Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 60 страниц)
Появление Талдыкина обозлило Павла, напугало, но не удивило. Проводив его десять лет назад через порог, он только первое недолгое время думал, что проводил навсегда, развязался с ним окончательно. Потом, когда на порог приехала Мариша и рассказала, что видела Талдыкина, – щеголяет в остяцком наряде, – Павел стал думать по-другому: «Если уж уцелел в такое время, дальше подавно уцелеет. Стало быть, и мне прощаться с ним, хоронить его рано».
Десять лет не было о Талдыкине никакого слуху, постепенно перестали его вспоминать, некоторые позабыли совсем, начали путать с Феоктистовым, а Павел все не мог успокоиться, все ждал и боялся: «Вот нагрянет».
Именно потому, что все замолкло, он считал Талдыкина живым и еще не пойманным. И заранее обдумал, как быть ему, когда Талдыкин объявится. В том случае, если Талдыкина поймают, а его вызовут на очную ставку с ним, Павел решил все отрицать: никогда не продавался, через порог не проводил, единственно – принял и хранил пушнину, за что уже расплатился; если же придет сам, вольный, решил выдать властям, – вообще при всех положениях, какие бы ни сложились, решил избавиться навсегда.
А появился Талдыкин, – и все это обдуманное, решенное снова стало спорным. Сообщить властям Павел боялся: «За десять лет он, может, черт-те что напрокудил, все и падет на мою голову», – да и не хотел: «С какой стати я – то помогать им буду… За то, что раскулачили, ощипали всего? Пускай сами ловят». Интересно было, кроме того, узнать, где Талдыкин жил, зачем приехал сюда. И Павел решил принять его. Он собрал посылку, попросил свата Ивана, которого поставили работать на покосе, отвезти ее Талдыкину. Иван отказался:
– Я хоть и такой-сякой, раскулаченный, а с незнаемым человеком вожжаться не буду.
– Ты с таким и рядом не сиживал, – сказал Павел. – Не чета тебе.
– Я, сватушка, со многими не сиживал: с душегубцами, с разбойниками, с ворами. И с тобой, сватушка, недавно сижу. Ты больно расположился: «Сват, сватушка», ласков больно на язык-то. Я вот погляжу, куда гнешь ты, и не будет сватушки. Твой гость, ты и принимай!
Иван занялся сборами – отбивал косы, расклинивал у граблей зубчики и весь день старался быть на людях. Павел несколько раз делал ему знаки, но Иван упрямо не замечал их, он отчасти мстил Павлу за то, что тот, как догадывался Иван, не рассказал ему всей правды про гостя; отчасти действительно боялся незнакомого человека. Тогда Павел решил сам попасть на покос. Он попросил жену подровнять ему волосы и бороду, потом старательно расчесал их надел чистую рубаху и, благообразный и трезвый, пошел к Марише.
– Сестра, Христом-богом прошу, похлопочи! Каждый день по дороге-то сотни люду идет, и всяк знает, всяк думает: «Вот этот пьяный – лоцман с Большого порога Павел Ширяев, Марины Ивановны братец!» От порога, из старших лоцманов – в конюха, на мостовую, – легко ли? Сама подумай. От стыда и пью. Трезвому дня не прожить, лучше повеситься. И тебе легко ли видеть меня такого, и на тебя показывают: «Вот Марина Ивановна – сестрица Ширяева Павла». Я все понимаю, все чувствую. Сошли подальше от людей, обоим вольней будет. Мне ниже идти некуда, сама знаешь, все делал, мне теперь уже только кверху, – говорил Павел, с удивлением замечая, как напускная тоска и боль, с какими пришел он, становятся неподдельными. – А тебе-то как легко будет, когда я человеком стану. Я ведь не плохой родился, я себя маленького хорошо помню. Меня Талдыкин опутал. Будь он трижды проклят!
Живя вдали от Павла, Мариша приучила себя к тому, что Павел для нее чужой, как бы не существующий человек, вспоминала его без обиды и без жалости, вроде того: «В некотором царстве, в тридесятом государстве жили-были сестра с братом: его звали Павлом, ее – Маришей». Но встретила, и все – обида, жалость, злость и стыд – ожило с прежней силой. И если Павел вот тут в первый раз почувствовал, что падать ниже некуда, то она давно мучилась этим, давно порывалась к нему с упреками, с просьбами, с помощью, и только боязнь, что Павел как-нибудь неслыханно ошельмует ее, удерживала Маришу. Но вот Павел пришел сам, и Мариша без рассуждений решила похлопотать за него перед мужем.
