут и квартиру, в кооперативе ее переведут на норму, поставят в очередь, что ей придется кланяться тем, кого она упорно не желала узнавать, – и Анна решила выжить Коровина из Игарки.

Тиховоинов сел ужинать. Анна Павловна взяла клубок ниток и вязальные спицы: поужинала она раньше. Вязала она постоянно, все столики, комоды и полочки в квартире были покрыты салфетками и дорожками собственного вязанья. Тиховоинов ел медленно, рассеянно, начал и отложил три ломтя хлеба. Мыслями он все еще был у Коровина и спорил о вечной мерзлоте.

– Ты будешь есть? – нетерпеливо спросила Анна Павловна.

– Я ем.

– «Е-е-ем»… Расковырял все, обмусолил. Ждала-ждала, пришел – снова жди. Ух, неудака!

Быстро, как подстегнутый, Тиховоинов хлебнул еще ложки три, отодвинул тарелки и начал пересказывать свой разговор с Коровиным. Такие доклады он делал ежедневно, сначала добровольно и охотно, из любви, потом Анна Павловна вменила их ему в обязанность. Когда он пробовал забывать, она напоминала: «Ну?..» – и Тиховоинов начинал послушно выкладывать все, без утайки.

– И что же ты думаешь делать со старикашкой? – Анна Павловна отложила вязанье, поправила на окнах занавески.

– О себе надо думать. Старикашка боем на меня идет, прямо как пьяный петух.

– А ты – на него. Сам говоришь, чудит старикашка. Вот собери это все и – к дяде.

– Дядя тоже чудит. У дяди со старикашкой раньше какие-то дела были. Дядя за старикашкой теленком ходит.

– Москва есть.

– Дяде вся Москва своя… Дядю не нам судить.

– Дядя дядей. – Анна Павловна воинственно прошлась по квартире. – Дядю к нам склонить надо, а старикашку на пароход, и фьють! Слышишь? Фьють!

– Подобраться-то к нему трудно: зубастый, колючий.

– Раньше надо было заботиться. Говорила: старайся утверждаться, а ты все сидел во временных. Был бы главным – не пришлось бы возиться со старикашкой. Слушаться надо.

Тиховоинов поморщился, даже ему, привычному, надоели эти постоянные попреки, и ушел в кабинет, раскинул забракованные чертежи, стал думать, как поступить с ними, поспорить ли еще раз с Коровиным или же согласиться с ним и переделать. Решил посоветоваться с женой.

– Ты, Аня, постарайся вникнуть. Допустим, что старикашка прав, тепло завода способно растопить мерзлоту, и мои фундаменты ненадежны. Значит, надо ставить глубже.

– Ну и ставь!

– Погоди, не торопись. Ладно, будем ставить глубже. А вот как? На пять, на десять метров, может быть, на километр, может быть, сквозь всю землю. Тут нужны цифры, нужно знать, сколько проклятый завод будет посылать тепла в землю, сколько надо мерзлоте, чтобы растаять. Надо уйму цифр. А у меня их нету.

– Спроси!

– У кого, у старикашки? Прийти и поклониться: так и так, сознаюсь, строить я не умею. Старикашка только и ждет этого, из кожи лезет, старается доказать это самое.

– Тогда не ходи, строй по-своему.

– А по-своему не дают: он – главный, его не перескочишь.

Он шлепнул ладонью по чертежам: «Все тут правильно, переделывать не хочу и не считаю нужным».

– На деле-то как, правильно?

– Думаю, что правильно.

– И стой на своем!

– А старикашка возьмет и снимет с работы.

– Обогнать надо, его снять раньше.

Утром, провожая мужа на работу, Анна Павловна подала ему пальто, шляпу и ласково погладила по спине.

– Ты тверже с ним. Он поднимет голос – поднимай и ты. Окати его так сверху!.. – Она показала, каким взглядом надо окатить Коровина. Добиваясь беспрекословного послушания дома, Анна Павловна в то же время настойчиво твердила мужу, что с людьми надо держаться смело, гордо, не уступать ни в словах, ни в деле, здороваться и размахивать руками надо с достоинством. Ее труды и личный пример сказались, Тиховоинов умел быть самоуверенным, недоступным и насмешливым.

Он вторично принес Коровину проекты и сказал:

– Менять что-нибудь не считаю нужным.

– В таком случае дарю их вам. Мы сделаем новые.

