Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 60 страниц)

Коровин сидел на скамеечке у мерзлотного домика.

– Давно пора, давно, – сказал он и радостно тряхнул Христине руку. За все время в Игарке он видел ее раза два, и то мимолетно. – Вот спасибо! И я порывался к вам, да все некогда, опутан. Сегодня вот на скамеечку выполз, и здесь контора получилась. Кто о печках, кто о дорогах…

– Я всего только проведать. О деле ни слова. Не погоните?

– Ну, что вы!.. И о деле можно. Здесь всегда можно, здесь и солнышко всю ночь работает.

– Сегодня у меня праздник. Сегодня я гуляю, навещаю друзей, радуюсь.

– Вижу, вижу. – Коровин окинул глазами праздничный наряд Христины. На ней были шелковое фиолетовое платье, лаковые туфли, шляпа из желтоватой соломки, в руках пестрое гагарье крыло вместо веера.

– Как вы, такая, шикарная, ухитрились пройти по нашей хляби? – удивился Коровин.

– Перелетела. – Она помахала крылом. – Я не шучу. Оно волшебное. За рекой в Старой Игарке живет остяк Большой Сень. С виду он настоящий кудесник: весь белый, сгорбленный, носит платок, у пояса такой особый нож. Я уверена, что он – шаман. Привозит недавно рыбу, встречает меня и спрашивает: «Девка будешь?» – «Девка», говорю. «А у меня парень есть. Приеду сватать тебя». Я говорю, что замуж мне рано и некогда, молода еще и надо работать. «И парень не стар». И вот, что ни встреча, зовет: «Приезжай да приезжай. Привыкай к парню!» И всегда привозит что-нибудь в подарок: рыбу, гусей, гагар. Отказаться нельзя, обида кровная, я и взяла это крылышко.

– И улетела вместо того берега на этот.

Христина развернула крылышко и низко склонилась над ним, в словах Коровина послышался ей намек, и вся храбрость, собранная с таким трудом, оставила ее. Она понимала, что заниматься крылом долго нельзя – и невежливо и можно вызвать у Коровина новые подозрения, – но в то же время боялась поднять голову.

– Чем вы заинтересовались так? – спросил Коровин.

Христина молча подала ему крыло. Теперь склонился над ним Коровин, а она сбоку наблюдала за его лицом и вслушивалась в тон его слов: «Любопытно… Развернешь, получается один рисунок, а сдвинешь немного, и уже совсем другой». И лицо и тон у Коровина были обычны.

– Любопытно. – Он вернул крыло, поднялся. – Я поставлю чай.

– Для меня не надо. Чаевничать я приду в другой раз.

– Чем же угощать вас? Кроме чая, ничего нет. Придется, как Борденков, заводить орешки.

Христина и сама не ожидала той смелости, какая появилась у нее, уже не скрывая своего интереса к Борденкову, она спросила, как закончилась у него история с актом.

– Акт пойдет в печку. Все остается, как было. Мы тут сходимся каждый вечер, нас тут целое гнездо. – Коровин показал Христине чертежи, диаграммы, зарисовки. – Видите, что натворили? И вы напрасно сидите на своем острове совой-отшельницей. Заходите к нам почаще, запросто. Конев с Борденковым – отличные ребята. Ну, а я лучше всех. – Он посмеялся. – Жди, когда похвалят другие. – Прощаясь, опять говорил: – Заходите, будем рады.

Христине стало легче, у нее появилась надежда, что о встрече с Борденковым у лесного болотца никто не знает.

III

Черных Алешка рыл котлован для фундамента, лопата упиралась во что-то твердое. «Наверно, кокорина», – подумал он и сердито разбросал по сторонам талый грунт, лопата упиралась не в кокорину, а в мерзлоту.

– Ну и сторонка… июль, а в земле мерзлоть. На этаком деле много не заработаешь. – Он засучил рукава и принялся бить мерзлоту ломом. Лом стонал, крошки мерзлой глины секли Алешке лицо, сыпались за воротник, там, под рубахой, таяли от горячего Алешкиного тела, на рубахе проступили рыжие грязные пятна.

«До полудня авось проломлю ее, окаянную, доберусь до талого, а после полудня наверстаю», – рассуждал он и работал без отдыха. Долбил до полудня, долбил и после, весь день, а конца мерзлоте не было, и по тому, как гудела она под ломом, догадывался, что конец далеко еще.

