Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 60 страниц)
– Вы это как, точно знаете?
Она смутилась, она ничего еще не знала.
Незаметно перешли от чтения к разговорам о жизни. Христина рассказала про свою жизнь. Маленькая, ничем не замечательная жизнь. Отец служил в посылочном отделении на почте, получил чахотку и рано умер. Тогда Христине было четырнадцать лет. Мать поступила на место отца. Жили трудно, тосковали по солнцу, по ветру, по дальним странам, проклинали почту, завидовали железнодорожникам, водникам, агрономам. Мать была в постоянной тревоге, что почта загубит и Христину, через отца наградит чахоткой, и приучала думать, что самая здоровая жизнь у агрономов. Христина стала агрономом.
Выросла она кубышкой, с ямочками на щеках и подбородке, а мать все не переставала тревожиться за нее.
Накануне приезда в Игарку Борденков опять пришел к Христине, она опять раскрыла Чехова.
Он взял и закрыл книжку.
– Скажите, что у вас в корзинах?
– Ну вот. – Она засмеялась. – Я сказала: узнаете в Игарке.
– Мне надо до Игарки.
– И совсем не надо. Покажу там, где захочу; не захочу – совсем не покажу!
– Я должен знать. – Борденков зашагал по каюте нахмуренный и раздраженный, будто давным-давно развязывал узел, ноют от этого и пальцы и зубы, и все-таки не мог развязать.
– Вы – странный, больной человек. Во всякой мелочи вам грезится… Успокойтесь, бомб я не везу! – Она отвернулась от него. – Не мешайте мне сделать приятное… Вам же, вам. Маленький сюрприз для друзей. И только…
У нее было такое ясное и спокойное лицо, что Борденкову стало неловко.
Прибыли в Игарку. Человеческий поток долго катился с парохода на берег и, наконец, иссяк. Сошел Коровин, за ним унесли его библиотеку, начали освобождать трюм, по сходням загремели бочки, понесли мешки, над пароходом поднялось мучное облако. А Христина все сидела в каюте, ей не прислали грузчиков. Она решила, что Борденков либо забыл про нее, либо не хочет принимать на берег.
«И не надо, уеду обратно». Она задернула окно шторой.
Наконец постучали в дверь. Пришел Борденков.
– Насилу вырвался… Пошли!
– А где грузчики? Вам я не позволю выносить! – Девушка заслонила корзинки.
– Грузчики заняты.
– А вы на моем багаже оттянули руки. Помните?
– Счеты потом, сейчас некогда. – Борденков надел рюкзак и подхватил корзинки. Он бежал по лестницам, по трапу, прыгал через тюки и бочонки. Христина гналась за ним. Она видела, что самая большая корзинка, неумело завязанная матерью, вываливается из веревочных пут. Хотела крикнуть: «Остановитесь!», но не успела, корзина вывернулась, и по щебенчатому берегу, отражая солнце, покатились светло-коричневые головки лука.
Христина ахнула: семнадцать дней хранила она свою тайну, и вот она открылась так неинтересно и глупо.
Луком Христину нагрузила мать. Сама Христина сначала отказалась взять его: «Пускай север, цинга, а все равно не к лицу агроному запасаться луком, капустой…»
А познакомившись ближе с Борденковым и Коровиным, она рассудила по-другому: «В Игарке когда-то еще вырастим, при самой большой удаче не раньше осени. И вдруг, не дожидаясь этого, захочется кому-нибудь лучку, вдруг заболеет кто-нибудь. А у самих ничего и нет, чертежи да книги. Вот тут и приду я: „Пожалуйте, скажу, ко мне на лук!“ Так и скажу: „Пожалуйте на лук!“ Где ходят на чай, на пирог, а мы будем по-своему, по-игарски, – „на лук“».
– Лук, лук! – выкрикнул кто-то глухо, как беззубый.
Лук начали подбирать, расхватывать, он захрустел на зубах. Борденков поднял руку:
– Нельзя! Давайте обратно.
– Нельзя?.. Почему нельзя? Чей он такой, недотрога? – спросил цинготный человек с опухшими губами.
– Агрономов… на посадку.
– А может, он для себя привез? Не видывал я, чтобы сажали такой крупный. – Цинготный начал оглядываться. – Где агроном, кто? Покажите агронома! Может, он уступит, уделит маленько.
В разговор встряли Чухломин Сашка и Авдоня.