Вечером после ужина Василий пристроился у открытого окна, которое глядело на реку. Мариша обрадовалась, что муж свободен, убрала посуду и подсела к нему. Они оба любили эти летние вечера и ночи, когда солнце не заходит, а только блекнет немного, но город и река все-таки пустеют и затихают по-ночному: люди расходятся по домам и закрывают окна темными занавесками, птицы уплывают в гнезда. Получается, как в сказке – сонное заколдованное царство. Тепло, солнце, большим только бы работать, маленьким играть; работы много: всюду недостроенные дома, недорытые котлованы, протока полна нераспиленных бревен, в совхозе недопаханы поля, – и никого нигде, все спят.
Сидели, прижавшись плечом к плечу, следили за движением солнца, облаков, теней и говорили тихонько, что недели через две можно идти по ягоды. Наташка уже принесла три брусничины, с одного боку они совсем красные, что в логах еще не дотаял снег, там до сих пор цветут подснежники; что в город, в здание второго лесопильного завода забежала белка.
– Сегодня был Павел, – сказала Мариша. – Брат Павел. – Помолчала, затем в тех же словах, что и Павел, передала его просьбу – отправить на покос, подальше от людских глаз.
Начиная этот разговор с Василием, она была уверена, что муж сразу поймет все и сразу же согласится, если не из-за Павла, то ради нее.
А Василий долго не отзывался, будто и не слышал ничего, продолжал следить за солнцем, за тенями. Но он уже не замечал ни солнца, ни теней, перед ним стоял Павел, как тогда, в кабинете, пьяный, в сапогах, вымазанных навозом, и бормотал толстыми, нахальными, пьяно-слюнявыми губами: «Я – Павел, Маришин братец. Мало ли чего не было, а сестрица-то все ведь – не чужая, сестрица».
У Василия опять кипела ненависть к этому человеку, который столько лет стоял между ним и женой, и досада на Маришу, что она, вместо того чтобы навсегда выбросить из памяти, пустила этого человека в дом, в свою жизнь, хочет втолкнуть на прежнее место.
– Ну, и что?! – сказал наконец Василий.
– Как увижу его такого, готова в землю провалиться, – сказала Мариша.
Павел каждую встречу старался обратить для Мариши в пытку, то становился во фронт перед ней и говорил, как лаял: «Честь имею быть, ваше… личество, родной братец Пал Ваныч Ширяев», – то ложился поперек пути и бормотал: «Чего обходишь? Иди прямо, прямо, через труп», – то протягивал руку и гнусавил: «Подайте, Христа ради, раскулаченному».
– Кого же винить? – проговорил Василий. – Благодари отца с матерью, что наградили таким братцем.
– Я уж лучше поплачу над ними, – сказала она и пересела к другому окну. – Над ними и плакали-то так, нехотя. Тот же Павел.
Василий перешел к столу, начал курить, выпуская колечками дым, лениво уплывавший в раскрытое окно, поверх Маришиной головы, и рассуждал:
– Что может Павел на покосах? На покосах трудно напакостить. Верно… А на глазах держать его – все-таки верней будет. Исправляться он и здесь может. И чем стыдней будет ему, тем скорей исправится.
Мариша думала о Василии: «Всегда чуткий и отзывчивый. А почему сегодня такой, глухой, казенный?»
Она оглянулась на Василия:
– Я за Павла не просила, запомни!
– Ну, чего разобиделась? – Он сел рядом, положил на плечо ей руку. – Какая ты стала торопливая. Надо же понять и меня, нельзя вот так: «Ах, Павел, братец женушкин… Куда его, на покос, на пароход, совсем отпустить? Пожалуйста!» Я не имею права рассуждать так: тут дело не личное, не твое, не мое, а государственное.
– Я понимаю, и все-таки обидно, – сказала Мариша. – И попросила-то в первый раз… Что стоило тебе сделать безо всяких? Иди спать! Не то поругаемся, пожалуй.
Василий пожал плечами: ругаться ни к чему.