Дома вся семья была за столом, ждали его, чтобы начать ужин. Обедать, ужинать у Черных всегда начинал старший, он отхлебывал первую ложку. В Казахстане это делал отец, в Игарке это право перешло к Алешке.

Секлетка двинулась к Алешке с полотенцем и ковшом воды, Дарья Гавриловна открыла чугунок с ухой, начала переливать уху в блюдо, маленькие схватились за ложки.

– Начинайте без меня, я не буду. – Алешка отстранил жену и прошел за занавеску. Жили они уже не в кирпичном сарае, а в балаганчике, какие раскидывают на лугах во время сенокоса. У Алешки с женой был свой уголок за занавеской.

Как был во всем грязном, Алешка повалился на кровать. Секлетка склонилась над ним.

– Что с тобой?

– Муторно, – простонал Алешка.

– Ой! Что это на рубахе?

– Пот кровавый.

Она откинула рубаху, оголила Алешке спину.

– С чего это вздумал пугать меня – пот кровавый… грязью зашлепано. А ты бы поосторожней!

– Замолчи! – Алешка оттолкнул Секлетку, потом схватил за руку, пожаловался: – Начинается царство небесное… Долбил, долбил ее…

– А ты, дурак, радовался. День и ночь светит солнышко, – подслушав Алешкины жалобы, сказал отец. – Понимаешь теперь, зачем волокли нас сюда. Утопить, пристрелить – больно легко. Вот и привезли, чтобы на мерзлоте погубить, с мукой; сперва все жилы повытянут, а потом и косточки в мерзлоть сложат. – Отец отхлебнул ложку ухи. – Жварь, мелюзга! Может, последний разок едим.

Утром Алешка отыскал и привел к яме Борденкова.

– Негожее это место, ставь на другое. – Показал ладони. – Погляди мозоли-то, как старинные рублевки. Вот до чего бил окаянную.

– Напрасно бил.

– Как так напрасно, есть же где-нибудь под мерзлотью талик?

– Где-нибудь есть, а где не знаем. Мерзлота наша глубокая и вечная.

– И летом, в самую жаркую пору?

– Говорю, вечная, тысячи лет такая. Бить ее бесполезно, не пробьешь. Ты по-другому управляйся с ней, дойдешь до мерзлого, разводи в яме костер. Хватит мерзлоту огоньком – и расползется она в жижицу. Вычерпай жижицу и – снова костер. По-сибирски это называется идти пожогом.

Пошел Алешка пожогом, и, как сказал Борденков, в яме скоро образовалось талое болотце, вычерпал его, подсчитал, оказалось, что за день заработал восемь рублей.

«Вот она, мерзлота-то, какая забавная! Одно непонятно, зачем разогревать ее, дрова тратить. Неужели не хватает талого места?» Когда отец снова заговорил, что сперва вытянут жилы, а потом и косточки сложат в мерзлоть, Алешка услал Дарью Гавриловну к Секлетке в больницу – выдумал дело – и сказал отцу:

– Поменьше язык-то чеши. Бросай-ка лучше свою сторожку да становись на эту самую мерзлоть! В сторожке не много выстоишь, а на меня ребят вешать рано немножко. Да у меня и свои ребята будут. Рано тебе за седую бороду прятаться. Меня не обманешь, я – то все знаю: стар ты на одну работу, а язык вот чесать да водку с Павлом лопать – молод.

– Я не просился, силком завезли. Кто завез, те пускай и кормят нас.

– Они не тешились с матушкой, ты тешился. Больно ретив был. Матушка еле ноги волочит, а на руках двухлетний. Вот подрастут ребята, не то еще услышишь.

С тем же караваном, с которым приехали Черных, в Игарку приплавили баржу-скотницу со стадом коров. Коров неосмотрительно выпустили на берег. После долгого пути в душном трюме, после затхлого прошлогоднего сена коровы начали хватать без разбору все, что росло на игарской земле. Вечером они с трудом донесли до загона раздувшиеся животы, а на другой день из коров полилась желто-зеленая жижа. Молоко стало горько, как полынный настой. Доктор запретил его пить. Двухлетнего Черных, о котором говорил Алешка, перевели, как большого, на черный хлеб, на уху и консервы. Малый заболел, третьи сутки исходил криком. Дарья Гавриловна третьи сутки не смыкала глаз. Секлетка обегала всю Игарку, уговаривала доктора, Маришу: «Дайте молочка. Пускай того, горького. Попробуем». Просила дядю Васю: «Вели выдать, ты здесь главный, доктор тебя послушает». Доктор и Мариша твердили одно, что это молоко – яд, им только скорее доконают младенца. Василий объяснил, что в таком деле он не может приказывать доктору, тут доктор выше всех, и сделал другое – приказал часть коров перевести на хлеб, на овес, на что угодно, чтобы поскорей для всех младенцев было здоровое молоко.

