Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 60 страниц)

– Христина Афанасьевна, простите меня за тот случай!

– Долго же собирались вы извиняться.

– Я не виноват, я приходил, – сказал он. – Вы сами почему-то избегаете меня, Христина Афанасьевна. Я ведь тогда серьезно, хоть и по-пьяному, а серьезно.

Она повела глазами по берегу, все еще густо людному, и поморщилась:

– Неужели вы не понимаете, что здесь не место для таких разговоров!

– Где же, когда? Я зайду сегодня вечером. Можно?

– Только не сегодня! И не завтра. – Она улыбнулась с грустью и лаской. – Дайте мне время позабыть, попривыкнуть.

Спустились с кручи на отлогое, Христина сказала громко, уже не для него одного: «До свиданья», – и вприпрыжку побежала к лодке. Оттуда она оглянулась и кивнула головой: «Заходите».

В совхозе строили школу и три новых жилых дома. Борденков стал часто бывать на острове и всякий раз старался увидеться с Христиной. Он замечал, что и она рада ему, при каждой новой встрече грань, разделяющая их, становится все меньше, и однажды он решил, что наступило время взять Христину за руки и увести к себе, теперь это и не испугает и не смутит ее. Но когда попробовал сделать так, Христина дошла с ним только до дома, где жил он, а дальше отказалась. Он уговаривал, сердился, она упрямо трясла головой и пятилась. Он рассердился до того, что не пошел и провожать. На другой день на острове он встретил Христину с осунувшимся, тоскливым лицом.

Григорий почувствовал себя преступником и решил измениться: стать терпеливым, чутким, добрым.

X

Подул сильный, устойчивый ветер, и Павел пришел к Талдыкину прощаться. Талдыкин собирался в дорогу. Он вытряхнул из сенника сено: «Мешочек с собой возьму на парус», – в белую корзинку положил краюшку хлеба и прикрыл лопухом, увязал сумки; увязав, поднялся на утес посмотреть, с какой стороны лучше подпустить петушка. Ветер дул с протоки, поперек города укладывал дым лесопильных заводов. «Вот неладный… – подумал Талдыкин про ветер, – всего, пожалуй, не подберет». Он рассчитал, что поджигать надо лесную биржу, тогда неизбежно сгорят лесопильные заводы, захватит склады, срежет конец главной улицы, из важных сооружений уцелеет одна рация.

«Спасибо и на этом! Ну озорник, больше не увидимся». Влас Потапыч помахал городу шапкой и спустился в пещеру.

– Наливай, Павел!

Талдыкин пил мелкими частыми глоточками, нетерпеливо похаживал по пещерке, похлопывал Павла по спине, по плечам: «Эх, Павел, Павел! – шоркал ладошкой о ладошку, высовывался из пещерки и бормотал: – Не упал бы ветер». Потом сел напротив Павла.

– Егор-то, блаженненький ваш, вечную память заработал. Сестрица над целым городом хозяйствует, Петр с Веньямином над порогом владычествуют… А мы с тобой… Эх, Павел, Павел!

– Чего охаешь, как над покойником? Не охай! Без тебя тошно.

– А ты думаешь – ты живой? Мертвец самый настоящий. Что ходишь да косишь, это ничего не значит. Водку пьешь – тоже, так и насос пить умеет. Главного, чем живой от трупа разнится, воли, у тебя и нету. Двинут – идешь, скомандуют: стой! – стоишь. Какой же ты живой, когда без сестриного позволения вот эту речонку перешагнуть не смеешь?!

– А ты? Что все про меня да про меня, а про себя молчишь. Тоже немного осталось жизни-то, – сказал Павел.

– Немного. Чувствую, скоро загонят волка.

– Сам лезешь. Зачем сюда ехал?

– Дурость свою, старость потешить. Дай, думаю, погляжу, что на моих землях делается.

– Поглядел?

– Поглядел.

– Ну, и что?

– Весело. Арестант и каторжник Васька, которого я от голодной смерти спас, спит с моей невестой, а я по-волчьи вокруг да около бегаю, зубами лязгаю, а ты у Васьки с Маришкой вроде медведя для потехи: в губу кольцо ввинчено, к губе цепь. Зарычишь – подернут, и смолкнешь. – И неожиданно спросил: – Тюрьма-то есть в городе? Чай, в первую очередь выстроили?

