Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 60 страниц)
– Николай Иванович, прошу в гости, – сказал Миша Конов.
– Чем угостишь?
– Кедровыми орешками. Угощу прямо с дерева.
– Ну, уж и с дерева!
– Ей-ей!.. Готовьте шляпу! Тряхну – и градом орешки. Вчера я приволок целый кедр. – Миша прищелкнул языком, сбегал в соседнюю комнату, где был мерзлотный музейчик, и на ладони, как на блюде, торжественно поднес Коровину этот кедр. Был это совсем маленький кедренок, ростом чуть побольше полуметра, весь клубок его корней помещался в одной ладони. На кедренке висели три шишки, величиной с желудь.
– Ловко смастерил, ловко. – Коровин повертел кедренок и вернул Мише. – А где орешки?
– В шишках.
– Полно… Орешки в этих недоносках? Рассказывай дурачкам.
Конев оторвал шишку, разломил ее, дунул, труха улетела, на ладони осталась щепоть крохотных, как дробь, темно-коричневых орешков.
– Заполярный деликатес… Угощайтесь!
– И это его собственные шишки, ты не приклеил их? – Коровин раскусил орешек. – С зерном, вот канальи! Смех и чудо! Где нашел?
– Могу показать целые леса таких чудес.
Николай Иванович захотел поглядеть не откладывая.
Надели болотные сапоги и пошли в сторону от Енисея. Оказалось, что лес вокруг Игарки растет только в неширокой прибрежной полосе, обогреваемой тем избыточным теплом, которое приносит Енисей с юга, а дальше становится все ниже, тоньше. Километре на пятом от реки лесинки выше человека стали редкостью, на шестом – Коровин с Коневым увидели любопытнейшее порождение северной природы: карликовую кедровую тайгу. Они шли и глядели на лес сверху, он был до пояса им, и только немногие великаны вздымались до плеча. Но все эти заморыши весело зеленели, шумели, у них были шишки и семена, дети и внуки.
– А вы посмотрите, на чем устроились они! – Конев сорвал небольшой моховой пластик, с ним вместе вырвал целое кедровое семейство. Под мхом было немножко глинистого теста, ниже – чистый синеватый лед.
– Вот отчаянные головушки! – воскликнул Коровин. – Рядом лед, смертный холод, а им хоть бы что… Шумят, любят, плодятся. Какая дерзость! Жалко губить: столько боролись… А придется. Надо же кому-то послужить науке. – И осторожно, чтобы не оборвать корней, он выдернул четыре деревца разной толщины и роста.
Когда вернулись домой, Николай Иванович отпустил Конева обедать, а сам лег отдыхать. Отдыхать днем была у него новая, игарская привычка; раньше он в это время гулял, здесь же, по болоту, по круглякам, гулять было утомительней, чем работать. От игарских дорог и без гулянья к концу дня ломило ноги.
Он лежал, не засыпая, прислушиваясь к стуку топоров на лесосеке, где продолжали валить игарский лес, к треску падающих деревьев, и считал их. Чтобы позабыть этот надоевший, раздражающий треск, начал ловить солнечный луч, струившийся на кровать сквозь дырку в темной занавеске. И это не помогло. Тогда Коровин встал и вышел к лесорубам, отметил десятка полтора бревешек – кедровых, березовых, лиственничных, – сказал, чтобы от каждого отпилили по кружку и принесли в Мерзлотку.
Миша застал Коровина в музейчике; склонившись над кружком, отпиленным от кедренка, тот считал сквозь лупу годичные кольца. Весь стол перед Коровиным был завален большими и малыми кружками.
– Много насчитали? – спросил Миша.
Коровин досадливо дернул плечом: не сбивай! – годичные слои были тонки, как папиросная бумага. Пересчитав, ответил:
– Тебе до него жить да жить.
– Сказки.
– Можешь проверить. – Коровин передал Мише кедровый кружок, сам склонился над другим.
Они пересмотрели все кружки. Получился настолько интересный материал, что решили немедленно сказать о нем Василию. Когда тот пришел в Мерзлотку, Николай Иванович достал один из кедрят, бережно спрятанный в шкаф, и спросил:
– Сколько, по-вашему, лет этому великану?
