Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 60 страниц)

16

Еще было слышно злое, осиное – так казалось Домне Борисовне – жужжанье машины, увозившей Рубцевича, а в контору уже спешили по экстренному вызову члены партбюро: Хрунов, Тохпан, Урсанах. Когда собрались все, Домна Борисовна сказала:

– Садитесь, товарищи, сюда, ко мне, – и села к директорскому столу. – Павел Мироныч, занимайте ваш трон!

– Эх, гроб ты мой… – проворчал Орешков, грузно опускаясь в директорское кресло.

– Начнем, товарищи! – Домна Борисовна дрогнула плечами, точно вдруг обдало ее морозом.

– Без Степана Прокофьевича? – спросил Тохпан.

– Да.

– Почему?

– Сейчас скажу. – И Домна Борисовна зачитала вслух приказ Рубцевича.

– Дела-а… – раздумчиво проговорил Хрунов.

Урсанах попросил у Домны Борисовны приказ, чтобы удостовериться глазами, не обманул ли его старческий слух.

– И все равно надо позвать Степана Прокофьевича, – сказал Тохпан. – Он пока член бюро.

– Его не нашли. А ждать нельзя. Давайте будем решать…

– Что решать? Что мы можем? – перебил Домну Борисовну Орешков, без всякой надобности, единственно от волнения, сердито передвинул стекло, прикрывающее стол, и прибавил: – Все решено.

Это прозвучало, как «все погибло».

– Вы считаете, что советская власть и наша партия кончаются на Рубцевиче? – Домна Борисовна остановила на Орешкове строгий, ожидающий взгляд.

– Слушаю, Домнушка, слушаю.

– Бросаем или продолжаем стройку? Что делаем относительно Степана Прокофьевича и Иртэн?

Павел Мироныч грузно облокотился на стол и заговорил медленно, с остановками, точно каждое слово, прежде чем выговорить, нужно было найти, поймать.

– Ну-ну, скажем, бросили… А дальше? Первое… первое… – Он долго пригибал непослушный мизинец левой руки. – Заканчиваем сев. Второе… – начал загибать следующий палец. – Надо искать покосы. Ох, как нескладно получилось с покосами! Где теперь найдешь? Все разобраны. Но… но, скажем, нашли. Выкосили. А сено перевозить на чем?

– И думать смешно о перевозке. У нас всего три машины. – Хрунов махнул рукой в сторону Орешкова: – Перевозка – пустой разговор.

– Надо сделать тысячу рейсов, – добавил Тохпан. – Перевезем года через два.

– Тогда что же?.. Как в прошлом – перегонять скот? Но в прошлом мы кое-что накашивали дома. Нынче придется гнать все поголовье. Это невозможно! – Орешков низко, почти до стола склонил голову и долго качал ею. – Немыслимо! Недопустимо! Мы же всю Хакассию усеем косточками.

Тут Урсанах встал, протянул Орешкову руку и сказал:

– Я не погоню. Вот тебе моя рука: не погоню. И не говори об этом. Зачем гнать, когда можно дома иметь овес и сено? Надо строить.

Затем он сел несколько в стороне от прочих и начал спокойно дымить трубкой. Это значило, и все знали это, что Урсанах глубочайше убежден в своей правоте.

– Строить… А приказ?.. – Орешков вместе с креслом довернулся к Домне Борисовне: – Ну, и всадила же ты меня, Домнушка. Подумала об этом, когда толкала меня: «Соглашайся!»? Подумала, зачем толкала?

– Чтобы спасти завод. – Домна Борисовна сжала кулаки и, ударяя одним о другой, продолжала: – Урсанах прав: надо строить. Завтра я поеду в райком, в обком. А вы держитесь здесь. Застрехи, Рубцевичи, хоть камни с неба – до решения обкома делайте одно: стройте!

– Задачка-а… – Орешков тяжко вздохнул. – Приказ-то на стенке. Увидят рабочие, и… куда они колебнутся?

– А мы на что? Хотите – сделаем по-другому: вы поедете, я останусь.

Но Орешков не одобрил этого:

– Я в обком не гожусь. По этажам да кабинетам упарюсь в два счета. Здесь мне сподручней: вот усядусь в него… – он сел поглубже, заполнив все кресло. – Попробуй – выколупни.

Всем стало легче, точно шутка сняла половину заботы. Действительно, попробуй спихнуть такую глыбу, если она вздумает упираться.