– Не то уйду я, – добавила Мариша.
Он ушел. Она осталась у окна и еще долго досадовала. Вспомнила Борденкова. «Вот тоже… Любил, разлюбил – ну и держал бы про себя. Мне ведь от него ничего не надо. Знала, есть еще человек, который про меня думает, и хорошо было. Так нет, пришел и это отнял. „Ты – мое прошлое“. Зачем?!»
Мариша решила, что больше никогда не будет просить о чем-либо.
А Василий еще долго раздумывал о Павле, о других раскулаченных. В Игарке их много, и все разные: Павел и дочь Секлетка, Иван Черных и сын Алешка, Куковкин и… Совсем забыл про него. Борденков напоминал уже несколько раз.
Много, все разные, с каждым надо по-разному. Их выслали в Игарку не для наказания и мести, исправлять прислали. А вот как исправлять? Кому, может, одного труда довольно, кому надо стыда добавить, кому руку протянуть, оказать внимание, доверие… Вот Павел говорит, что пьет от стыда. Может, верно, стыд тянет его вниз. А вино потянет еще ниже, погубит окончательно. И если Павел натворит, навредит чего, сам погибнет – кто будет виноват? Один Павел? А я, а мы все, кто не поддержал его вовремя, – только свидетели? Нет, и мы будем виноваты.
Утром Василий сказал Марише:
– Павла пошлем на покос.
– Запомни: я ничего не просила, – отчеканила она. – Ради меня можешь не посылать.
– Тут не ради тебя. Так поедет, без всяких ради. Хочет – пускай едет.
– Тогда нечего докладывать мне: я в твои дела не хочу соваться.
Павел уехал на покос и выбрал ту самую речку, у которой скрывался Талдыкин. У Власа Потапыча появился мягкий сенничок, стало вдоволь хлеба, табаку, консервов, готовые чаи и обеды из Павлова котла.
«Теперь надо и мне приступать к делу», – подумал Влас Потапыч, сплел из таловых прутьев корзинку и вышел собирать грибы. Как хилый старичок, припадая на обе ноги, переходил он от поляны к поляне, все ближе и ближе к городу. У лесосеки за последним кустом Влас Потапыч остановился.
– Ну, озорник, – сказал он, кивая городу, – давай будем знакомиться поближе! Ну, не озорник ли… взял и построился, не спросясь, тайком, тишком.
Неторопливо обежал взглядом весь город: с краю лесная биржа, где целое поле заставлено клетками брусьев и досок, рядом лесопильный завод, вокруг завода и биржи – груды макаронника и опилок, от завода к бирже – белая деревянная дорога; завод, дома, склады, заборы – все деревянное, из желтоватой ангарской сосны, весь берег перед городом завален этой сосной.
Влас Потапыч удовлетворенно крякнул.
– Добро, озорник, добро! Больно уж ты хорош… Сам в огонек просишься, сам. Мы, значит, и подпустим к тебе красного петушка. Выждем ветерок и пустим петушка по ветру, все смахнет, не то что домиков – и дорог не останется. Жарко будет – вини себя, зачем вольничал. Стройся, озорник, подрастай! Веселей гореть будешь.
И, уже не прикидываясь стариком, вернулся домой, в пещерку.
Ветры задували часто, почти в любой день можно было выпустить петуха, но Влас Потапыч не торопился, он решил прежде посмотреть «Север», а в ожидании сел плесть новую корзинку. Нарубил самых тонких прутьев, очистил от коры, разрезал вдоль, пополам, корзинка вышла белая и ажурная, как кружево.
«Север» шел с плотами, медленно, и часа три был на виду у Талдыкина. Сначала Влас Потапыч глядел на него издалека, потом, позабыв осторожность, вышел к самой воде, а когда пароход поравнялся с ним, он не вытерпел и крикнул протяжно и зычно: «Сто-ой! Отдай якорь!»
На палубе в руках капитана блеснул медный рупор.
– Что надо? Шлюпку? Кто ты?
Влас Потапыч вздохнул поглубже и приготовился крикнуть: «А ты давно ли ослеп? Не видишь, что хозяин?», но тут подоспел Павел и отрезвил Талдыкина. Он был хмур и зол, кривил губы, дергал плечами.
– Чего такой? – спросил его Талдыкин.