– Выдумал тоже – себе. Зачем агроному волочить лук? Он возьмет и вырастит, сколь ему угодно.
– Вырастить не просто. Вакуров много вырастил? С готовеньким спокойней.
– Для себя?.. Не поверю, чтоб агроном ел потихоньку, сам обеспечился, а всех на произвол кинул. У меня вот артель серая, вятская, а кусочек чтоб утаил кто… немысленно. – Авдоня повернулся к Сашке Чухломину: – У вас, у грузчиков, мысленно такое?
– Такому камень на шею, как собаке, и в Енисей.
– Вот. – Авдоня ткнул цинготного в грудь. – А ты… агроном себе…
Борденков, Сашка Чухломин и Авдоня собирали лук. Цинготный опять начал спрашивать – кто, где агроном.
– Покажите агронома! – кричал он, уже убежденный, что лук привезен на посадку и осенью будет его вволю. – Я хочу сказать спасибо агроному.
Христина пятилась от него в толпу.
– Там агроном, ушел. – Борденков показал на гору, куда поднимались прибывшие.
Лук собрали. Авдоня начал перевязывать корзину.
– Покрепче, покрепче! – говорил Борденков, стоя рядом с Христиной. – Как это неловко получилось… В реку ведь мог просыпаться Готово? Теперь, Авдоня, переправь Христину Афанасьевну на остров. – Приподнял кепку. – Счастливого пути! Вечерком я забегу проведать.
Христина попрощалась с ним виноватой, торопливой улыбкой.
Когда она приехала на остров, Вакурова там не оказалось, он уехал на баржу-скотницу принимать коров, а все прочие работали на полях, на раскорчевке, и Авдоня провел Христину на метеостанцию к Коневу.
– Ты, винт, все тут знаешь, – сказал Авдоня. – Я вот невесту кому-то привел. Где помешшать будете?
– Чью невесту?
– Я, брат, хоть и смахиваю бородой на Николу-угодника, а предсказывать, брат, не берусь. Одно знаю – девка на возрасте. А кто ловчей окажется, кто женится, ты али Вакуров, это вы решайте, а мы глядеть будем.
– Почему обязательно женится кто-то?
– Ну, уж если такую девку упустите… – Авдоня подумал: – Так вам и надо, того и стоите.
– Да кто такая, где?
– Агроном. На лужайке стоит, ждет.
Конев кинулся звать Христину в дом. Она попросила поместить ее сразу на постоянное место, если такое ужо отведено ей.
– Давно. Как получили телеграмму от Борденкова, так и приготовили.
Конев показал ей комнату и ушел на работу. Часа через два он решил проверить, как Христина устроилась, не надо ли помочь ей. Она сидела на корзине, сидела как пришла, не снимая пальто, берета и грязных дорожных сапог.
– Я думал, вы давно разобрались, устроились. Думал, заведем чай, разговоры. Вы нам, «старожилам», расскажите, что там, на Магистрали, деется.
– Мне нездоровится. У меня какое-то такое непонятное настроение. – Христина поежилась.
– У нас по-игарски это называется «чемоданное» настроение. Человеку все вдруг делается ненавистно. Кажется, закрыл бы глаза и бежал-бежал, весь Енисей, не оглядываясь. Особенно сильно оно перед пароходом. Кому уезжать – за неделю все упакуют. Кому и не надо, нельзя уезжать, тоже, бывает, достают чемоданы и все ходят-ходят на пароход. Целые дни простаивают на берегу. Пойдемте в город, посмотрим!
– Вы не боитесь, что и вас охватит такое?
– У меня уже есть немножко, – признался Конев. – Но это не страшно, хорошо даже. Говорят, что я зубоскал, насмешник, хороших чувств не понимаю. Может, и верно говорят: пишу я больше открытки, без восклицательных знаков. А вот сегодня я – грустный, нежный, всех тетушек вспомнил. Давайте помогу вам распутать узлы, веревки.
– Я сама, я умею.
– Ну, извините! – Конев ушел, а Христина продолжала ждать. «Скоро придет Борденков. И что же я скажу? – думала она. – Везла не для себя, есть одна, тайком, не собиралась! А где доказательства? Ну, и пускай гонит. Сама виновата. „Ах, ах! Пожалуйте на лук“, – как интересно, оригинально. Надо было о деле думать, а я в куклы играла».