…Тохпан и Хрупов уехали на постройку объявить рабочим, что назначено собрание. Урсанах ушел посмотреть, в порядке ли клуб. Домна Борисовна подбирала материалы, которые надо было взять с собой в обком. Орешков разыскивал по телефону Степана Прокофьевича и сокрушался:

– Нету, нигде нету. Как же мы без него? И вдруг он кинет нас?

– Перестаньте хныкать, – наконец оборвала его Домна Борисовна. – Ну и кинет. Не умирать же от этого. Не бойтесь, не кинет. – И, воображая себя на месте Лутонина, не знала, как поступила бы в таком случае.

За околицей Главного стана Степан Прокофьевич повернул Кондора через степную целину к холмам, чтобы подумать наедине с самим собой. На холмах он остановился. Оттуда хорошо бы виден весь поселок, желтоватая от такой же вечерней зари извилистая лента Биже, темные фигурки строителей, быстрое посверкиванье высветленных землей лопат, несколько табунов, гуртов и отар, причудливые группы курганных камней.

Он был в том состоянии, когда в немногие часы, даже минуты, заново повторяется в уме и сердце все пережитое, когда мысли и чувства несутся, кружатся, как вешняя вода. То вспоминалось ему печальное шествие истомленных перегоном овец; то родное Черноводье, тополь, дети, с которыми теперь неизвестно как быть; то рассказы Конгарова о безграничном упорстве и самозабвенном труде, с каким человек отвоевывал каждый свой шаг вперед от каменного топора к открытию радио и атома; то разговор с Рубцевичем, когда он заявил, что не уйдет, если даже будут гнать его. Сейчас это заявление казалось глупостью: «Интересно, как ты умудришься не уйти?» Но мысль: «Не хочу, не имею права уходить и не уйду», – была упорней всех.

Вспоминались совхозы, где работал прежде. Ни один из них со всеми своими прелестями – полями, лесами, садами – не полонил его так, как этот полунагой кусок земли. Степан Прокофьевич полюбил его без раздумья, без корысти, тем чистым порывом сердца, по какому многодетные люди берут в дом еще и чужого осиротевшего ребенка и обходятся с ним даже нежней, чем со своими.

Многое не нравилось Степану Прокофьевичу на конном заводе, многое надо было переделать, заменить совсем, но это ничуть не охлаждало любви – наоборот, делало ее горячей. Среди бесчисленных забот, хлопот, огорчений главным, непоколебимым было чувство, что он нашел самое подходящее для себя место. Он знает, как разбудить дремлющие здесь силы, он может сделать это и обязан сделать. Он нужен здесь, и ему хорошо здесь. И если уйдет, это будет вечно мучить его, как нарушенный долг, как измена.

И решил: «Не уйду!» Он твердо верил, что в конце концов докажет свою правоту и будет восстановлен на работе. Но как поступить сейчас? Как спасти завод? Говорить с Рубцевичем бесполезно. Ехать в обком? Да, немедленно в обком, не то строительство остановится, а сроки сева даже для поливных земель пройдут.

Степан Прокофьевич повернул обратно в Главный стан, погоняя Кондора плетью. Со всех концов поселка в клуб торопливо собирались люди. В конторе горел одинокий огонек. Через освещенное окно было видно, что там Домна Борисовна перебирает какие-то бумаги. Оставив Кондора у коновязи, Степан Прокофьевич зашел в контору.

Домна Борисовна шумно вздохнула:

– Уф-ф! Наконец-то… А мы искали, искали вас. Садитесь!

Но Степан Прокофьевич отмахнулся:

– Некогда. Я уезжаю в обком. Надо спасать строительство.

– Не лучше ли будет так: в обком поеду я, а вы останетесь строить. Ваш отъезд может дурно повлиять на настроение рабочих. Вы – в обком, а люди подумают: удрал.

Решили сделать, как предлагала Домна Борисовна.

Весть, что директор снят, строительство запрещено, распространилась с необыкновенной быстротой и всех ударила по сердцу: вода немедля размоет беспризорную плотину, пруд уйдет, каналы завалятся, молодые неокрепшие деревья засохнут… – все труды, надежды, мечты улетят, как вихрь степного праха. В клуб набралось столько народу, что Степан Прокофьевич едва втиснулся и поневоле остановился в задних рядах.

На стене за столом президиума сидели Орешков, задумчиво глядя на медный председательский колокольчик, Домна Борисовна с бледным, напряженным лицом, невозмутимо спокойный Урсанах и Софья Александровна, писавшая протокол.