– Барачишко приспособили.

– Давай не будем ждать, когда построят каменную!

– Какое нам дело, какая она будет.

На это Талдыкин засмеялся:

– Глуп же ты, Павел! Не думаешь ли, что Васька с Маришкой сядут, выстроят и сядут. Кому не дело, а нам с тобой и во сне забывать про тюрьму нельзя. – Он свернул цигарку и снова начал ходить по пещерке, ходил, чиркал спички и, не донося до цигарки, бросал их на пол; бросал осторожно, они падали, не потухая.

– Говорю, давай не будем ждать каменную! – продолжал он. – Какая тюрьма – это, дружок, далеко не одинаково. Я знаю одну такую историю. Вот так же, как я теперь, шел человек, прикуривал и нечаянно уронил спичку. Шел он мимо лесопильного завода, а было ветрено, спичку подхватило и занесло на макаронник. Начался большой пожар, охватило завод, лесной склад, весь город. Пошел переполох, набат.

– Поджигателя-то поймали? – спросил Павел.

– Он и скрываться не думал. Был он выпивши, спичку уронил нечаянно и не знал даже, что за спиной у него по всему городу бушует огонь. Поймали, сперва хотели в тюрьму, а поглядели: человек пьяный, что с пьяного возьмешь? С пьяного, что с малого, да и тюрьма сгорела, деревянная была, ну и отпустили.

– Раз на раз не падает, – сказал Павел, доставая из кармана другую бутылку. – Будем допивать, не будем?

– Мне довольно, мне парус надо ставить.

– А я глотну немножко для смелости. – Не отрываясь, Павел выпил полбутылки, другую половину хотел было оставить Талдыкину, но передумал и сунул в карман. – Это на опохмелку, после дела, – и вышел из пещерки.

За ним Талдыкин.

– С биржи начинай, с биржи, – наставлял Влас Потапыч. – Все подберет. И ко мне, со всех ног ко мне! Я в лодке буду. Кочергу свою, Степановну, не жалей! – Махнул рукой на юг, где синели леса. – Там других найдем, там по нас не одна красотка плачет.

Павел перешел речку и скрылся в кустарнике, а Талдыкин взял свой багаж, укрепил парус и перегнал лодку поближе к Енисею, чтобы потом, когда над городом взовьется дым и пламя, не путаться в мелководной речонке – ждать Павла он и не думал. Потом поднялся на утес, который служил ему наблюдательным пунктом.

В пещерке осталась сувойка сена, выброшенного из сенника, да корзинка с краюхой черного хлеба.

Прошло часа три, давно было время начаться пожару, а над городом по-прежнему поднимался только одинокий, мирный дым лесопильного завода. Талдыкин предполагал всякое: что Павла развезло от водки, и он заснул где-нибудь по дороге, что Павел передумал либо поджег неудачно и вот в эту минуту сидит перед следователем. Талдыкин решил спасаться, утопил лодку, чтобы не угнал ее кто-либо, а сам ушел в лес километров за пять в сторону от Енисея. Два дня скрывался там без костра, без выстрела, потом вечером, когда немножко притемнело, осмелился и заглянул на Павлову полянку. На полянке стоял знакомый Павлов балаган, около него чадил потухающий костер, перед ним, обняв руками согнутые колени, сидел Павел. Незаметно, прячась за копнами, Талдыкин подошел к костру и весело сказал, снимая с плеча ружье:

– Чуял я, не последний раз пьем.

Павел вскочил от испуга и удивления. На этот раз он никак не ждал Талдыкина. Не найдя лодки на условленном месте, он решил, что Талдыкин уехал.

– Чего глаза выпучил? Где, мол, лодчонка? Одна уплыла, распустила парус и уплыла. Баран ты, Павел, баран! Лодка в речке. Хочешь – поднимай. Пробоина невелика, легко заделаешь. Ну, как дела?

Павел рассказал, что на биржу его не пропустили, пробраться незаметно тоже не удалось, и он решил поджечь макаронник, наваленный вокруг биржи, за забором. Он шел с цигаркой в зубах, чиркал спичку за спичкой и ронял их, как советовал Талдыкин, но у забора страшно крутил ветер, и спички гасли, не успев долететь до земли.