– Клещ впился. – Павел цыкнул зеленой махорочной слюной. – Пойдем-ка к тебе в пещерку, поможешь мне достать разбойника.
И в пещерке, косясь на освещенный солнцем выход:
– Долго ли гостить думаешь?
– Скоро уеду.
– Когда же? Ты не играй в прятки. Поглядел «Север», и с богом!
– Выжду хороший ветерок и уеду, – сказал Талдыкин.
– Да на черта тебе ветер?
– Парус надувать. Я пешком не пойду. Сюда шел пешком, довольно. Дело не за мной стоит, ты меня задерживаешь… Где лодка?
– Мою угонишь.
– Тогда все в порядке. Как подует ветер, так и приходи прощаться. Харчишек приготовь мне на дорогу, водчонки не позабудь. Другую неделю сижу, давно пора угостить.
На Портовой выстроили новый дом с двумя входами, с широкими окнами и открыли в нем первый игарский универмаг. Заведовать магазином назначили Кояра, только что вернувшегося с курсов.
В день открытия Большой Сень отложил всякую работу и вместе с Кояром отправился в магазин посмотреть, чему научился сын в Туруханске.
– Поглядим, поглядим, – смеясь, говорил Сень. – Восемь месяцев учился. Станок наш колхозным стал, Василий целый город построил, Вакуйта – председатель, я – член правления, Нельма читать, писать умеет. Поглядим, какой ты стал, как принимать-угощать отца будешь.
Магазин стоял на углу, две стенки, глядевшие на улицу, были с окнами, две другие – глухие. У глухих были полки с товаром, у светлых между окнами столики и стулья.
– Выбирай любой стул, садись! – сказал Кояр отцу.
– А ты где будешь?
– У меня свое место.
У Кояра была конторка в мануфактурном отделе. Сень выбрал стол против конторки. Угощать по-турухански, чаем, в магазине не полагалось, чай перестал быть угощением, каждый день пили его дома, и Кояр решил угостить отца сигарами. Выбрал подушистей, научил, с какого конца прижигать, какой защипнуть, предупредил, что пепел стряхивать не надо, пока сам не отвалится: с пеплом сигара вкусней.
Оба, и отец и сын, облокотились и закурили.
– А другие столы для кого? – спросил Сень.
– Кто захочет, тот и сядет. Кто – отдохнуть, кто – завернуть товар.
– И всех будешь угощать табаком?
– Кого угощу, кто сам купит.
– Вот это правильно. Всех нельзя. Теперь в Игарке разный народ. Такой есть… дай ему бесплатный табак, век в магазине сидеть будет, умрет в магазине.
Стали по местам продавцы, приготовились. Кояр снял с двери табличку «Закрыто». В магазин хлынул народ.
– Теперь, отец, гостюй один, – сказал Кояр и отложил недокуренную сигару. – Я работать пойду.
Он посмотрел, у какого отдела больше народу, и пошел в мануфактурный помогать продавцу. Когда у мануфактурного народ поредел, а столпился у продуктового, Кояр перешел туда, потом – в галантерейный и снова в мануфактурный. Иногда отходил к конторке, что-то писал, разговаривал с людьми, пришедшими не за покупками, а по другим делам.
До полудня пробыл Сень в магазине, наблюдая за Кояром, – и остался доволен. Чего только не делал Кояр за это время: отпускал сукно, шелк, обувь, платья, ленты, пуговицы, гребенки, отвешивал конфеты, печенье, сахар, завертывал самые разные вещи, перевязывал свертки, заводил патефоны, пробовал гармошки, бил в пионерские барабаны, – и все ловко, быстро.
«Нет, не зря в Туруханск ездил», – порадовался Сень.
Два-три раза в неделю бывал Сень в магазине, как свободная минута, так – туда. Кояр выносит ему сигару. Сначала Сень посмотрит, чему новому научился Кояр, потом начинает глядеть, какие приходят люди, что покупают. Иной раз затеет разговор с соседом по столику. Вечером дома вспомнит и поговорит об этих людях с Кояром. Однажды Сень встретил в магазине Павла, угостил сигарой, а вечером вспомнил его и сказал Кояру:
– Ты знаешь, кто этот человек? Брат Игара Иваныча.