На краю сцены, переминаясь с ноги на ногу, стоял приосанившийся Окунчиков. Он решил, что пришло время посчитаться с Лутониным.

– Давным-давно известно, что поспешишь – людей насмешишь, – говорил Окунчиков. – Бывший директор Степан Прокофьевич – не будь помянут лихом – очень торопливый человек, прямо сказать беспокойный. От этого и приключилась вся неприятность. Надо было сперва увязать, согласовать, утвердить, а товарищ Лутонин сразу за лопату. Теперь вот Домна Борисовна и Павел Мироныч сызнова подбивают нас переть на рожон, на приказ. Угадать не трудно, чем кончится и этот поход, – дадут еще кой-кому по шапке. Я, к примеру, совсем не желаю получать оплеухи за чужие затеи, ломать хребет попусту. Думаю, никому это не желательно окромя набитых дураков.

Кое-кто одобрительно кивал, поддакивал.

– Вместо того чтобы критиковать верховные власти, толкать к нарушению порядков, надо сперва призвать к ответу бывшего директора: чего ради втравливал нас в гиблое дело, – продолжал Окунчиков. – Втравил, измотал всех, даже стариков и ребятишек. А потом сам первый – в кусты.

– Не слушайте его! Не слушайте! – кричал Тохпан. – Нашли тоже спасителя. Он за себя распинается. Ему бы кое-как, поскорей разбросать семена и вон с поля. У него полон двор свиней.

Но раздавались и иные голоса:

– Не мешай! Мы вот хотим послушать. Довольно совать нас, как слепых щенят, куда ни вздумается директору. Один гонит за Енисей, другой переваливать с места на место глину. И все попусту. Только лишний пот да мозоли. Говори, говори, Илья Петрович!

– Я предлагаю собранию вызвать Степана Прокофьевича. Очень интересно, почему он не кажет глаз.

– Вызвать, вызвать!

– Я здесь. – Лутонин высоко над головами окружающих поднял фуражку.

Все повернулись на голос, встали, задвигали табуретками, скамьями, освобождая проход к сцене. На Степана Прокофьевича глядели сотни глаз, обрадованных, доверчивых, подозрительных, сердитых, – и все с таким нетерпением, что молчать даже несколько лишних секунд было невозможно. Дойдя до половины зала, он остановился, кинул взгляд в одну сторону и сказал:

– Надо строить!

Потом в другую сторону:

– Выход только один – строить. Всеми силами строить, строить!

При каждом слове сильно взмахивал рукой, точно долбил непокорную каменную породу. Затем подошел к сцене:

– Павел Мироныч, прошу зачислить меня в землекопы!

И написал заявление.

На сцену вбежал Тохпан:

– У меня есть слово – обязуемся к первому июня закончить строительство на Биже и посеять. – Взял у Софьи Александровны лист бумаги и расписался на нем. – Кто согласен, подписывайтесь!

Скоро весь большой лист покрылся подписями.

– Завтра я отвезу его в обком, – сказала Домна Борисовна. – До решения обкома все остается по-прежнему – продолжаем строить.

Дома, переступив порог, Степан Прокофьевич наткнулся на какие-то чемоданы и корзинки. Он подумал, что бабушка решила не дожидаться, когда приедут за ребятишками, и привезла их самостоятельно.

– Ну-ка, где вы? Бегите сюда, стригунки! – сказал он громко, входя в столовую, но увидел, что там одна Нина Григорьевна, осекся и зашептал: – Спят? Давно приехали?

– Кто? – удивилась она.

– Бабушка и дети.

– Да ты что – сам походя спишь? Вот докатился!

– Чей же багаж?

– Очнись! Погляди!

Чемоданы и корзины были из тех, что привезли Лутонины с собой.

– А зачем они здесь?

– Укладываться.

Тут Степан Прокофьевич заметил, что Нина Григорьевна одета, как для уборки – поверх платья старенький серый халат, волосы старательно спрятаны под косынку, – ласково взял ее за плечи и усадил на диван.

– Куда торопишься?

– Куда повезешь.

– До выяснения останемся здесь.

– Что тут выяснять? Застреха, Рубцевич, может быть еще кто-нибудь, посильней их, не хотят тебя. Ты для них улика: столько лет сидели и ничего не делали. И тебе не дадут. Ты для них только стрелочник: вот свалят на тебя свои грехи – так и останется. Выясняй, жалуйся, доказывай – ничего, кроме новых неприятностей, не добьешься.

– По-твоему, сильнее кошки зверя нет?