К забору то и дело подъезжали телеги с новым макаронником, Павла кто-то заметил, поднял тревогу; другой, ехавший на пустой подводе от биржи к заводу, взял лошадь «в кнуты» и с криком: «Пожар! Пожар!» – помчался вдоль улицы. Сбежалось тысячи две народу.

– Ну и сцапали меня, голубчика, да – в холодную. Там и ночевал, а утром на допрос.

– И что же ты?

– Что я… «Был вдребезги… не помню, как забрел на макаронник». Помытарили-помытарили и вот, видишь, отправили обратно.

На самом деле все было по-другому. Первое время, пока в голове у Павла шумел хмель, он шел, чиркал спички и думал, что поджечь город – самый лучший и простой для него выход. Уронить спичку, и все разрешится, – одной спичкой он разделается за разорение и раскулачиванье, избавится и от Талдыкина: «После этого Талдыкин глаз не покажет в Игарку».

На макаронник он пришел с пустой коробкой, к тому же повыдуло хмель, и Павел поспешно, пока не заметили его, вернулся на покос.

– Ну, а дальше как думаешь? – спросил Талдыкин.

– Дальше сам думай. Я больше не помощник тебе. Не жди от меня ни огонька, ни хлеба. Теперь я сам на пенсионе: хлебец с выдачи, ходить за ним не велено, сюда привезут. – Павел протянул Талдыкину руку. – До свиданья, Влас Потапыч! Отдружили. Помни, я на заметке.

– Кроме тебя, тыща народу… – Талдыкин не принял руки. – Приставь ко мне другого! Приставь сватушку!

– Уходи, лучше будет. Мы тут и без тебя все сделаем. – Павел опять обхватил руками коленки и положил на них голову, а Талдыкин отхлебнул из чайника остывшего, со вкусом ржавчины, чая, потом отошел к копне и лег там на сено. Измученный ночами, проведенными без сна, на сырой и холодной земле, теперь среди теплого сена, он быстро заснул. Но сон не удался и тут: сперва мешали гудки парохода, который привел на протоку новый плот, потом что-то надрывное, каторжное запел Павел, – он вдруг решил работать ночью, ходил по поляне, сгребал сено и пел. Окончательно разбудил Талдыкина месяц, зародившийся в первый раз после долгого сплошного дня. Прямо перед Талдыкиным поднял он из-за леса острые медно-красные рожки.

– Павел! – крикнул Талдыкин. – Видишь?

– Чего видеть надо? – отозвался Павел из плотного серого тумана, который заливал всю поляну и был похож на мутную вешнюю воду.

– Месяц.

– Месяц как месяц. Ничего особенного.

«Осень скоро – вот что особенного, – подумал Талдыкин. – Время к теплу подаваться, а я все галок считаю». И до полного дня, уже не переставая, думал о том, что надо торопиться сводить счеты. Взамен неудавшегося плана сжечь город у него возник другой – закрыть протоку. В то время, когда придут иностранцы, в горле протоки, на ходовой линии затопить пароход. У него в сумке и в поясе еще немало золота, хватит на подкуп. Вот только где найти продажных людей. Пока будут поднимать затопленный пароход, начнутся холода, и все двенадцать пароходов, ожидаемых в этом году, зазимуют в Игарке, а весной, бог даст, половину раздавит ледоходом. Скандал на весь мир. Англия пошлет большевикам ноту. Германия – ноту. Больше в Игарку никто не заглянет.

Талдыкин будто выспался вволю, такая от этих дум охватила его бодрость, руки, ноги, спина налились силой.

Из плашки, на которой Павел рубил дрова, он выдернул топор и пошел к речке поднимать и чинить затопленную лодку. Заслышав стук, пришел на речку и Павел, спросил:

– Куда, Влас Потапыч, норохтишься?

– В Англию… – Талдыкин сердито оторвал от лодки нескладную толстую заплату. – Не мастак я, починил бы ты. Починишь – больше с тебя ничего не потребую.

А как только Павел зачинил лодку, Талдыкин потребовал опять: «Приставь ко мне сватушку!»

– Зачем тебе сватушка, уезжать ведь думаешь?

– Авось поспособней тебя окажется, – смеясь, ответил Талдыкин.