– Три-четыре – право, затрудняюсь.
– Тридцать пять. Он уже не младенец, он – папаша.
– Миша, угости-ка Василия Александровича орешками! – И поднимая кедренок на ладони: – Этот крошка и великаны с Ангары, с Подкаменной Тунгуски – родные братья, одно могучее племя сибирских кедров. Только те на благодати живут, а эти – на вечной мерзлоте, в вечной битве. Тысячи лет, не утихая, идет эта битва, великаны стали карликами – вот какая жестокая драка! – а все-таки победили. Сходите поглядите! Очень поучительно: живут, можно сказать, в зубах у смерти, а живут, зеленеют, радуются. – Коровин взял со стола кружок. – А этой лесинке?
– Судя по кедренку, должно быть, годов двести.
– Двести семнадцать. При великом Петре родился, старикан, двести семнадцать лет трудилась над ним земля, а мы, варвары, валим в грязь, под ноги. – Коровин обернулся к Кикиморе, которая стояла у него на рабочем столе, погрозил пальцем и сказал: – У… рыло.
Василий повертел кедренок, перебрал кружки.
– Ну кто мог подумать! Значит, двести семнадцать лет мы не увидим такого леса, какой свели? А чем же мостить улицы?
– Мало ли у нас горбылей, обрезков, браку. Оглянуться только.
В тот же день Василий остановил рубку, послал лесорубов собирать новый материал для мостовых.
Оглянулись – и действительно нашлась уйма всякого материала: с каждым плотом неизбежно приплывали десятки и сотни бревен, почему-либо не годных ни в экспорт, ни в стройку, на каждом плоту была избушка, а то и две, где жили плотогоны; осенью шли на слом режи, которыми удерживали в протоке бревна.
Все это добро распилили на доски, на пластинник и покрыли две самые бойкие улицы вместо кругляковых мостовых широкими ровными полами. Улицы в стороне от главных завалили макаронником и опилками, они стали посуше, потом, когда набирались новые отбракованные бревна, и здесь поверх макаронника настилали полы.
Коровин вернулся к своей прежней привычке гулять после обеда. Полы в корне изменили быт улиц. Телеги, что невыносимо грохотали на кругляках, катились с тихим и даже приятным жужжанием; лошади, выбравшись из трясин немощеных улиц, сами, без понуканья, прибавляли шагу; не слышно стало грубой брани возчиков, не видно пешеходов, зашлепанных выше колен грязью и с тоской выискивающих сухое местечко.
Возчики на этих улицах откладывали кнуты, пешеходы шли с радостными лицами, с веселым говором, ребятишки переменили забавы – раньше только и знали, что месили болото ходулями, а тут вышли с мячами, с прыгалками, с кеглями, по краям мостовой, куда не заезжали телеги, начертили классы. Куда бы ни идти, Коровин всегда старался – этими улицами.
Василий, напротив, долгое время предпочитал боковые, неустроенные, где было не все еще вырублено и выкорчевано. На мощеных его охватывала злость и досада, что недавно радовался каждому поваленному дереву, выдернутому кусту, считал это благоустройством, на деле же допустил страшное разрушение. «Ограбил на два века. Десять поколений не увидят ни тени, ни зелени. Сукин ты сын, а не строитель!» – ругал он себя, встречая играющих ребятишек.
Особенно досадно было, что не сберег участка между городом и радиостанцией, где стояла, пожалуй, самая хорошая на всю округу березовая роща. Она была такая высокая, прямая и настолько чисто березовая, что казалась перенесенной на этот берег из теплых мест. Участок, пересеченный широким оврагом и несколькими ручьями, был как бы обдуман и приготовлен самой природой под парк, а не для стройки; на нем и не собирались строить что-либо, а рощу загубили на дрова и с такой жестокостью, что даже случайно не уцелело ни кустика, ни побега. Глядя на этот участок, уставленный неровными белыми пнями, Василий не находил для себя ни оправдания, ни снисхождения.
