Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 60 страниц)
Домну Борисовну позвали к телефону. Звонил Доможаков:
– Как чувствуют себя ваши леса?
– Растут. Подсаживаем еще.
Он подробно выспросил, что делается на лесных полосах, в питомнике, сколько заготовлено семян.
Домна Борисовна пригласила его:
– Приезжайте посмотреть.
– Обязательно приеду. И не один. А вы сажайте больше да подгоняйте их, чтобы побыстрей росли.
Затем он спросил, может ли конный завод принять сразу человек полтораста приезжих: скоро будет областная конференция по лесонасаждению и орошению, и предполагается выезд всех делегатов на завод.
– Можем, можем, – поспешно ответила она: для таких гостей она первая освободит свою хатенку.
Делегаты приехали в самый разгар осенних лесопосадочных работ. По берегам обоих прудов, Биженского и Камышовского, по границам полей, вдоль оврагов тянулись черные вспаханные полосы. Их готовили с прошлого года и теперь делали предпосадочную обработку: глубокую перепашку, боронование и маркировку. На готовых участках шла посадка.
В питомнике на старых делянках выпахивали конными плугами сеянцы ивы, осины, тополя, новые делянки засевали березой и лиственницей. Березу сеяли вручную, лиственницу – рядовыми сеялками.
В жарко натопленной сушильне отделяли лиственничные семена от шишек. Эти шишки были собраны на станции Сон с тех мачтовых деревьев, которые заприметил Степин Прокофьевич. Шишки засыпали в барабан с решетчатыми стенками. Через некоторое время начинался негромкий частый треск – шишки ощеривались. Тогда рабочий крутил барабан, и семена высыпались в ящик.
Вечером делегаты собрались в клубе. Говорили о постройке оросительных каналов и водоемов, о посадке защитных лесов, садов, озеленении поселков, сборе семян, о древесных и кустарниковых породах, подходящих для степей Хакассии. Называли березу, тополь, кедр, лиственницу, черемуху, разные смородины, ивы.
– Дуб, – сказал Анатолий Семенович.
– Дуб? – удивились все, кто знал леса области. – Не пойдет. Его же нет на тысячи километров кругом.
– Пойдет.
Анатолий Семенович прошел к столу президиума, под мышкой у него была пухлая папка. В президиуме потеснились. Он положил папку на освобожденный конец стола, под светом электричества на ее темной корке засияло полотом крупное слово «дуб».
– От Кишинева до Магнитогорска, от Кубани до Суры раскинулось поле новой великой битвы, – Анатолий Семенович широко мотнул головой сперва в сторону, потом снизу вверх. – Начался великий поход на засуху, на пустыню. И везде на передовые позиции выдвигают дуб. Мы на своем фланге должны поставить тоже дуб. Здесь говорят: «Не пойдет». Ошибка. В Хакассии, да и широко вокруг пока нет естественных насаждений дуба. Но из этого не следует, что его никогда не будет. Наши почвы и климат во многих местах вполне пригодны для дуба. И он идет к нам. Нет его только потому, что не успел дойти. Лик земли вечно переменчив. Европа и Сибирь пережили сильное оледенение. В то время леса отступили далеко на юг. Когда пришло потепление и ледники начали таять, леса вновь двинулись к северу на освобожденные пространства. Но деревья расселяются по-разному: одни свое легкое, опушенное и окрыленное семя посылают с ветром, с бегучими водами, другим помогают птицы, звери, а дуб не имеет постоянных и быстрых помощников. Он шествует один. Шествует медленно. Если береза, лиственница, сосна давно уже здесь, то дуб с запада дошел только до Башкирии, а с востока – до Приморья.
Анатолий Семенович развязал папку и передал в зал несколько листов картона. На них были наклеены ветки, цветы, листья и фотографии разных дубов – драгоценная коллекция, которая собиралась многие годы. С первых же дней работы в Хакассии Анатолий Семенович занялся дубом. Он выписывал желуди издалека, сажал их в разные почвы и разными способами. В поисках местного дуба изъездил сотни километров, посылал запросы лесничим, агрономам, садоводам, опытникам сельского хозяйства, обращался через газеты к населению. Наконец отыскался один молодой дубок. Его привезли желудем переселенцы из Башкирии и посадили на память о своей родине. Он легко переносил все неудобства чужой земли – вырастал по-дубовому коренастым, с широкой густой кроной.