– А тебе мало места, надо обязательно здесь царапаться с кошками? И что за человек! Выдернули из-под тебя стул, шлепнулся в грязь, а ты долдонишь: «Не уйду, подожду, выяснять буду». Ни самолюбия, ни гордости.

– Гордость не в том, чтобы сворачивать перед всякой кучей навоза.

– А чтобы валандаться с ним?

В противоположность мужу Нина Григорьевна считала назначение в Хакассию неудачей. Вот подвернулся удобный случай вырваться отсюда, и она решила быть настойчивой.

Послышался необычный для ночного времени шум. Лутонин вышел на улицу. У гаража заводили машины; возле ворот стояли кучками люди, другие спешили на реку; около пруда медленно, как ищут грибы, бродил кто-то с фонарем; на строительной площадке горел почему-то костер с низеньким пламенем и большим дымным хвостом – жгли, должно быть, вместо дров кизяк.

«Не стряслось ли чего?» – подумал он и направился к гаражу узнать, чем вызвано оживление. Оказалось, что молодежь решила работать сверхурочно по ночам и машины отправлялись на постройку.

Вернулся домой.

– Ты куда засунула мою землекопскую одежонку? – спросил Нину Григорьевну.

– В стирку. Зачем она тебе?

– Копать. Завтра надо выйти пораньше. Я теперь – доподлинный землекоп, – и рассказал, как получилось это.

Нина Григорьевна принесла замазанную одежду, кинула на колени мужу, потом распахнула шкаф и начала беспорядочно выбрасывать вещи на столы, на стулья.

– Из директоров в землекопы – сам. Окончательно рехнулся, – говорила она то раздраженно, то печально. – Мало тебе совхозов? Нет, хочу здесь. Пусть землекоп, но здесь.

– Довольно! – оборвал ее Степан Прокофьевич. – Пойми, куда толкаешь меня: ради того, что скажут Окунчиковы, погубить завод? Я прав. И обком подтвердит это – я уверен. Через два-три дня все прояснится. Но для завода эти дни роковые, бросят стройку – погиб, не бросят – спасен. Сейчас надо копать, копать. А кто же пойдет, если я, зачинщик, дезертирую? Нам с тобой принижать честного землекопа перед кем бы то ни было, стыдиться лопаты – дико, позорно.

– Было бы ради чего браться за лопату. А закапывать застрехинские грешки…

– Вот уперлась в Застреху, как в надолбу. Одумайся!

В наружную дверь постучали нетерпеливой тревожной дробью.

– Войдите! – крикнул Степан Прокофьевич. Но тут же спохватился, что лучше бы выйти самому, а не показывать разгром, который устроила в квартире Нина Григорьевна, но исправлять ошибку было поздно: дверь уже открылась, и вошла Домна Борисовна.

Она пришла сказать, что исчезла Иртэн, попросить совета, как тут быть. После того как уволенная Рубцевичем девушка убежала из конторы, ее никто не видел. Тревогу поднял Тохпан. Не встретив Иртэн на собрании, он пошел к ней на дом, затем обегал весь поселок, обыскал окрестности Главного стана, но девушки нигде не было.

Распахнутые шкафы, груды всяких вещей на столах и стульях – все говорило, что в доме Лутониных собираются уезжать и торопятся, как только можно. Пораженная этим, Домна Борисовна остановилась у двери, схватилась за косяк.

Степан Прокофьевич освободил стул, сердито сбросив вещи на пол.

– Не надо, не надо, – Домна Борисовна замахала свободной рукой. – Я на одну секунду. Я…

Она решила не говорить об Иртэн: вместе с нею исчез Пегашка, стало быть, девушка уехала куда-то. Вот гораздо хуже, что у Лутониных такой разгром и Нина Григорьевна продолжает сердито втискивать вещи в мешки и чемоданы.

– Что случилось там? – Степан Прокофьевич кивнул на окно, за которым слышался отдаленный рокот моторов.

– Машины, – ответила неопределенно Домна Борисовна, вложив в тон голоса очень определенный смысл: идут машины, а куда, зачем – теперь это, может быть, и не касается вас. Потом решительно подошла к нему и спросила: – Степан Прокофьевич, что это значит? Вы решили уехать?

– Нет, нет. Какие у вас мысли! А это… – Он растерянно оглядел комнату, не зная, чем объяснить развал: говорить правду было мучительно стыдно за жену. – Это – так. Это – она…

– Нина Григорьевна уезжает?

– Да. – Он вспомнил, что недавно был разговор о том, как быть с детьми, и ухватился за это. – Поедет за ребятишками.