Доходила вторая неделя после размолвки. Иван с Павлом упорно избегали друг друга. Павел в первое время обиделся, но, устроившись на покос, рассудил, что лучше не втягивать Ивана в свои дела с Талдыкиным, очень хорошо, что он тогда заупрямился. Иван не шел к Павлу потому, что не хотел уступать. Он и тосковал без Павла и мучился любопытством: кто же тот странный гость? – по пойти первым, поклониться, считал немыслимым. Он держался того мнения, что кланяться первым должен бедный, для богатого это унизительно и зазорно, а был он когда-то гораздо богаче Павла.

Но вот Павел пришел к Ивану на покос, и Иван обрадовался – особенно тому, что выдержал характер, не сдался.

Сватья разлеглись под ракитой, на сене.

– Что не приходил? Проводил ли гостя? Верно ли сказывают, что дома для раскулаченных строят? – нетерпеливо спрашивал Иван.

– В том и дело, что не проводил. Ты-то не уедешь, с тобой успеем наговориться, а гость крылышки расправляет, улетит скоро. Вот и гуторим напоследок.

– Да кто он такой? – взмолился Иван.

И Павел уступил, назвал Власа Потапыча, наградил его вместо двух пятью пароходами и миллионом золота.

Иван задумчиво пожевал сухую былинку: «Да… с таким я не сиживал», – и спросил:

– Как залетел к нам такой орел?

– Орел на перелете, здесь временно опустился. Вот придут заграничные пароходы, и улетит наш орел. За границу улетит, в Англию.

– Как же так можно?

– Кому нельзя, а кому можно. – Павел взял пук сена и скрутил в жгут. – Нас с тобой вот так… Нас с тобой мышам скормить можно, а к нему от англицкого короля посланный едет, пашпорт везет и полное заграничное обмундирование. Вот приедет, сойдет на берег, спросит: «Кто тут Влас Потапыч Талдыкин? Пожалуйте на пароход! Англицкий король желает иметь вас в своем государстве». Наши вик-прыг, а сделать ничего нельзя: чужой. Так и уедет.

– Зачем он королю-то нужен?

– Говорю, пять пароходов имел, все были из Англии, мало ли Англия нажила на них. Золото и сейчас в англицком банке лежит. А мильен и для короля не шутка. Все англицкие бабы в талдыкинских мехах ходят. Вот зачем. Уедет, а там, глядишь, и для меня исхлопочет пашпорт, на другой год и я уеду. Вот только до парохода сберечь надо человека. Случись, узнают наши, затыркают куда-нибудь, где и англицкий король не разыщет.

– Повидаться бы с ним, – сказал Иван.

– Поговорю. У тебя много ли скота-то было? Он спросит, он со всякой шушерой знаться не будет.

Иван подробно перечислил и скот, и прочие свои былые капиталы.

– Тысчонок на пятьдесят, – подытожил Павел. – До него далеко, ну да ладно, поговорю.

Наутро Талдыкин отправился к Ивану. Провожая его, Павел наказывал:

– Не ляпни чего-нибудь, меня не подведи!

– Не дурей тебя, – огрызнулся Талдыкин.

Он с первой же встречи покорил Ивана своим богатством и могуществом, своими мечтами. И в прошлом и в будущем у него все было огромно: пароходы, миллионы, целые страны и народы. И все повадки у него соответствовали этому. Ходил он не торопясь, большими твердыми шагами, говорил немного, но веско, в лице и в глазах лежала строгая, недоступная Иванову разуменью задумчивость. Знакомство с ним Иван почитал за великое счастье. Он забросил работу и неотступно торчал около Талдыкина.

Влас Потапыч зажил лучше прежнего. Он перебрался назад в пещерку, снова набил сенничок, Дарья Гавриловна постирала ему белье, пришила недостающие пуговицы, за столом у него каждый день была масленица, потому что Иван выехал на покос с детьми, и продукты отпускали семейству Черных без ограничения.

Но вскоре из осторожных разговоров с Дарьей Гавриловной Талдыкин убедился, что Иван Черных – ненадежный укрыватель, а для большого дела – затопить пароход, устроить пожар – не годится совсем. Командует в семье Черных старший сын Алешка, а Иван только хорохорится. Алешка устроил его на сенокос, поручился за отца перед Василием и может нагрянуть в любой день с проверкой.