С той поры Кояр начал приглядываться к Павлу, приглядывался и дивился: «Брат Игару Иванычу. Одна мать кормила. Игар Иваныч редкий человек был, а этот – скотина. Каждый день пьян, ест, курит за двоих».
Павел пришел за продуктами для Талдыкина, набрал дюжину банок разных консервов, два каравая хлеба, по килограмму пшена, рису, сахару.
«Вчера был, сегодня идет. Лошадь меньше ест», – подумал Кояр и решил, что Павел собирается удирать из Игарки.
IXОт болот, от вечной мерзлоты, от сырости, которая постоянно была в теплицах, агроном Вакуров заболел ревматизмом. Первые боли он почувствовал прошлой осенью, а к весне весь стал как деревянный, ходил, почти не сгибая ног, с трудом надевал и снимал рубашку; здороваясь, не пожимал руки и предупреждал, чтобы осторожней пожимали ему. Но по-прежнему, как здоровый, выходил на работу: он хотел продержаться до осени и посмотреть, чем же наградит его другое лето.
Продержался он до половины июля, потом не вышел на работу и попросил Христину вызвать доктора.
– Сюда, на остров? – удивилась она. – Сами в город никак не можете?
– Разве что на руках; левая нога совсем отказалась работать.
Доктор приехал с дядей Васей. Скоро позвали к Вакурову и Христину. Доктор писал что-то, Вакуров лежал на кровати.
– Доктор, а может быть, здесь подлечите? – говорил Вакуров. – Мне не надо капитально, мне всего на полтора месяца. Потом я займусь капитально.
– Бросьте вы плести ерунду, – ворчал доктор. – С первым же пароходом – в Крым. Здесь вы и так пересидели. До костылей досиделись.
Вакуров отвернулся к окну. Доктор дописал, передал лист Василию и придвинул стул Христине. Она оказалась лицом к лицу с Василием. Он покосился на Вакурова и сказал:
– Вам, Христина Афанасьевна, придется выручать нас, придется на некоторое время принять совхоз.
– Я боюсь, – призналась Христина.
– И я боюсь, – признался в ответ Василий. – А все-таки давайте так: и бояться будем, и работать будем.
Доктор уехал, а Василий остался, попросил Христину показать ему хозяйство. Время для этого было самое неподходящее: на полях только начали пробиваться первые всходы, на огородах не успела прижиться недавно высаженная рассада, стояла с пожелтелыми обвислыми листьями.
– Она отойдет, корешки у нее живые и здоровые, – утешала Христина и Василия и себя и для доказательства выдернула по корешку капусты и брюквы; они действительно были живы и даже успели обхватить по комочку земли. – А радоваться пока страшно. Небольшой заморозок, и все погибнет. И без заморозка может погибнуть, пойдут серые дни, она подождет-подождет солнца…
– И устанет ждать? – Василий рассмеялся – Нынче хорошо еще. В прошлом году, помню, в это время здесь черно было, самый настоящий пар.
На опытном участке он заинтересовался тем, что грядки были устроены по-другому, чем на хозяйственном огороде: вдоль гряд недалеко один от другого насыпаны земляные валики, а рассада посажена в котловинки между ними. Христина сказала, что это тепловые валики, они прикрывают рассаду от северного ветра.
– Почему только здесь, а не по всему огороду?
– Рук не хватает. – Христина рассказала про другой опыт, который придумала сама. Она выбрала небольшой участок и, не дожидаясь, когда земля растает от солнца, растопила ее пожогом, загнала мерзлоту на глубину метра, выбрала всю талую землю, на мерзлоту положила толстую моховую подстилку, потом засыпала яму искусственной почвой и посадила лук. И лук оценил эту заботу, через две недели дал крупное темно-зеленое перо. Христина угостила Василия луком. Он сжевал прядку и сказал:
– Лук, неподдельный лук. Чего же торчит он здесь, давайте в столовую!
– Нет, нельзя. – Христина даже побледнела. – Никак нельзя: это ведь опыт, надо выдержать до конца, до головок.
– По-моему, этот опыт широко неприменим. Не прикидывали, во что обойдется этот лук?
– Мы все сами сделали с Куковкиным.
– Ваша работа тоже стоит.
– Мы по вечерам, по ночам.