Потом села писать.
«Товарищ Борденков, я думаю, что видеться нам не к чему, разговаривать не о чем. Все ясно. Вы раньше поняли, а теперь и я понимаю, что я не тот агроном, который нужен здесь, что я вообще – не агроном, а легкомысленная барышня. Товарищ Борденков, не будем разговаривать, объясняться. Гоните барышню в шею!»
Христина отыскала Конева и попросила доставить письмо поскорей Борденкову, сама ушла на пароход покупать билет. На пароходе у Христины потребовали справку, что за ней не числится никакой задолженности перед Игаркой. Христина вернулась на остров. У нее в комнате на корзине сидел Борденков. Он достал из кармана скомканное письмо, разгладил ладонью и спросил:
– Вы все и хорошо обдумали?
– Да! – Христина отвернулась.
– И о том подумали, как будут вспоминать вас в Игарке?
Христина промолчала. Борденков продолжал:
– «Был у нас агроном Христина Афанасьевна Гончаренко. Этот приехал, рассыпал на игарском берегу лук и уехал». Вот так будут.
Христина сунулась в угол и заплакала. Борденков дал ей поплакать, потом сказал:
– Ну, довольно, не маленькая. – Пошуршал письмом. – Это, надеюсь, не будете хранить на память? – и разорвал письмо. – А теперь как будем с луком?
– Уберите, уберите! – Христина опять заплакала.
Себе-то оставьте немножко. Немножко-то можно.
– Весь уберите!
– Весь так весь. – Борденков встал. – Пойду пошлю рабочего.
Опять приехал Авдоня и увез лук в больницу. Вез и ругался: «Чао с берега на берег перетаскивают. Хозяева!»
XVIIУже третьи сутки солнце не заходило, стоял теплый, ясный северный день.
– Алеша, – окликнула сына Дарья Черных, – куда это привезли нас?!
– Сам дивуюсь. В темноту ехал, думал, будет, как в подполье.
– Ой, да солнышко-то как сияет! Не в небесное ли царство?
– Чего ради раскулачивали тогда? – сказал муж.
– По ошибке завезли.
– Это возможно. Хозяева-то на одной куре хозяйству учились.
На берегу, среди балаганов, в которых жили раскулаченные, появился Борденков и крикнул:
– Идите за мной!
Началась суматоха, брань. Помчались захватывать места.
– Расхватают! – Весь дрожа, Иван Черных толкнул сына: – Алешка, беги!
– Шагом успею. Мало ли на земле спали по степям, в заимках. Хуже земли и здесь не дадут. – И Алешка пропустил всех.
Отец не выдержал, ушел вперед.
На первое время раскулаченным отвели под жительство кирпичный сарай с кучами песку и глины, и Алешка долго подсмеивался над отцом: «Расхватают, Алешка, беги, беги!»
В кирпичный сарай пришли два санитара с машинками для стрижки и Мариша со стаканом, полным термометров. Всех маленьких остригли, всех больных назначили на прием к доктору. Павел попытался затеять разговор с Маришей:
– Как, сестрица, живешь? Деток много ли? Слышал – начальница. А нас вот до чего заторкали.
Но Мариша сказала, что разговоры вести не время, она на работе.
– И в гости не зовешь?
– Гоститься тоже некогда. И принимать негде. Построим вот город, тогда видно будет, гоститься ли.
– И строить не надо, теперь все видно… зазналась. – Павел пошел на пароход добывать водку.
Секлетку Мариша увела с собой, угостила чаем и моченой брусникой.
– Прошлый год все наши бабы по бочке намочили. Я тоже немножко успела. Ну, рассказывай, как здесь очутились!
Секлетка рассказала все с того памятного дня, когда приставили ее к поганому ведру.
– Тетя, меня-то за что же?
– Одна семья. И ты чужим добром пользовалась, за одним столом ела.
– Да меня хуже всякой скотины держали. Без отца только и отдохнула маленько.
– Видела все, знала и молчала. Видела и жила под одной крышей.
– В реку хотела уж броситься…
– Уйти надо было.
– Куда? Чего я понимала? Вот ушла.
– Ушла… А не попала ты из огня да в полымя?
– Нет… мой Алешка хороший.
– Много ли ты про него знаешь?