– Не мерзлотью, так молочком, чем ни чем, а все равно доконают нас на этой треклятой земле, – зудил Алешку отец. – Зря ломаешь, зря. Теперь все видно: сперва окочурится мальчонка, за ним – моя старуха, а потом я, ты… – и показал пальцем в землю. – Молодушка там же будет, там. А ты говоришь: «Иди на мерзлоть». В сторожке-то дольше можно выстоять.

Однажды, заслышав, что в сторожке снова запели, теперь уже другое: «Черный ворон, черный ворон, что ж ты вьешься надо мной!..» – Алешка бросил лопату, ведерко, которым вычерпывал жижу, и ушел в сторожку.

– А, зятек!.. – Павел обнял Алешку. – Вот мы теперь и отпразднуем свадебку. Истово, по-православному три денечка. Ты не бойся, у нас хватит, а не хватит – подвезут, пароход, говорят, уже за Туруханском хлопает. У меня там заказец сделан.

Действительно, на другой день в туруханской стороне показался пароход.

– О! – Павел выставил последнего «митрия», которого приберегал для себя. – Пей – не жалей, свеженькая едет.

Пароход отдавал чалки. По Портовой улице сбегались к пароходу люди. Вышел и Алешка, запел распьяным-пьяным голосом:

 
Черный ворон, черный ворон…
На што меня мать родила,
На што меня бог создал?
 

Сорвал картуз и растоптал каблуками.

 
Эх! Кого ж я всполюбила,
Того ж мне бог не дал.
 

Алешку попробовали было увести домой, но он выдернул из кругляковой мостовой здоровенную орясину, и всех, кто был на Портовой, точно сдуло ветром в дома, в переулки. Алешка, размахивая орясиной, шел к пристани. Пьяные ноги носили его по всей улице из края в край, ветер рвал распоясанную рубаху, хлопал ею, как парусом. Жалобная слезливая песня прерывалась злобным бормотанием про младенца, которого уморили голодом, про Игарку: ей и огня мало, на нее надо наслать гром и молнию; про Советскую власть: выдумала колхозы, раскулачивать, затеяла свои строительства.

Алешка искал дядю Васю и Маришу.

– Я сам поговорю с ними! – И потрясал орясиной.

Таясь около стен, за Алешкой шла Секлетка.

– Дурак, дурак. Молоко-то дают. Пока пьянствовал, и молоко стали давать, и мальчишка пошел на поправку.

Домах в трех она стучалась в окна и просила унять ошалелого. Все отнекивались, советовали:

– Скажи ему про молоко, уймется.

– Скажи… подойди… Сейчас ему кого-никого, а надо кокнуть. Он во всем – и в работе и во всем – бешеный.

Алешка подошел к пристани. От парохода, навстречу ему, подымались в гору люди с чемоданами, с мешками, с ребятами.

– Стой! Куда лезешь? Проклято это место, проклято! – заорал Алешка.

Вышедшие на берег начали отступать обратно на трап. Перед Алешкой образовалось пустое пространство, и в это пространство из толпы вдруг вышел Миша Конев, сбросил фуражку, растрепал волосы, выдернул из-под пояса рубаху и тоже с песней «На што меня мать родила!» двинулся к Алешке. Шел, спотыкаясь, и его кидало из стороны в сторону. Шагах в пяти от Алешки он остановился, раскинул руки.

– «Все пташки-кинарейки, все жалобно поют, а нам с тобой, друг милый, разлуку придают», – выводил Конев, и так жалобно, что Алешке до слез стало жалко его, он уронил орясину и кинулся Коневу на шею.

– Эх, друг!

Конев крепко обнял Алешку.

– Пойдем, друг, ко мне? – и запел: «Разлука ты, разлука, чужая сторона». Алешка вторил: «Никто нас не разлучит, ни солнце, ни луна».