Под видом, что миновала в том надобность, Ландур перестал бывать в балагане у Черных и с Иваном встречался секретно от Дарьи Гавриловны.

По делу он снова пришел к Павлу на покос.

– Брось-ка грабли, – скомандовал он хрипло, мрачно, с намереньем напугать и согнуть Павла. – Возьми вот это! – протянул руку с коробком спичек. Обещался, делай! Не то разговор на другом языке пойдет.

Павел молча взял спички и, спотыкаясь, хотя был трезв, побрел в город. Он решил так или иначе развязаться с Ландуром: опять через Маришу перепроситься в другое место, если не выйдет это, донести на него властям или… Павел чувствовал, что может и убить. Талдыкин, пока жив, не выпустит его из своих лап, заведет черт знает куда. Поджечь город, который сам строю, хоть плохо, но все-таки строю. Город, где живет семья. Страшно подумать.

Сначала Павел зашел к Марише. Она была дома одна.

– Сестрица… – У Павла задрожали и начали сгибаться ноги, еще немного – и упал бы на колени, – Сестрица, похлопочи в последний раз! Больше до самой смерти ничего не попрошу.

– Куда опять? Что случилось? – Мариша подставила брату стул. – Садись, рассказывай!

Он отодвинул стул.

– Не могу я без реки жить. Охлопочи на какой-нибудь катеришко, хоть бревна подтаскивать. Без реки, там на покосе, я, знаешь, могу убить… себя.

– Что ты… и говорить этакое немыслимо. – Мариша замахала руками. – И слушать не хочу.

Я, знаешь, серьезно, – медленно, увесисто ронял Павел слова. – У меня, знаешь, до чего дошло… – Он так схватил себя рукой за горло, что глаза налились кровью и выпучились.

– Перестань! – крикнула Мариша. – Изуродуешь себя. Ты детям нужен.

– Сестрица, поверь, я могу еще говорить правду. На этот раз поверь, – судорожно бормотал Павел. – Я не хочу больше падать, не хочу. Там, ниже-то, страшно, там – смерть, преисподняя. – Павел торопливо, в испуге попятился, точно и в самом деле перед ним разверзлась «преисподняя». – Охлопочи мне катеришко. Я в люди выплыву на нем. Пойми, сестрица, в люди выплыву!

– Ладно, ладно, похлопочу, – пообещала Мариша. – А ты пока докашивай, я подам тебе весточку.

При выходе из квартиры Павла встретил Большой Сень, остановил:

– Здравствуй! Я ловлю тебя. – Как истый рыбак, вместо слов: «ищу», «ты нужен мне», он говорил «ловлю». – Где твой покос будет?

– На Черной речке.

– Катер идти может?

– Не пробовал, а на взгляд, может вполне.

– Я скоро поеду за сеном. Хочешь – жди час-другой, подвезу.

– За это время я там буду. – Павел вернулся на покос. В балагане ожидал его Талдыкин.

– Н-ну? – грозно спросил он.

– Ныряй в свое убежище! – сказал Павел. – Скоро ко мне приедет Большой Сень.

– Вот еще дьявол. Зачем он к тебе?

– За сеном. У него рыболовецкий катеришко, а по пути возит что придется.

– Дело-то как? – шепнул Талдыкин. Узнав, что приедет Сень, он оробел: это – старая лисица, не учуял бы чего.

– Ныряй! – повторил Павел. – И жди меня.

Разошлись, один в свою пещерку, другой в балаган.

XI

Павел решил убить Талдыкина. Он не находил для себя иного спасения. Живой Талдыкин, будь вольный, будь пойманный, одинаково погубит его. Вольный либо вынудит сделать поджог, либо пристрелит от злости, пойманный выведет под суд, где тоже не погладят по головке. Так загонят в тюрягу, что выберешься только вперед ногами. Убью. Сам бог подсказывает. Завтра сестрица охлопочет меня на катеришко, а нонешний денек господь дал мне на расправу с Ландуром. Кокну – и в Енисей с камнем, пока, кроме Ивана, никто не видел его. Ивану скажу: отгостил, уехал навстречу англичанам.

Нагрузив катер сеном и проводив взглядом до излучины, где он скрывался, Павел засунул во внутренний карман пиджака железный болт с угловатой гайкой на конце, которым отбивал косу, и двинулся берегом речки к Ландуру.