– Нет, хороший. И свет в первый раз увидела, когда за Алешку схватилась. Как нашла на берегу плужки да бороны наши, так и качнуло меня в воду. Думаю, сама лучше брошусь в реку, не стану ждать, когда в позоре утопят. А вода, знаешь, тянет к себе, тянет. Ох, как тянет! Не будь Алешки, не выстояла бы. Тетя, ты своя, скажи правду: что с нами делать-то будут?
– Жить будем, работать, строить. Забывать прошлое, привыкать к новому.
– А пугали как… и утопят-то нас, и в море завезут да по волнам барку-то пустят. Подыхайте с голоду. Тетя, а сама забежать вздумаю к тебе, можно?
– Можно, можно, свекровь приведи как-нибудь.
К концу первой же недели все раскулаченные были расставлены по работам: на лесопильный завод, в совхоз, на постройку домой, бараков, мостовых. Павла Ширяева отправили на конный двор конюхом. Иван Черных притворился немощным старичком и добился легкого, спокойного места сторожа при лодках. Секлетку – в больничную кухню, Алешку Черных – рыть котлованы для второго лесопильного завода.
Уходя на конный двор, Павел сунул в карман «полмитрия», как называл он поллитровку. «Посмотрим, кто там главный. Если не коммунист, а православная душа, тогда не пропадем. Хлопнем по карману, и препоручат нам жеребчика, на котором сам начальник, зятек мой, раскатывает». Но оказалось, что выездных жеребчиков нет и дорог таких, где можно натягивать тесменные вожжи и ухать: «полетели, соколы», тоже не было. Лошади работали тяжелую и грязную работу – возили лес, глину, воду.
– Выбирай себе по сердцу, – сказал Павлу старший конюх. – Хошь бревна, хошь глину.
– Все одинаково по сердцу!
– Хошь – оставайся при дворе, двор чистить будешь.
– Самое разлюбезное место. – Павел остервенело сунул вилы в навозную кучу.
– Вот-вот, большое-то вилами, а мелкое, остаточки – метелкой, – учил конюх.
– Знаю, знаю… своих коней четверо было. Учить меня, доглядывать за мной не придется. – Павел быстро вычистил первое стойло: конный двор был разделен перегородками, каждый конь имел свое стойло.
Старший конюх ушел, а Павел прислонил вилы к стене и достал «полмитрия».
– Выпьем-ка на радостях. Поздравляю, Павел Иванович, с новым чином! Во сне не снилось, что осчастливят так… Младший конюх! – Не отрываясь от горлышка, он выпил всю бутылку, потом вонзил вилы в бревенчатую стенку и пошел к Марише. Шел, высоко вскидывая ноги, чтобы все видели его сапоги, вымазанные навозом, перед каждым встречным церемонно приподнимал смятый картуз и говорил:
– Честь имею представиться – младший конюх ее величества королевы игарской, Марины Ивановны Ширяевой.
Мариша была на работе, и Павел прошел в контору к Василию. И там начал было так же: «Честь имею представиться, младший конюх»… но Василий оборвал его: «Пьян? Иди проспись!»
– Я маленько. Я – братец Маришин, Павел…
– Павел?.. – Василий неторопливо разобрал на столе бумаги, облокотился на него и, откинув назад голову, начал разглядывать Павла, стоявшего по другую сторону стола. Он глядел не мигая, плотно сжав губы, спокойным, чужим взглядом, про себя же досадовал: почему жизнь не свела его с этим человеком раньше? «На фронте. Я по одну сторону, он по другую». Павел глядел в пол, переминался с ноги на ногу, шумно вздыхал, вороша дыханием свою густую отросшую бороду.
Он понимал, что начинать разговор надо ему: он пришел, но как начать, не знал. Идя к Василию, предполагал, что он либо не примет его и тогда у Павла будет новый повод поносить и Василия и Марину; либо смилостивится и даст другую работу, тогда Павел рассыплется в благодарностях и попробует восстановить мир.
– Ну, говори! – наконец сказал Василий.
– Говорить много нечего, и так, по моему образу, видно… поставили на конный двор младшим конюхом.
– Дома водил коней?
– В одно время четверка была.
– Значит, правильно поставили.
– Что кони… кони – не дело. Пароходы – вот мое дело. Лоцман я, старший лоцман. Неужто сестрица позабыла?
– Какая сестрица?
