Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 60 страниц)
Алексей Кожевников
Собрание сочинений в 4 томах
Том 2
БРАТ ОКЕАНА
(роман)
Часть первая
…и во тьме полярной ночи ярко горит солнце человеческого разума.
М. Горький
I
В еловых борах над Камой, Вишерой и Косьвой тосковали кукушки. От зари до зари не смолкало призывное: «Ку-ку! – где ты?» По деревням и заводским поселкам пастушьи рожки играли первый выгон. Иногда, заглушая и кукушек и рожки, разливалась трубная мужская песня. «Ты взойди-взойди, солнце красное!» – пели бурлаки на плотах. Иногда, заглушая все, подавал команду лоцман:
– Эй, чего рты-то раззявили! Греби вправо, вправо!..
Дорофею Ширяеву тоже надо было идти с плотами из Камы в Волгу, из Соликамска в Астрахань, но вместо этого он оказался у Вишеры, на глухой уральской тропе. Пробирался Дорофей в Сибирь. Был он изрядно пожилой, поседелый, но, как все лоцманы-плотогоны, прямой и громогласный по-молодому.
По одну руку Дорофея шла жена, сгорбленная старушка, по другую – сын, тринадцатилетний подросток. Мать с сыном шли налегке, все небогатое добро Дорофей нес один, за спиной в холщовой торбе. Половину торбы занимали лапти: Дорофей не знал, далек ли будет путь, и взял на каждого по три пары.
В то время из России в Сибирь шло много всякого народу: беглые крепостные мужики, беглые солдаты, охотники за пушниной и золотом, купцы и перекупщики, ревнители старой, гонимой в России веры. Мужики валили на юг, в степи, на вольный чернозем; солдаты и охотники – в тайгу и в горы; староверы пробирались к границам Китая; купцы и перекупщики норовили успеть всюду.
Дорофей интересовался только реками. Первой легла перед ним сибирская река Тавда. Постоял Дорофей над Тавдой, выкурил трубку, поглядел на ленивую воду, на болотистые мшистые берега и пошел дальше. Второй легла река Иртыш. Дорофей развел костерок, жена вскипятила чай, сварила жиденькую овсяную кашицу. Выпили чай, съели кашицу и пошли. Третьей легла Обь. Здесь Дорофей решил: «Нечего искать больше, вода и быстра, и глубока, и обширна». Развязал торбу, достал топор и принялся строить избенку. Уложил пять венцов и – снова за торбу:
– Вода больно мутная, в горле першит от нее.
Жена поворчала: «Фу-ты, гусь лапчатый-перепончатый! Нет тебе устали», – и начала помогать Дорофею увязывать торбу, и потом чуть что – «лапчатый-перепончатый», когда сердито, когда ласково, когда с гордостью за своего лоцмана.
Окончательно остановились Ширяевы на Енисее, у Большого порога. Река и тут, до порога, была с Волгу, а старожилы говорили, что идет она и за порог далеко, тысячи на три верст, в низовьях не отличишь ее от моря.
В верху реки были полустепные хлебородные места, стояли большие села; вокруг порога и ниже – сплошная тайга, за нею тундра, жили там рыбаки и охотники, где небольшими поселками (станками), где кочевьями. И в селах и по станкам охотно принимали новых поселенцев: земли и рыбы было вдоволь; но Дорофей поселился у порога, решил и здесь заниматься лоцманством. Нелегко бросить, позабыть: тридцать лет гонял плоты из Соликамска в Астрахань.
Первое лето Дорофей знакомился с порогом, ходил в пустой лодке, на второе начал проводить илимки[1]1
Небольшие барки. (Примечания автора).
[Закрыть]. Каждую весну сотни по две илимок сплывало из хлебных сел в тайгу и тундру.
После уже, когда Дорофей помер, узналось от сына, что Каму с Волгой бросил он по буйству своего характера: повздорил как-то с хозяином-лесопромышленником и ударил его, так ударил, что раздалось по всей Волге. В Сибирь идти было неизбежно, либо по доброй воле, либо в кандалах. Дорофей успел – вольно. Умер он шестидесяти лет отроду и тоже от своего характера: разбил на пороге илимку, не простил себе такого промаха и нырнул сам вслед за илимкой.