– Вы хотите сказать, что нам, то есть Игарке, государству, лук ничего не стоит. А вам сколько стоит вечеров и ночей?
– Мы не считали.
– Напрасно, надо вспомнить, пригодится: вдруг вздумаем повторить опыт, не по ночам, а днем, за денежку.
В теплицах, где огурцы и помидоры набирали цвет, Василий сказал:
– Вот это дело верное. – И опять: – Считали, во что обойдется?
– Сказать стыдно. Огурцы пятнадцать рублей килограмм, а помидоры двадцать.
– То боязно, то стыдно, так, моя милая, не то что город, скворешник не построишь. Дешевле-то будут когда-нибудь?
– Будут.
– Заполярье, мерзлота… Оправданий у вас уйма.
С полей Василий вернулся в поселок, осмотрел дома, машинный сарай, скотный двор. У сарая около заржавленных и брошенных как попало машин толпились трудпереселенцы, как стали называть раскулаченных.
– Это вы по какому случаю сбежались? – спросил Василий.
Они смутились. И Вакуров и бригадир много раз напоминали, что надо убрать ненужные до осени машины, а трудпереселенцы все тянули.
– Понимаю, это, значит, для меня, – сказал Василий. – А дома вы тоже ждали, когда начальство придет?
– Дома… – И переглянулись.
Вперед выступил старик в желтом сборчатом полушубке, опиравшийся на кривую суковатую палку.
– Дома… – Старик пошире расставил ноги, положил на палку обе руки, грязные, ногтистые, перекосил беззубый рот, оглядел шалаши и балаганы. – Мне умирать скоро, я за всех скажу и отвечу. Дома… равнять тоже вздумал. Дома ржу эту я бы языком всю вылизал.
– А теперь ваш дом здесь.
– Какой уж это дом? Руки не лежат к нему, все старое мерещится.
– Поменьше назад оглядывайтесь, побольше вперед глядите, тогда новое замерещится.
– Мы уж и не надеемся, что жизнь увидим. На том и положили, что сгнием в землянках.
– Осенью на печке будешь.
– Врешь, чай. Сперва раскулачили, оторвали от печки, а потом снова на печку сажать. Чудно, право, чудно! Не скажу – кто, а многие не верят, так и знай, многие.
– Знаю. А будет печка – тоже не поверят?
– В печку как не поверить. В печку, да особливо в горячую, всяк поверит.
– Ну, так вот: осенью вам будут и дома и печки, а с вас к осени полагается картофель, лук, капуста.
– А мы запомним ведь, ей-бо, запомним. Придет осень – держись!
– И я запомню. И не ждите, когда я снова приду с указкой.
– Мы и сами видим, что к чему. А ну! – Старик воинственно оглядел всех, обступивших его. – Потащили!
Все ухватились за плуги, за косилки и поволокли их в сарай.
Василий попросил указать ему, где живет Куковкин, и отпустил Христину. На ее вопрос, как ему показалось хозяйство, сказал:
– Нынче лучше. Я, пожалуй, больше не увижу Вакурова, передайте ему, что мне понравилось, все понравилось. А сами все-таки не бросайте стыдиться и бояться. Ох, как боюсь я бесстрашных!..
Христина застала Вакурова одетым по-рабочему, он сидел за столом и перелистывал инвентарную книгу.
– Вы куда собрались? Вам лежать велено, – упрекнула его Христина.
– Как куда? Сдавать хозяйство, надежды и огорчения. Но вы не тревожьтесь. Я думаю, что заплатил достаточно хорошо. С вас меньше спросится. Знаете, как в торговле: прежде чем начать дело, надо вложить капитал, пай. Я вот и заплатил этот первый пай. Дальше платить очередь за землей. Нынче она заплатит кое-что.
Хозяйство сдавал бригадир. Сам Вакуров сидел около теплиц на бревне и гладил левое колено. В дополнение к опытному участку Христина приняла 17 гектаров полей и огородов, 100 парниковых рам, 100 квадратных метров теплиц, 102 головы скота и машинный сарай.