С неделю Тиховоинов ходил без работы, не зная, к чему приткнуть руки. Дальше гулять стало неловко, надо было или уезжать из Игарки, или подчиниться Коровину. Тиховоинов решил на время подчиниться, чтобы в удобный момент свалить противника. Покорный, вежливый, пришел он к Коровину и сказал как по-писаному:

– После долгого раздумья я пришел к выводу, что наш спор о вечной мерзлоте решить может только она же, вечная мерзлота. Придет время, и она скажет, кто прав, а кто виноват. Я не настаиваю на своих проектах, давайте строить по-вашему, всячески: больше опытов – ближе к истине.

– Вот это настоящий разговор. И я не говорю, что прав везде, что знаю все.

Коровин познакомил Тиховоинова с новыми проектами, где предлагал здание самого завода строить на деревянных стойках, заглубленных на пять метров, а под котельную вырыть котлованы глубиной в шесть метров, на дно положить сплошную бетонную плиту, на нее поставить железобетонные столбы и весь котлован засыпать сухим песком и галькой.

Тиховоинов без спора принял и выполнил эти проекты, а потом написал Василию докладную: «Фундамент под котельную, проектированный Коровиным, иначе назвать не могу, как „Вавилоном“. Не берусь судить, в каком состоянии рассудка проектировал его инженер Коровин и с каким расчетом, возможно – это измышление сумасброда, возможно, сознательное вредительство, где под видом борьбы с вечной мерзлотой впустую растрачиваются огромные деньги и задерживается строительство».

Василий стал чаще заглядывать в Мерзлотку.

– Я по пути, на минутку, – а сам снимает пальто. Летом в теплые сухие дни он ходил в сером полупиджаке-полуфренче, в прохладные и дождливые носил подбитое ватином непромокаемое пальто, зимой – овчинный полушубок черной дубки. – Ну, что нового? Воюете? Как ваша спящая красавица? Сильно капризничает? А Тиховоинов бывает здесь? Н-не бывает… Продолжает пренебрегать? Упрямый мужчина. Ну, начнем!..

Николай Иванович и Конев выкладывают новые чертежи, диаграммы, открывают дневники. Их не надо раскачивать: говорить о мерзлоте они готовы когда угодно и сколько угодно.

Он слушает и напоминает: «А вы попроще, как дома, за чайным столом», – настойчиво добивается, чтобы все цифры и формулы были переведены на тот язык, каким рассказывают жене, детям. Он знает, что в споре о мерзлоте прав Коровин, чувствует, что это – честный, преданный человек, а Тиховоинов – неуч, интриган и клеветник, – но боится, не ушел бы Коровин слишком далеко от ближайших неотложных забот в чистую науку.

– Пойдем посмотрим наш город, – сказал Василий Яртагину. Он всегда, разговаривая о городе с Яртагином, говорил «наш город».

Яртагин отложил недоделанную стрелу, оперенную настоящими перьями – хвостовыми перьями гагары. Такие стрелы гораздо лучше держались в воздухе, чем все прочие, и летали с громким шипеньем.

– С чего начнем? – спросил Василий.

– На завод можно, пустят? – в свою очередь, спросил Яртагин.

– А почему не пустят? Как же могут не пустить? Нас с тобой да не пустят.

– На второй завод, на большой.

– На любой.

Яртагин не стал рассказывать, что несколько раз пытался проникнуть на этот завод, но, как назло, появлялся кто-нибудь из сторожей. Второй завод, пущенный всего несколько дней назад, был большой, четырехрамный. Там, говорят, все делают машины, а люди только присматривают за ними. И потому что там много дорогих машин, ходить на завод без пропуска не разрешают. А мальчишек и с пропусками часто задерживали, проверяли, не поддельный ли пропуск.

Василий, проходя мимо сторожа, кивнул на Яртагина и сказал: «Со мной идет».

Неумолимый сторож, много раз гнавший Яртагина даже от ворот, теперь сказал одобрительно: «Иди».

На заводе действительно почти все делали машины. От реки к заводу непрерывно двигалась железная коленчатая лента с острыми шипами по краям, конвейер. В реке она уходила в воду под бревна, густо стоявшие в том месте. Потом, поднимаясь из воды, захватывала шипами бревна, так они и ехали одно за другим под пилы. Темные, неровные кромки – макаронник – опиливали тоже машинами. Часть макаронника и опилок падала по трубе в нижний этаж прямо в топки под котлами, лишнее по другой трубе падало во двор. Оттуда уже на лошадях отвозили в сторону от завода. Макаронника и опилок накопилось целые холмы. Кроме завода, Василий и Яртагин сходили на электростанцию, на лесную биржу, на конный двор. И всюду мастера, бригадиры подробно рассказывали им, как идет дело.

Яртагин с завистью думал про Василия: «Какой он счастливый. Везде ему можно. Когда я таким буду?»