На Портовой повстречался им дядя Вася, крикнул:

– Идите ко мне!

Часов через десять после этого Алешка очнулся и сначала было подумал, что все еще спит и только во сне видит, что проснулся. Лежал он на кровати в комнате дяди Васи, рядом с кроватью стояли его грязные стоптанные сапоги, на стене висели брюки, из кармана торчал, как заячье ушко, уголок носового платка. Этот платок ему подарила Секлетка на пароходе.

Дядя Вася у окна перебирал какие-то бумажки и насвистывал: «Черный ворон…»

Алешка закрыл глаза и начал вспоминать. Вспомнил, как справляли свадьбу. Павел раза два бегал из сторожки домой за закуской. Первый раз он сказал, что корову уже откормили.

– Корова две четверти надоила. А мальчишка все без молока орет.

– Куда же молоко-то? – спросил Иван Черных. – Выплеснули?

– Выплеснули… Мало ли здесь, окромя твоего, маленьких: дядя Вася, Маришка, Борденков. Вон сколько.

В другой раз Павел сказал, что мальчишка умирает, уже не кричит, а только царапает животишко ручонками.

Дальше в памяти было черное пятно, оно прикрывало все случившееся на Портовой и у пристани. События у дяди Васи Алешка помнил ясно: долго сидел он в обнимку с Коневым и клялся, что разочтется за все – за каждую матушкину слезу и вздох, за каждую свою мозоль, что дядю Васю с Маришкой кокнет, а Игарку пустит на ветер дымом.

Алешка долго ждал, не уйдет ли дядя Вася. «Тогда и я». Солнце за это время обошло целую стену. А дядя Вася все сидел, перебрав бумажки, он открыл толстую, как кирпич, книгу. «Не переждешь, пока прочитает такую», – подумал Алешка и начал одеваться. Василий, не отрываясь, глядел в книгу.

Алешка оделся и хотел было незаметно выскользнуть за дверь. Но тут Василий вдруг захлопнул книгу и спросил:

– Где пьянствовал? С кем?.. Кто был, кроме отца и Павла?

– Не помню, – пролепетал Алешка, косясь то на дверь, то на Василия.

– Сколько тебе годов?

– Двадцать два.

– Женатый? Давно? Семья большая?

– Двенадцать человек.

– И маленьких много?

– Больше половины.

– А это крепко помнишь или кой-как? Я спрашиваю, крепко помнишь, что тебе двадцать два года, что в семье двенадцать человек?

Алешка молчал.

– Водку-то, должно быть, крепче. – Василии опять развернул книгу, корку к корке, в книге что-то треснуло.

Алешка постоял-постоял, потом начал потихоньку пятиться к двери, затем потихоньку открыл ее и ушел. А Василий снял телефонную трубку и сказал в нее:

– Контора… Переведите Ивана Черных и Ширяева Павла на Портовую мостить дорогу.

В балагане Алешка застал мать да меньшего брата, мать перебирала белье. Алешкино откладывала в сторону.

– Вот тебя, дурака, в тюрьму собираю, – сказала она сурово.

Алешка побежал в больницу к Секлетке. Там привратник сходил на кухню и сказал, вернувшись:

– Пускать не велено.

– Сама выйдет? – спросил Алешка.

– Нет. Сказала: «Не выйду». Сказала: «Пускай идет на все четыре стороны».

Алешка ушел к котлованам. Чтобы позабыть стыд, страх и головную боль от перепоя, он сразу заложил три ямы, – пока в одной вычерпывал жижу, в двух других горели костры, – добыл за день две с половиной нормы грунта. Вечером, идя домой, встретил отца с Павлом, они мостили бревешками дорогу.

– Здравствуй, зятенек! – крикнул Павел. – Остановись, вместе пойдем. Мы повышенье получили, видишь, на большую дорогу вышли.

Алешка молча прошел мимо.

Все были уверены, что его возьмут и переведут куда-нибудь еще дальше – в такое место, где есть настоящая серьезная тюрьма, а не тесовый барак, как в Игарке. Мать благословила и оплакала его, на дорогу приготовила узелок. Секлетка поспала с ним в последний раз и перешла на пол досыпать остаток ночи. Сам Алешка сел на пенек при входе в балаганчик и стал ждать милиционера.