Шел не торопясь, внимательно глядя под ноги. В густой высокой нескошенной траве кишели маленькие косолапые утята, еще неспособные летать. У Павла уже бывали неприятности с этими малышами: накануне, окашивая озерко, он двоих подрезал косой, пришлось разыскивать их в валке скошенной травы, брать окровавленных в руки и топить в озере.

Талдыкин с ружьем в руках сидел у входа в пещерку. Он слышал шум мотора, но опасался подняться на утес.

– Все спокойно? – спросил он.

– Уехали. Пойдем в пещерку!

– Принес? – Талдыкин встрепенулся.

– Принес, – ответил, не глядя на него, Павел и сунул руку в карман, где лежал болт.

Заползли в пещерку. На камень, заменяющий стол, Талдыкин положил хлеб, поставил кружку, потом начал открывать коробку с бычками. Павел, глядя на его склоненную голову, думал, что ждать нечего, уходят последние часы, завтра он будет на катере, но что-то удерживало руку, подсказывало, что самый подходящий момент еще не пришел, что напрасно заманивал в пещерку, тут и развернуться негде.

– Наливай! – сказал Талдыкин, открыв консервы.

– Чего наливай?

– Сам говорил, принес. – Талдыкин взял Павла за руку, которая была в кармане и держала болт, и потянул ее. – Ну, наливай, что ли!

– Отстань! – хрипнул Павел, отскочив от Талдыкина. – Окаянный клещ, впился, свербит!

– А карман кто топырит, он же, клещ?

– Оселок топырит. Про него и говорил, что принес.

– Оселок?.. При чем тут оселок? Какое мне дело до твоего оселка? Ты уже выпил, видно, не донес до меня. Хорош дружок, хорош! Сходи поройся в балагане, может, затерялось что-нибудь.

– Пойдем вместе, там и выпьем, чего взад-назад шляться.

И они пошли в балаган. Павел искоса взглядывал на Талдыкина, выбирая удобный момент, и злился на себя, что не может просто подойти и ударить, ничего еще не сделал и уже испугался, злился на утят: они со страха и сглупу подняли страшный писк, совались под ноги. Шли, шли. Павел вдруг остановился и, загораживая Талдыкину дорогу, сказал резко, как выстрелил:

– Назад!

– Назад? Что? Где? – забормотал, озираясь, Талдыкин.

– Скорей назад! – взвизгнул Павел.

Талдыкин сдернул с плеча ружье и кинулся в кусты, а Павел выбросил из кармана болт, потом вымыл в речке руки и, не заходя в балаган, повернул к городу, оставив недоношенной полянку, на ней четыре вала нерастрясенной травы, балаган, косу, топор, горящий костер и в нем чугунок гречневой каши.

В городе он попросил Секлетку взять без очереди выходной день – обменяться с кем-нибудь – и перебыть с ним на покосе.

– Зачем, тятенька?

– Бояться я стал один-то.

– Бояться! – удивилась Секлетка. – Ты у нас был такой бесстрашный. Тетя Мариша подозревает, что ты спровадил Ландура через порог, ночью, в лодке. И вдруг стал бояться. Кого, чего?

– Себя, доченька, – шепнул Павел и потом на ее оторопелый взгляд повторил: – Себя, верно. Вот до чего дожил. Больше ничего не спрашивай, не мучь! Сам не знаю, что творится со мной.

Секлетка убежала обменивать выходной день, отец прилег на кровать.

Город готовился к встрече иностранных пароходов, первый караван из шести кораблей уже миновал пролив Югорский Шар, как сообщало радио, и шел по Карскому морю. Там его встретил ледокол, посланный заранее из Мурманска; воздушный разведчик, гидроплан, высматривал разводья, движение ледяных полей и указывал кораблям безопасную дорогу.

Город работал, шумел и хлопотал круглые сутки. На заводах допиливали недостающие стандарты, на лесной бирже пересматривали брусья и доски, и все, на чем находили сининку, плесень, лишний сучок, выбрасывали из стандартов за забор. Плотники спешно удлиняли причалы, землекопы ровняли примыкающий к причалам берег, убирали камни, корчевали пни.