Всем, кто шел в низы, сын Дорофея Пимен давал по целковому и наказывал глядеть по берегам мертвое тело, а найдут – предать земле. Глядели, искали и не нашли: умчала Дорофея река в Северный Ледовитый океан.
Минуло лет семьдесят. Разошлись внуки и правнуки первого Ширяева лоцманами и матросами по всей великой реке. У Большого порога остался Иван Пименыч. Было у него четыре сына, три снохи, дочь-невеста и семь внуков. Вся семья жила в одном доме, все сыны, кроме младшего, работали у Большого порога. Старший сын Егор и младший Веньямин были высокие, суховатые. Двое средних, Павел и Петр, – ростом ниже, по кряжистее. Павел, кроме того, курчавый, толстогубый, с маленькими аккуратными руками, какие бывают у женщин-коротышек.
Дочь Мариша была высокая смуглянка.
Старшему из сыновей шел сорок третий год. Крестили его Георгием, но недолго держалось за ним это воинственное и красивое имя, всего несколько минут, пока он находился в церковной купели в день своего крещения; уже на паперти он стал Егором, а за церковной оградой – всего только Егоркой. Сорок третий год, в бороду и на виски пробралась седина, лоцманская слава прошла по всей реке, от вершины до океана, второй брат Пашка давно стал Павлом, третий – Петром, и даже младший Венька стал Веньямином, а он – все Егорка.
«В сорок лет ни жены, ни детей… Какой же он человек? Наверно, немножко дурачок и блаженненький», – думали про него и соседи и домашние. Только отец звал его Егором, да сестра Мариша – Егорушкой.
Когда Егору настало время жениться, в соседних поселках не было ни единой взрослой девушки. Пришлось ждать, пока подрастут девчонки. Подросли. Заслал Егор сватов к одной – отказ: сговорилась невеста с Павлом; заслал сватов к другой, и тут отказ: невеста сговорилась с Петром. Кинулись сваты в сторону от реки, по глухим таежным поселкам, и нашли третью невесту, а Егор поглядел на младшего брата – усы пробиваются, завтра полным женихом станет – и махнул на невесту рукой: пускай достается Веньямину!
Ширяевы завтракали. Павел, Петр и Веньямин вдруг, как по сговору, отложили ложки.
– Нынче как будем ходить? – спросил Павел и дерзко взглянул на Егора.
Павлу ответил отец:
– Как ходили, так и будем.
Сам отец ходил первым, лоцманом, Егор – вторым, Павел – старшим помощником, Петр – младшим.
– А Веньямин? – разом спросили Павел и Петр.
– Подождет. Не могу я выдумать для Веньямина другой порог.
– Одному уходить надо из дому, – сказал Павел, не сводя глаз с Егора.
– И это дело. Пойдет Веньямин – держать не стану, Ширяевых немало по реке ходит.
– У Веньямина жена, дите. Куда он пойдет, в матросы? Сперва лоцманом надо сделать, потом гнать.
Не успел договорить Павел, как зашумела его жена, Степановна:
– И Маришке нечего жиреть в девках. Вон спина-то какая, на телеге можно ездить. Скоро в дверь не пройдет, расставлять дверь-то придется.
Лоцман покосился на сноху.
– Чем наперечила тебе девка?
– Тятенька, не надо! – Мариша зябко повела плечами и вышла. Следом за ней – Егор, отец, потом – все прочие. В доме остались одни маленькие, какие еще не умели ходить, но и эти, кто ползком, кто криком, погнались за большими.
Дом Ширяевых стоял у самой реки, позади него поднимался высокий крутогор, похожий на дугу. На горбинке крутогора, где был главный солнцепек, ширяевские бабы любили белить холсты. В тот день зеленая горбинка забелела, как под снегом: Мариша расстелила сорок холстов.
«Выбелю и уйду. Подберет какой-нибудь шелудивый михрютка. Глядите, братики и сношеньки, радуйтесь!»
Целый день бродила она около порога, все хмурилась, кусала губы и тешилась замыслом, что уйдет к михрютке, на весь Енисей ославит братьев и снох. Вспомнила, как приезжал на порог уполномоченный речного надзора, поглядел на Маришу и в удивлении хлопнул старого лоцмана по плечу: «Мастер, где ты раскопал такую сношку? Краля, прямо краля!»