Милиционер не пришел. И на другой день Алешка работал на трех ямах, добыл три нормы. Через неделю его поставили бригадиром над землекопами. Алешка понял, что прощен и оставлен в Игарке. Он сходил на скотный двор, спросил, где кормятся коровы. Ему сказали, что разыскивают для них пастбище, а пока кормят сеном и ненадолго выгоняют за город. Алешка пошел к дяде Васе, попросил на розыски пастбища отправить отца.

– Постоялый двор содержал отец-то – в травах понимает, что твой лекарь-аптекарь.

– А не убежит? – спросил Василий.

– Убежит – я за него отвечу.

Ивану Черных дали берданку, лодку, сухарей, консервов и бумажку с печатью, что ездит он по делу. Алешка, провожая, сказал отцу:

– Папаша… если того-чего… побежать вздумаешь… поймаю и… – Алешка кивнул на берданку.

– Больно ты храбостко.

– Ничего не храбостко. Самая законная цена. Папаша, не позабудь это!

IV

В помощники Коровину Василий назначил Мишу Конева, а на его место запросил нового работника с Магистрали. Миша переехал с острова к Коровину, две самые просторные комнаты в домике они отвели под мерзлотную станцию, две маленькие – себе под жилье. Легконогий, оборотистый Конев в несколько дней придал мерзлотной станции вполне рабочий вид: достал шкафы, столы, распаковал и проверил аппаратуру, привезенную Коровиным, написал и повесил вывеску: «Игарская станция по изучению вечной мерзлоты». В просторечии это имя заменяли более коротким – Мерзлотный домик – или еще короче – Мерзлотка.

В начале июля Коровин и Конев вышли, как говорил Коровин, в «мерзлотное царство». Начали они с барака, где жил Авдоня, на солнечной и теневой стороне его повесили по термометру. Термометр на солнце показывал +40°, а в тени +29°.

– Видишь, мой юный друг Конев, какая интересная получается картина, – сказал Коровин, отмечая эти цифры в журнале наблюдений. – Когда здесь было чистое незастроенное место, солнышко одинаково обогревало его. Но вот построили дрянной барачишко, и все переменилось. Посчитай, сколько избыточного тепла струится по южной стене в земную глубь, и вообрази, какие происходят от этого последствия. Но пойдем дальше, выводы делать рано.

Был самый разгар строительного сезона, вся площадь, отведенная под город, изрыта котлованами. Коровин с Коневым вышли на эти котлованы. Они поставили три задачи: изучить глубину летнего оттаивания, температуру вечно мерзлого слоя и его строение. На участке, покрытом толстым слоем мха, где недавно стоял лес, земля оттаяла только на полметра. В котлованах для нового лесопильного завода протаяла на метр с четвертью. Эта разница была объяснима: мох и лес прикрывали мерзлоту от солнца.

Но встречалось и необъяснимое – на площадке, отведенной под выгребную яму, где и грунт, и растительный покров были совершенно одинаковы, в одном углу на глубине 1,2 метра начиналась мерзлота, а в другом ее не было. Много интересного было и в строении мерзлоты. Куски в виде однородной массы встречались редко, чаще всего грунт перемежался льдом; слой грунта, песка или глины, затем слой чистого льда, потом опять слой грунта и опять слой льда. Стенки котлованов напоминали обрез книги, сброшюрованной через лист из разной бумаги. Иногда лед был вкраплен в грунт не слоями, а отдельными кристаллами.

Обычно котлованы были неглубоки, полтора-два метра, судить по ним, велик ли слой вечной мерзлоты и каков он во всю свою толщу, было нельзя, и Коровин велел пробурить скважину. Сверху лежал слой светло-бурой глины толщиной в четыре метра, под ним талый песок-плывун, ниже – слой чистого льда больше полутора метров, под ним – опять плывун, от шестого до пятнадцатого метра – суглинок и опять два метра льда, окруженного плывуном, с восемнадцатого метра начался мощный пласт темно-зеленой супеси с крупинками льда. Пробурили около тридцати метров, а глубиннопочвенный термометр, который время от времени спускали в скважину, все показывал отрицательную температуру. Коровин велел бурить глубже, до положительных температур; оказалось, что глубина вечно мерзлого слоя пятьдесят семь метров. Температура мерзлоты и в скважине на разных глубинах, и в котлованах была почти одинакова, колебалась между нулем и градусом холода.