Отработав положенное время плотниками, землекопами, чертежниками, люди делались артистами, певцами, музыкантами, художниками. Как перед большим – октябрьским или майским – праздником, одни репетировали пьесы, другие пели, третьи писали портреты, украшали ими фасады и ворота домов, причалы, где были поставлены для этого арки и щиты. Только что отстроенное здание школы переоборудовали на время навигации под Интернациональный клуб.

Василий почти не бывал дома. Часов по десять ежедневно проводил он в конторе: город первый раз ждал иностранцев, никто в нем не знал, как надо принимать их, и все шли к Василию. После конторы он шел на завод, на причалы, потом в клуб на репетиции и спевки, домой возвращался не раньше полуночи.

В эти хлопотливые дни Василий вдруг заговорил с Маришей о Павле:

– Где он? На покосе? Пьянствует?

– Я уж боюсь заикаться про него. Все Павел да Павел – надоело тебе, а надо поговорить о нем. Ты вовремя начал. – Мариша села на диван, приглашая улыбкой сесть и Василия, и, когда он сел, продолжала: – Павел сегодня был, недавно. Трезвый. На катеришко просится, говорит: в люди выплыву на этом катеришке. В люди подниматься решил. Теперь и я за него прошу.

– Никакой человек не стоит на месте: все не стоит, все идет то вниз, то вверх. Может и Павел подняться. А не пустим вверх – пойдет книзу, – подумал Василий вслух, потом поглядел на Маришу, на ее взволнованное, ожидающее лицо и сказал: – Ты веришь в него хоть немножко?

– Верю. Сегодня он всю душу перевернул мне. Сегодня совсем другой был, искренний. Такого Павла я за всю жизнь не видывала.

– Добрый путь ему! И мы поможем, поддержим. На катеришко просится… А что, если поставить его лоцманом?

– Куда?

Василий рассказал, что по договору с экспортерами леса их пароходы надо встретить в устье Енисея и оттуда до Игарки, а потом из Игарки до моря провожать со своими лоцманами. Но лоцманов, знающих это плесо, мало, чтобы провести навигацию без простоев и задержек.

– То на покос не хотел, то вдруг лоцманом, – удивилась Мариша. – Не круто ли, не сорвался бы. Вот этого я боюсь.

– Съезди к нему, поговори. Увидишь, что надежен, вези в город. Я тоже поговорю.

На следующий день утром Мариша уехала с Большим Сенем к Павлу на покос. Она ушла от реки на дымок костра, Сень остался у катера. Было рано, прохладно. На траве и кустах висела крупная, слегка позолоченная солнцем роса, до того похожая на белую смородину, что ее хотелось сорвать. Павел уже работал, вдоль поляны лежали четыре вала свежескошенной травы. Он хотел поскорей убраться, чтобы, как дадут ему катер, в ту же минуту кинуть ненавистное место. Секлетка хлопотала у костра.

– Бог помочь! – сказала Мариша, как было принято у Большого порога.

– Иди на помощь! – ответил Павел, останавливаясь.

– А ну, дай-ка, вспомяну старинку. – Она сбросила жакет, подоткнула подол юбки и пошла махать косой.

Павел шел следом, растрясая вилашками травяной вал. Пройдя два окосева, Мариша запыхалась.

– Как же прежде-то махали от зари до зари, изо дня в день?

– Привычка. Помахай дня два – и теперь пойдешь, как раньше. – Павел кивнул на лужок, уставленный копнами: – Глаза боятся, а руки делают. А тоже давно не кашивал. Дня через два откошусь тут. Какая дальше судьба мне будет – не знаешь?

– Затем и приехала. – Мариша рассказала, что требуются лоцманы, и Василий готов послать Павла.

– Но шутишь, сестрица? Для такого случая к утру все выкошу, и есть не буду, и ночь буду работать. Вот сохнет плохо, это задержит.

– Без тебя выкосят и высушат. Секлетинья сделает.

– Отпустят – вестимо сделаю, – отозвалась Секлетка.

– А ты, Павел, со мной поедешь. Только, знаешь, дай мне слово!.. Вот при дочери. – Мариша кликнула Секлетку. – И мне и дочери.

– Да хоть всему миру. – И Павел поклялся покойницей матерью, что спиртного всю навигацию не поднесет к губам, а на работе будет первым, готов подписать себе смерть, если не сдержит слова.

Мариша с Павлом ушли к реке, Секлетка осталась на покосе.

Большого Сеня не было у катера, нашли его выше по речке, где Павел держал свою лодку. Сень разглядывал на илистом берегу следы, оставленные Павлом и Талдыкиным, когда они чинили лодку. Одни были обыкновенные человеческие следы, другие – гораздо крупней и глубже. Они напомнили Сеню песчаный мысок и на нем вот такие же широкие и глубокие следы тяжелого на ногу человека, следы Ландура.

Сень внимательно оглядел сапоги Павла, потом, показав на следы Талдыкина, спросил:

– А это кто ходит?

– Сосед с покоса.

В первый же объезд рыбалок Большой Сень завернул на покос к Ивану Черных. Иван ходил в мягких бескаблучных броднях, а следы у речки были оставлены сапогами.

«Однако, пожаловал гость, Ландур Потапыч», – подумал Сень, спрятал моторку в соседнем заливчике, сам затаился в кустах. На другой день под вечер около Иванова покоса он выследил Талдыкина и немедля кинулся в город к Василию.

– Говорить немножко надо. – И пока Василий выпроваживал дочь, Сень курил трубку за трубкой, а потом: – Принимай, друг, гостя! Ландур Потапыч приехал.

– Опять Ландур? Какой?

– Теперь главный, сам Влас Потапыч.

– Рассказывай! Не тяни! – горячился Василий.

– Ну, возил твою женку на покос к брату… Следы видал.

– А самого-то видел?.. И самого!.. – Василий покрутил телефон, спросил рацию, где находятся пароходы? С полудня никаких сведений не было.

Открыл окно, несколько раз жадно глотнул сырого, прохладного ветра, дующего с реки, захлопнул окно.

– Ты, Сень, иди в милицию и расскажи все начальнику. Одному начальнику, и больше никому, ни женке, ни Кояру.

Сень ушел. Василий снова начал звонить на рацию. Звонил, позабыв нажать кнопку, звонок верещал на всю квартиру, но Василий не слышал его. В ушах все еще стояли слова Сеня: «Возил твою женку на покос к брату…»

Василий устало облокотился на стол. Вот почему Павел на покос просился, плакался. О пароходах пять часов ничего нет. Павел – мастер бить пароходы. Талдыкин, Павел, Иван – и тут, среди таких – она, Мариша. На покос ездила, хлопотала за Павла…

Василий встал, сдернул куртку, надел военный френч, шинель, фуражку, хранившиеся со времени фронта, достал из стола револьвер, проверил, полон ли барабан. Положил револьвер в карман шинели, в другой карман – две обоймы пуль и вышел.

Завод только что прогудел конец дня. На улицах было людно, шумно. Толпами расходились по домам рабочие, галдели водоноски, страшно громыхали на кругляках мостовой пустые телеги, на боковой немощеной улице, около воза, застрявшего в колдобине, человек пять мужиков ухали на лошадь.

Прошел вдоль всего города, потом свернул к лесу. Оттуда валил дым и доносились ребячьи крики. На поляне ребята-пионеры жгли костер, играли вокруг него в «третий лишний». Увидев Василия, они перестали играть, все повернулись к нему, заинтересованные, почему он вдруг стал военным.

Василий внимательно, строго оглядел ребят и поманил Яртагина. Тот быстро выбежал из круга, он думал, что Василий скажет: «Пойдем, посмотрим наш город!» И поведет его опять на заводы, на биржу, во все недоступные, охраняемые сторожами уголки. Опять мастера и машинисты будут показывать Яртагину свои машины, говорить с ним, как с равным.

– Играешь? – спросил Василий.

– У нас пионерский костер, – сказал Яртагин.

– Ну, играй! – Василий вернулся до лесосеки, откуда был виден город, в тот закатный час весь розовый, весь легкий, будто построенный из воздуха и света, весь будто приподнявшийся вслед за красным флагом, который висел на мачте порта.

– Эх, град-деревян! – сказал Василий и пошел дальше на покосы.

Озадаченный, встревоженный его видом, Яртагин не мог больше играть, отпросился у вожатой и побежал в город, затем проехал за реку в Старую Игарку.

И в городе и в колхозе все было спокойно.