Такого человеческого жилья, как дом Антона Куковкина, Василий никогда еще не видывал, не шалаш и не землянка, не сакля и не изба. Снаружи точь-в-точь мусорная куча, куда сваливают все без разбора. Нижний ярус дома сложен из булыжника, щели и просветы между камнями забиты мхом; верхний ярус собран из жердей, хвороста, кусков фанеры, обрезков ржавого железа, клочков дерна и сена; дверной пролет завешен моховым одеялом, какими прикрывали грядки; единственное окно, и все-то со школьную тетрадку, составлено из трех осколков. Открыть дверь, постучать в окно было страшно: коснешься – и все рассыплется. И Василий крикнул с улицы:
– Эй, хозяин, как к тебе лазят? Открой-ка дверь!
– Дверь у нас хитрая, при нашей двери никакой вор не заберется, – откидывая моховое одеяло, смеялся Куковкин. – А залезать надо по-собачьи, стань на локотки, на коленки и…
Куковкин думал, что идет кто-нибудь из соседей переселенцев, но разглядел Василия и перетрусил, рука быстро поднялась к непокрытой голове сбросить шапку.
– Чего испугался? – спросил Василий.
– В нашем положенье мы всего боимся, – сказал Куковкин, отступая и оглядывая, нет ли какого беспорядка в доме. – Милости просим! Сесть вот на пенышек можно. Дворец-то – кхе-кхе! – недавно отстроен, мебель не успели расставить, на пенышках сидим.
Василий без особого труда влез во «дворец», вставать на колени и локотки не пришлось, снял фуражку, как в настоящем доме, и сел на пень.
По сравнению с тем, каким был он снаружи, внутри «дворец» поистине был дворцом. Стены обмазаны глиной и выбелены известкой, пол выложен галькой. Гальку собирали девочки, брали только яркую, и пол вышел пестрый, веселый, на нем без всякого старанья Куковкина, сами собой, получились всевозможные узоры и даже целые картины.
У стены под окном стояли тесной кучкой четыре пня, средний, самый толстый и повыше других, был столом, прочие – стульями; у другой стены – нары, на них широкий, один на всю семью сенник: в углу – моховой шалашик, где жили игрушки: щепки, шишки, камни. Над окном висел образ Николая-чудотворца, начертанный углем на кусочке фанеры.
– Не сыро, не проливает? – спросил Василий, еще раз оглядывая дом.
– Да нет, не проливает. Из земли, с полу, подает немножко сыростью. Хотел было досками прикрыть его, а девчонки бунт подняли. У них тут, видишь ли, на полу-то, все распределено, где лес, где речка, где бабушка живет. Елозят по нему, а сами думают, что по ягоды ходят, на речку белье полоскать, к бабушке в гости. Я вот на полу-то ничего не вижу, галька и галька, а им шут знает что мерещится.
– Здесь земля холодная, опасная, – сказал Василий. – Босиком не пускай их, и дома пусть ходят в чем-нибудь. Обутчонки, одежонка есть, нету?
Куковкины ходили все в том же, в чем приехали, только не босиком, а в лаптях. Собирая строительный материал для дома, Куковкин нашел обрывок пенькового каната, распустил его и сплел всем по лаптишкам.
– Это что ж, это от сырости не спасет. Решето! – побранил Василий лапти. – Завтра приди в контору, тебе дадут аванс, и купи что надо. Сколько тебе выписать?
– Как милость будет.
– Ты говори, я ведь не знаю.
Куковкин начал считать, что надо дочкам по башмакам, по платьишку, хотя бы одно пальтишко на двоих. Василий поправлял, подсказывал ему:
– Два пальтишка, калоши. Без калош башмаки мигом пропадут. Я выпишу двести рублей, а удерживать будут по двадцатке в месяц. Ладно? – Он тут же написал распоряжение в контору и подал Куковкину. – Одно сделано. Теперь, Антон Герасимович, рассказывай, как попал к нам!
Куковкин начал рассказывать:
– Ну, жили мы на Каме, в починкé…
Девочки бросили игру и прижались к отцовским коленям.
– Давно не рассказывал, думал – позабыли, ан помнят. – Куковкин посадил девочек на колени. – Глупые… Теперь нас не тронут, теперь мы далеко.
Василий пошарил по карманам, не сохранилось ли там чего-нибудь от гостинцев, которые нередко покупал он для Наташи, но ничего не нашел и, дав девчонкам денег, велел бежать в лавку купить, что им понравится.
– Я это дело двину, – сказал он. – Будь ты самый форменный кулак, все равно так вот, раздетых, босиком, в телегу нельзя, это не раскулачивание, а разбой. А если ты правду говоришь…
– Истинную. – Куковкин оглянулся на образ Николая-чудотворца. – Волоса не прибавил.
– Тогда это и разбой и контрреволюция, тогда эти ваши деятели – злейшие враги нашей власти.
– А каким все кандибобером ходят. В галифах все.
– Скоро другим кандибобером заходят, – пообещал Василий.
Куковкин испугался:
– А нам не будет хуже? Может, бог с ними? Боюсь я, вдруг, выйдет мне воля, и ты первый скажешь: «Счастливый путь, Антон Герасимыч! Поезжай назад, в свой починόк!» Совсем доедят они меня там. Да и куда я голышом-то? Мне до починка и не добраться. И дочки не допустят. Видел, как всполошились? Нам теперь что на трескучий мороз, что в починόк – одинаково боязно.
– Здесь останешься. Но молчать, если ты неправильно раскулачен, и глядеть, как те, ваши кандибоберы, разбойничать будут, когда им в тюрьме сидеть надо, я не могу. Тут не одного тебя, тут всей Советской власти касается.
– Ты больше знаешь. Худо бы не вышло.
Василий успокоил его, что будет только лучше, и в тот же день написал о Куковкине в Москву.
В выходной день Куковкины поехали в город за покупками. Выбирать, советовать позвали Секлетку. Сперва купили девочкам башмаки, калоши, пальто, платья и белые вязаные шапки, кроме того, всякой мелочи: мыла, по гребенке, по ленточке; на остальные деньги отец купил себе башмаки, картуз и ватную стеганую куртку с такими же брюками. Из магазина вернулись к Секлетке, там нарядились во все новое и пошли к Василию показываться.
Пришел пароход. Христина и Куковкин проводили Вакурова и помогли устроиться. Попрощались, пожелали друг другу здоровья и удачи.
Пароход отчалил, взял полный ход, скрылся за излучиной реки. Оставленная им черная дымовая грива начала распадаться на клочья. Толпа провожающих и вновь прибывших сильно поредела, в платки, которыми посылали последний привет, снова начали сморкаться. А Христина все махала красной косынкой.
– Христина Афанасьевна, кого вы так рьяно провожаете? – спросил, подходя, Борденков.
Она мельком, по-чужому, взглянула на него и, не поздоровавшись, как и он, быстро пошла под гору к лодкам. Вид Борденкова и его окрик показались ей слишком молодцеватыми и развязными. Но Борденков догнал ее, взял под руку и начал помогать спускаться с горы.
– Вы куда, на остров? Я тоже на остров. Идемте в мою лодку! – продолжал он тем же тоном.
– Спасибо! Меня ждет Куковкин.
– Мы затеваем на вашем острове большую стройку. Кого же все-таки вы провожали?
– Подругу.
– Первый раз слышу, что у вас была подруга.
– Была. Самая близкая, самая любимая. Ближе родной сестры. И вот уехала. И больше мы никогда не увидимся.
– Почему же никогда?
– Так уж уехала… умирать. А ей всего двадцать три года.
– Что у нее такое серьезное?
– Игарка, ваша Игарка… Приехала и начала чахнуть, зачахла в одну весну. – Христина высвободила из руки Борденкова свой локоть. – Все ваша хваленая Игарка.
– Но что же все-таки, цинга, ревматизм, чахотка?
– Никто не знает. Совсем недавно была веселая, счастливая. Ехала, все пела и радовалась: «Увижу вечное солнце, северное сияние, полярные ночи и звезды крупные, крупные, как георгины. Буду кататься под этими звездами на оленях». А приехала, начала бледнеть, притихла и вот умрет.
– Поправится еще, молодая.
– Нет, не поправится. Я знаю. Чувствую, что умрет.
Говорила Христина о себе – никакой подруги у нее не было, это она сама мечтала о северном сиянии, о звездах, она была веселой и беззаботной! И вот больше уже не будет такой, радость, веселье ушли от нее, остались только заботы да тревоги. «Лук… Совхоз… Борденков со своей пьяной любовью».
Григорий опять взял Христину под руку, оглянулся по сторонам – там тоже спускались люди – и сказал, понижая голос до шепота:
