355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Кожевников » Том 2. Брат океана. Живая вода » Текст книги (страница 49)
Том 2. Брат океана. Живая вода
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:30

Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"


Автор книги: Алексей Кожевников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 60 страниц)

Некоторое время Домна Борисовна поработала вместе с опытным конюхом, а затем начала самостоятельно. Напрасно беспокоился Орешков, что она не сумеет примирить и соблюсти все интересы. Дети Домны Борисовны, и свои и школьники, нашли новое увлекательное занятие – шефство над жеребятами. От этого и уроки зоологии стали интересней и жеребятам было только полезно, что их нянька кончила университет, знает зоологию и приходит к ним с компанией веселых помощников. Скоро конюшня отъемышей стала образцовой.

И только одно терзало Домну Борисовну – ходить на работу мимо парка, каждый день видеть, как гибнет он, и не иметь сил помешать этому. Сначала ограда, затем пошли деревья. Если ограда не давалась, трещала и ныла, то деревья гибли покорно, бесшумно: довольно одного взмаха топором, чтобы снести пятилетнее деревцо. И потому охранять их было еще трудней.

21

Перед отъездом Доможаков предупредил Домну Борисовну и Степана Прокофьевича, чтобы не отлучались пока из Главного стана, и через день уже звонил, что их вызывает секретарь обкома. Время было назначено без учета способностей коннозаводского «газика», у которого частенько сдавали перетруженные колеса, пошаливал мотор, и они едва успели к назначенному сроку.

Степан Прокофьевич и Домна Борисовна удивились, как много вызвано народу: Чебодаев, Рубцевич, Застреха, Дробин, ответственные работники обкома, облисполкома, «Водстроя» и еще какие-то незнакомые.

Кабинет был просторный, вроде зала. На стене перед входом висел портрет Ленина. На одной из боковых стен – большая карта Советского Союза, на другой – карта Хакасской автономной области. В кабинете два стола: письменный из светлого дуба и для совещаний под зеленым сукном. В правом углу от письменного стола – шкаф с книгами, в левом – другой с образцами хакасских руд, каменных углей, разноцветных мраморов и гранитов.

Секретарь обкома – коротко остриженный, смуглый человек лет сорока, в коричневом костюме с неяркой сероватой полосочкой – сидел за письменным столом, отвечая кивком головы на приветствия входивших и одновременно слушая Доможакова, который стоял рядом с ним и что-то говорил по-хакасски.

Входившие усаживались за зеленый стол. Домна Борисовна и Степан Прокофьевич хотели сесть поскромней, но Доможаков показал им взглядом на самые первые стулья. С противоположной стороны сидели Рубцевич, Застреха и незнакомая женщина, уже приготовившая бумагу для записи, должно быть стенографистка.

Когда все расселись, секретарь обкома перешел к столу для совещаний, посмотрел на Лутонина и спросил:

– Директор конного завода? – Затем спросил Домну Борисовну: – Парторг? – И, помолчав: – Кто из вас главный мечтатель?

– Кому сносить голову? – добавил, рассмеявшись, Рубцевич.

Секретарь обкома быстро, хмуро глянул на него, снова повернулся к Лутонину и сказал:

– Докладывайте, как у вас с посевной?

С цифрами и всякими другими обоснованиями Степан Прокофьевич начал излагать историю перехода конного завода на искусственное орошение. Секретарь обкома внимательно слушал, делая пометки в блокноте.

Один из присутствующих усмотрел в рассказе Лутонина отклонение от вопроса и написал ему записку: «Ближе к делу. Ваша сказка и рядом с посевной не лежала, сказывайте ее „Водстрою“».

Степан Прокофьевич отодвинул записку Доможакову; этот – дальше, секретарю, а тот, прочитав, разорвал и кивнул Лутонину, вопросительно взглянувшему на него: продолжайте!

После Степана Прокофьевича слово получила Домна Борисовна. Она сказала, что переворот на конном заводе делается с ведома, одобрения и с участием парторганизации, и она готова отвечать наравне с Лутониным.

– Расскажите, за что уволили его, – секретарь обкома кивнул Рубцевичу.

– Нарушил посевной и финансовый планы, стравил сенокосы, – к этим прямым преступлениям Рубцевич добавил косвенные: уволенный Лутонин поступил на завод землекопом, и потому, несмотря на категорический запрет, на заводе вместо сева продолжают незаконную стройку.

– Все ваши другие заводы уже посеяли? – спросил секретарь.

– Не все.

– И ничего не построили и не посеяли? А что, если уволенный товарищ, ныне землекоп, и построит, и посеет, и даже раньше чем некоторые другие?

– Так и будет, – сказал Дробин.

Секретарь обкома приподнял руку:

– Не спешите, товарищ Дробин, – и снова обратился к Рубцевичу: – Когда увольняли его, не подумали об этом?

– И сейчас не думаю.

– Он уверяет, что через три дня пустит воду, а через неделю посеет. Тогда придется вам становиться перед ним на коленочки и упрашивать: «Вернитесь!» – И секретарь беззвучно посмеялся.

За зеленым столом пропорхнуло оживление.

Следующим говорил Анатолий Семенович Дробин.

– Для начала я напомню некоторые всем известные вещи. Добрую половину года Хакассию донимают ветры – суховеи, пыльные бури и вихри, нередко ураганной силы. – Старик огляделся, ища свою палку, но вспомнил, что оставил ее в приемной, и продолжал, пристукивая вместо палки кулаком в стол: – На черных крыльях этих ветров к нам мчится пустыня. Каждый порыв ветра, завиток вихря хватает и безвозвратно уносит с наших полей самое ценное, самую суть, жизнь их – плодородный мелкозем… Теперь я сообщу вам нечто новое, последние достижения нашей станции, – и Анатолий Семенович заговорил медленнее, кидая на слушателей предупреждающие взгляды: будьте внимательны. – Ветры, иссушающие и выдувающие почву, – далеко не весь арсенал, с каким наступает на нас пустыня, и не самое страшное из ее оружия. Это можно приравнять к налетам авиации. Многие участки, к нашему счастью, защищены от таких налетов холмистым рельефом Хакассии. Самое же страшное и повсеместное нашествие – опустынивание – идет не извне, а совершается внутри почвы, наносит не поверхностные увечья, а разрушает весь почвенный организм. Почва, как все на земле, находится в постоянном изменении. В Хакассии процесс почвообразования связан с вечной мерзлотой. При наличии этой мерзлоты почва была гораздо богаче влагой, каждый год вырастал пышный ковер луговой растительности, физические и химические перемены в почве шли по пути накопления чернозема. При опускании, а затем при полном исчезновении вечной мерзлоты влага резко уменьшилась, луговую растительность вытеснила степная, а эту вытесняет пустынностепная, образование чернозема прекратилось. В конце этого пути, если не изменить его, лежит пустыня.

Как же быть нам, работникам сельского хозяйства? Как остановить пустыню?

По Хакассии широко распространена теория, известная под именем скотоводческой. Адвокаты этой теории всю беду взваливают на земледельцев: вы сделали ветры бичом Хакассии, вы призвали к нам пустыню, вы замутили благодатный степной воздух и лазурное небо… Упреков не оберешься. Спасение скотоводы видят только в возврате назад: забросьте плуги, бороны, оросительные каналы, пусть зарастут поля и огороды травой, разводите скот. И тогда из-под травы с утоптанных копытами пастбищ ветрам не урвать ни пылинки, сколько бы ни бесились они.

– Товарищи скотоводы! – Анатолий Семенович покивал Рубцевичу, Застрехе, еще кой-кому. – Частично ваш упрек справедлив: земледельцы иногда работают неправильно, чем и помогают пустыне. Но ваш рецепт, как бороться с ней, никуда не годен. Никуда! – старик топнул ногой. – Рогами и копытами вы не остановите грозное нашествие пустыни.

Анатолий Семенович перешел от стола к карте Советского Союза, очертил пальцем Голодную степь, Кызылкумы, Каракумы – все желтое пятно закаспийских и прибалхашских пустынь – и продолжал говорить:

– Вот огромная, страшная пасть, пожирающая своим знойным дыханием плодородие наших полей. Здесь родина суховеев и летучих песков. Породил эту бездну Чингисхан, она – памятник его владычества. Семь с половиной веков назад здесь были крупные оазисы, многолюдные города, оросительные каналы, сады, поля. Пустыня лежала связанной. Но орды Чингисхана разгромили эти оазисы, сделали их пастбищем. Сады и поля были стравлены, оросительные каналы растоптаны, заброшены. Неполиваемую, высохшую почву развеял ветер. Развязанный подпочвенный песок миллионами горячих мертвых вихрей, струй, рек и волн двинулся на запад и север. Восьмой век длится это нашествие, разливаясь все шире и шире. Пески уже поглотили большую часть некогда черноземных буйнотравных степей Урала и Нижней Волги. А суховеи залетают в такие уголки, о которых и не подозревали живые орды Чингиса. Дореволюционная Россия оказалась неспособна отразить нашествие пустыни. Об этом и не думал никто, кроме немногих гениальных прозорливцев, как Докучаев. Было наоборот: жадные хозяева страны – помещики, промышленники, купцы – «поголовной рубкой» леса тянули пустыню дальше, прорубали ей дорогу в самое сердце родины. Нам, большевикам, предстоит битва с пустыней – великое Куликово поле.

Анатолию Семеновичу стало жарко. Он расстегнул пиджак.

Секретарь обкома, заметив это, сказал:

– Снимите!

Оставшись в рубашке, Анатолий Семенович почувствовал с приливом к телу свежего воздуха и прилив новых сил.

– Что же делать? Прямо противоположное тому, что проповедуют скотоводы. Они говорят: «Не замай. Пусть лежит наша Хакассия вечно целинушкой». Нет. Довольно. Отлежала. Не молиться надо на целинушку, а взять ее в перемол. Великий русский преобразователь природы Мичурин говорил: «Мы не можем ждать милости от природы; взять их у нее – наша задача». Надо немедленно двинуть все силы против пустыни, делать новую почву и климат. Русская агрономическая наука знает для этого верные, испытанные средства. Наша хакасская земля жаждущая, ее недопаивали сотни, тысячи лет. И в первую очередь надо напоить. Почти все наши реки бегут с гор – это самые чудесные источники для искусственного орошения: вода пойдет естественным ходом. Надо сажать лес, ввести посев трав. И тогда мы отразим и климатические и химические силы пустыни.

Поборники скотоводческой теории пугают недостатком воды для орошения. Это напрасная тревога. Современная наука доказала, что безводной земли нет, что вся земля пронизана водоносной системой. Под каждой рекой есть другая, подземная, под всяким озером и прудом таятся невидимые. Даже такие пустыни, как Сахара и наши Каракумы, прикрывают собою воду. И этих подземных вод во много раз больше, чем наземных. И не в том беда, что мало воды, а в нашем невежестве и лени.

Застреха сидел, низко опустив голову с видом окончательно сраженного. Неизбежность своего поражения он увидел уже на конном заводе, когда открылись обстоятельства, при каких был загублен парк. Рубцевич еще думал бороться и судорожно подыскивал новые обвинения, возражения, но бесполезно: Дробин, загодя, не давая высказать, сметал их начисто.

«Сумасшедший слон», – зло думал про него Рубцевич.

– Я без всяких оговорок одобряю все новшества, какие вводятся на конном заводе. Товарищи решают коренные задачи нашего хозяйства, делают наше советское, партийное дело, – закончил Анатолий Семенович и сел.

– Пусть партийное, но несвоевременное! – кинул ему Рубцевич.

Дробин заикнулся возразить, но секретарь обкома быстро поднял руку:

– Товарищ Дробин, подождите! – Повернулся к Рубцевичу и сказал, ударяя ладонью о край стола: – Все партийное – своевременно. Все несвоевременное – чуждо, враждебно партии.