– Супруга ваша. Я не прошу пароход. Сам понимаю – нельзя. Ну, дали бы катеришко. В лавчонку меня поставили бы, торговать я тоже умею. Ради сестрицы то… Было всякое. Каюсь! А сестрица-то все равно – не чужая, все сестрица.
– Сестрицу оставь в покое. Ценить будем не по сестрицам, не по братцам. – Василий постучал карандашом о стол. – Ценить будем каждого по тому, чего сам он стоит. Вот ты… просишься на катер, в лавочку, а по-моему, и на конном держать тебя нельзя. Поставили, а ты в первый же день напился, убежал. Через неделю при таком конюхе лошади по брюхо в навозе будут, с голоду начнут дохнуть, Верно говорю?
Павел смолчал.
– Что молчишь? Верно, значит. Ну, иди! Мне других принимать надо, за дверью другие ждут.
– Куда идти-то? – комкая картуз, спросил Павел.
– На конный. Иди и зарабатывай, что мило тебе: лавочку, катер, пароход. А сестрицу спросить надо, кем она считает тебя, без спроса лезть в братцы неудобно.
От Василия Павел ушел к Алешке Черных.
– Зять, делай свадьбу! Ждать больше нечего. Ты – землекоп, я младший конюх. Дальше мы не подвинемся. Дальше не пустят нас.
– А где плясать будем, батюшка? – спросила Секлетка. – На болоте? Подожди, построим город, клубы, тиятры…
– У кого дерзить научилась? – крикнул Павел. – У Маришки?
– У тебя, батюшка. Свадьбы, батюшка, никакой не будет. Мы с Алешкой отпраздновали, а у тебя и без свадьбы всякий день свадьба, всякий день пьян.
Павел ушел на реку к Ивану Черных, который у лодочной стоянки сложил себе из булыжника маленькую сторожку.
– Сват, выпьем! – сказал Павел.
– Что ж, выпьем, – отозвался Иван Черных. Они выпили, потом, обнявшись, слезно запели:
XVIII
На што меня мать родила-а,
На што меня бог созда-ал?
Когда Коровин появился на игарском берегу, никто и не подумал, что это – он. Ждали сильного, уверенного, особенного, а этот был самый обыкновенный – худой, узкоплечий, седенький, вышел в ботиночках.
Толпа оттеснила его от Борденкова с сухой тропы на болото, грязь тут же заглотила выше щиколоток. Он растерялся, как маленький, растопырил руки и закричал: «Помогите, помогите же скорей!»
Печной мастер Кулагин снисходительно протянул руку и помог глупому новичку взобраться на штабель бревен.
– Ты, дедушка, какой – вольной, раскулаченной? – спросил Кулагин.
– Вольный, дитятко, вольный…
– Вольной… – Кулагин покрутил головой. – Не сиделось тебе дома. Напрасно ехал, каяться будешь.
Коровин трепыхнул руками: я, мол, и сам удивляюсь, как тут оказался.
– А зачем приехал? – спросил Кулагин.
– Известно, зачем, умирать, – ответили Кулагину со стороны. – Он хитрый, знает… У нас мерзлота. Похоронят – не сгниет, потом мощами объявится. Это нам вместо Коровина удружил Борденков.
– Кто такой Коровин? – спросил Николай Иванович.
– Чудодей какой-то. По Игарке только и слышишь: «Вот приедет Коровин – заживем. Вот приедет, избавит». Видишь, сколько набежало народу, и добрая половина из-за Коровина. Сам начальник встречать вышел.
– Как чудодействует он?.. Фокусы показывает, на картах гадает, по руке?
– Не-ет… Коровин по строительной части, по хозяйственной. Рассказывают про него такой случай… Не было в одном месте воды, ну, ни капли. Народ умирать собрался, гробы начал сколачивать. Тут кто-то надоумил позвать Коровина. Приехал Коровин, вышел в поле, понюхал, послухал и ткнул пальцем в бугор: «Там вода». Народу удивительно: «Какая же вода в бугре. Вода на буграх не живет». А Коровин свое: «Там вода». Взяли тюкнули по бугру лопатой, и впрямь брызнула вода фонтаном,
– Действительно, чудодей, оракул, – завистливо сказал Николай Иванович. – Мне бы так: понюхал, послухал… Я тоже по строительной части работаю.