Вторым добровольным помощником Коровина был Борденков. Освобождаясь на постройке (строил он школу и больницу, начатые весной, еще до приезда Коровина), на весь вечер уходил он в Мерзлотный домик. Каждый день неутомимый Конев приносил уйму всякого материала: образцы грунтов и льда, травы, цветы, мхи, иногда целые кусты и деревца – все, что имело хоть малейшее соприкосновение с вечной мерзлотой. Случалось, приходил не один, на помощь – волочить груз – собирал ребятишек, расплачивался с ними за труд сказками.

Коровин тут же сортировал сбор, ненужное шло на помойку, в печку, нужное – к Коневу и Борденкову на обработку. Борденков работал над грунтами: определял содержание составных частей – гравия, гальки, песка, глины, – влажность, удельный вес.

Работали Конев и Борденков задорно, весело.

Журналы наблюдений наполнялись цифрами, все стены Мерзлотки были увешаны чертежами, схемами, зарисовками. И Коровин с Коневым опять вспомнили Авдонин барак, пришли с целой свитой. Были тут дядя Вася, вся комиссия, писавшая акт на Борденкова, сам Борденков, мастер Кулагин, Авдоня, техники, десятники. В бараке никто не жил. Авдоня переехал в свой новый домик, а селить новых жильцов дядя Вася запретил до капитального ремонта.

Коровин по-хозяйски открыл дверь: «Пожалуйте, товарищи. Садитесь!» Но никто не сел, каждый заинтересовался чем-нибудь – кто печью, кто дверьми и окнами. Коровин дал всем наглядеться, потом достал акт и сказал:

– В этом акте выдвигаются очень серьезные обвинения против одного из наших товарищей. Акт передан на мое заключение, но мы работаем в особых условиях, и я не хочу решать единолично, без совета. Давайте поговорим!

Тиховоинов сказал, что в наземной части строения не видит недостатков, все пороки в основании здания, – глядеть надо фундамент.

– Совершенно согласен. – Коровин послал Борденкова за плотниками, скинул свой чесучовый пиджачок, выше локтей закатал рукава рубашки и подмигнул Авдоне: – Чего стоишь, снимай-ка фартук. Рогатый-то, он стромкий, одному мне и не поймать, пожалуй. А ну как вырвется да убежит в твой новый домик.

– Поймаешь… – Авдоня засмеялся лукавым смешком: я, мол, понимаю, что ты шутишь, ну и я не больно верю в рогатого, тоже больше в шутку.

Пришли плотники, разобрали и выбросили из барака пол, оставили только у стен по две половицы. Во все подполье стояло грязное болотце.

– Видите? – с явной радостью сказал Тиховоинов, погружая в грязь саженку. – Вот вам все качества.

– Вижу. Дайте саженку! – Коровин начал промерять глубину подполья, идя от северной стороны к южной.

У южной стены протаяло на тридцать сантиметров глубже, чем у северной, а вокруг каменных столбов, на которых стояла печь, еще на десять сантиметров глубже.

– Вот так история. – Кулагин громко выругался. – Когда заводил кладку, тут же мерзлота была.

– Была, да сплыла, – отозвался Борденков. – И я барак ставил на мерзлоту.

– Откуда же болото? – не глядя на Борденкова, сказал Тиховоинов.

– От вашего замечательного проекта.

Коровин велел разобрать цоколь. И снаружи вокруг стен было талое, будто обвели их канавой; канаву промеряли саженкой, у южной стены она была и шире и глубже. Коровин вернул Тиховоинову саженку, надел пиджак, сел на крыльцо.

– Любуйтесь, товарищи, любуйтесь! Очень интересно.

Когда все налюбовались и сгрудились к крыльцу, Коровин опять развернул акт.

– Нашего товарища Борденкова обвиняют в том, что он, строя, в частности, этот барак, отступал от проектов, пренебрег расчетами, не учел грунта. Товарищ Тиховоинов, председатель комиссии, в наземной части строения никаких недостатков не нашел – следовательно, все обвинения сводятся к одному: соответствует ли данный фундамент грунту. Вот перед вами грунт. На таком грунте вообще строить нельзя. На лодке плавать можно, верно, а строить нельзя. Но у меня есть еще два документа. Первый – инструкция Тиховоинова, как строить; в ней прямо сказано: снимать верхний талый слой и закладывать фундамент на мерзлоту. И другой – акт приема как раз этого знаменитого барака, здесь сказано, что при приемке под бараком во всю площадь его грунт был мерзлый. Значит, Борденков не нарушил ни проекта, ни инструкции.