Дальше говорил Чебодаев:

– Товарищи Рубцевич и Застреха, как относитесь вы к решениям и указаниям Центрального Комитета нашей партии: не для вас писано?

– Откуда вы взяли это? – крикнул Рубцевич.

– Таков смысл ваших действий. Орошение, лесонасаждение – все, что делается на конном заводе, по-вашему, несвоевременно, все это выдвигал, и не раз, в своих решениях ЦК нашей партии. А вы за это обвиняете товарищей, даже увольняете. Разберемся в этих обвинениях. Первое: нарушили план посевной кампании. Переведу этот неопределенный словесный туман на факты. Обвиняем, что решили применить надежное искусственное орошение и не стали ждать, когда придет «Водстрой», а своими силами, без гроша дотации, построили оросительную сеть. Обвиняем, что вступили в сотрудничество с Опытной станцией и вместо дикого хозяйствования, лишь бы заполнить сводку, начали внедрять правильную агротехнику, добиваться высоких урожаев. Обвиняем, что начали ограждать посевы защитными лесными полосами, а не оставили их на разор ураганам и суховеям, что смели, вздумали мечтать о садах, цветах, соловьях и зажгли этой мечтой всех вокруг себя.

– Передержка. Недобросовестно! – зашумел Рубцевич.

– Не нравится, можете перевести сами, – с тонкой усмешкой сказал секретарь обкома. – Итак, слушаем.

Рубцевич невнятно промычал что-то и махнул рукой.

– Можно огласить еще пунктик? – обратился к секретарю Чебодаев и, получив разрешение, продолжал: – Обвинение второе: нарушили финансовый план. Перевожу: обвиняем, что задумали досыта кормить скот, избавить его от гибельных перегонов и вместо ремонта ненужных кошар занимаются улучшением лугов. А короче сказать: обвиняем, что товарищи строят свое хозяйство по указаниям ЦК. – Он повернулся к Рубцевичу и Застрехе: – Вот к чему приводит скотоводческая теория и бюрократизм. А по части бюрократизма Рубцевич и Застреха, что называется, доперли до стенки. Изменение графика посевной – у них подсудное преступление. Им наплевать, что главная оценка посевной – урожай. Им была бы цифра. Всякое орошение своими силами, пусть самое капельное, у них тоже преступление: раз вода, значит, дело «Водстроя». Скоро они и пить сами не захотят, потребуют, чтобы подносил «Водстрой». Они способны. Недавно я был в другом конном заводе. И захотелось мне отлучиться, извините, за откровенность… по естественной надобности. Глядь-поглядь, а учреждения подходящего нет нигде. Весь люд, душ сорок, освобождается, как скот, то в хлевах, то на ветерке, под открытым небушком. Поселок, видите ли, новый, воздвигали его скоростным способом и позабыли запланировать эти сооружения, а сделать без плана боятся Рубцевича. Он ведь за каждый гвоздь, израсходованный не по плану, лепит выговор.

– И долго ли будут они бегать на ветерок? – раздался голос.

– До того, как утвердят новый план, если, конечно, Рубцевич не вычеркнет эту статью расхода, – ответил Чебодаев.

За столом раздался смех. Напряженный интерес и оживление не спадали все время. Люди обменивались выразительными кивками, записками, разглядывали Степана Прокофьевича и Домну Борисовну, которые всякий раз поворачивались к говорившему и до конца речи не отводили от него настороженных глаз.

Чебодаев повернулся к Степану Прокофьевичу:

– Товарищ Лутонин, вы так скромно говорили о себе, столько перечислили ваших учителей, советчиков, помощников, даже Застреху не обошли, что получилось невероятно: будто сами вы ни при чем.

– Так и есть. Я ничего не выдумывал. Все знали до меня. Я только собрал вместе и применил, – сказал Степан Прокофьевич.