– Ну, хлебнешь горя… – И для примера Кулагин рассказал, до какого бесславия доработались в Игарке техник Борденков и печной мастер Кулагин. – Борденкова я плохо знаю, боюсь за него ручаться. Зато с Кулагиным всю жизнь из одной чашки ели. Известный мастер, видный, бывало, в другие губернии работать вызывали. Тут ему и прогонные, и суточные, и наградные. А теперь во вредителях ходит, глаз поднять не смеет.
Коровин попросил Кулагина рассказать поподробней, что же происходит с домами, бараками и печками. За этим разговором и нашел его Борденков.
– Мастер Кулагин, нельзя так: человек только ступил на берег, а ты его в охапку. Дай отдохнуть, поговорить успеешь, – упрекнул Борденков. – Хотя, как поживают твои печки?
– Стоят да на твои домики поглядывают. Домики набок, и печки набок, – хмуро проговорил Кулагин и повернулся к Коровину: – Видишь, до чего затыркали, именем своим называться боюсь.
– Вижу, вижу… Случается… – Коровин приподнял шляпу. – Будем знакомы, я – Коровин. Вот обстроюсь маленько, заходи ко мне, поглядим твои печки.
Борденков подхватил Коровина под руку.
– Идемте, Николай Иванович, идемте. Покажемся. Не то дядя Василий не верит мне, готов меня с берега обратно на пароход выгнать.
Как родному, обрадовался Коровину Василий, быстро шагнул навстречу и так тряхнул руку, что у Николая Ивановича колыхнулась голова и сдвинулась на затылок шляпа.
– Приехали… Ладно. Здравствуйте! Я, признаться, плохо надеялся…
Домик, приготовленный для Коровина, стоял одиноко на отлогом скате холма, перед крыльцом бежал ручей по широкому зеленому руслу и оттого сам казался зеленым. Над ручьем висел кругляковый мостик, похожий на японский бамбуковый, у мостика – куст смородины. Было в домике четыре комнаты, три пустовали, в четвертой – стул, стол, кровать, на ней полосатый мешок, набитый сухой осокой.
– Хотите, занимайте все, а сэкономите комнатку – спасибо скажу. Ничего, сойдет? – говорил Василий, показывая домик.
– Сойдет. Не одну, а две, даже три сэкономлю, – сказал Коровин.
– Зря-то не утесняйтесь, построим. Сами будете строить. Ну, как везли? Как мой доверенный?
– Я на вашего доверенного в гневе.
– За что? – спросил Борденков.
– Три недели, и в поезде и на пароходе, забавлял меня всякими сказками и про солнце, и про ночь, и про охоту. Всех уточек, молодой человек, перебрали, а самое необходимое позабыли.
– Да что такое?
– Сапоги… В Игарке без сапог нельзя – вот с чего надо было начинать.
Василий тут же послал Борденкова на склад за сапогами. Борденков принес три пары на выбор. Коровин облюбовал полуболотные, надел, потоптался – не жмут ли.
– Вот теперь и похвалить можно, теперь у меня никаких претензий к вашему доверенному. И в другой раз посылайте его же.
– Сказок-то много нарассказывал? – спросил Коровина Василий.
– Было дело: говорю, три недели распевал сиреной. Сказочки, видать, вообще тут любят. И здесь тоже постарался кто-то. Не успел я сойти на берег, слышу: «Коровин поглядит да послухает, дунет да плюнет, и на сухом месте моментально река окажется». Моисея из Коровина сделали.
– Тут я виноват, про бугры брякнул, – признался дядя Вася. – С этого и началось все сочинение. Ну, готовы? Пошли ко мне. Жена пирогов напекла, стынут.
Пироги были с осетриной. К пирогам дядя Вася принес бутылку малаги и бутылку спирту.
– Вам, Николай Иванович, какого?
– А вот какое молодежь будет.
Коровин, Борденков и Василий пили разбавленный спирт, Мариша – малагу. На четвертой рюмке Коровин остановился.
– Я свою меру выпил. Теперь разрешите приступить к делу. Я начну с извинения. Собственно, я не виноват, а извиняться приходится. Кто начал и кто старался потом – не суть важно, важно другое, важно то, что по Игарке уже гуляет сказочка: Коровин-де все знает, все может, все устроит, одним словом – Коровин богатырь, чудотворец, Моисей. Очень извиняюсь, но я не таков. И в природе пока нет такого. Может быть, где-нибудь качается в люльке. А пока что все мерзлотники стоят только на пороге, как следует в мерзлотное царство не вошел еще никто. Мы там пока еще не дома, а в гостях, что ни делаем, а все с опаской, с оглядкой на хозяйку. Серьезное столкновение с мерзлотой было только однажды, когда строили Забайкальскую железную дорогу. У вас в Игарке – второе. В Забайкалье мерзлота поучила нас основательно. Но беда-то в том, что мерзлота везде с особицей, в Забайкалье у нее свои качества и повадки, здесь тоже свои. Вот если угодно принять меня такого – останусь, а если всемогущий нужен, сказочный – я и чемоданы не стану развязывать.