– А болото откуда, болото? – зашумел Тиховоинов.

– Как по-вашему, товарищ Тиховоинов? – спросил Коровин.

– По-моему, на болоте и строил.

– Значит, акт – жульничество?

– Называйте, как хотите. – Тиховоинов взял саженку и снова, уже бесцельно, начал тыкать в канаву. – Как хотите!

– Конечно, в жизни бывает все, бывает и жульничество. Скажите, товарищ Тиховоинов, где вы сжульничали, а где писали правду? Оба документа подписаны вами.

– Не может быть!

– Посмотрите. Конев, найдите акты!

– А, помню, акт о приемке я подписал заочно.

– Напрасно.

– Я вполне доверял Борденкову и комиссии, я не думал, что…

– Разбираться, что и когда думали вы и когда ничего не думали, – я не хочу, это и не мое дело. Разберутся без меня. Мое дело – бараки и дома. Я совершенно уверен, что барак был поставлен по инструкции, на мерзлоту, а болото образовалось потом. – Коровин встал на крылечке, как на кафедре. – Вы – старожилы, пионеры Игарки, и знаете лучше моего, что здесь недавно был типичный игарский пейзаж: лесок, кустарник, мох. И так неведомо сколько, сотни лет – лесок, кустарник, мох и какой-то определенный тепловой режим. Но вот появились вы, срубили лес, и режим этот изменился, земле стало теплей. Решили строиться, сорвали мох, земле стало еще теплей. Построили барак, вот этот маленький барачишко, вы и значения не придавали ему, а барачишко на этом участке расстроил все, сделал анархию. Я не преувеличиваю: ничтожный барачишко разбудил вечную мерзлоту. Тут повешены термометры. Посмотрите, какая разница: на южной стороне в полтора раза теплей, чем на северной. Тепло по стенкам передается в землю, по южной струится его в полтора раза больше, чем по северной, и когда это не миг, не час, а целое лето – мерзлота начинает таять, уходить вглубь, а дома и печи оседать, деформироваться, попросту – кособочиться. Но это не все. Борденков построил барак, и снаружи заработало солнце. Кулагин сложил печку, Авдоня затопил ее, и заработала на подмогу солнцу печка. Кругом лес, дров много. Авдоня тепло любит и бросает полешко за полешком. Сквозь пол и по столбам, на которых стоит печка, тепло идет в подполье, в мерзлоту, а мерзлота от него вглубь, а за ней – барак и печка, а за ними – Борденков и Кулагин чуть ли не во вредители.

– Праведно! – одобрил Авдоня.

– Складно, но не убедительно, – сказал Тиховоинов. – Сомневаюсь, чтобы стенка да печка могли, как вы говорите, разбудить мерзлоту.

– Вы думаете, что вечная мерзлота – мертвая, неподвижная глыба?

– Во всяком случае, не такая послушная и подвижная, как получается у вас.

– И послушная, и подвижная, и совсем не мертвая, а живая и очень чуткая. Мы с Коневым не меньше полусотни раз заглубляли термометр, и всегда, везде термометр был между нулем и градусом холода. Это не смерть, это сон. Дохните – и спящая царевна Вечная Мерзлота проснется. Имейте в виду, красавица только спит, и не так уж крепко, спит и чутко слушает, что мы вытворяем с нею. Построили барак – она ушла вглубь; навалили вокруг завода опилок, прикрыли землю от солнца – поднялась; одним словом, барышня беспокойная, проснется – бед наделает.

– Авось укачаем как-нибудь, – сказал Борденков.

– Укачаем. – Коровин воинственно тряхнул бородкой, велел плотникам привести барак в прежний вид и попросил всех не делать в бараке ни капитальных, ни мелких изменений. – Я объявляю его неприкосновенным достоянием и экспонатом Мерзлотной станции.

– Ну, Борденков, расти выше: попал в герои, – шепнул Конев. – Повесим табличку: «Чудо-памятник архитектурного искусства. Проектировал знаменитый инженер Тиховоинов, воздвигал не менее знаменитый техник Борденков». И будем показывать экскурсиям. За погляд по ломаному пятачку с носа.