По тому, что разгром в квартире слишком велик и Лутонины оба не в духе, было видно, что Нина Григорьевна готовится в какой-то другой отъезд, но говорить правду не хотят. Что же сделаешь тут?

Замолчали и старались не встречаться взглядами, всем было тягостно. Домна Борисовна решила, что ей пока лучше уйти. Чтобы как-то объяснить свой приход, она сказала:

– Сколько сейчас времени? У меня остановился будильник.

И, узнав время, быстро вышла.

Решение жены уехать, приход Домны Борисовны, ее подозрение, что уезжает и он, – все было так неожиданно, что Степан Прокофьевич растерялся и не удержал Домну Борисовну. Собравшись с мыслями, он кинулся на улицу остановить ее и убедить, что сборы ничего не значат, – он не будет распространяться о них, но пусть она поверит ему, что это только домашняя переторжка. Он без колебаний остается на заводе.

Улица была пуста. Степан Прокофьевич пробежал взглядом по освещенным домам. У Домны Борисовны темно. Где искать ее? В конской родилке яркий свет, но это не значит, что Домна Борисовна там: в родилке все ночи напролет свет. Спрашивать по квартирам – прежде чем найдешь, переполошишь весь поселок. Он решил начать с постройки. Там горели костры, урчали и гудели машины, передвигался свет фар, выхватывая из ночной безликой тьмы то холм, то курган.

Домна Борисовна переходила от огонька к огоньку: на постройку, где сверхурочно работала большая молодежная бригада; в конюшни, где были слабые после родов кобылицы и ожидались новые жеребята; несколько раз проведывала и утешала мать Иртэн Хызырку.

– Ничего, ничего. Переживем, – говорила она, кому пожимая ободряюще руку, кого похлопывая по плечу. – Чего приуныли? Не надо. Все будет в порядке.

Все заметили, что она стала бледней и словно меньше – вдруг ссохлась, но тверже, спокойней, решительней, чем всегда: никакие заботы, тревоги, удары, казалось, не способны поколебать ее.

Но никто не догадывался, что сама Домна Борисовна, может быть, никогда так не нуждалась, как именно в эти часы, чтобы и ей ободряюще пожали руку, прикоснулись к плечу.

Перед глазами у нее неотступно стояла картина, какую она застала у Лутониных. Нина Григорьевна собирается не за ребятишками. Нет. Неужели уедет и Степан Прокофьевич? Неужели она так непростительно ошиблась в нем?

Она то гнала от себя эти предположения, то, наоборот, допускала, что они уже совершились, что она теперь – главная ответчица за весь завод.

Вслед за ней, от огонька к огоньку, бродил Степан Прокофьевич. Везде говорили, что Домна Борисовна была тут, а куда ушла – не знали. Так и не нашел ее.

«Уеду, уеду. Он останется, одна уеду! – твердила сама себе Нина Григорьевна, разбрасывая вещи на две груды, в одну – свои, в другую – мужевы. – Идет пятый десяток, скоро умирать, а мы все цыганим. Да хуже цыган. Те хоть вместе, семьей ездят. А мы вразброд, вразброс. У него вечные командировки, переводы. За жизнь-то раз двадцать переводился. Только и делаешь, что собираешься и разбираешься. Семейным кружком и не живали почти. Ребят неизвестно для чего родили, все время держим у бабушки. Уеду к ребятам. Пусть к нам прибивается. Работать и там можно, и там есть совхозы, хватит на него».

– Нина Григорьевна, извините, что вхожу без стука, – вдруг раздался голос Софьи Александровны, секретаря дирекции, – стучать не во что: сенная дверь почему-то нараспашку.

Уходя из дома, Лутонин в сердцах на жену так хлопнул наружной дверью, что она отскочила, а Нина Григорьевна, занятая сборами в комнатах, не могла обнаружить этого.

– Степана Прокофьевича требуют к телефону из газеты, спрашивают опять посевную сводку. Измучили… хоть вешайся. – Софья Александровна страдальчески заломила руки.

– Он больше не директор, а землекоп. Ищите Орешкова.

– Ошибаетесь. Пока завод не сдан и акт сдачи не подписан – директором будет Степан Прокофьевич, – сказала, как припечатала, Софья Александровна. – Это займет недельку-две. Напрасно укладываетесь.

– Мне лучше знать.

– Да я не спорю. Я жалеючи вас. Придется спать на чемоданчиках.