Когда ему сказали, что Мариша – не сноха, а дочь, и лет ей только шестнадцать с половиной, уполномоченный долго не хотел верить, а на прощанье снова сказал: «Дорого стоит девка, дорого!»
«Дорого… Сношеньки готовы толкнуть в омут».
Вечером Мариша снова поднялась на бугор, собрать холсты: там росли сосны, и по ночам падала с них на холсты ржавая едучая роса.
«Нет, братики и сношеньки, не увидите этого. Вытолкнуть задумали, а я возьму да останусь старой девкой. Не избудете меня всю жизнь».
Собрав холсты, Мариша заперлась в клети, из сундука с приданым достала перину, две подушки, атласное одеяло, кружевную простыню и застелила кровать брата Егора.
«Спи: мне теперь не для кого беречь!»
Сама легла на груду холстов – тоже незачем беречь их – и заснула с радостной думой о брате: «Спи, Егорушка».
Разбудил Маришу свет, сиреневой полосой лег ей на лицо.
«Рассветает», – подумала она и высунулась в окно посмотреть, не пора ли вставать. В западной стороне неба млела сиреневая с красной оторочкой заря, восточная сторона была темной, – стоял еще вечер, времени не было и полуночи. В месяце мае над Большим порогом – долгие зори, едва погаснет вечерняя, как зажигается утренняя. Мариша пошла обратно к холстам, чтобы снова заснуть, по пути взглянула, как спит Егор, но постель была пустая, даже не смятая. Мариша испугалась, не сделал бы Егор чего-нибудь нехорошего, вспомнила Дорофея-прадеда и пустилась к порогу, напрямик, по острым, необтоптанным каменьям.
Егор сидел у порога. «Вот мученица!» – думал о реке. Он хорошо знал ее: до того, как стать лоцманом у порога, лет шесть плавал по ней. Шла она от границ Китая, и все горами: Монгольскими, Тану-Тувинскими, Саянами.
Проходя Хакассию, вырвалась было в степь, но и отдохнуть не успела, снова окружили горы, стиснули, загнали в щель, на порог. Здесь бежала она вся в пене, как под кнутом. Громко и вечно трубил ее ожесточенный голос. Над порогом стояло облако водяной пыли. В солнечные дни над облаком вздымалась радуга.
Задумался Егор… «Уеду… Пускай не лоцманом, пускай матросом, мальчишкой при кухне, все равно уеду!» Упрекал себя, что не сделал этого раньше, тотчас же, как понял, что не жить ему у порога. А сколько раз намекали братья и снохи: «Уходи!» Умерла мать, и пока не подросла Мариша, года три стирать порты и рубахи отдавал на сторону, хаживал и в нестираном. Пожалела однажды младшая сноха, Андреевна, а Веньямин заметил это и выбросил белье из корыта. Достирывал Егор сам.
Теперь он думает, что намеки были и раньше, с детства. В детстве постоянно виделся ему сон: едет будто Егор вдоль реки на пароходе, едет до самого конца, а в конце, у Ледовитого моря, встречает его прадед Дорофей, ведет на свою разбитую посудину и говорит радостно: «Вот спасибо, правнучек, догадался, приехал. Нет у меня сменного. Скоро сто лет будет, как стою на вахте без сна и без отдыха. Становись-ка к рулю, будешь моим сменным».
С тоской поглядел Егор вверх по реке – оттуда идут пароходы. Шли бы скорей!
– Ты чего? – спросил Егор Маришу.
– Стосковалась.
– Вот как… – Егор рассмеялся. И одеться как след не успела. – Сдернул свой бушлат, кинул сестре. – Надевай, нескладная!
Мариша закуталась в бушлат и, как маленькая, потесней прижалась к брату…
– Егорушка…
– Ну?
– Павел-то за себя хлопочет, Веньямин – одна придирка.
– Знаю, всяк за себя. Уйду – Павел станет вторым лоцманом, Петр – старшим помощником, а младшим – Веньямин. Складно придумали.
– Неужели уйдешь, уступишь?
– С первым пароходом. – Егор приоткинул бушлат, нашел сестрины руки, тряхнул их. – Прощай!
– Вот ни за что бы! – Мариша отодвинулась. – Назло осталась бы.