– Шутки останутся шутками, а показывать будем, – сказал Коровин.

Тиховоинов еле заметно приподнял шляпу и пошел домой.

– Товарищ Тиховоинов, до свиданья! – крикнул Кулагин. – А теперь кто гуляет?

– Все те же, – не оглядываясь, буркнул Тиховоинов.

Начали расходиться. Кулагин и Авдоня увязались за Коровиным.

– Как же с печами-то быть? – волновался Кулагин. – Холодную печку не сделаешь, холодная – она не печка.

– Дай сперва мне узнать, я постарше, – перебил Кулагина Авдоня. – А рогатый и в этот, в новый мой домик придет, пожалуй.

– Обязательно придет, – сказал Коровин. – Обязательно.

– Вот лешачья сила. И приструнить нельзя? Может, есть какие-нибудь средствия? Скажи.

– Средство одно – перестроить дом.

– Да вчерась только в новенький въехал. Все руки отмахал, строивши. – Авдоня выругался, затем перекрестил рот: – Прости, господи, согрешил. – И вприпрыжку – откуда силы взялись – побежал к своим парням.

Они обедали в столовой…

– Кончай! – крикнул Авдоня. – Кончай! Беги все к дому.

Парни подумали, что пожар, горят торбы, а в них годовые заработки и подарки, приготовленные мамкам, братанам, сестрам и невестам. Заложив за спину руки, Авдоня остановился перед солнечной стороной дома. Обшитая тесом гладкая стена сияла, как зеркало. «Чего ярится, для кого старается? – думал Авдоня про солнце. – Хлеба не сеют, сено не сушат. Мало дня, ночью светит. Дурное, нескладное».

– Чао случилось? – окликнули Авдоню парни.

– Забирай торбы! Пойдем обратно в старую кособеню.

– Пошто, Авдоня?

– Пошто, пошто… Зачнет вот коряжить его, пойдет по Игарке смех, и узнаете – пошто.

– Такую махину коряжить? Забыл, бревна-то из многих тысяч самолучшие выбраны, своей рукой выбирали? Обшивка-то полуторадюймовая, под углами камни?

– Такой-то скорей любого барака поедет. Ту кособеню не мы строили, по бревешку раскатится, а нам и горя нету. А за этот стыда не оберешша, проходу не будет. «Вот, скажут, сухорукая, косоглазая Вятка… Строила, строила, колдовала, плевала, пуктосила, а дом – как на салазках едет». Забирай торбы!

Парни начали уговаривать Авдоню: с год такой дом наверняка продержится, и горячку пороть не к чему. А смеяться – и переедешь – все равно будут, и больше даже. Скажут: «До того оплевали дом, что и самим жить муторно». Авдоня поупрямился немножко: «Я – старшой. Не перечь, забирай торбы!» – так уж полагалось ему и по летам и по чину, а потом отсрочил переселение.

Был вечер, тихий и теплый, будто не игарский. Коровин с Кулагиным сидели на лавочке у Мерзлотного домика. Лавочку построил Конев. Николай Иванович как-то буркнул: «И посидеть негде», и на другой день Конев поставил лавочку. Не потому, что был такой уж внимательный и предупредительный, а просто нашлась и на это свободная минута.

Коровин с удивлением и завистью глядел на своего помощника: как ни нагружал он его работой, Конев всегда успевал все и всегда был весел, одинаково бодр и всегда как будто свободен. Со стороны казалось, человеку некогда дохнуть, он же напевал песенки, утром и вечером бегал купаться, делал гимнастику, дружил и возился с ребятами. Коровин подшучивал над ним: «Ты, Миша, должно быть, второпях, на ходу делан. Резвостью наградили, а вот красотой не успели».

– А разумом? – спрашивал Миша.

– Не два же горошка на ложку. – И оба смеялись.

Коровин объяснял Кулагину, как быть с печами:

– Первое – складывать на деревянных фундаментах. Камень не годится, теплопроводен. Его с одной стороны греешь, а он и другой пышет. Второе – нельзя связывать печь крепко ни с полом, ни с потолком. Начнет дом гулять, пускай один гуляет, а печь не волочит за собой. Но полностью одну печь, отдельно от дома, не успокоишь. Надо того добиться, чтобы мерзлота не чувствовала ни печи, ни дома.