– Не обязательно все самому выдумывать, порой и вредно. Зорко видеть, чутко, внимательно слушать, правильно и смело действовать – тоже не малое достоинство. Во всяком случае, ставить себя в тень от Застрехи – ненужная скромность.

– Интересно, что взяли вы от Застрехи? – спросил Степана Прокофьевича секретарь обкома.

– Товарищ Застреха настойчиво советовал не полагаться на дождь. Мы так и сделали.

– А чем попользовались от Рубцевича?

– Он добавил нам пару: как нажал на нас – мы поняли, куда он клонит, и решили обогнать его. Вот и пустили в ход сенокосы.

– Насчет пару он мастер, – иронически заметил кто-то.

Слово получил Доможаков.

– Мне осталось только добавить немного. Все якобы фантастические, несбыточные затеи на конном заводе вполне реальны. Первая очередь оросительных сооружений уже почти готова. Будет и вторая. Застреха и Рубцевич кричат: сорван план. Они забыли, что план, который тормозит жизнь, творчество, движение вперед, годен только на свалку. На конном заводе был парк, три гектара. Застреха пустил его на дрова. И весь план, за который он ратует, составлен с таким же полетом. И правильно сделали товарищи, что выбросили его, не стали терпеть мусор до нового года.

Весь переворот делается без всяких дополнительных средств, исключительно за счет организации труда и четкой маневренности. Это большое достижение, пример, достойный самой широкой пропаганды.

Но, при всех похвалах, надо сделать и упрек: товарищи слишком долго держали в неведении обком, – сказал секретарь.

Домна Борисовна порывалась что-то сказать. Секретарь обкома кивнул ей: ну-ну!

– Мы не думали, что повернется так. А пока шла малая война – было вроде и не с чем идти в обком, – сказала она.

Доможаков предъявил Застрехе и Рубцевичу целый список обвинений:

– Безнадежно слепые, глухие и равнодушные к требованиям жизни бюрократы. Гонятся только за бумажным благополучием в ущерб действительному. Упрямо проповедуют и внедряют вредную скотоводческую теорию. Советские методы руководства заменили откровенным единодержавием. Без их высокого соизволения нельзя сколотить даже уборную.

Все другие ограничились вопросами, и секретарь обкома приступил к заключению:

– Поедете назад, товарищ Лутонин, на прежнюю должность. Это уже согласовано с директором вашего треста. Стройте, поливайте, сейте! Но не забывайте и про нас! Грянул гром – бегу в обком, нет грома – лечу мимо обкома. Так не годится. Вот вы сделали хорошее дело и спрятали себе в карман. Это не наши, не партийные замашки. По-нашему – все добро в общий котел. Я специально пригласил столько товарищей послушать вас. Видите, какое важное дело спрятали вы. Если бы его сюда вовремя – какую бы волну можно поднять!.. – Затем обратился ко всем присутствующим: – Орошение, лесонасаждение – очень хорошо. К этому можно прибавить много других богатств, которые лежат втуне, которые надо поднять. Только поглядите внимательно кругом: у нас и уголь, и разнообразный камень, и ценные пески, глины, и целебные источники… Но не это главное. Сами богатства, если не приложить к ним труд и ум, не придут. Главное – народ. Он – неиссякаемый родник сил, опыта, ума. Народ – океан «живой воды». Уберите препоны – бюрократизм, равнодушие, зазнайство! Пусть океан народного ума и таланта свободно хлынет во все наши планы и дела. – Секретарь встал. – А теперь по домам, работать! И твердо помнить, что не один ты умный. Прекрасный у вас девиз, товарищ Лутонин. – Он повернулся к Застрехе и Рубцевичу: – О вас будет еще разговор, потом.

Все, кроме секретаря обкома и Доможакова, вышли в приемную. Дежурная попросила Степана Прокофьевича и Домну Борисовну задержаться, их несколько раз просили к телефону из конного завода и позвонят еще. И вскоре раздался звонок. Тохпан докладывал, что все подготовительные работы закончены, можно пускать воду.

Вышли из обкома.

– Теперь куда? – спросил шофер, подавая машину.

– Домой.