Лес, объявленный неприкосновенным, все-таки продолжал убывать: Конев постоянно замечал свежие пни, деревья, срубленные без нужды и брошенные тут же на месте, ссадины, наносимые топором по пути, оттого лишь, что у кого-то чесались руки. Конев решил вразумить эти беспокойные и бездумные руки, он переделал мерзлотный музейчик, приспособленный до того к нуждам специалистов-строителей, и открыл его для всех. Показывал он кости мамонта, найденные в одном из котлованов, мерзлотные грунты, мхи и травы, растущие в окрестностях Игарки, чертежи и фотографии строений, искалеченных мерзлотой, под конец доставал кедренок и спрашивал:
– А ну, кто отгадает, сколько ему лет?
Тут обычно начинался спор, одни давали пять-семь, другие, уже слышавшие про удивительный кедренок, сто – двести – триста. Угадавших Миша награждал орешками. Если Коровин бывал дома, он обязательно выходил и рассказывал что-нибудь интересное.
Узнали про кедренок и про орешки малые ребята и тоже пришли на экскурсию. Как только Миша вынес кедренок и заикнулся: «Кто угадает?» – ребята всей экскурсией в один голос: «А что за отгадку дашь?»
– Да вы угадайте сперва, угадайте! – Он показывал им другой кедренок.
Ребята хором:
– Тридцать пять.
– Нет, голубчики, не угадали. Тридцать три. – Но орешками наградил и дал еще каждому по деревянному кружку. И потом, что ни день, в Мерзлотку идут ребята: «Мы загадки отгадывать». Миша наконец взмолился: «Так не годится, так мы весь лес на кружки истратим, и мне дело делать некогда».
Ребята же первые откликнулись на призыв Конева: беречь лес, – поймали порубщика. Он был взрослый, задержать его ребята не осмелились; вместо этого они пошли за ним, до города, провожали молча, а в городе окружили и зашумели: «Вот он, вот он». Взрослые увели порубщика в Мерзлотку, где Конев так стыдил его, что порубщик позабыл в Мерзлотке топор.
В начале сентября пал первый иней и установилась полная осень. На деревьях, на земле пожелтели последние зеленые листья, остался зеленеть только иван-чай. В совхозе убрали лук, репу, брюкву, картофель. Против прошлого года урожай был богатейший – картофеля сняли по семидесяти центнеров с гектара, брюквы и репы по сотне. Куковкин еще раз обошел черные взрытые поля и подобрал все, что было забыто и потеряно.
Вечером к Христине сошлись бригадиры полеводческих и огородных бригад узнать, чем заниматься завтра.
– Спать, отсыпаться.
– Не весь же день?
– А кто как горазд, можно и весь. Завтра вы свободны. Это в зачет тех бессонных ночей.
– Спасибо, не забыли. – Бригадиры попрощались, но выйдя на крыльцо, решили, что не спать же сутки подряд, и сели посидеть. Заслышав голоса, на крылечко вышла Христина с ящиком луку и начала вязать его в плеть.
– Да отдохни ты, вот беспокойная душа! – зашумели на нее бригадиры. – Бабы сделают.
– Я только одну связку. Завтра поеду в город и порадую нашего дядю.
Заговорили о бессонных ночах. Особенно памятен был всем конец июля, когда после полярного пятидесятисуточного дня снова начались закаты солнца, ночи, народился месяц. Следом за этими переменами испортилась погода, пошли дожди. Они были настойчивы и холодны, как осенью. Не успела пролиться одна туча, а ветер уже гнал другую. Поливало трое суток.
Поле стало топким, в низинах скопились озера, по бороздам между гряд побежали потоки. Всех, кого было можно, Христина поставила к бороздам и низинам провожать воду. Сама трое суток не снимала мокрых сапог, спала урывками, сидя на стуле и положив голову на жесткий голый подоконник. За дождями она ждала мороза, потому что, когда случалось появиться в тучах окну, в него глядело холодное зеленое небо. Куковкин уверял, что мороза не будет, никому он не нужен.
– В дождях смысл есть, в них месяц купается, он и развел дожди, а в морозе никакого смыслу. Обмоется месяц, все этим и кончится.
После трех дней дождь приостановился, ветер подул с другой стороны, вместо серых дождевых туч пошли синеватые, в воздухе запорхал снег. Лук и капусту укрыли мешками, рогожами и моховыми одеялами, все прочее осталось нагим. Рабочие бродили по полю и поправляли покрышки, которые ежеминутно срывал ветер. Мокрые брезентовые плащи на рабочих начали покрываться ледком. И кончилось бы все очень плохо, если бы, как смеялась потом над Куковкиным Христина, – «месяц не вздумал окунуться еще разок» и снег не сменился бы новым дождем.
Христина доплела плеть, пожаловалась на усталость и вернулась в комнату. Побрели по домам и бригадиры. Когда голоса их замолкли, Христина закуталась в большую темную шаль и боковыми тропинками, избегая главной дороги, пошла в город. Лодочника попросила никого не ждать, а переправить ее за протоку одну, вместо двадцати копеек, установленных за переезд, уплатила ему три рубля.
В городе, опять боковыми улицами прошла к дому, где жил Григорий Борденков, и, убедившись по тени на занавеске, что он один, вошла к нему без предупреждения, на цыпочках пробежала по крыльцу и коридору, остановилась посредине комнаты, шепнула: «Здравствуйте!» – тем самым давая понять Борденкову, что надо быть тише, и распахнула шаль. На шее у Христины было огромное янтарное ожерелье.
– Здравствуйте! – Борденков протянул руки. – А это что, лук?
– Лук. – Христина сняла ожерелье и положила в протянутые руки Борденкова. – Получите!
– Зачем? – Он глядел на лук, не зная, что делать с ним, и бормотал: – Странная затея, странная… Я не понимаю, объясните!
– Чтобы вы наконец позабыли тот лук.
– Да я давно, давно… – Борденков положил лук на стол, обнял Христину за плечи. – Давным-давно… Какая ты смешная.
Он то целовал ее, то начинал рассуждать, что было бы, если бы лук не удался, что нельзя ставить в зависимость от такой мелочи коренные вопросы жизни, то надевал лук на Христину и обнимал ее.
На остров Христина вернулась только на другой день. С нею был Борденков. Они прошли прямо в склад, отобрали там по четыре штуки репы, брюквы, картофеля, две пригоршни луку, запаковали все в ящик и опять уехали в город. Ящик послали агроному Вакурову в Крым.
На мостике через ручей около Мерзлотного домика кто-то остановился. Николай Иванович слышал, как разговаривали и смеялись два голоса, глуховатый и звонкий. Глуховатый больше говорил, а звонкий – смеялся.
– Нашли место гоготать… – сердился Коровин.
Голоса не умолкали, мостик поскрипывал.
«Пожалуй, возню затеют, обрушат еще», – подумал он и вышел на крыльцо. На мостике шумели Борденков и Христина. Он что-то рассказывал, она смеялась.
– Эге, нехорошо, нехорошо! – упрекнул Коровин.
– Помешали, разбудили? – Христина схватила Коровина за руку. – Простите!
– Надо иметь уважение.
– Мы вас очень уважаем. И уважаем и любим, – начали уверять оба.
– Меня можете не уважать, невелик грех. А это вот… – Он спустился с крыльца и осторожно, на носках, прошелся по мостику. – Это надо уважать! В здании, которому два – три века, вы, наверно, не будете галдеть и топтаться? Не будете! Потому что там ушедшие миры, вечность. А здесь в каждой жердинке вечность, каждой – два-три века. Надо иметь уважение. Ну, пожалуйте!
– Мы на минутку. Приходите завтра к нам на лук! – сказала Христина.
– Что это значит, «на лук»?
– К одним ходят на чай, на пирог, а мы приглашаем на лук.
– Понимаю. Куда приходить, на остров?
– Нет, к нему. – Христина застыдилась. – На остров кого же заманишь. Мы и решили – поближе, у него.
– По-ни-маю. Обязательно приду.
«На лук», кроме Коровина, были приглашены Василий с Маришей и Конев. Все они, точно сговорившись, пришли с подарками. Василий принес патефон, Мариша – большую свадебную скатерть, которую не пришлось стелить самой по обстоятельствам своего замужества, Коровин – стенные часы, а Миша Конев – целую куриную семью. Думал-то он подарить одну пару, петуха с курицей, но оказалось, что у куриного хозяина – и вообще на всю Игарку – один петух, ради него пришлось покупать все семейство.
XVВ конце сентября ушли последние пароходы с лесом за море, отплыл последний и на юг; в город вошли тишина и грусть, как входят они в осеннее поле, покинутое последним жнецом.
Встав утром, Василий Александрович сразу же заметил, что город совсем иной, чем накануне. На часах было около восьми, а в квартиру из города не залетело еще ни одного звука, часы тикали непривычно громко, отбивая восемь, они наполнили звоном всю квартиру.
Пароход забрал все баржи и паузки, плоты были выгружены еще раньше, и на всю протоку колыхалось одно забытое, утопающее стоймя бревно. Небольшим черным концом торчало оно из воды и было похоже на грача, который отбился от стаи и уныло бродит, не зная, что делать.
Через опустелую биржу ветер гнал, как снег, опилки. Заметно пустей были и улицы, люди говорили тише, шли медленней, ниже держали головы, пароход напомнил им, что надвигается долгая холодная зима, реже станут приходить письма.
Уныние, навеянное последним пароходом, держалось до вечера. Затем его смахнул грохот телег, на которых Сашка Чухломин и Алешка Черных перевозили свой скарб. Оба они получили по двухкомнатной квартире.
В выходной день Василий, Мариша, Яртагин и Наташа поехали за реку. Наташа и Яртагин сели к веслам, Мариша к рулю. Василий остался свободным.
– Давайте заночуем! Разведем большущий костер, сделаем шалаш, наберем кедровых шишек, будем орешки лущить и что-нибудь рассказывать, – мечтала Наташа.
Яртагин следил за караванами отлетающих гусей, уток и досадовал:
– Улетят, все улетят. Мы ничего не застанем.
Василий громко насвистывал «Волочаевские дни» и думал о дочери, о ее сверстниках. Весной дочь попросила купить ей ружье. Мариша испугалась: куда тебе, убьешься! Но оказалось, что Наташа уже стреляет. У ребят есть свой пионерский стрелковый кружок, где учит Яртагин, сам еще пионер – и уже лучший стрелок в городе.
Все они, двенадцати-, тринадцатилетние, жившие на игарских берегах, хорошо владели веслами, парусами, а некоторые разбирались в моторах, умели ходить на лыжах, ездить на оленях; все любили движение, реку, охоту и будущую свою взрослую жизнь представляли обязательно подвижной, энергичной, на берегах широких рек, в неисследованных просторах. Одни мечтали и готовились стать зимовщиками, другие – моряками, летчиками.
Их, видевших, как на болоте, среди кочек, пней и бурелома, возник город, а на вечно мерзлой земле вместо мхов зазеленели лук и картофель, уже не пугали ни Ледовитый океан, ни безлюдные далекие острова, ни бездорожная тундра.
К берегу пристали около Старой Игарки. Там в четыре невода ловили сельдь.
– Здравствуй, здравствуй! – весело говорил Вакуйта, пожимая гостям руки и подмигивая Наташе. – Сельдюску будем жарить. Хорошая сельдюска, умная: видит, у Вакуйты гости, сама идет в невод. – Прямо ведром, как воду, зачерпнул из невода живую, трепещущую сельдь. – Яртагин, неси к мамке!
– А говорил, в лесу будем обедать, – напомнила Наташа отцу.
– А мы два раза: день долог.
Пока Нельма с Маришей жарили сельдь, Вакуйта показал Василию колхоз. Другой кто-нибудь, не знающий прежнего зимовья, подумал бы, что колхоз плохой и люди в нем бедствуют: многие домики были еще голые, без сеней, обогревались дымными очагами, спали в них на полу, но Василий видел и довольство и счастье. В колхозе были табунок оленей, три лошади, четыре коровы; охотники уже не впрягались в нарты, древесную стружку заменили полотенцами, и все давно позабыли горечь березовой коры. Летом весь колхоз ловил рыбу, каждый день отправлял в город по полной лодке, зимой одна бригада работала на бирже, другая добывала пушнину. Ребята учились, маленькие – в своем колхозе, где была начальная школа, а те, что побольше, – в городе: в семилетке, в ФЗУ.
За обедом Вакуйта вспомнил Ландура:
– Ел один остяк сельдюску, а Ландур увидал: «Как? Долги мне не платишь, а сам рыбу ешь?» – и выхватил сельдюску прямо изо рта. Вот как жили.
Вакуйта спросил Василия, какое же наказание будет Ландуру.
– Как суд присудит. Либо расстреляют, либо сидеть будет годов восемь – десять.
– И кормить будут?
– Оставят живым – будут и кормить.
– Э, нехорошо! – Вакуйта даже потемнел от огорчения и перестал есть. – Это никуда не годится. Дом готов, хлеб готов – так песни петь можно.
– Ну, а ты бы что сделал?
Но Вакуйта не нашел наказания, равного преступлению: чтобы расплатиться только с ним, за жену и за сына, Ландуру надо было дважды умереть.
В лесу сразу же все разбрелись. Яртагин и Наташа убежали к озерам стрелять уток; Мариша ушла искать рябину. По-настоящему хороша рябина только поздней осенью, прихваченная заморозками. Василий, не торопясь, переходил от полянки к полянке и выбирал, где остановиться на ночлег.
Из кустов поминутно выпархивали куропатки; они были до того жирны, что не могли летать, как следует; взлетев, тотчас же начинали падать; стрелять таких было неинтересно – и Василий проходил мимо. Он набрел на ручей, около него нашел сухую полянку и начал запасать дрова на ночь. Валежнику было много: тут, может быть, от сотворения мира никто не разводил костра! – и ему захотелось повторить свое детство, развести такой костер, чтобы со стороны приняли за пожар. В детстве он любил это. Тогда поднимал дым зелеными сучьями, валил их на огонь – здесь он попробовал мох. Получилось не хуже, дым почернел, стал гуще и пошел столбом. Мариша подумала, что дым – какой-то сигнал, и прибежала, оставив необобранную рябину.
– Ты что? Меня звал?
– Никого не звал.
– А это, костер?
– Играю. В свое время не доиграл. Вот доигрываю.
– А я рябину бросила. Теперь не найти.
– Не жалей! Я тебя поцелую за нее.
– Разошелся. – Она повернула к нему смеющееся лицо.
Ребята пришли, когда уже озвездилось все небо. Одна сумка у них была набита дичью, другая – кедровыми шишками.
– Ну, кормите нас! – сказала Наташа. – Кто поварил, папа, мама?
– Было бы из чего поварить! – Василий решил поиграть с ребятами, сказал, что сам ничего не убил, понадеялся на них, а потом ждал-ждал, да и подумал, что они, должно быть, наелись у Вакуйты, если не торопятся приносить дичь, и съел с Маришей весь хлеб.
– И крошки не оставили? – спросила Наташа, едва сдерживая слезы.
– Что на вас на двоих, крошка… – Василий начал ворошить в костре. – Разделишь – ни вам, ни нам. Вам придется слезками пообедать, – разгреб уголья, золу, выкатил толстую куцую головню. – Ну, охотники, давайте нож! Ваше счастье, удержали слезки, а то не дал бы.
Ковырнул головню ножом; с головни, как с каравая-неудаки, соскочила корка – и вылупился жареный гусь.
– Видали?
– Я знаю, я делал, – сказал Яртагин.
– А ты, дочка-охотница, учись! Захочешь жаркого, а варить не в чем, возьми пичужку, выпотроши, щипать не надо, обмажь глиной и – в костер.
Было тихо, морозно и очень лунно, казалось, что прочно и постоянно существует именно этот зеленовато-желтый лунный свет, а деревья, кусты – всего только тени, набежавшие временно, утром они уйдут и останется один свет. Уморившиеся ребята крепко спали. Василий с Маришей бродили по полянке, под ногами мирно хрупал подмерзший мох, совсем так, как хрупают сено усталые засыпающие лошади.
Марише вспомнились сенокосы у Большого порога, когда вот так же, несмотря на усталость, жалко было каждый проспанный час, по ночам охватывало настойчивое желание взяться с кем-нибудь за руки и бродить – бродить до рассвета. Она спросила, что вспоминается Василию.
– Разве обязательно вспоминать что-нибудь?
– Кто как. Я вот редко когда не вспоминаю.
– Если уж вспоминать, я вспомнил бы сегодня такое, чего не было: как приезжала ты ко мне на фронт. У нас – ночной привал. Костры гаснут, лошади хрупают лениво-лениво, бойцы уснули. Мы с тобой одни бродим.
Осенью у Николая Ивановича Коровина сошлось сразу множество дел. На первом лесопильном заводе ремонт, на другом устанавливали оборудование, Борденков строил опытный домик, Конев заложил несколько новых шахт и буровых скважин для наблюдения за вечной мерзлотой. Коровин мотался по городу, а погода была неуютная, – то моросили упрямые многодневные дожди, то валил мокрый снег; деревянные мостовые стали скользкими, их будто намылили, – и Николай Иванович завел тросточку с острым железным наконечником.
Опытный домик строился по соседству с Мерзлотной станцией, где за лето получилась новая – Экспортная улица. Строился он совсем по-иному, так в Игарке еще ни строили. Под маленький одноэтажный домик фундамент заглубили на полтора метра. Полы настелили толстые, многослойные: снизу ряд горбылей – черный пол, на них слой толя, потом насыпали сухого песку, на песок – опилок, поверх всего уложили ровные струганые доски – белый пол. И совсем уже навыворот сделали подполье; вместо того чтобы утеплить, оставили без завалин и прорубили в него широкие отдушины. Печь сложили на деревянном срубе.
Домик постоянно привлекал любопытных.
– Кому такие полы громоздите? Слонов держать? – донимали плотников расспросами и насмешками.
– Тепло хранить.
– А завалины позабыли и отдушины прособачили – на тройке можно ездить. Тоже для тепла?
– Это для холода, чтобы барыню-мерзлоту не беспокоить.
– Вас вот, косолапых, следует побеспокоить. Лес только портите.
– Мы что, мы здесь маленькие. Коровину пеняйте!
– Чудит ваш Коровин.
«Коровин чудит, выжил из ума. Коровин сбил с толку Борденкова и Конева. В то время как сотни люду живут в землянках и балаганах, а на носу зима, Коровин занимает плотников ерундой. В опытном домике будет, как в погребе, не жить в нем, а тараканов морозить», – все чаще и громче заговаривали по городу.
Коровин же, построив домик, затеял еще более чудное – снял с постройки артель землекопов и артель плотников, плотникам велел вытесать двадцать столбов разного фасона – круглых, четырехугольных, с зарубками, с крестовинами, затесанных на клин; землекопам вырыть около Мерзлотки двадцать ям разной глубины, от полутора до четырех метров, и расставить столбы по ямам.
По городу пошел новый говор и смех: «Коровин совсем рехнулся, у Коровина – столбняк».
Конев каждый день нивелировал столбы, опытный домик, второй лесопильный завод, дом, где жил Авдоня, и еще несколько домов, строенных по проектам Тиховоинова. До половины ноября все стояло так, как было поставлено, потом мелко зарытые столбы начали подниматься. Поднимались они почти незаметно, долями сантиметров, но упрямо.
– Правильно, отлично. Как по-писаному, – неизменно приговаривал Коровин, просматривая дневник наблюдений. Он ждал этого. Он рассуждал так: осенью, с наступлением холодов, талый, деятельный слой почвы, сильно насыщенный водой, замерзая, начнет увеличиваться в объеме и подниматься – пучиться, поднимет и все то, что поставлено на нем, – и так будет до тех пор, пока он не промерзнет весь, до вечной мерзлоты.
Такое пучение Николай Иванович наблюдал сам в Забайкалье, читал о нем и у других, кто занимался вечной мерзлотой. Столбы подтверждали, что пучение есть и в Игарке.
Вскоре за столбами начал подниматься дом, в котором жил Авдоня. Обнаружив это, Миша зашел к Авдоне и порадовал его:
– Поздравляю, Авдей Силантьевич! Домик твой растет, скоро двухэтажным станет. Беги-ка за водчонкой, дерябнем на радостях!
– Чао, чао? – встрепенулся Авдоня.
– Дом, говорю, растет. Рогатый снова у тебя.
– Врешь, чай, смеешша?
– При службе я никогда не вру, а сейчас я при службе.
– И чао рогатый все ко мне лезет, перебежал бы в тот, в пробный. Подполье настежь, и высокое, раздольное.
– Оттого и не лезет, холодно.
Авдоня похмыкал, покрутил головой и попросил Конева: «Ты шепни мне, когда уходить надо будет, не доведи до чертовщины», – и затем каждый день спрашивал, что делает рогатый.
– Растет помаленьку, растет, – весело отзывался Миша и начинал утешать: – Но горюй, Авдей Силантьевич, один не останешься.
И как накликал: полезли вверх все дома Тиховоинова. Поднимались они до той поры, пока не промерз весь оттаивающий слой. В прежнем положении осталось только то, что было крепко связано с вечной мерзлотой: лесопильный завод, опытный домик да несколько глубоко врытых столбов.
Весной, оттаивая, почва начала опускаться, повела за собой и дома. Путешествие было невелико, дома поднялись и затем опустились всего сантиметров на десять, но вернулись назад уже не те, в дверях и окнах получились перекосы, на печках трещины. А столбы совсем не вернулись на прежние места: пустоту, образовавшуюся под комлем, залила вода, грязь, – они так и остались приподнятыми.
Всю зиму опытный домик стоял с открытым подпольем, а как дохнуло теплом, пришел Коровин с плотниками, велел закрыть отдушины, засыпать подполье опилками и вокруг домика насыпать пояс спилок.
– Потолще, потолще! – напоминал он плотникам. – Пусть спит наша грозная матушка.
Смысл всех этих затей открылся летом. Дома, которые строились и оберегались по-обычному, по-привычному, повторили в точности все то, что проделал Авдонин барак: в подполье – грязное болото, южная стена на целый венец ушла в землю, печи дымят, двери не лезут в косяки. В опытном же домике все было как надо. Мерзлота и не почувствовала, что в домике живут, топят печи, на раскаленных плитах шипят блины, котлеты. Толстый многослойный пол крепко держал тепло, не выпуская из домика в подполье; опилки и закрытые отдушины охраняли подполье от солнца, и в нем все лето стоял холод, накопленный зимою.
Столбы и домики многому научили строителей Игарки.
Чтобы уберечь строение от колебаний верхнего, тающего слоя грунта, фундамент строения надо закладывать в вечную мерзлоту и намертво связывать с нею. Мерзлоту под строением надо всячески охранять от комнатного и наружного тепла, подполье делать холодное, зимой держать открытым и закрывать на лето. Топки, котлы, локомобили в производственных зданиях ставить как можно выше от земли. Отработанный пар и воду отводить как можно дальше от здания. И тогда мерзлота станет для строителя другом, будет служить, как гранит.
Разговоры и шутки насчет того, что Коровин с Коневым рехнулись – «столбняк», – а Борденков зря переводит лес, смолкли. Мастер Кулагин, живший в опытном домике, вызывал у всех зависть.
– И с чего такая честь человеку? – судачили у колодца. – Буржуй ведь, старый подрядчик.
– Его из-за печки посадили туда. Печка-то тоже пробная, вроде домика, вот и сидит, считает трещины.
– Мы лучше сосчитали бы, он убавить может. Какой ему резон все-то считать?
Василий перелистывал синодик, жирным красным карандашом ставил по полям птички и ворчал:
– Да, так… Хм… Что же делать с ним? Надо кончать. Надо.
– С кем это? – спросила Мариша.
– Да тут в одном мосте прошлогодний снег залежался. Сам никак не желает убираться. Ну, мы его лопатой! – Захлопнул синодик и потянулся к фуражке.
– Скоро ужинать будем, – напомнила Мариша.
– До ужина управлюсь. Швырну разок лопатой – и обратно.
Василий снял телефонную трубку, сказал в нее:
– Товарищ Тиховоинов? Вы можете сейчас прийти в контору? Очень хорошо. Я жду, – и ушел.
В конторе Василий сказал Тиховоинову:
– Давайте погуляем. Мы наше дело можем решить и на ходу. На ходу даже лучше.
Вышли на Портовую улицу.
– Я слушаю вас, – сказал Тиховоинов.
– Это вы строили? – Василий показал на домишко с перекошенными окнами.