Софья Александровна пошла искать Лутонина, а по пути рассказывала всем, что Нина Григорьевна начала подозрительно спешно укладываться. Это встревожило бухгалтера. Он собрал все бумаги, какие требовалось подписать Лутонину, и пошел к нему на квартиру. Степана Прокофьевича все еще не было дома. Тогда бухгалтер попросил Нину Григорьевну освободить ему стул.

– Сяду ждать.

– Неужели так спешно? – подивилась она. – Уже полночь, до утра осталось всего восемь часов…

– Вы себя спросите, почему так спешно собираетесь, – проворчал бухгалтер. – Когда уедете, мне поздно будет. А дело тут… – он хлопнул рукой по бумагам, – судом пахнет.

– Даже судом, – недоверчиво, с оттенком насмешки сказала Нина Григорьевна.

– Определенно. Деньги-то незаконно расходуем, не по плану. Улепетнет ваш муженек, мне одному придется отвечать. А расходы он затеял.

Бухгалтер откинулся на спинку стула, прикрыл ладошкой глаза от света, приготовился ждать, как говорится, до второго пришествия.

Степан Прокофьевич вернулся перед рассветом. Бухгалтер громко храпел во сне. Нина Григорьевна задумчиво и бездельно сидела над полусобранными чемоданами и узлами.

– К тебе, – сказала она, кивнув на бухгалтера. – Ворвался, уселся и никак не уходит.

– Совершенно точно. И не уйду, – отозвался разбуженный бухгалтер, подавая Лутонину бумаги. – Подпишите!

– Да что вы так?! – озадаченно забормотал Лутонин.

– А что вы так?! – бухгалтер выразительно покивал на вороха домашнего скарба. – Дайте человеку спать спокойно, подпишите!

Степан Прокофьевич подписал бумаги и, когда бухгалтер ушел, сказал жене:

– Видишь, какой ты устроила переполох.

– Я делаю свое дело – собираюсь.

– Мое не собирай. Я никуда не поеду. Дело совсем не так просто, как думаешь ты. Кому-то не угодны, кто-то нам не по вкусу, и ну помчались в другое место, белый свет не сошелся клином на Хакассии. Нет, не так. Меня послала Москва, обком, и без приказа оттуда я не могу оставить завод, как солдат свой пост. Оставлю – будет дезертирство, измена. Ну, ты как хочешь, а я иду спать. Вот Домне Борисовне устроила ты горькую ноченьку.

Он лег спать. А жена все ходила от окна к окну, выглядывая, не вспыхнет ли у Домны Борисовны – либо в квартире, либо в конторе – огонек. За это время месяц проплыл полнеба, затем погас и начало всходить солнце.

Истомленный всеми неприятностями кануна, Степан Прокофьевич проспал побудку. Разбудила его Нина Григорьевна.

– К тебе пришли, Хихибалка.

Ждать добра от этого посетителя было трудно. Хихибалка буквально болел страстью выискивать и создавать смешное. И внешность у него была олицетворением язвительного смеха. Маленький, дробненький, на тонких ножках, а голова великана. Его густых, по-бараньи курчавых, седоватых волос хватило бы украсить нескольких женщин. Этой овчиной он управлял, как шапкой, – то залихватски сдвинет на затылок, то свирепо нахлобучит на лоб, не мог только одного – снять. Широкое, угловатое, большеносое, совсем безбородое лицо иссечено множеством подвижных морщин. Он мог придавать ему самые диковинные выражения. Даже одежда висела на нем как-то насмешливо, занозисто, врастопырку.

Когда Степан Прокофьевич вышел к нему, Хихибалка, кажется, впервые смутился, вечно насмешливое, вызывающее лицо стало робким, и заговорил он каким-то особенным, бережливым тоном:

– Вчера вы как – всерьез или шуткой?

– Что такое? Вчера много всего было.

– Да уж было, – и сочувственно вздохнул. – Я насчет землекопа.

– Никаких шуток.

– Тогда я подъеду за вами. Можно?

И быстро побежал к конному двору. Погодя немного он подъехал на телеге, в которой возил глину. Телега была почищена, в ней на свежей соломе сидело несколько землекопов.

– Мы вчера еще решили позвать вас в нашу компанию, – обрадованно говорил Хихибалка, ожидая, пока Степан Прокофьевич соберется. – У нас народ из всех самый веселый. Вы, знаете ли, особо не унывайте. Ниже земли не упадем. Жизнь!.. – и придал лицу многодумное выражение, что, мол, в жизни бывает и то и то, всего не перечтешь, а все-таки она – замечательная штука.