– Кому назло-то? Себе… Не уступаю, а сам… Давно надумал, сказать вот не догадался, а братцы поторопились.
Замолкли. Егор стал глядеть, как загорается утренняя заря. Скоро придет день, а там, глядишь, покажется какой-нибудь пароход.
Из тайги дунул холодный ветер. В тайге по глухим местам лежал еще снег, в низинах стояли озера вешней ледяной воды. Ветер забрался под бушлат, Марише стало холодно. Она отдала бушлат Егору и опять прямиком по каменьям вернулась домой, в клеть, убрала в сундук свою пышную брачную постель и устроила брату прежнюю.
IIНа реке, чуть повыше порога, остановился пароход. Отец с Егором уехали туда. Егор скоро вернулся, никому ничего не сказал, взял лыки и ушел со двора к бане. Отец вернулся много поздней, вернулся пьяный, без шапки, бушлат на одном плече разорван, в волосы натрусилась желтая сосновая хвоя: когда шел, торкался плечами и головой о сосны.
Все, кто был недалеко, сбежались в дом. Старика не видывали таким пьяным; даже в храмовые праздники, даже на свадьбах своих сынов он крепко держался на ногах и сохранял ясную голову.
– Ландур купил пароход, – объявил лоцман.
– Ландур? – И сыны, и снохи, и внуки, что побольше, засмеялись: мелет старый несуразное.
Ландур – пароход… Кто поверит?
Ландур, он же Влас Потапыч Талдыкин, был соседом Ширяевых, родился на ближайшем от порога станке и всю молодость, лет до тридцати, промышлял там рыбачеством. Промышлял без интереса, лодка была вечно дырявая, бредни вязать не умел, рыба постоянно рвала мотню. А схоронил родителей, и крест поставить не задержался, избенку продал – на бредни охотника не нашлось – и отплыл в низы.
Немного погодя на Большой порог рыбаки завезли весть: работает Влас на сухой черте, перевозит спиртное из Енисейских земель в Туруханские, имеет особую лодку с тайником. Через год промышленник Феоктистов завез новую весть: появился Талдыкин в тундре, скупает пушнину. Туземцы обозвали его Ландуром[2]2
Ландурами называют на Енисейском севере понурых вислоухих оленей.
[Закрыть].
Понравилось Ширяевым: Ландур… Языкастые туземцы-то. Больше всех понравилось это подростку Марише, запрыгала она на одной ножке из дома во двор, со двора к реке: Лан-дур-лан-дур-лан…
И рыбаки на станке, и Ширяевы недолюбливали Талдыкина. Сам собой – страшило: вислоухий, понурый, вздутое брюхо, в лице ни кровинки. Судачили рыбаки, что лазит Влас в чужие верши, уверяли, что Влас заглотил ужа, от этого и брюхо большое, и лицо постное: уж высосал.
И вдруг – пароход… Ну кто поверит! Пьяная болтовня! Но лоцман упорствовал: «Купил, истинно!» Он приковылял к окну, распахнул обе створки, показал на реку:
– Вон стоит. Полон товаров. Утром поведем, на Ландура батрачить будем. Времена!
– А ну, батя, придумай еще что-нибудь! – сказал, смеясь, Павел.
– Егор нанялся к Ландуру в помощники лоцмана. Ландур сватает нашу Маришку. Звал пароход глядеть.
– Все, батя?
– Все.
– Теперь иди спать. – Павел подхватил отца под руки и увел в горницу.
Еще посмеялись: «Чего только не придумает пьяная голова», и разошлись – сыны в лодочный сарай, Мариша искать Егора, снохи на огород, в коровник – младшие, Кузьмовна и Андреевна, работать, а старшая, Степановна, доглядывать и распоряжаться.
При свекрови старшая сноха, Степановна, была полнотелая, улыбчивая, любила петь, плясать, наряжаться, ездить в гости, принимать у себя. Глядя на нее с Павлом, говорили люди: «Вот пара: что – коренной, что – пристяжная!» И Павел был охоч до песен, плясок и нарядов. Пошла мода носить лаковые сапожки – купил; началась другая: таскать за голенищем нож – сунул и Павел; встретил на пароходе молодца: картуз набекрень, из-под козырька бараньей волной завитые волосы, брюки с напуском, нож куда-то спрятан – и Павел пошел так же, благо волосы курчавы от рождения. Было в них и разное: Степановна – уважительная, сладкоречивая, Павел – груб и нахален. Бывало, начнут журить Степановну: дом, хозяйство, дети, а ты одной собой занимаешься, – улыбнется виновато и скажет: «Простите, тятенька с маменькой. Больше не буду». А скажут Павлу: «Не к лицу тебе нож таскать, жиганствовать – женатый», – он сверкнет белками, изогнет толстые губы: «Не пора ли бросить учить – женатый», – и захохочет.
Умерла свекровь – и Степановна поджала губы: шутку, песню – не выманишь. Вставать начала до солнца.
– Кузьмовна, Андреевна!.. Гляньте, где солнышко-то.
Снохи делают, а Степановна шипит: «Не так, не этак, – и переделывает. – Забудьте свекровушку, теперь я устав веду». И до того привыкла ворчать, переделывать, что начала и на себя ворчать, за собой переделывать. Года через три растеряла все тело, разучилась наряжаться, лишилась сна, мечется по двору, как помело в печке, сама палка палкой, волосы растрепаны, будто и волос с волосом живут в ссоре; пальцы дрожат, ищут, что можно переставить, дернуть, – когда нет ничего дельного, перебирают складки на сарафане, крутят пуговицы. А Павел стал еще грубей и нахальней: чуть наперекор ему – заорет, не пощадит и отца; братья – на общую работу, он – на свою: поднимает новь Степановне под лен, везет продавать куделю. Задолго до раздела Павел и Степановна завели свое хозяйство: корову, свинью, овец, посевы.
– Лошадушку что же позабыли? – спросил как-то Веньямин.
– Зачем им своя лошадушка, – сказала Мариша. – Лошадушку не острижешь ведь, молока, маслица не продашь от лошадушки. А работать и на батюшкиной можно.
Степановна запомнила это и решила вытолкнуть Маришу поскорей замуж.
Егор сидел за баней, на пне, вязал берестяную дорожную укладку.
– Егорушка, верно сказывает отец про Ландура? – спросила, подойдя к нему, Мариша.
– Верно.
– И про тебя верно?
– Верно. Видишь, готовлю плетушку. Хороша? – Егор протянул свое плетенье. – Давай попробуем, черпнем из Енисея водицы.
Он был великим мастером на всякое рукоделье. Так плотно укладывал лыко к лыку, что в укладках Егорова плетенья можно было хранить воду. На покос ли, на жнитво ли воду всегда носили в берестяных плетеных бутылях: и уронить можно, не разобьется, и вода стоит холодной дольше, чем в стеклянной посуде; в постройках так пригонял бревно к бревну, что и самый тончайший луч солнца не мог отыскать щелки; лодки сшивал без гвоздей, деревянными шипами и замочками.
– Хороша, спрашиваю? – повторил Егор.
– Хороша бросить в печку. – Мариша отломила от соседней березы топкую вицу и начала ссекать головки жарков, которые цвели вокруг бани. Река в половодье взбегала на берег до самой бани, а уходя, оставляла озерки и лужи, они не просыхали до половины лета, и все это время в них цвели болотные цветы: жарки, курослеп, кувшинки.
– Гневаешься? – смеясь, спросил Егор.
– Гневаюсь… Из лоцманов вдруг в помощники; с Большого порога на дрянной пароходишко. И к кому? К Ландуру… Сам думаешь пароход нажить?
– Где нам пароход… Наживем Егора Иваныча, и ладно.
– Ограбил Ландур кого-нибудь, вот и пароход.
– А если честно? Ландур-то сватает тебя.
– Ты будешь батрачить, довольно с него и этого. – Девушка пошла к дому, на полдороге остановилась, крикнула: – Когда пойдете?
– Утром.
– Собрать тебя надо?
– Будет милость – собери.
Мариша приготовила шесть пар белья: стирать-то некому ведь!.. Шерстяную фуфайку, шапку, валенки: придется брату стоять у штурвала и по ночам и под сиверко; в полотенце завернула мяты: любил Егор чай с мятой; поставила тесто: к утру поспеют и подорожники.
Потом начала собираться и сама: надела бордовое платье, еще не надеванное, башмаки со скрипом, шелковой зеленой лентой перевязала волосы, на плечи кинула ковровый платок. Зашла в избу, сказала:
– Проводите, братики! Зазорно одной-то.
– Куда?
– К Ландуру, пароход глядеть. Сватает.
– Ну вот, один отдурил, другая зачинает.
– До свиданья, братики! – Поклонилась в пояс: – Не взыщите, если выйду за Ландура самокруткой.
– До свиданья, сестрица! Не взыщем…
Пароходная команда получила по чарке водки и спозаранку завалилась спать: наутро, чуть свет, выход на порог. Не спали только вахтенный да сам пароходчик – Ландур. Он сделал по палубе, наверно, больше сотни концов и все никак не мог размыкать тревогу, которая навалилась на него: то ему казалось, что шум порога становится громче – значит, пароход сорвался с якоря, мчится на подводные камни, – и Ландур бежал к якорной цепи; то слышалось ему, что по воде хлюпают плицы пароходных колес – значит, кто-то догнал его, остановится ниже и раньше проскочит на север, тогда неминуче идти по оборышам, – и Ландур хватал подзорную трубу, начинал оглядывать реку. Заботила и Мариша: пароходчиков на свете поменьше, чем девок, – это верно, только и то верно, что глупы девки, падки на брови да на кудри.
– Лодка от лоцмана! – крикнул вахтенный.
Приехала Мариша. Ландур обрадовался: стало быть, согласна, – и струсил: одна, стало быть, против лоцманской воли, а завтра лоцман поведет сквозь порог, дрогнет у лоцмана рука – и нет посудины, разбирай потом, отчего дрогнула, от обиды или по злому умыслу.
– Я – пароход глядеть, – сказала Мариша.
– А батюшка где же?
– Болен от ваших милостей.
– А братцы?
– Братцы – гордые, говорят: приглашенья настоящего не было.
Ландур растолкал сонного капитана, двух матросов, – берите лодку, везите Ширяевых!
Ширяевы приплыли все: и сыны и снохи – можно ли было усидеть дома, когда Ландуров пароход – не пьяная выдумка, а сущая правда; привезли и старого лоцмана, снохи вытрезвили его кислым квасом и огуречным рассолом.
Осматривали пароход. Был это промышленник «Барнаул», знакомый Ширяевым. Ландур переименовал его в «Север». Пароход небольшой, но устойчивый, морской формы и морского, винтового хода. По Енисею плавал три лета, шесть раз проводили его Ширяевы сквозь Большой порог. Пароход специально обдумывался под перевозку грузов: тесные каютки для людей и большой трюм для товаров, сильная машина, цепляй две, три барки – попрет. До последней щели был он загружен всякими товарами: в трюме мука, мануфактура, кучи сетей, круги канатов, на палубе горами ящики, бочки и бочата.
– Барышистая посудина, каждый вершок кует денежку, – сказал лоцман и мрачновато усмехнулся. Он был не в духе, даже шутки и похвалы у него получались злые. Понюхал мешки с мукой и пошутил: «Чудной народ азиятцы: товар с гнильцой любят». В трюме потянул носом и сказал: «Эй, хозяин, здесь недавно кабачок был?.. Шибко водкой разит».
Ландур пригласил гостей в каюту. На столе вино: белое, золотистое, бордовое, на закуску – икра, холодная осетрина, копченая селедка.
– Не обессудьте, – кивнул на стол. – Не так бы надо… А ничего не поделаешь: не дома живем, плаваем. – Разлил вино, протянул лоцману руку: – Ну, Иван Пименович, роднимся?
– Как Мариша. Я ни перечить, ни неволить не стану. Говори, дочка! – отозвался лоцман.
Все притихли, повернулись к Марише. Она повела бровями на Ландура.
– Твой пароход?
– Мой. – Ландур поспешно развернул купчую крепость – лежала она близко, в кармане, нарочно положил, чтобы показать в удобный момент.
Мариша повертела в руках купчую, поглядела на шелковые шнуры, на сургучные печати, сложила и вернула хозяину. Потом встала, поклонилась отцу в пояс.
– Не сердись, батюшка, если слово мое покажется неугодно. – Выпрямилась, повернулась к Ландуру: – Видала, твой пароход. А вот бредни вязать научился? Сперва научись, потом засылай сватов! Пошли, батя, пошли, братики! – и сама первая выскочила на палубу…
– Павел, Павел!.. – сдавленным шепотом позвал Талдыкин. – Останься!
Павел оглянулся на отца, на Степановну, – отец уходил, жена приостановилась, – и остался. Талдыкин кивнул Степановне:
– Ты чего ломаешься? Отдельного поклона хочешь? Поклонюсь. Я не как прочие, гордые.
У Степановны выше головы вспорхнули руки.
– Влас Потапыч, было бы чем гордиться.
Сначала разговор не клеился, угощались молча: Павел с Талдыкиным пили водку, а Степановна – рюмочку золотенького, рюмочку бордовенького, рюмочку беленького.
Первым не выдержал молчания Павел:
– Сестрица не иначе губернатора ждет. Хо-хо!
Но Влас Потапыч не подхватил разговора, и Степановна перевела его на торговлю.
– Научили бы, Влас Потапыч, мово мужика торговле. Прилип к порогу; молила, кляла – не отстает. Тебе, Влас Потапыч, он не помешает. Так и накажу: «Павел, иди торгуй, к Влас Потапычу… – Степановна сжала руки в сухие бугорчатые кулачки, – благодетелю своему, не мешай».
Павел удивленно завертел глазами: до этого раза и слова не было о торговле. Жена погрозила ему бровью: молчи.
Талдыкин налил Степановне золотенького, заметил, что понравилось.
– Не то что Павлу – татарину злому не пожелаю очутиться в нашем омуте. – Талдыкин твердо поставил порожний стакан. – Татарину злому…
– Это в торговле-то? – вспугнулась Степановна.
– Да, в торговле. Всех завидки берут: у Талдыкина пароход. Хомут, а не пароход. Пять годов жизни в него вбухал, а ночей бессонных, забот – не счесть! А сласть какая? Одни тревоги: вот стукнется о какой-нибудь лешачий камень, вот выкинет бурей на берег, вот захватит льдом. Дрожишь, как черт от ладана. Порог куда спокойней. Не расшибется, не утонет. Вечный капитал…
Талдыкин закрыл глаза, откинулся на спинку дивана: был он неречист и задохнулся. Павел и Степановна переглядывались, пожимали плечами: порог – капитал… Ширяевы век у порога, а богатых не видно что-то.
Отдышался Талдыкин, налил по новому стаканчику. У Степановны дрожала рука, плескалось вино: трусила, вдруг Влас Потапыч больше ничего не скажет.
– Порог многих пароходов стоит. Конечно, с умом если… – продолжал Талдыкин.
– Без ума и лапоть не сплетешь, – не утерпела Степановна. – Наших бог обидел умом-то, лапти и те покупные. Влас Потапыч, открой! А мы уж, мы…
Талдыкин погрозил Степановне пальцем:
– Ох, ловка! Себе во вред говорить буду. Знаешь? Вот, к примеру, один случай. Остановился у порога Феоктистов, а погодя немного, скажем, я. Можно меня на порог первого?
– Да кого же, неужели Феоктистова! – Степановна даже привскочила.
Но Талдыкин пригвоздил ее к стулу:
– Я Павла спрашиваю… Ну, Павел?
– Можно. Скажем Феоктистову: «Неладно, мол, остановился, не на месте». Он в реке-то ничего не понимает.
– А я, само собой, в долгу не останусь. И другие случаи могут быть. – Опять погрозил Талдыкин Степановне. – Ловка. Понимаешь, на что меня вынудила? И мне ведь сказать могут: не там стоишь.
– Разрази господи! – Степановна перекрестилась.
Потом заговорили о деле, якобы ради которого Талдыкин задержал Павла: он просил огородить родительскую могилу и положить на нее камень, – самому некогда, в разъездах все. Сговорились за сто рублей. Талдыкин тут же отсчитал деньги.
И по дороге домой, и дома в постели Степановна долго гадала, какие могут быть случаи на реке. Догадавшись о чем-нибудь, шептала Павлу в ухо: «И двух пароходов не надо ждать. И одному сказать можно: не там стоишь, нанимай лоцмана и переходи на другое место. А то… вода, мол, нескладная. По такой не водим. Жизнью рискуем, жизнью… Жизнь-то немало стоит».