Постепенно отыскалось еще несколько деревьев, посаженных любителями, а тем временем прижились дубки и на Опытной станции. Уже больше десяти лет Анатолий Семенович внимательно следит за ними. Вдалеке, где ему бывать трудно, наблюдают за дубами добровольцы из местных опытников. Ежегодно присылают они здоровые и пораженные листья, цветы, кору, фотографии и подробные описания своих подшефных деревьев.
– Невелика, молода, до грусти редка эта первая сибирская дубрава, сотни, порой тысячи километров отделяют дерево от дерева, – говорил Анатолий Семенович, показывая картонку за картонкой. – Но главное уже известно: здесь может расти дуб. Не будем ждать, когда он сам одолеет наконец те пространства, которые отделяют нас от Башкирии и Дальнего Востока. Подадим ему руку, обе руки – на восток и на запад – и он сделает скачок. Через пятьдесят – сто лет между Уралом и Тихим океаном встанут такие дубравы, каких не видывал еще мир.
После конференции с конного завода выехала экскурсия в село Шушенское, где отбывал царскую ссылку Владимир Ильич Ленин. Путь был далекий: через всю коннозаводскую степь в Абакан, потом за Енисей и, наконец, в предгорья Саян. Выехали рано утром. Стоял легкий морозец, на траве, на курганных камнях, на нетронутой с вечера дороге лежал тонкий кружевной иней. При быстром ходе машины, рассыпаясь под колесами, он звенел, как далекий-далекий поддужный колокольчик. Слушая этот звон, хотелось вечно ехать.
День установился солнечный с прозрачными далями, с тихим ветром, веющим одновременно и теплом и прохладой. На поля, мимо которых проезжали, будто вновь пришла весна – там работали тракторные и конные плуги, культиваторы, бороны. Это заранее готовили землю для будущих лесных полос. В городе на большом пустыре молодежь и школьники сажали пушистые сосенки, елочки. Все саженцы из питомника Опытной станции были разобраны, и теперь переселяли в город таежных дичков. Переселенцев щедро поливали из пожарных машин. Давний унылый пустырь быстро становился молодым, зеленым, веселым парком. Завтра в нем уже будет народное гулянье.
…В полях с желтоватой пшеничной стерней показались тесовые крыши. Тохпан, управлявший машиной, сбавил ход, выглянул из кабины и крикнул в кузов:
– Вот и Сушь.
В тех краях село Шушенское называют кратко «Шушь» и очень часто «Сушь». Пассажиры, сидевшие кружком, быстро пересели так, чтобы видеть, как среди невысоких увалов возникают крыши, дома, улицы. Все жадно оглядывали и старались запомнить увиденное в подробностях.
Улица, по которой въехали в село, пересекается другой. На перекрестке небольшая площадь. Посреди нее стоит во весь рост в стремительном зовущем порыве с протянутой вперед рукой высеченный из камня Ленин.
Медленно идущую машину окружают школьники, – как раз время, когда возвращается из школы первая смена, – и звонкие голоса кричат шоферу, пассажирам:
– Вы к Ленину?
– К Ленину.
– Мы покажем. Куда хотите сперва? Владимир Ильич жил в двух домах. – И тут же поправляют сами себя: – Не сразу в двух, сперва у Зырянова, потом уехал к Петровой. Теперь в обоих домах музей.
На углу бойкой улицы, по которой все время идут люди, катятся, громыхая, тяжелые машины, скрипя, плывут рабочие телеги, и тихого переулочка, заросшего муравой, – одноэтажный бревенчатый домик. На лицевой стороне его доска с надписью: «Квартира Владимира Ильича Ленина во время пребывания в ссылке в селе Шушенском».
Домику – много лет, он почти черен, но еще без всяких следов ремонта и держится прямо как новый. Здесь, в каменистых предгорьях Саян, лес вырастает тоже будто каменный, дома из него выстаивают больше века.
Все долго оглядывают домик с улицы, всех охватывает чувство благодарности к этим бедным деревенским стенам, приютившим вождя. Затем переходят во двор. Это вместе и двор и усадьба. Никаких хозяйственных построек нет. Весь участок занят кустами сирени, жасмина, грядками давно увядших летников и доцветающих зимников: золотого шара, флоксов…
На пороге дома экскурсию встретила тихая, с вдумчивым лицом женщина средних лет.
– Вот сюда, сюда. Владимир Ильич жил в этой угловушке, – сказала она, указывая на маленькую комнатку, первую от входа.
Все устремились туда.
Угловушка не больше кузова трехтонной машины. В ней три оконца: два глядят на улицу, третье – во двор. Между окон на улицу – небольшой прямоугольный столик, на нем керосиновая лампа без стекла и абажура, у стола три жестких стула. Рядом с оконцем – деревянная кровать под серым грубым одеялом. Стол, кровать, стулья окрашены в унылый темно-коричневый цвет. В двух углах – маленькие треугольные столики. На них по стопке старых журналов.
Тихо, печально, будто из тех далеких времен журчал голос дежурной по музею:
– …У хозяина этого дома – Зырянова был постоялый двор. Пустив на квартиру Владимира Ильича, он прикрыл двор, но прежние знакомцы продолжали останавливаться. Ленина в его угловушке вечно донимал топот ног и говор за стеной, едкий дым самосадной махорки, который расплывался по всему дому. И поистине удивительно упорство Владимира Ильича – под говор и топот, в угаре табачного дыма, при тусклом мигающем свете лампы без стекла и абажура он ежедневно работал много часов.
На второй год ссылки к Владимиру Ильичу приехала Надежда Константиновна Крупская, которая была в то время его невестой. Ее тоже выслали в Сибирь. Она приехала с матерью. Тогда все они поселились в домике Петровой.
Этот домик такого же преклонного возраста, как зыряновский, с такой же бедной обстановкой ссыльного. И только много-много книг по самым разнообразным вопросам – от философии до статистики.
За три года ссылки в Шушенском Ильич написал около тридцати научных работ и среди них одно из фундаментальнейших исследований – «Развитие капитализма в России».
Осмотрели и этот домик, а затем пошли по путям ленинских прогулок. Рядом, в низких берегах, заросших бурым тальником, не то покоилась, не то текла совсем невидно и неслышно речка Шушь. Вдали стояли вершины Саян; в снегу и на солнце они были похожи на громадные копны свежей соломы.
К Домне Борисовне подошла взволнованная Аннычах.
– Что с тобой?
Девушка хотела сказать, что вот она была в домике, где жил, работал, думал Ленин, теперь идет по тропе, где ходил он, глядит на горы, на которые глядел он, – и это такое счастье!.. В то же время ей стыдно за свою маленькую, бездумную жизнь; она поняла здесь, что каждый советский человек обязан жить значительно, величаво, потому что для него думал, боролся, страдал, мечтал великий Ленин. Но девушка не нашла слов выразить эти чувства и вместо ответа обняла порывисто и крепко Домну Борисовну.
Тропинка привела в сосновый бор. Владимир Ильич в письмах к своим родным писал, что в его бытность в Шушенском бор этот был сильно вырублен. Теперь он заповедан на вечную память об Ильиче, и народная любовь к вождю свято хранит его. На вырубках дружно поднимается сосновый молодняк.
Аннычах выбрала молодую сосну, у которой еще не отпадали нижние сучья, как бывает у сосны в старости, и начала считать ей годы. У сосен ветви растут этажами. Сколько таких этажей – мутовок, столько и лет дереву.
– Ты не видала Ленина, – сказала Аннычах сосенке и перешла к другой.
Тогда все начали считать годы деревьям. Скоро завязалась нетерпеливая перекличка:
– Идите сюда! Идите же… Этой сосенке было при Ленине три года.
– А этой – десять. Она стояла как раз по плечо ему.
И долго бродили так, угадывая, на какие деревья Владимир Ильич глядел снизу, на какие сверху, какие бережно обходил, чтобы не поломать, не примять, под какими отдыхал в тени, какие из ветвей касались ленинской головы, плеч, какие мешали ему, и он отводил их.
– Стойте! Стойте! – вдруг закричала Аннычах и радостно захлопала в ладоши. – У нас будут ленинские сосны. Будут! Будут! – и показала на крупное дерево, которое высоко над бором вознесло свою крону, где в зелени хвои густо висели темные шишки.
Неподалеку стояло другое такое же дерево, дальше третье, четвертое…
Олько Чудогашев, Тохпан, Боргояков сбросили башмаки – босая нога прилипает крепче – и полезли на деревья. Скоро хлынул тяжелый град шишек.
– Довольно! – крикнула Аннычах. – От радости она позабыла наказать, что нужно с каждого дерева только по нескольку шишечек для пробы; обычно семена сосны вызревают поздней.
Аннычах, Домна Борисовна, Иртэн вылущивали семена. Нет, не доспели. Надо повисеть им еще с месяц на деревьях. Но сбитые шишки решили собрать – авось они дойдут дома.
…Шаг от шагу тропинка была меньше, теряла ясность и вскоре исчезла совсем. Тут постояли, послушали шум бора. Может быть, Владимир Ильич тоже стаивал здесь и под шум бора обдумывал новое устройство человеческой жизни, новую правду, новое счастье, и ему уже тогда виделось все, что сейчас совершается на земле.
Затем вернулись в домик Зырянова и посидели молча, тихо, как перед отъездом в далекий путь, когда человек перебирает в памяти все пережитое и самое драгоценное из него накрепко укладывает в свое сердце. Уезжали из Шушенского с таким чувством, словно побывали у живого Ленина.
Через месяц в Шушенское выехала лесоводческая бригада и собрала несколько машин сосновых шишек. Вскоре сушилка выдала последнюю партию семян. Затем их отправили для испытания на контрольную станцию Министерства лесного хозяйства. Семена оказались хорошими и были разрешены к посеву.
– Как ты думаешь распорядиться ими? – спросила у Аннычах Домна Борисовна.
– Весной посеем.
– А может быть, по-другому сделаем? Пойдем к Степану Прокофьевичу, посоветуемся.
Степан Прокофьевич сидел дома, разбирая почту. Нина Григорьевна хлопотала на кухне.
– Идите, голубушка, к нам, – позвала ее Домна Борисовна. – Речь будет о ленинских соснах. Вы тут – участница, немало положили трудов.
И верно, прием шишек, сортировка, почти вся сушка были сделаны под наблюдением Нины Григорьевны: Аннычах в это время работала по сбору.
Нина Григорьевна перешла из кухни в кабинет мужа. Домна Борисовна продолжала:
– Сосны-то ленинские, и распорядимся ими давайте по-ленински: не зажмем у себя, а рассеем по всей стране.
– Это как же? – спросила Нина Григорьевна.
– Разошлем семена колхозам, совхозам. Пусть везде будут ленинские сосны.
Эта мысль всем очень понравилась. Она была такая же естественная, обязательная, как то, что солнце, месяц, звезды сияют для всех.
В тот же день закипела работа. Домна Борисовна по справочнику составляла список древесных питомников, которые выращивали сосну. Нина Григорьевна шила из плотной парусины небольшие мешочки. Иртэн, Аннычах и другие мастерицы, собравшись в доме Хызырки, вышивали на мешочках красным шелком: «Ленинские сосны».
Затем в мешочки насыпали семена, крепко запаковали и сдали на почту. Одновременно с каждым мешочком отправили паспорт семян и письмо:
«Дорогие товарищи!
…Пусть в каждом уголке нашей Родины растут ленинские сосны!»
6Зима была малоснежная: шел февраль, а снег едва припорошил землю. Степан Прокофьевич сильно тревожился, что все труды, затраченные на овраги, пропадут. А трудов было много – за два года поставили шесть больших запруд.
– Подводят ваши хваленые работнички, подводят, – выговаривал он Мише Кокову при каждой встрече и ругал себя, что слишком понадеялся на ветры.
– Не подведут, – уверял Миша. – Главный работник не приходил еще.
– А что сделает он! Брать-то нечего. Кругом чисто.
– Най-де-ет.
Ездили на колесах. Промерзлая земля гудела под ними, как мост.
В конце февраля к Степану Прокофьевичу приехал Урсанах и сказал, что все табуны он наладил в затишки, что там нужно увеличить запасы корма: надвигается сильный буран.
– Откуда такие вести?
Старик закурил свою большую, с длинным изогнутым чубуком трубку:
– Слушай!
Степан Прокофьевич склонился к трубке так близко, чтобы только не обжечь ухо; трубка сипела вроде простуженного носа, – и посмеялся:
– Ее уже продуло. Она уже схватила насморк.
Но Урсанах повторил еще серьезней, что идет буран; кроме трубки, его предсказывают и кони: в холод они сильней бегают, играют, перед потеплением ложатся, и вот сегодня на утренней зорьке – все табуны лежали наповал; будет резкое потепление, возможно – мокрый снег, даже дождь, а потом надо ждать снова холод и гололедицу.
Степан Прокофьевич позвонил на Опытную станцию, где была и метеорологическая служба; оттуда дали такое же предсказание, добавив к нему, что ветер ожидается ураганный.
В затишки отправились машины и конские обозы с кормом. Немного погодя на соседних холмах появился небольшой белесый вихорек: забежав в Главный стан, он поиграл с деревьями в парке, сорвал с крыш несколько дранок, хлопнул открытыми воротами гаража и, мотаясь меж курганов, умчался к другим холмам. За ним появилась уже стайка таких вихорьков, а минут через пять бушевал во всей ярости и силе степной буран.
С первым порывом ветра большая группа всадников выехала из Главного стана в степь на помощь табунщикам. Едва они миновали околицу, поселок скрылся из виду. Позади, впереди, по сторонам и вверху кружилось и быстро летело холодное, больно секущее лица мутно-серой месиво из пыли и снега. Всадники видели только своих ближайших спутников.
Ехали гуськом. Впереди – Урсанах. Он огибал невидимые в буране камни и курганы, угадывая их по внятным только для него признакам, как по сипению трубки – погоду.
Одновременно с этой группой всадников выехала с Белого озера Аннычах. Мать, жалеючи, хотела удержать ее: только что вернулась, и снова в седло, теперь кони – не ее дело. Но девушка замахала руками, завертела головой:
– Замолчи! Мне стыдно слушать. В буран сидеть дома… Разве я стала не Аннычах? Не дочь Урсанаха?
Кто водил табуны, не усидит дома в буран. У Аннычах была еще и другая забота – кони, удирая от ветра, могут забежать на лесные полосы. Тогда от маленьких, мерзлых, ломких саженцев останется каша.
В то же самое время из тайников Каменной гривы вышли волки – три старых головореза. Вожаком была мстительная, не знающая в разбое ни страха, ни удержу волчица, что уводила Савраску. Она имела большие счеты с конным заводом: у нее перебили весь выводок, и самой Олько Чудогашев всадил пулю меж ребер.
Запахло табуном. Во тьме вечера и бурана волки подошли к нему незамеченными. Табун стоял в загоне, под охраной вооруженных табунщиков. Пробраться в загон не трудно сквозь неплотные стены из жердей и соломы, но там почти наверняка потеряешь свою шкуру. Волки, живущие вблизи конных заводов, хорошо знают, что ждет их при охоте на табуны. Обойдя вокруг загона, они пощелкали голодными зубами и побежали дальше.
Ветер снова донес конский запах. Под защитой холмов, шел к своему затишку табун трехгодовалых жеребчиков. Волки посмотрели на него издали и пропустили мимо; такие жеребчики – неутомимые крепыши, задиры, буяны, они способны одним ударом копыта раскроить голову матерому горлохвату.
Но вот нашлась и посильная добыча – табун маток с жеребятами-сосунками. Волки в каждом особом случае применяют и особый способ охоты: молодняк берут хитростью, взрослых коней – выдержкой, гонят до изнеможения; на этот раз они выбрали внезапный налет. Если кобылицы почуют опасность загодя, они столкают молодых в кучу, сами станут вокруг них цепью, головами в степь, – образуется многоголовое и многоногое чудовище. С какой стороны ни сунься к нему – везде ощеренные зубы и копыта, бьющие верней пули. Надо сделать в табуне панику, тогда он помчится, жеребята начнут отставать, табунщикам уже не успеть повсюду, и можно отбить какого-нибудь беззащитного.
Перед табуном в грязно-серой мгле вдруг сверкнули зеленые огоньки и раздался вой, непередаваемо жуткий для конского сердца. Табун вздрогнул и остановился. По всем правилам ему полагалось в следующий миг всплыть на дыбы, сделать стремительный поворот и бежать в противоположную сторону. Но случилось совсем другое; храбрец Савраска, шедший с матерью в голове табуна, с диким визгом длинными прыжками помчался на волков, за ним кинулась мать, потом и весь табун, привыкший всегда следовать примеру своих вожаков. Бросок был так быстр и неожидан, что из тройки только одна волчица успела повернуться и дать тягу, остальные же оказались под ногами у табуна. Убили их походя, некоторые из коней даже не заметили, почему случилась коротенькая заминка.
Олько Чудогашев, ехавший позади табуна как раз для того, чтобы неожиданно не напали волки, не расслышал воя, который отнесло ветром. Когда кони помчались, табунщик подумал, что случилась другая, не меньшая неприятность – табун, доведенный до отчаяния ветром, решил спасаться бегством. На его памяти не бывало этого, но старики знали немало случаев, когда кони, спасаясь от бурана, бежали до смерти.
Олько пустил Вороного в обход табуну, чтобы обогнать его, затем стать впереди и, постепенно сбавляя ход, перевести на шаг. Долго тянулся бешеный гон, медленно-медленно, по вершочку, выдвигался Вороной вперед.
В погоне за волчицей кони пробежали мимо своего затишка. Табунщики попробовали повернуть их назад, но те не пошли против ветра. Сдерживая табун, Олько беспрерывно сигналил красным фонариком. Эту сигнализацию, по образцу военной, ввел Степан Прокофьевич.
Огней в ночи было не мало: светили окна домиков при затишках, фонари, с которыми табунщики раздавали коням овес и сено, может быть, кто-то сигналил бедствие. Заметив еще новый огонек, Урсанах остановился, потом, когда всадники сгрудились вокруг него, разделил их на несколько групп и каждой указал особое направление. Сам же, взяв Степана Прокофьевича и Домну Борисовну, поехал на сигнал Олько Чудогашева.
Подоспели они в самый критический момент, когда продрогший на медленном ходу табун настойчиво порывался бежать. Олько видел, что скоро не помогут ни кнут, ни крики, ни прыть Вороного.
Приостановившись на миг, Урсанах сказал, чтобы Степан Прокофьевич с Домной Борисовной заняли места по краям табуна и не давали ему рассыпаться, затем подъехал к Чудогашеву, махнул ему рукой: вперед! – и поскакал сам. За ними хлынул табун.
С полкилометра мчались рысью. За это время кони согрелись и вошли в азарт. Наступила самая трудная часть маневра, задуманного Урсанахом, – направить коней против ветра, в затишек. Перейдя с рыси на галоп, чтобы усилить в табуне инерцию и азарт движения, Урсанах и Олько повели его по кругу, все сильней склоняя боком к ветру и наконец против ветра. Когда инерция и азарт погасли, табуну дали немного пробежать «за ветром», потом вновь повели кругом. На третьем круге табун увидел темные широкие полосы невысоких деревьев – свой затишек – и поскакал в него уже без подгона.
Табунщики, Урсанах и Степан Прокофьевич задавали коням корм. Домна Борисовна ушла в полевой вагончик. От быстрой непривычной езды, от ветра, который хлестал то в лицо, то в затылок, то по вискам, у нее ломило все тело, голова кружилась, глаза слезились.
Вагончик в тот момент пустовал: все рабочие были при конях. Домна Борисовна зажгла лампу и погляделась в оконце вместо зеркала. В нем отразилось неузнаваемое грязное лицо, чистыми были только глаза да зубы.
– И-их… как отделало меня! – ахнула она. Грязь была от пыльного снега, который таял, попадая на разгоряченное лицо.
Домна Борисовна сняла лишнее, умылась и, немного отдохнув, принялась хозяйничать. К приходу людей, устраивавших табун, в вагончике уже топилась железная печурка, грелся чай, на столике лежал нарезанный хлеб, сало, масло.
Сели ужинать. Под порывами ветра вагончик качался и трещал, огонь в печурке гудел, как в кузнечном горне, труба от бешеной тяги звенела.
– Дуй-дуй! – приговаривал Степан Прокофьевич, поглядывая на оконце, за которым плясали белесые вихри. – Подсыпай, подваливай! Это нам все – пшеничка.
– Теперь, когда у нас и затишки и сено, можно говорить: дуй-дуй. А бывало не знаешь, какому богу молиться… – Урсанах вспомнил свои батрацкие годы, когда о затишках, о подкормке не имели понятия, и от буранов погибали целые табуны вместе с табунщиками.
– Да и теперь… задует вот недели на две – не спасут никакие затишки. Вы, Степан Прокофьевич, не спешите радоваться, – сказала Домна Борисовна. – Не слишком ли тревожит вас снежница да пшеница? Не забывайте и про табуны. Нужно равновесие.
– Я и табунам желаю всяческого благополучия, – отозвался он. – Хочу, чтобы всего было вдоволь, – и стукнул по столику ладонью.
После ужина решили проведать, как чувствуют себя кони в других затишках. Тревожных сведений оттуда не поступало, но успокаиваться этим нельзя: случалось, что табунщики не могли подать весточки.
Начали разбирать полушубки, плащи, башлыки. Буран забил все складки, поры, мех и ворс одежды снегом, вытрясти его весь было невозможно, и в тепле одежда отсырела.
– Домна Борисовна, вы остались бы, – посоветовал Степан Прокофьевич, взвешивая в руке ее отяжелевший, неприятно мокрый полушубок.
– Вот уж поистине: целый день «пырхать», чтобы чайку пошвыркать, – она повернулась к полушубку спиной, откинула назад руки. – Ну, где они, рукава?
Если Степан Прокофьевич выехал ради немедленной помощи табунщикам, то у Домны Борисовны была еще и другая цель: хакасские коневоды – одни из древнейших, но их опыт не собран, неизвестен, и она хотела понаблюдать во время бурана жизнь табунов, работу табунщиков, повадки ветра, снега, защитные свойства разных затишков.
Утром пошли неприятности: некоторые затишки замело снегом, и табуны пришлось уводить в другие места; один из табунов сам покинул неуютный затишек и убежал «за ветром».
– Вот оно: дуй-дуй… – ворчал Урсанах в сторону Степана Прокофьевича.
Они уже давно скитались в степи, охваченной бураном; об удравшем табуне не было никаких вестей.
Аннычах провела ночь у табунов на озере Джирим. Здесь было спокойно, в ней не нуждались, и на рассвете она выехала к Каменной гриве. Ветер дул в ту сторону, и если вырвутся кони, то побегут туда же. А там были первые лесные полосы на богаре.
Посадили их минувшей осенью. Безлистые былинки однолетних тополей имели такой несчастный вид, что Аннычах чуть не расплакалась. Ветер не давал им ни секунды покоя, жестоко гнул, мотал, трепал. Многие были уже сломаны.
Медленно, с остановками, как ищут грибы, Аннычах шла краем полосы. За ней шел Игренька. Вдруг он заржал и сильно потянул повод. Девушка обернулась. Подъезжал всадник в большой волчьей папахе, на буром коне.
«Неужели Эпчелей?» – подумала она, вскочила в седло и хотела уехать. Не надо встреч, слов, воспоминаний! Пусть будет так, как если бы они совсем не знали друг друга.
Но Эпчелей уже подъехал.
– Аннычах! – удивился он. – Ты зачем здесь?
– Лес.
– Этот? Ой, долго ждать! – с сожалением покачал головой и продолжал отрывисто и громко, чтобы перекричать буран: – Почему кругом такой шум про лес? Даже табунщики сажают лес. И ты совсем променяла коней на лес. Чем так интересен лес?
Девушка молчала. Говорить при ветре было трудно, да и считала ненужным отвечать; Эпчелей приехал, конечно, не ради леса.
– Поедем туда! – он показал на ближайший распадок, где стоял его табун. – Там потише.
Аннычах не ждала доброго от этой встречи и отказалась:
– Надо работать.
Снова спешилась и начала осматривать саженцы. И Эпчелей спешился, пошел рядом с нею; когда она останавливалась, склонялась над саженцами, ощупывала их, он делал то же и спрашивал, что с ними. Она коротенько рассказывала и дивилась, что Эпчелей слушает с большим вниманием. Она представляла совсем по-иному первую после разрыва встречу: обвинения, упреки, даже оскорбления, а встретились как хорошие знакомые. «Эпчелей, может быть, притворяется, будут и неприятности?» Но время шло, а разговор продолжался все тот же, хороший, и лицо Эпчелея не предвещало ничего дурного. Было явно, что он рад видеть девушку.
Когда осмотрели крайний лесной ряд из конца в конец, Аннычах спросила, куда бы поставить Игреньку, водить его по всей полосе нельзя: потопчет саженцы.
– Не надо ставить. Поезжай домой. Я посмотрю, – сказал Эпчелей. – Защитить саженцы от бурана нельзя, а посмотреть, посчитать, сколько погибло, может кто угодно. Зачем мерзнуть ради этого?
– Не набежали бы кони.
– Прогоню. Кнутом махать пока не разучился. Поезжай!
В вое ветра послышался новый шум, так хорошо знакомый Эпчелею и Аннычах. Они взвились в седла. Из-за курганов вылетел, гонимый ветром, обезумевший табун, курс его лежал на лесную полосу. Аннычах вскрикнула, ударила Игреньку плетью. Конь рванулся, но Эпчелей схватил его за повод, скомандовал девушке: «Туда!» – и показал в сторону.
Она покорно поехала в сторону, а Эпчелей поскакал навстречу табуну. Никакие маневры вроде того, какой проделал Урсанах, были невозможны: табун уже подходил к полосе, оставалось одно – прямым ударом сбить его с курса. Это смертельно опасно для табунщика, потому что удирающие от буранов табуны не лавируют даже перед курганами.
Эпчелей появился перед табуном как скала. Передние кони налетели на него, сбились в груду, и тогда все другие хлынули в обход. Лесная полоса была спасена. Но Эпчелей и Харат пострадали. Табун ударил их так, что они оба упали, наездник в кровь разбил о мерзлую землю правое колено, а Харат – челюсти.
Аннычах проводила табунщика до затишка, где был полевой вагончик, перевязала ему пораненное колено, Харату обмыла кровь, затем поехала обратно на Джирим сказать, куда удрал табун.
Ехала и раздумывала об Эпчелее: «Что случилось с человеком? Ни слова, ни намека о прежнем. Разлюбил меня?.. И вдруг так полюбил мои маленькие леса, что готов за них на смерть. Что случилось?»
Молчаливый, нелюдимый Эпчелей после разрыва с Аннычах стал еще больше молчальником и отшельником. С людьми видался он только по крайней надобности, а когда случались нечаянные встречи, старался сделать их покороче. Ему казалось, что все эти встречи, разговоры подстроены, чтобы посмеяться над ним. А если упоминали Конгарова либо Аннычах, Эпчелей бросал разговор на полуслове. Аннычах по-прежнему была дорога ему и желанна, Конгарова же он люто ненавидел.
Но вот Эпчелей узнал, что она вернулась, замуж не выходила, и у него снова появилась надежда, что и Аннычах может полюбить его.
На третий день буран стих. Степан Прокофьевич с Домной Борисовной выехали домой. Был вечер, теплый и ясный-ясный, точно промытый. Показались далекие холмы, скрываемые большую часть года то пылью, то морозной мутью.
Зима надломилась, веяло первым дыханием весны.
– Давайте посмотрим, что в наших оврагах, – предложил Степан Прокофьевич.