– Все? Не все – так выкладывайте! – Василий кивнул Марише: «Налей-ка по рюмочке!» – Спасибо, Николай Иванович, за откровенность. И откровенность немало стоит. Приняты, Николай Иванович, приняты! – И выпил. – А вы все-таки скажите, долго ли в это царство входить будете.
– Как пустят. Говорю, хозяйка наша строгая, капризная, с ней нельзя запросто: тяп-ляп. Накажет.
– Ну, к примеру, вот печки… Так и будем перекладывать в год по два раза? Дома, бараки долго ли шалить будут?
– Попробуем выстроим по домику так и этак, посмотрим, какой окажется надежней. Эти через год зашалили? Ну, и там через год кое-что увидим. Надо, чтобы земля сделала полный вздох, замерзла и оттаяла. Но не думайте, что за год мы все узнаем и решим. У земли не наши сроки, год для земли только один вздох. Запасайтесь терпением. Во всяком случае, одно через год станет вполне ясно: на что способен Коровин, куда лучше двинуть его – оставить ли в инженерах, перевести ли на пенсию собирать рыжики. Как видите, и для меня эта игра не маленькая.
Мариша принесла чай и еще новый пирог, с вареньем из морошки.
– Ну!.. – Коровин всплеснул руками. – От такой жизни гнать будете, не уеду. На пенсию перейду – все равно здесь останусь. Рыжиков нет – буду собирать морошку!
После чая Коровин заинтересовался изделиями из корешков, – их у Василия накопился уже целый шкаф, – внимательно пересмотрел все и отставил чудище, в котором перемешалось и человеческое и звериное. Маленькая, вроде обезьяньей, голова с кривым рогом на лбу, с высунутым змеиным языком, с бородкой из трех ниточек; вздутый живот, вроде пузатого старинного самовара – яйцом; вместо ног три тоненьких сучочка, сзади длинный скрученный и перекрученный свинячий хвост. И во всем, в каждой черте ехидный дребезжащий смех.
Василий называл это чудище Кикиморой. Сделал его в пургу, когда хлипкий, построенный наспех дом под порывами ветра вздрагивал и трещал, по крыше точно кто– то обезумевший колотил палками, сквозь пазы сеялся мелкий и жесткий, как стеклянная пыль, снег. Мариша целый день топила печь и не могла натопить, печная труба задыхалась, дым валил в комнату.
– Где вы обрели такого? – спросил Коровин. – Ехидный, ядовитый старикашка. Как вы думаете, над кем он так заливается?
– Я полагаю, над нами.
Определенно. Куда, дескать, лезете с домами, с заводами, со школами. Здесь мое царство. Я вас всех в спираль скручу. – Коровин повертел Кикимору. – Да-а-с, штучка… Она у вас какая – заветная, не заветная?
– Какая же заветная, стоит для забавы.
– Если не жалко, подарите мне. Поставлю на стол для напоминания, что мы – в Игарке, на вечной мерзлоте. Я, знаете, обсмеять ее попробую.
– В таком случае дарю, охотно.
Пошли глядеть город. Сначала Коровину показалось, что попал он на место великого бурелома, так беспощадно поработали здесь пила и топор. Весь лес по берегу километра на два в длину и почти на такую же ширину был вырублен. На одном конце лесосеки дымил небольшой завод, от него вдоль берега тянулась улица желтоватых домиков, бараков и складов, похожих на брусья сливочного масла. По Сибири сосна и масло одного цвета. В другом конце вздымались топкие башни радиостанции. На всей остальной шири торчали невыкорчеванные пни.
Идти было необыкновенно трудно, все равно что месить ногами тугую квашню. Сапоги приходилось придерживать за голенища, так крепко схватывала их вязкая глина и грязь.
Как только Коровин с Василием появились на Портовой улице, к ним начали присоединяться техники, десятники, рабочие, потом домохозяйки, ребятишки. Все уже знали, что старичок в темных очках – богатырь и чудодей Коровин. Борденков сердито оглядывал толпу: отстаньте, неудобно. Но его не слушались.
– А вы зачем? – шипел Борденков на хозяек. – Щи выкипят.
– Послушать хотим, скоро ли вода будет. С Енисея чалить надоело, – отзывались ему.
У барака, где доживала последние дни Авдонина артель, Коровин остановился. Толпа сгрудилась тесней: что-то скажет, не прослушать бы.
Коровин поднял руку и, когда водворилась тишина, сказал:
– Идите работайте! Я сам приду, ко всем приду, со всеми поговорю. Только не сегодня… сегодня давайте так: будто бы меня нету, будто бы я не приехал. Можно?
– Можно, правильно! – крикнул за всех мастер Кулагин. – Ну, расходись!
– Ты, черт, на пристани сцапал человека. Тебе можно.
Но все-таки начали расходиться. Шли и спорили; одни говорили, что так и нужно – сперва оглядеть все как следует, а потом уже раскрывать рот: «Старичок, видать, умный». Другие были недовольны: «Хоть бы слово сказал. Почитай, весь народ сбежался, а он: „Меня нету, не приехал“. Из ученых – ох! – какие есть хитрюги. Сами все знают, а молчат, ждут поклонов да почетов».
Коровин обошел вокруг барака. Новенький барак, строенный умелыми и внимательными руками, был странно изуродован, точно перенес землетрясение. Авдоня заметил, что интересуются его жильем, и пригласил зайти в барак.
– Идем, идем. – Коровин, войдя, первым делом осмотрел печь, попробовал задвижки, простучал, как идут дымоходы, спросил, чье это творение, и похвалил мастера Кулагина.
– А трескается, как с этим быть? – удивился Авдоня. – И это в похвалу ставишь?
– Это не от мастера. Оно там. – Коровин постучал сапогом в пол. – Ты под пол-то не лазил?
– Там, может, рогатый ворохобится. – Авдоня рассказал, как шуршало, сыпалось и плакало в бараке. – Неужели ты под пол полезешь?
– Обязательно. Рогатого прямо за рога и выброшу.
От Авдони прошли на лесопильный завод и на силовую станцию. Там больше всего Коровин интересовался, как поставлены паровые котлы и топки. На силовой были два локомобиля с заглубленными в землю топками. Коровин сказал Василию, что через год-два надо ждать и на силовую «рогатого».
Пошли вдоль Портовой. Все заборы и столбы, какие были, стояли покосившиеся.
– Видите: пьяные, гуляют, – говорил, кивая на них, Коровин. – Рогатый расшатывает, скоро совсем повалит. Завтра я объявляю ему войну. Мне потребуются землекопы, плотники, бурильщики.
– Будут, сколько угодно, без отказа.
– И кроме всего – хороший расторопный помощник. Поскольку нет специалиста-мерзлотника, поищите в агрономах, в метеорологах. Это наши соседи по работе. В помощники не пожалейте толкового человека.
Лесную биржу, радиостанцию и совхоз решили поглядеть в другой раз. Повернули домой. Там Коровин отобрал из своей библиотеки стопку книг и сказал:
– Вот здесь, в этих книжицах весь свод человеческого знания о вечной мерзлоте. Почитайте!
Василий и Борденков разобрали книги и ушли.
Коровин открыл окно. Видно было всю лесосеку, город, остров, протоку, до половины занятую плотами, завод, который дымил по-рабочему, темно-коричневым сосновым дымом, – топили его обрезками и чурками, отходами его же собственного производства.
Коровин размечтался: по всей лесосеке выкорчевал пни, разбил ее на участки, построил дома, школы, театры, к первому заводу прибавил полдесятка новых, кругляковые дороги заменил асфальтом, вдоль тротуаров рассадил деревья, на протоке построил причалы и собрал к ним пароходы под флагами всего мира. Помечтав, он взял и перенес этот воображаемый город на вечную мерзлоту, и город мгновенно преобразился: асфальт потонул в глубине неистребимого болота, дома и заводы перекосились, как в судороге, деревья засохли. «Город-калека. Фу!» Коровин захлопнул и занавесил окно, чтобы но видеть ни лесосеки, ни завода, ни бараков, которые навеяли ему это страшное видение.