– Напрямик? – Он знал, что Степан Прокофьевич любит всякие заезды: на городскую окраину, где поют станками заводы и мастерские, в колхоз, совхоз, которые покажутся вдалеке либо серебристым крылом ветряка, либо каменным массивом силосной башни. Везде приглядывается, прислушивается, примеряет, нельзя ли что позаимствовать. Скажем – пасека. Хотя на конном заводе пчел нет, а все равно посмотрит, запишет: пригодится, когда будут пчелы. Склад не пропустит ни один, даже утиля, который свален под открытым небом: в умелых руках и утиль пригодится.

Степан Прокофьевич окинул взглядом весь город и сказал совсем как Орешков:

– Ах, Домнушка…

– Слушаю вас.

– Хорошо! – Пыльный, серый городок показался ему на этот раз озаренным счастливой улыбкой юности. – Катанем туда, посмотрим, чем дышат люди, – и махнул рукой в сторону железнодорожной станции, откуда вперемежку с гудками паровозов доносился шум какой-то стройки.

Машина катила небыстрым, дозорным ходом. Новая строящаяся улица была завалена бревнами, досками, кирпичом, железными балками. Звенели топоры и пилы, натужно ворчала лебедка, поднимая на пятиэтажную высоту строительный материал: кто-то певучим, сильным голосом покрикивал, как в порту: «Май-на-а!.. Вир-р-а!..»

– Стоп! – скомандовал шоферу Степан Прокофьевич и обратился к рабочим, которые отправили вверх подъемную клеть и были пока свободны: – Что строите?

– Элеватор.

– К уборочной закончите?

– Стараемся.

– Надо, надо. Нынче будет много хлеба. Одни мы дадим тонн с тысячу. – Степан Прокофьевич повернулся к Домне Борисовне: – Дадим?

– Меньше – никак, стыдно: теперь мы с водой.

Между тем подъемная клеть вернулась на землю. Рабочие начали укладывать в нее новый груз.

– Поспешайте к уборочной, поспешайте! – сказал Степан Прокофьевич. – Желаем успеха.

Ему отозвались:

– Будьте покойны: примем ваш хлебушко, как полагается.

«Газик» катил дальше. В глубине боковой улочки среди белых досок, бревен, щепы показалось что-то лилово-красно-пестрое.

– Стоп! – вновь скомандовал Лутонин. – А что там красуется? Не индюшки ли?

– Какие индюшки в городе!

– А все-таки проверим.

Индюки – птица важная, строгая – не любят беспокойства. А машина, ковылявшая по ухабам немощеной улицы, громко ревела мотором, бренчала всеми суставами, противно воняла бензином, и когда, догнав индюшиное стадо, Степан Прокофьевич вышел из машины, его встретили такой бранью – хоть полезай обратно.

«Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!» – угрожали со всех сторон. Особенно вредным оказался самый большой старый индюк, должно быть вожак: куда бы ни сунулся Лутонин – индюк везде становился поперек дороги: «Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!»

– Брось! Говорю, брось, скоро мой будешь, – то командовал, то уговаривал его Лутонин. – Миром – лучше.

Но индюк не унимался: «Гыр-гыр-лу!»

Лутонин, изловчившись, все-таки обошел его и начал стучать в окна:

– Чьи индюшки?

Никто не знал.

– И что за народ живет? Никакого любопытства. – Он махнул рукой на дома. – А ну вас! Мы сами с усами… – Снял фуражку и, отпугивая ею старого злыдня, осторожно погнал индюшиное стадо. – Домой пойдут.

Индюки ковыляли долго, наконец завернули во двор. Старушка вынесла им в корытце месиво.

– Бабка, твои? – спросил Лутонин.

– Приблудных угощать мне не по карману.

– Уступи парочку.

– Выбирай!

– И больше можно?

– Можно.

Купил злыдня и трех крупных, под стать ему, индюшек, потом всю дорогу разглядывал их радужное, бесконечно богатое оттенками оперение и твердил:

– Хорошо! Замечательно!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю